У пристани

XXVII

Последние прутья и сор были уже брошены в потухающую золу, и дед стал выбирать дерево, на которое удобнее было вскарабкаться, спасаясь от волков, как вдруг раздался в лесу глухой топот; услыхали его первые волки и, всполошенные, отскочили в противоположную сторону.

— Диду! Кто-то едет! Господь посылает нам спасенье, — всплеснула Оксана руками и сложила их в немой мольбе.

— Еще не кажи «гоп!», пока не выскочишь, — загадочно проговорил дед.

— А! Верно, погоня! — спохватилась Оксана и прижалась с ужасом к деду. — Кто его знает? — прислушивался он. — Как будто с той стороны.

— На огонь пойдут, на огонь... лучше потушить!

И Оксана бросилась было разбрасывать уголья, но дед остановил:

— Стой, хлопче! Огонь нас от одной беды вызволил, то, может, вызволит и от другой: если это едут паны, то они, как и сероманцы, на огонь не полезут, — подумают, что тут привал лесной ватаги, — а если это пробирается наш брат, так чего нам и желать?

Топот приближался, направляясь явственно к убежищу беглецов... При начинавшемся рассвете, казалось, уже можно было бы различить и фигуры всадников, если бы не дым от костра, что заволакивал сизым пологом все низы... Но вот топот сразу затих и через несколько мгновений стал удаляться в глубь леса...

— А что, не говорил я, хлопче, — засмеялся радостно дед. — Паны были, верно, да перелякались, как волки, огня и удрали; теперь нам и отдохнуть можно немного, а потом уж и в путь...

Перекрестилась, словно воскресшая из мертвых, Оксана и улеглась возле деда. Усталость физическая и нравственная взяла свое: через минуту она спала уже молодым, крепким, безмятежным сном.

— Эй, хлопче, вставай, — заспались мы с натомы! — будил дед своего названного внука. — Дятел уже давно стучит, да и ракша, на что ленивая птица, уже выползла, а мы отлеживаем бока. Пора рушать в дорогу; солнце подбилось вверх.

Оксана схватилась на ноги и оглянулась, — лес весь светился изумрудом и золотом; крики глухарей, воронья и дру­гих птиц оживляли картину; воздух, насыщенный кислородом и ароматом болотных растений, ласкал легкие негой и заставлял живее обращаться кровь.

— Ах, как славно, как весело! — вскрикнула невольно Оксана, охваченная жизнерадостным чувством.

— Как же не весело, коли чувствуешь себя вольным, — улыбнулся дед, — а вот подкрепим себя, чем бог послал, так еще будет веселее.

Закусив огурцами да хлебом, путники отправились бодро вперед. Почва все понижалась, лес редел, и часа через два перед ними открылось болото, перерезывающее широкою лентою лес. Между высокими кочками, покрывавшими равномерными рядами все пространство, росла с берега осока и мелкий лозняк, а к середине зеленела плесенью и ряской трясина. Долго бродил по берегу дед, выбирая поудобнее место для перехода, и наконец остановился на более широком, но гуще усеянном кочками. Вырезавши по длинному шесту, беглецы решились на опасную переправу.

Дед с малых лет был привычен скачками ходить по болоту, а потому и теперь, опираясь на шест, уходивший быстро в трясину, успевал сделать прыжок и удержать равновесие на другой кочке. Но молодой наш Олекса после двух-трех проб оказался решительно неспособным к подобным пируэтам; испачканный грязью, мокрый, ломая с отчаянья себе руки, он готов был уже броситься в тину, но дед успокоил его и предложил попробовать переходить по двум жердям с кочки на кочку. Так и сделали: дед перескакивал на ближайшую кочку, укладывал две жерди, а Олекса, балансируя, переходил по ним к деду... Только к вечеру перебрались они на другой, твердый, берег, употребив почти целый день на переход каких-нибудь двухсот саженей. И дед, и внук до того были измучены этим переходом, что позабыли даже про пищу и повалились как подкошенные на сухой берег...

Три дня уже шли путники дремучим лесом, ставшим исключительно хвойным. Чем дальше они шли, тем глушь становилась мрачнее, тем говор столетних сосен был таинственнее, тем красота этой дикой страны выглядела суровее; но все это уже менее волновало молодого хлопца, да и опасных приключений больше не было: встречался раза два бродячий медведь, но, покосившись на нежданных гостей, мирно проходил в свои дебри; слышался ночью вой голодных волков, но недоброй встречи не случилось. Одна только сталась беда: при торопливом бегстве дед захватил с собою лишь хлеб, да небольшой кусок сала, да огурцов с полсотни, — одним словом, все, что было у него в курене, и эта провизия была уже съедена, а предстояло еще бродить по этой безлюдной глуши дней восемь, пока доберешься до жилья.

— Отощал ты, Олекса, — говорил ласково своему внуку дед, — только не горюй, хлопче, вот скоро доберемся до речки, а там уж я наловлю рыбки, и юшку сварим важнецкую, я и припас забрал... А то в этой глуши и зверя подходящего нет, а глухаря подстеречь трудно, да и глаза изменяют... А с рыбкой еще я справлюсь... Ге-ге! Еще и как справлюсь! Вот только бы Горынь...

— Да вы, диду, обо мне не печальтесь, — бодрился через силу хлопец, — с голоду не опухну, а и опухну— не беда, лишь бы доставил кто нашему славному гетману лыст...

— Эх ты, юнак мой, юнак! — целовал его в голову дед. — Сердце-то какое у тебя любое... вот только ноги не окрепли еще — подкашиваются...

— А у вас, диду? — смеялся Олекса.

— Да и у меня тоже, — кивал добродушно головой дед, — находился ведь на веку, натрудился на панской непосильной работе... Эх, что то за жизнь была! Одна долгая беспросветная мука... С малых ведь лет запрягали в работу, да еще в какую — ни отдыха, ни пощады... Забивали, заколачивали так, что и я сам начинал верить, что не человек я, а быдло, да и быдло из самых последних, негодных, потому что к настоящей скотине у панов было больше жалости, чем к нашему брату... Ей-богу! Да что к скотине, к собаке, к простому паршивому псу было жалости больше... Оттого— то у нас на Полесье, туда, дальше к Литве, такой прибитый и безответный народ: притерпелся к мукам, очумел от наруги, отвык от воли и забыл, какой смак в ней, забыл даже, что и он человек...

Дед рассказывал на привалах Оксане много ужасных и кровавых историй надругания панского над всем, что было у человека святого, и эти рассказы будили у ней ее молодые воспоминания и утверждали в сердце любовь к обездоленному родному народу и к борцам за его свободу.

К вечеру третьего дня стала замечать Оксана, что дед сделался беспокойнее, менял часто направление, прислушивался, прилегши к земле, разводил иногда в недоумении руками и ворчал что-то себе под ус, на расспросы он отмалчивался и предлагал только отдохнуть. Очевидно, его силы ослабевали, да и у Оксаны от изнеможения и голода постоянно кружилась голова, а в сердце начинало закрадываться подозрение, что им предстоит голодная смерть. Не так, впрочем, голод мучил Оксану, как жажда. Вся дорога, по которой они последнее время брели, представляла слегка волнистую сплошную возвышенность, без глубоких рытвин, оврагов, в которых могли бы протекать ручейки или задержаться дождевая вода; а воздух был крайне душен, пропитан одуряющим смолистым запахом; все это увеличивало жажду, усиливало головную боль и развивало внутренний жар. Когда под вечер дед, молчаливо махнувши рукой, свалился под елью, Оксана улеглась тоже недалеко от него на мхе, но, несмотря на страшное изнурение, уснуть не могла; у нее сохло горло до кашля, болели потрескавшиеся до крови губы и жгло невыносимо под ложечкой. Мысли ее путались, беспорядочно кружились возле пустых и ничтожных предметов, а воспаленное воображение рисовало какие-то чудовищные картины: то казалось ей, что лес становился огненно-красным, что каждый стебель дерева раскалялся и жег ее страшно, невыносимо; то чудилось ей, что волны прорвавшегося потока наполняют весь лес, поднимают ее тело и бьют его о стальные иглы; она чувствует даже дрожь от холодной воды, стремится всеми силами нагнуть голову; чтобы напиться, но повернуться ей невозможно... Оксана вздрагивает от этого кошмара, думая, что ей снится сон; но нет, она не спит; вот и дед лежит, а вот и лес, такой же мрачный, бесконечный и дикий... Сумрак клубится среди гигантских стволов и царит мертвая тишина, или нет — скорее какой-то тихий, однообразный гул, точно отзвук далеких колоколов. Оксана приподнялась на локте и начала прислушиваться; да, чем темнее становилось в лесу, тем звуки этого звона становились яснее. «Господи! — промелькнуло у нее в голове — Да ведь это, значит, близко село, а мы маемся... Там в селе и колодцы есть... Нужно разбудить, обрадовать деда, а то вечерня пройдет, смолкнет звон и не нападем на тропу...» Она схватилась было, присела, но почувствовала такую боль во всех членах, что не смогла сразу подняться на ноги. А между тем звон становился яснее и яснее, словно желанное село с колокольней бежало к ним быстро навстречу... «Уж не огневица ли у меня?» — изумилась Оксана и начала тереть себе рукою лоб.

Нет, она ясно слышит, как раздаются со звоном удары: раз-два, раз-два!

И радость, и ужас придали снова сил Оксане, и она бросилась к деду будить его:

— Вставайте, вставайте, диду! Село близко, село... вон в ту сторону...

— Господь с тобою, дытыно моя! — воззрился на нее с тревогой дед... — Это тебе от жажды мерещится... сосни лучше, храни тебя сила небесная!

— Да нет же, диду, я при себе... Разве вы не слышите, как бьет что-то звонко и голос расходится по лесу?

Дед взглянул на нее пытливо, потрогал за голову и стал прислушиваться. Удары раздавались по лесу равномерно и ясно. Изумлению деда не было границ; он схватился бодро на ноги и потянулся в ту сторону, откуда неслись звуки, потом прилег к земле, снова привстал и снова прилег.

— Да, бьет, это точно, — произнес он наконец как-то раздумчиво, — но только не звон... на звон не похоже... звякает, а не звонит, да и сел тут наверное нет... они начнутся только за лесом вверх по Горыни.

— Так что же бы это, дед? — смутилась Оксана, разочарованная в своих предположениях.

— А кто его знает... може, лесовики жартуют, либо ведьмы свадьбу правят...

— Ой! — вскрикнула Оксана, охваченная суеверным страхом.

— А у тебя уж и душа в пятки? Хе-хе! — покачал головою дед. — Хлопцу стыдно бояться ведьм, да и на всякую эту нечисть начхать... христианскую душу она не зацепит, а может, еще и не нечисть? Во всяком случае, пойдем раз­ведаем. Больше копы лыха не будет.

Как ни боялась Оксана чертовщины, но настоящие мучения ее были так велики, что она, не раздумывая, пошла вслед за дедом, рассчитывая на авось.

Чем дальше они подвигались, тем яснее становились удары, и в них уже можно было угадать удары молота о наковальню.

— Кузня, — прошептал дед и, приложив палец к губам, стал тихо прокрадываться вперед; от него ни на шаг не отставал хлопец.

Действительно, вскоре показался небольшой овражек, и в глубине его вспыхивало в двух местах дерево. Стучало несколько молотов, и что-то еще визжало... Дед присматривался, прислушивался, приглашая знаками своего хлопца подползти к краю обрыва...

Но вдруг неожиданно из-за деревьев бросились на них какие-то тени и повалили их грубо на землю...

Ошеломленные неожиданным нападением, дед и хлопец без сопротивления были сволочены вниз и притащены к старшему кузнецу, рыжему, скуластому, с свирепым выражением глаз.

— Кем подосланы? — прорычал он грозно.

Дед не мог еще прийти в себя и молчал, а хлопец просто терял от испуга сознание и, не устоявши на ногах, сел.

— Отвечайте же, черти б брали вашего батька и вашу матку, — заревел рыжий, ударив молотом по наковальне, — не то я вас изжарю живьем, подкую вас подковами, молотами растрощу! Отвечайте, какого пана запроданцы?

— Гай-гай! — промолвил наконец насмешливо дед, овладевши собой и догадавшись, с кем имеет дело. — Славный из тебя, видно, коваль, да голова не рассохлась ли? Сбить бы лучше обручами клепки... Какие же мы запроданцы? Мы такие же лесные бродяги, как и вы, от пана, от Чаплинского, утекли и ищем себе загона.

— Ой ли? — прищурился подозрительно коваль. — А чем ты, старый, докажешь мне это?

— Да пойми же ты, умная голова, — а може, и пан атаман, — на какого дидька посылал бы дурной лях такого шкарбуна, как я, шпигом? Да и посылал бы в такую даль с хлопцем? Ведь отсюда, из этой глуши, почитай, нужно с неделю брести до жилья людского, так до медведей, что ли, нас дозорцами послали?

— Оно, братцы, как будто тое... — почесал себе затылок кузнец и обвел своих товарищей пытливым взглядом, — оно точно выходит, если раскинуть... да и дед... либо хлопец, примером... словно бы... как думаете?

— Само собою, если... так оно точно... — промолвили нерешительно другие кузнецы, переглянувшись между собою, — только вот что подкрадались?

— Да что вы сумлеваетесь, братцы, — заговорил дед сердечным, убедительным тоном, — взгляните на мои седины, стану ли я словом и душою кривить? И как же нам было не подкрадаться, коли мы травленые звери? Ведь могли же наскочить как раз на польскую ватагу и попасться в зубы чертям? Говорю вам, что мы хлопы Чаплинского дьявола, из села Хвойного, что за Круглым плесом... Брат этого хлопца уже в загоне у самого гетмана Хмеля, а его, вот это дитя малое, хотел взять пан-идол во двор на муки... Ну, оно с переполоху было вешаться, так я надоумил текать да и сам потрясся за ним старостью.

— И побожишься? — все-таки допытывал старший.

— Да разрази меня гром небесный, завались подо мной земля, коли мы не втекли от Чаплинского.

— Ну, вот это другое дело... Значит, свои... — кивнул головой удовлетворенный кузнец.

— Коли побожился, так шабаш... — отозвались и другие.

— Грех вам, братцы, не верить... — донимал дед, — положим, береженого и бог бережет, да только... на каких же бесовых панов мы похожи? Недобытки панские — это так! А разве в такое время, когда господь призвал нас всех стать, как один, за его святую веру и за нашу волю, нашлась бы из наших такая собака, что решилась бы пану сделать услугу? Да такого бы клятого и земля не сдержала!

— Правду, правду говорит дед, — загалдела вся ватага.

— Вот и вы, добрые люди, — продолжал дед, — вижу, за честным делом сидите в байраке.

— Догадался, старина, верно, — улыбнулся старший, — куем копья, да рогатины, да ножи... вот из лемешей, из рал, из всякой всячины перековываем зброю, для клятых панов угощенье готовим. Вот и крест этот святой пойдет на святое дело. Ляхи разорили нашу церковь, сожгли село, перерезали, перемучили почти всех, так мы подобрали всякое железо — и сюда... готовим и для себя, и для добрых людей... тоже сносят сюда всячину...

— Помогай же вам, други, бог в добром деле: куйте покрепче, гартуйте сильней, точите вострей... а вот только дайте нам чем подкрепиться... третий день не было риски во рту... хлопчик и на ногах стоять уже не может...

— Мне воды... воды... — прошептал бледный и почти терявший сознание Олекса.

Кузнецы бросились гостеприимно угощать, чем были богаты, своих случайных гостей. Хлеб, а главное вода сразу подняли их угасавшие силы; потом сварены были на вечерю и гречневые галушки с салом, которым и была отдана подобающая честь.

Порасспросив хорошенько обо всем, что кругом делалось, где бесчинствовали паны и их команды, где собирался в загоны народ, куда безопасно было путь держать и как наилучше пробраться к Горыни, наши путники переночевали в овраге, а на рассвете, снабженные провизией дня на два, бодро отправились в путь.

Горынь оказалась очень недалеко; через два часа ходу хвойный лес начал сменяться чернолесьем, а к обеденной поре дед завидел между стволами осин и ветел ясную, голубую полоску.

— Речка вон, речка, хлопчику любый мой! — отозвался он радостно, указывая рукой на сверкавшие вдали светлые стрелки.

— Где? Там, там? — вскрикнул хлопец и опрометью бросился под гору к речке.

Когда Оксана выскочила из лесу на берег, то глазам ее, привыкшим к лесному однообразному полумраку, представилась чудная, лучезарная картина: между двумя стенами светло-зеленого леса, вершины которого мягкими седоватыми волнами подымались наклонными плоскостями вверх и скрадывались в сизом тумане, спокойно и величаво текла голубая река; по обеим сторонам светлой дороги темнойполоской уходил вглубь опрокинутый лес, а посреди этой каймы лежали чистым, полированным зеркалом дремавшие под солнечными лучами воды; в одном месте искрились они чистым золотом, в другом отливали опалом[16], а в ином играли прозрачной дымкой легких, как мечта, облаков; только изредка это неподвижное стекло вод дробилось от налетавшего стрелой и касавшегося крылом стрижа или от вынырнувшей на мгновение рыбы, а вверху над этим всем стояла неизмеримая, прозрачная лазурная глубь, и в этом безбрежном море плавали какие-то серебристые точки.

— Эх, раздолье-то какое!.. — промолвил подошедший дед. — И рыбка водится... Вот попробовать бы... — И он начал развязывать свою торбинку.

А хлопец между тем побежал вдоль берега, да так далеко, что на зов деда и не откликнулся.