Уборка в доме Набокова

Две вещи

Пока я ехала в «Горизонт», я размышляла о том, с каким тщанием персонаж из прошлого выбирает места для встреч. Онкведонцы в «Горизонт» не ходят, разве что по выходным, когда там подают пятидолларовый завтрак «Съешь, сколько сможешь». Была середина недели. Полагаю, он выбрал «Горизонт» потому, что не хотел, чтобы нас видели вместе.

В зале ресторана было так сумрачно, что он напоминал теплицу для выращивания грибов. Я села лицом к двери за свекольного цвета столик в практически пустом помещении в свекольных и ярко-зеленых тонах.

Взяла со стола жирную ложку, протерла жесткой зеленой салфеткой. А вдруг персонаж из прошлого с Айрин решили, что им нужно проводить больше времени наедине, и он отдаст мне детей? Я улыбнулась своему отражению в ложке.

Тут-то он и вошел летящей походкой, сел напротив и плюхнул на стол «Онкведонский светоч». На первой полосе красовался еще один гребец с отменно крепким костяком.

— Кофе? — предложил персонаж из прошлого.

Уж я-то знала, что если он приглашает вас на кофе, то имеется в виду именно кофе, а не кофе с печеньем и не кофе с печеньем и перепих в гостиничном номере наверху.

Он сам принес две чашки от стойки самообслуживания, потому что не хотел ждать лишних полминуты, пока стокилограммовая официантка доплывет до нашего столика. Впрочем, она обернулась и помахала ему:

— Привет, Джон, как дела?

Да, Джон, его действительно так зовут.

Я ради этой встречи подкрасила ресницы и сунула в зеленую замшевую сумочку кусочек шоколада, уворованный из Сэмова набора, подарка на Хэллоуин. Пыталась дышать так, чтобы не почувствовать запаха персонажа из прошлого, Джона. Я знала: если я уловлю его запах, он сможет делать со мной все, что захочет. У Джона легкий, но обворожительный запах.

Он поставил передо мной чашку кофе, пододвинул кувшинчик с молоком.

— Чего тебе надо? — спросила я.

Начало было не слишком любезное, но он его проигнорировал.

Джон пустился в рассказы о том, как ему хорошо живется. Денег на старость у него, похоже, будет пруд пруди: «Субару» собирается приобрести одно из его изобретений. Сэм похудел в талии на два сантиметра. Дарси… тут он слегка сбился, потому что не вспомнил ничего значительного, что можно сказать про Дарси.

Я ждала. Меня посетила глупая мысль: а вдруг он хочет, чтобы я вернулась.

Я ждала дальше. Кофе был жидковат. Я отхлебнула еще.

— А ты как, ничего? — спросил он.

Поди вообрази, что он имеет в виду: хватает ли мне денег? (Нет.) Появились ли у меня друзья? (Нет.) Не сломалась ли моя машина? (Почти.) Детей у меня отобрали, какое уж тут «ничего».

Я почувствовала — как это всегда бывало с Джоном, — что теряю почву под ногами. Он в очередной раз загнал меня в угол и сейчас воспользуется этим, только я пока не знала как. Я почувствовала, как вскипает кровь. Все запахи помещения — засохшие вафли, яичная скорлупа, жидкость для мытья ковров, жир — хлынули мне в нос.

— Мне будет хорошо, когда будет хорошо моим детям, — сказала я и для храбрости отхлебнула мерзкого кофе. — А им плохо. Они скучают по мне. Я нужна им. И меня им никто не заменит. Я должна их видеть, — прошипела я ему прямо в безмятежную физиономию, — не урывками, а долгими, полными неделями.

Он безмолвствовал.

Я продолжала:

— Моим детям нужно мое время. Для остального мира оно не имеет никакой ценности. Но это то, чему я научилась от отца. Я знаю, как именно мой отец делал самые обыкновенные вещи, потому что мы проводили вместе очень много времени.

Я отпихнула чашку.

— Он делал бутерброды из лука и мягкого сыра на черном хлебе.

Кофе расплескался по столу, я попыталась вытереть его негнущейся салфеткой.

— Он чистил нам обувь.

Джон отодвинулся от стола, чтобы кофе не закапал ему брюки.

— Ездил по набережным, чтобы не стоять в пробках.

Газета промокла и физиономия члена университетской гребной команды пошла коричневыми пятнами.

— Пел мне песенки перед сном.

Джон прикрыл колени салфеткой, будто щитом.

— Отдергивал шторы, чтобы посмотреть на луну.

— Барб, это в прошлом. Все это в прошлом. Ты уже не ребенок. — Джон поднял повыше мокрую газету, и официантка предусмотрительно взяла ее прямо из его руки. Потом вытерла стол и налила нам еще кофе.

— У нас нынче слоеные пирожки с сыром, — сообщила она, прежде чем отойти.

— Отец ничего не боялся, даже смерти.

Джон покачал головой:

— Папина дочка.

Мой отец был чужд ненависти — это я сижу тут за полной чашкой скверного кофе и ненавижу Джона. А мой отец попросту отпускал от себя плохое. Я почувствовала, как ненависть вылепилась у меня над головой в огромный шар ярко-зеленого цвета. И я его отпустила, пусть летит к замызганному потолку.

С одной стороны, я мечтала оказаться где угодно, только не в «Горизонте» в городе Онкведо. С другой стороны, я мечтала о слоеном пирожке, чтобы перебить вкус второй чашки поганого кофе. Рядом с Джоном я всегда так себя чувствовала: мне ни за что не дадут того, что я хочу, даже если хочу я всего лишь слоеный пирожок.

— Ну что? — сказала я. — Давай, говори — что.

— Две вещи. — Он глотнул кофе, не прикасаясь манжетами ко все еще сырой столешнице. — Я завел собаку.

Я кивнула. Из-за собаки он не позвал бы меня на кофе, уж это-то ясно. Что-то за этим последует.

— Я знаю, ты не любишь собак, — продолжал Джон.

Прав, как всегда.

— А я всегда хотел собаку, и вот я ее завел. Сэм будет больше двигаться. А отец Айрин не будет сидеть в одиночестве.

— В смысле? — спросила я, но волоски у меня на руках уже встали дыбом.

— В следующем месяце мы с детьми переедем к ним в Онеонту. Как раз будут осенние каникулы, после них пойдут в новую школу.

Я уставилась на него. Решение суда обязывало Джона предупреждать меня за две недели о перемене места жительства. Единственная поблажка, которую мне выговорил мой беспомощный государственный адвокат, — полагаю, судья присудил мне ее исключительно из жалости. Вот оно что: мы разговариваем за двадцать пять дней до их отъезда, тут можно даже не смотреть в календарь, Джон всегда неукоснительно соблюдает все правила.

— Больно уж Айрин далеко ездить. Там у нее отец, здесь семья.

— Моя семья, — уточнила я. — Это мои дети.

Слезы двумя непрерывными струйками побежали по щекам. Я вытащила из сумочки папин платок. На каждое Рождество я дарила ему по носовому платку, а когда он умер, мама мне их вернула, все до единого. Я высморкалась.

— Онеонта слишком далеко. На моей машине туда не доедешь. Я буду видеться с детьми еще реже.

Джон смотрел на шоколадную тыкву, лежавшую на столе. Она выкатилась из сумочки, когда я вытаскивала платок.

— Ты даешь Сэму конфеты?

Я развернула шоколадку и запихала в рот.

Я не думала, что взрослая жизнь окажется вот такой. Я не думала, что в ней придется торчать в разных кофейнях с людьми, которые тебя не любят, не пекутся о твоих интересах, — и молча это терпеть. А получалось, что на девять десятых взрослая жизнь состоит именно из этого.

Слезы — прекрасная приправа к шоколаду. В них же соль. Горькое со сладким сочетается не очень, но добавьте соли — и получится идеальный вкус.

Я посмотрела на Джона. Ни заговорить, ни врезать ему по физиономии я не могла, поэтому не знала, что делать. Он ждал, что я скажу, я думала. Потом до меня дошло, что он попросту ждет счета. Я выудила из сумки пятерку и положила на стол. Потаращилась в чашку. За всю свою почти сорокалетнюю жизнь мне еще никогда так сильно не хотелось облить человека скверным кофе. Но вот незадача — свой кофе я частично выхлебала, частично разлила, чашка оказалась пустой.

Джон достал из кармана бумажник, потом спрятал обратно.

Я встала, одернула задравшиеся штаны — они без эластика — и вышла из «Горизонта».

На парковке, рядом с моей машиной, стоял Джонов внедорожник — моя доходяга выглядела рядом с ним совсем букашкой. Я подумала, не оцарапать ли ключом блестящий бок.

Не стала.

В машине гавкала собака. Не знаю, что она хотела сказать — «дай-ка-мне-шоколадку» или «а-ну-отвали-отсюда».

Ключи позвякивали в одеревеневшей руке. Я заползла в машину, отыскала нужный ключ — он казался великоват для крошечного замка зажигания. Всунула его, повернула. Двигатель заработал.

Я закрыла глаза и стала ждать, когда ко мне придет понимание, что делать дальше.

Джон постучал мне в окно. Я опустила стекло.

— У тебя колеса плохо накачаны, — сообщил он.

Я кивнула. Да, шины мягкие, машину ведет. Он наклонился к собственному колесу, надавил пальцем на шину.

Собака вновь подала голос — глубокий, басовитый лай. Вот бы она перекусила Джону яремную вену.

Я рванула с места, придерживая левой ногой педаль тормоза. В зеркало заднего вида разглядела две полоски резины, оставшиеся возле машины Джона, и его гневное лицо. Он всегда говорил, что вожу я паршиво. Из его автомобиля высунулась собачья голова. Размером она была с медвежью.

Что было потом, не знаю. Следующие пятнадцать-двадцать минут моей жизни никак не отложились в памяти. Выпадение из реальности, помрачение сознания.

Очнулась я у кассы универмага «Лучшие времена», — оказывается, я только что купила за семьдесят долларов джинсы.

В руке у меня были моя кредитная карточка и открытка с изображением Малыша Рута — не исключено, что я только что слямзила ее из книжного магазина. Крупное, пластичное лицо Малыша Рута было снято крупным планом. Казалось, он думает: «Ну и что же, блин, дальше?»