Уборка в доме Набокова

Собака

Ровно в семь утра в дверь позвонили. Я еще была в пижаме — древней, заношенной, из коричневой фланели, мама когда-то прислала мне ее в колледж, надо думать заботясь о моей нравственности.

На пороге стоял Джон с огромной псиной. Детей с ним не было, — выходит, они остались в Онеонте. Я пыталась не рисовать себе картинку, как они сидят там, сгорбившись над мисочками с мюслями и обезжиренным молоком.

Джон втащил зверюгу в дом, грохнул на пол мешок собачьего корма и миску размером с ванночку для ног.

— Умом она не блещет, — сказал он, будто стараясь утешить меня тем, что его псина не даст мне фору в интеллекте. — Есть ей давай только корм, никаких кусочков со своего стола. С ней надо гулять два раза в день, — он всучил мне поводок, — не меньше чем по километру.

— А если я спущу ее с поводка, она удерет? — поинтересовалась я.

— Лучше не экспериментируй.

Я закрыла за ним дверь, мысленно пожелав ему убраться в какую-нибудь калифорнийскую Петалуму, или в Дубай, или, если уж на то пошло, к черту. Я уже не могла припомнить, когда мы в последний раз занимались сексом, собственно, я вообще не могла этого припомнить. Чистый лист, защитная функция памяти. Какой же все-таки молодец, мой мозг.

Я собиралась пойти на кухню и позавтракать, но чертова псина уселась мне на шлепанец, сплюснув плюсну до состояния утиной лапы.

— Псина, — сказала я твердо, — слезай.

Псина вздохнула и привалилась к моему бедру, едва не порвав мне своим весом связку в голеностопе.

Обездвиженная, я пыталась представить себе разные завтраки. Может, сегодня мой стиль — мелко нарезанные фрукты, йогурт и щепотка овсяных отрубей?

Вряд ли.

Псина наконец выпрямилась, освободив мою ногу от веса своей туши.

Я поджарила нам обеим по куску хлеба. Надела теплую куртку, варежки, пристегнула поводок к ошейнику. С помощью хлеба мне удалось поднять псину и выманить на улицу; там мы стали ждать Билла. Тучи нависали даже ниже обычного. Я уселась на уличный столик. Псина обнюхивала землю у меня под ногами, выискивая крошки.

Такой здоровенной собаки я еще не видела вблизи; она была белая с черными пятнами, похожая на клоуна-переростка. Я положила руку ей на голову, подальше от слюнявой пасти. Она прикрыла обведенные розовым глазки. Я представила себе, как Дарси целует эту уродскую морду, а Сэм бросает этой зверюге палочки. Робко погладила пятнистую башку.

Вот, подумала я, что надлежит делать всем одиноким людям. Заводить домашних животных.

Меня это не соблазняло. И тем не менее короткая шерсть оказалась мягкой и теплой, вислые уши с выступающими венами были приятно-шелковистыми на ощупь. Мои дети любят эту зверюгу — уже одно это обеспечивает ей место в моей жизни. Зверюга — предмет и носитель их любви.

Из низких туч начали падать хлопья снега — и тут подъехал Билл на своем фургоне. Из фургона вышла Марджи, в руке у нее был мешок с моей почтой. Она повернулась, помахала Биллу, послала ему воздушный поцелуй.

— Я вернусь пешком! — крикнула она.

— Доброе утро, Марджи, рада вас видеть.

— По субботам я иногда езжу с Биллом. Это не разрешается, но всем, по сути, наплевать.

На Марджи были высокие сапоги и аккуратно подобранный ансамбль, не слишком вычурный, не слишком пресный, сидело все идеально. Короткая дубленка, под ней рубашка, заправленная в брюки, — немногим американкам хватит смелости на такой образ.

Марджи закинула мешок с почтой на столик и пристроилась со мной рядом, перекрестив лодыжки длинных ног. Четырехпудовую псину она будто и не замечала, Марджи ведь любила кошек. Падал снег. Марджи окинула взглядом мой дворик.

— Тут хорошо играть, — заметила она с ноткой какой-то тоски. — Вашим детям здесь нравится?

Я не смогла поднять на нее глаза.

— Их отец сегодня перебрался в Онеонту. Я теперь увижу их только через две недели.

— Как вы это можете терпеть?

— Никак не могу, — ответила я.

— Почему же вы не боретесь за своих детей? Чего-то я тут не понимаю. Уйти от мужчины — одно, но потерять детей?..

Я не знала, что ей ответить. Я задавала себе тот же самый вопрос каждое утро с тех пор, как их потеряла, каждое утро и каждый вечер моей дурацкой жизни.

— Что вам нужно, чтобы их вернуть, деньги? Сколько?

— Мне с Джоном не тягаться. Он все делает по плану, — ответила я. — А потом, он знает в этом городе каждую собаку. И все его любят. Я проиграла дело в суде, у всех у них на глазах. Меня лишили родительских прав. И ничего я в своей жизни с тех пор не исправила. Если я сейчас снова попытаюсь с ним судиться, то опять проиграю.

— Но вы же их мать, господи прости!

Я уставилась на мерзлую траву.

— Я очень хочу их вернуть, — сказала я, обращаясь к сапогам Марджи.

Марджи встала:

— Ну так и верните. Составьте свой план и придерживайтесь его. Одной надеждой не проживешь.

Последние слова придавили меня, точно камнем. Она ошиблась, нет у меня никакой надежды.

— Найдите адвоката, найдите мошенника, найдите, черт возьми, куклу-вуду. — Голос у нее был расстроенный. Я не могла понять — из-за меня или из-за чего-то другого. Марджи пошла прочь и напоследок крикнула через плечо: — Они должны быть здесь, с вами, ловить снежинки, и все такое.

Глядя ей вслед, я думала про отца: он всегда знал, как поступить. Как он это делал, я так и не поняла, но он умел отпустить от себя все плохое. Четыре-пять слов — и плохое будто бы улетучивалось. В умении отпускать плохое отец мог потягаться с любым дзен-буддистом. А кончилось тем, что он отпустил от себя весь мир. Может, мир и вращается по той же орбите, что и при его жизни, а может, падает в бездну, не мне судить.

Я сидела на холодной столешнице и тосковала по папе. В тот момент утрата ощущалась острее, чем каждый раз перед сном или каждое утро, в момент пробуждения, когда приходится напоминать себе, что его больше нет.

Я знала, что ничего путного из этого не выйдет, и все же решила позвонить маме. Велела Матильде ждать, вынесла телефон в холодный дворик. Вместо того чтобы поздороваться, мамочка осведомилась с подозрением:

— Это кто?

Я объяснила, что это ее единственное дитя. Попыталась простить ей это неузнавание — я ведь так редко ей звоню, и потом, она забегалась перед свадьбой.

Я услышала, как звякнул таймер микроволновки и мама принялась что-то жевать.

— Сосиска из индейки, — сообщила она. — Без хлеба, зато низкокалорийного кетчупа можно добавлять сколько хочешь.

Мама пожаловалась, что уже месяц сидит на диете Аткинса и не может без боли смотреть даже на крекеры.

— А какого размера у тебя свадебное платье, мам?

Мама прекрасно влезала в четвертый размер.

— Нулевка. Я решила, что начать лучше с этого, потому что в браке люди толстеют.

— В прежнем браке ты не растолстела, — напомнила я.

— Потому что жила с твоим отцом, а теперь он умер. — До меня донесся какой-то звук, она то ли всхлипнула, то ли проглотила кусок сосиски.

Вот такой вот размытой логикой она пичкала меня всю жизнь. Я уже давно сообразила, что лучше и не пытаться понять, как оно там на самом деле.

Я сказала ей, что Джон увез детей в Онеонту.

— А на свадьбу они приедут?

Прекрасно зная, что мама предпочитает не замечать реальности, я все-таки обалдела:

— Мама, мне теперь до детей два часа дороги. Мы даже живем в разных округах.

— Очень неприятно, милочка.

— Я вот все думаю: как бы на моем месте поступил отец? — сказала я. — Как бы папа поступил?

— Он бы их вернул. Твой отец никого не боялся. Он мог найти общий язык с любым человеком. Даже, например, с Усамой бин-Ладеном. — Она произнесла это так, будто на свете есть другой бин-Ладен, с которым проще договориться. — И никогда не терял времени попусту.

Последнее было сказано в упрек. Да и по делу. Мама убеждена, что я страшная лентяйка. Еще в детстве она ругала меня, когда я часами неподвижно сидела у окна, заучивая наизусть книги. О том, что мне полезно самоусовершенствоваться, она как-то не думала, думала только о том, что надо прилагать побольше усилий, — например, научиться бить чечетку.

— Барб, тебе почти сорок лет. Твой отец умер. Твой отец не знал страха и умел найти выход из любой ситуации. Он бы что-нибудь придумал. Он бы никогда не разрушил свою семью.

Тут она была права.

А толку? Я все равно не знала, что теперь делать.

Повесив трубку, я обнаружила, что веточкой нарисовала на заснеженной поверхности стола картинку. Три фигурки-палочки, самая высокая — я, Дарси в треугольном платье, а Сэм смахивает на снеговика. Над головами я изобразила солнышко с лучами, как в школьные годы, а под ногами у нас нацарапала палубу лодки. Днище лодки плыло по сугробам.

И без помощи «Современной психологии» можно было с легкостью описать основные заботы моего подсознания. Сижу и, вместо того чтобы составить план, строю ковчег, дура набитая, — паршивую лодку, дрейфующую в арктических льдах без всякого компаса. Выглядело это жалко и глупо, и в кои-то веки, вместо того чтобы крыситься на Джона, я здорово разозлилась на саму себя. Как я могла все это допустить? Да такой дурище стыдно даже прикидываться дочерью моего отца!

Вот только если этот роман Набокова и есть мой ковчег? Может, именно «Малыш Рут» — это мой выход: деньги, даже статус, способ выплыть из этого бреда с родительскими правами, навсегда уплыть из Онкведо.