Учебник по химии

Болезнь

Неприятности в этот день для нас не закончились. Ближе к вечеру зарядил дождичек, и, сами понимаете, не грибной. Вскоре холодная влага пробила зелёную подушку леса, любое касание к веткам обрушивало на нас кружку воды. Костёр я разжёг, но из-за дождя он давал больше едкого дыма, чем огня.

К концу ужина капать перестало, но наш ночлег был безнадёжно испорчен. Сначала мы сушили над углями свои промокшие плащи, потом соображали, как сделать сухое ложе, если все ветки — сырые. Наломанные веники держали над костром, но высушить их до конца у нас терпения не хватило — пришлось покидать их на землю так, как есть. Ложе укрыли плащом Ведит, а укрывались моим.

Вы думаете, что спать в лесу с девушкой под одним покрывалом — это романтично? Увы, не в каждом случае. Мы съёживались в комочек и жались друг к другу; стуча зубами, забывались коротким сном, потом просыпались от того, что один бок замёрз окончательно или от того, что сосед повернулся в другую сторону, меняя бока. Я от холода во сне так сжал зубы, что дёсны заболели; мне снилось даже, как будто я себе их сам выдёргиваю, голыми руками. Я уж и дрова подбрасывал, но это давало лишь временное тепло, на час.

Утром мы встали совсем разбитые, вяло позавтракали и потащились дальше. Робкое солнышко высушивало лес; ближе к обеду стало вполне тепло. Я шёл и рассуждал вслух:

— Да какого же чёрта им приспичило воевать, на зиму глядя? Через пару месяцев уже снег пойдёт, коням подножного корма совсем не будет (Чалка мотнула головой, а Леший — фыркнул), а вся пехота в полях задубеет. Я бы всех этих министров самих отправил сражаться зимой — в кольчугах и железных шлемах… А, может быть, это ваша страна на своё чудо-оружие надеется: да мы их на раз-два горшками закидаем за месяц — и сразу войне конец?

Когда топаешь по лесу, главное — чтобы ноги не переломать или растяжение себе не сделать. Самое обычное дело, если идёшь долго, и внимание притупляется. Тебя никто в чаще лечить не будет, т. е. нужно самому идти к жилью, а как пройти несколько часов по зарослям, если нога повреждена??? Будет тебе большой парадокс, как полковник выражается.

Ведит тащилась, как призрак, и, наверное, меня не слышала. Ну и ладно. Война — это не для женских мозгов.

В обеденное время, едва взглянув на девчонку, я сам постелил ей свой плащ и кашеварил тоже сам. Она, еле-еле поев, рухнула спать, как убитая.

Этот день прошёл бы, как и другие, но ближе к вечеру измученная Ведит запнулась и упала. Поводья она намотала себе на руку — я обернулся на возмущённое ржание Чалки и увидел лежащее тело. «Лишь бы не нога!»- ужаснулся я и, бросившись к девчонке, осторожно перевернул её на спину.

Лихорадочно блестевшие глаза аспирантки беспокойно блуждали взглядом, который уже ничего не видел и никого не узнавал.

— Раствор… Раствор… Нужно удерживать температуру в котле… Обязательно… Если не доложить серы, то получится грязь… Жарко… Жарко… Котёл перегреется… Куда смотрите?!.

Она вся горела и тряслась, как будто так и не согрелась. Время от времени рвалась добавлять какие-то ингредиенты, кого-то ругала за плохую работу, используя слова, от которых покраснел бы даже матёрый каторжанин. Горячка! Всё-таки простудилась, что и не мудрено: сколько ж можно городскому человеку по дремучим лесам ночевать? Тут ещё и дождь этот гадский, хотя на природу обижаться грех: у неё плохой погоды не бывает, и наивно надеяться ближе к осени под дождь не попасть.

Меня тоже начало лихорадить: «Так, её нужно срочно в деревню, к бабке какой. Какая ближайшая? Должна быть Верстек. Скорее, скорее! А как пройти? Судя по солнцу — это там.»

Я из фляги кое-как влил Ведит несколько глотков воды и начал поднимать на лошадь, предварительно сняв с неё седло. Чалка не хотела груз больного человека: я её обругал и привязал к дереву, пообещав, как бог свят, продать на колбасу.

Кое-как мне удалось уложить девушку на конскую спину, покрытую потником, связав поводьями её руки так, чтобы они обхватывали шею Чалки. Ноги Ведит безвольно свесились с боков моей бывшей лошадки. Вот так и пошли; я вёл под уздцы уже двух коней, при этом на Лешем стало два седла.

«Скорее, скорее!»

Наплевав на опасность, я вышел на дорогу, ведущую далеко в сторону от расположения армии, вдоль границы с Божегорией, до которой оставалось только несколько дней пути. Вскочил на Лешего, дал команду Чалке: «За мной!» — и мы тихонько потрусили вперёд.

Нам повезло, крупно повезло: попалась телега, которая тоже шла в Верстек. Мы с возницей уложили «горемычную» (так мужик выразился) на солому, пристроив под голову седло с Чалки, а я рысью помчался вперёд, пришпоривая конягу: нужно было заранее раздобыть где-нибудь знахарку, чтобы она встретила Ведит подготовленной.

Я ворвался на разгорячённом Лешем в деревеньку, вспугнув пару тощих кур (мда, беднота…), начал барабанить в первые же ворота. Мне указали избу местной ведуньи, — я помчался к ней и мигом обо всём договорился. Сам лично бросился дрова и воду в её баню таскать, чтобы всё делалось побыстрее.

Скрюченная годами и жизнью бабка, подозрительно сильно похожая на лесную ведьму, какая жила в моём богатом воображении (жуткие морщины на лице, почти беззубый рот, одетая в тряпьё и на голове скорее не платок, а тряпка неопределённого цвета, повязанная как пиратская бандана, а также амулет на грязной нитке из черепушки птички или мелкого грызуна), начала в бане, пока я занимался растопкой, колдовать со своими травами, что-то бормоча себе под крючковатый нос. Я невольно на неё косился: бабкин бред казался мне совершенно бессвязным, и она в моих глазах в тот момент не очень-то отличалась от бредившей Ведит. Есть такие травки, от которых человек совсем дурным становится — уж не нанюхалась ли моя целительница подобной дряни? Почему-то я совершенно уверился, что этой старушке ничего не стоит закусить стакан самогонки грибочком, от которого у обычных людей начинаются правдоподобные миражи и видения, а у такой бабки обязательно откроется связь с астралом, где её сам Пресветлый (или Нечистый) будет лично консультировать по врачебным вопросам. Кстати, она сейчас, быть может, как раз такой сушёный грибок и ищет…

Но, раз уж бабка не учит меня воевать, то я не буду учить её лекарскому делу.

Я, которому случалось многими часами сидеть в засадах, в тот день оказался совершенно не в силах ждать ни минуты. Снова уселся на коня и помчался встречать телегу с Ведит.

Бородатый мужик в застиранной рубахе, без картуза, неспешно погонял свою лошадку. (Мда, это тебе не графская карета, которая выдерживает и бешеную гонку — крестьянская телега на больших скоростях за полчаса разваливается.) Ведит, укрытая своим плащом, лежала совсем бледной и горячей. Чалка, привязанная за поводья к задку телеги, при виде меня радостно заржала, кивая. Неужели и правда думала, что я её на колбасу отдал?

— Как она?..

— Так в себя ж ни разу и не пришла… Кажись, Нечистый её в ад тянет: всё про какие-то котлы горячие говорила и серу, — и возница торопливо осенил себя знаком Пресветлого.

Я был почти невменяемым. Мужик что-то спрашивал, я заученно отвечал: барышня едет в Божегорию, меня наняли в охрану. Почему такой риск, накануне войны? — а кто ж его знает: у благородных свои причуды.

Так мы потихоньку и добрались до деревеньки. Я сам отнёс Ведит в баню на руках, положил на полку — потом ведунья меня выгнала. Там пряно пахло сухими травами, аж в горле першило от горечи с хвойным привкусом; бабка что-то уже наколдовала, пока я отсутствовал: на полу стояли миски с разными настойками.

Я зашёл в убогий домишко знахарки, который от бани не очень и отличался. Тот же запах сушёных трав, повсюду стоят склянки разных форм и размеров. Грязь, как в свинарнике: стара уже бабка хозяйство одной содержать. Но при этом — ни одного таракана. Точно, ведьма, и «слово знает».

Ждал я в избушке несколько часов. Чтобы не изводить себя мыслями, вышел во двор и принялся рубить дрова, кем-то уже распиленные чурки. Наверное, соседи или пациенты помогают старухе… Наконец знахарка вернулась:

— Помоги, соколик, девицу в дом донести.

Я принёс Ведит, накрытую тряпкой, и уложил на печку.

— Как она, жить будет?

— Будет, соколик, будет. И ребёночка вашего родит, не сбросит, и потом ещё кучу тебе нарожает.

— Какого ещё ребёночка?..

— А ты не знаешь, что ль? — карга хитро глянула на меня, повернув свой клюв набок. — Не сказала, значит… Через восемь месяцев у неё обязательно ребёночек будет.

Меня словно ножом в сердце ударили; в глазах потемнело. Моё нервное напряжение лопнуло натянутой струной, и ноги подкосились, как ватные: я рухнул на почерневшую от времени лавку.

— Эко вы, мужики, слабые, — ехидно проскрипела старая ведьма, трясясь от беззвучного смеха. — Вам про ребёночка скажи — и вы сразу хлоп в обморок. Дело-то житейское. Или это первенец у тебя?

Я покорно кивнул. Что-то врать и выдумывать сил уже никаких не имелось: голова стала пустой и ничего не соображала. Бабка поняла меня по-своему, но тоже правильно: набулькала из бутыли, заткнутой гнилой пробкой, вонючего, мутного самогона, подкрашенного травами, давшими ему жёлтый цвет, целую глиняную кружку и протянула мне. Грибочка, правда, не предложила. Я молча замахнул кружку одним залпом, без закуски — у меня аж дыхание остановилось, а голова сама собой замоталась вправо-влево. И всё. Больше я ничего не помню.

Проснулся я под утро, от пронзительного женского крика на улице. Вскочил: крик вырвался явно не весёлый, такие бывают только при нападениях. Окошко робко серело утренним рассветом, но зарева пожаров не видно. Я как рухнул, так даже свою куртку с защитными пластинами не снял, то есть встал полностью одетый. Осталось только схватить меч (щит остался в сарае с лошадьми, вот гадство!) и выскочить во двор.

По деревне носились мужики явно злобного вида. Меня увидели через плетень — и вот ко мне уже мчится озверевший бандит, целясь в меня окровавленной рогатиной. Зря он так: на холодную голову мог и понять, что наёмник не является лёгкой добычей. Осталось только сделать шаг вправо, уворачиваясь от удара, ухватить рогатину левой рукой и дёрнуть к себе и назад, за спину, ускоряя мужика ещё больше, и выставить меч остриём вперёд. Бандит с разбегу насадился на лезвие, прошившее его насквозь через живот. Я отпихнул его ногой и помчался в сарай.

Щит я забросил за спину: когда воюешь в одиночку, и не в поле, то в первую очередь нужно прикрывать свой тыл. Я озверел: да что ж это такое, а? Ведит при смерти, ещё, оказывается, и беременна, я злой с похмелья, а тут свора дураков будит поутру, выспаться не даёт!

Выбежал на улицу, огляделся. Во дворе напротив — детский плач и женские крики. Я бросился туда, разминая руку вращением меча вкруговую, и сходу ударил первого же бандита лезвием по затылку — только брызнуло. Безвольное тело свалилось с распластанной на земле женщины.

Потом пошла карусель.

Я носился по деревне, как угорелый: рубил, отмахивался, орудуя и мечом, и ножом, за кем-то гнался. Раньше я бы просто вскочил на коня и рванул отсюда побыстрее и подальше, но сейчас за моей спиной лежала больная девчонка, которую я никак не мог бросить, ни за что. Оставалось только в одиночку воевать с целой бандой.

Моя война ободрила местных: они схватились за топоры и вилы, пользуясь тем, что разбойники отвлеклись на меня. Вокруг меня стали появляться вооружённые мужики. Стало легче.

Вскоре всё было кончено. Кто не удрал — того забили.

Вот ведь шакалы: в таком нищем краю караулить прохожих на дороге — только время зря терять. Лучше сразу напасть и обчистить деревню: тогда улов тебя прокормит, — ну, хотя бы малость. Нападавших насчитывалось гораздо больше, чем тех, что напали на нас с Ведит в лесу, но они разбежались по разным дворам. Всё равно: если бы крестьяне не разозлились, то разбойники меня, несомненно, в конце-концов, просто задавили бы массой. Как всегда, испуг пришёл ко мне уже после боя, когда я приостыл. Но, даже успокоившись, я со злой обречённостью и досадой понял, что никуда бы не сбежал, даже если бы точно знал, сколько бандитов на нас напало: так и рубился бы, пока сил хватало, не оглядываясь на местных.

Я подошёл к колодцу и жадно отпил из пахнущего тиной ведра, поднимая его обеими руками, проливая на себя потоки воды, стекающие наземь ручейками, красными от чужой крови… От ледяной воды заломило зубы, но голова стала проясняться от похмелья и боевого азарта. Солнце встало и начало несмело пригревать.

Верстек мы покинули удивительно быстро, через три дня: бабка нам попалась, несомненно, из волшебниц. Ведит румянилась прямо на глазах и оставаться дольше решительно не желала. Я успел за эти дни подогнать ведунье возок дров, и сам всё переколол. И бельё сам всё выстирал — и наше, кострами пропахшее, и бабкино, вонявшее старостью — лишь бы руки оставались заняты.

В день отъезда нас навестил местный староста, мужик солидный и степенный. Вошёл, снял картуз, осенил себя знаком Пресветлого, присел на лавку. Прокашлялся:

— Ты, этого… Спасибо тебе огромное, от всей нашей общины, — и выложил на стол мешок со съестными припасами, который до этого неловко теребил в руках. — Деньгами мы не богаты — времена не те, — ну, так благодарим, как можем.

— Я ж ведь не только вас — я и себя спасал.

— Это да, это конечно. Но только ты — человек наёмный, за свои военные труды должен оплату получать, какую-никакую.

Он помолчал.

— И, потом… Мы тут с мужиками посоветовались и решили вас властям не сдавать, потому как это ж было бы не по-божески. Не по совести.

— Нас? Властям? За что? — я изумился.

— Приказ есть: задержать наёмника и с ним девицу, у которой руки испачканы. У твоей девки — пятна на ладонях, которые не смываются.

Я изумился ещё раз: ух ты, даже в такую забытую дыру оповещение сделали!

— Ну, отец, тогда это я вам спасибо говорить должен, а не вы — мне.

— Значит, в расчёте, — подытожил староста, напялил картуз и, решительно встав с лавки, шагнул к двери.

Пора было уезжать. Я оставил бабке серебрушку.

Нас провожали только мальчишки, до околицы, восторженно что-то вереща; я не слушал и лишь рассеянно им кивал.