Чалка застоялась и поэтому, довольная, трусила по дороге весьма резво. Я в разведку оделся обычным горожанином, не имевшим ничего, кроме ножа, и чувствовал себя словно голым.
Дорога, петляя, поднималась всё выше и выше, оставив позади возделанные поля. Я попал в край сосновых лесов, становившихся всё более редкими; камней же видел всё больше и больше. Стада коров на равнине сменили отары овец, пасшихся даже на крутых горных склонах; виднелись и чёрные фигурки пастухов с плащ-палатками из тонкого войлока на плечах и в бараньих шапках.
Хотя в этих краях я ни разу не бывал, но благодаря войнам карту Божегории выучил наизусть и в подсказках почти не нуждался. Доехал до места за пару дней без приключений, что читателю может и не понравится, но выдумывать я их всё равно не буду: совесть не позволяет. Если получить приключение в чужой стране, то тут уж у тебя останется только одна цель — поскорее унести оттуда ноги.
Привязав Чалку, я издали занялся наблюдением за воротами королевского замка. Никакой романтики и острых ощущений: просто весь день нужно пялиться в одну точку, — хоть лёжа, хоть стоя, хоть сидя. А я два дня так просидел, с перерывом на еду и сон, конечно. И ночевал тут же, под соснами, безо всякого комфорта. Вода не являялась проблемой: никто ведь не будет строить дворец или замок там, где нет источника — вот и я пил из той же горной речки, шумно гремевшей среди камней. Только лошадь поить было трудно: сначала нужно подогреть котелок, иначе ледяная вода убьет её наповал, а она его выпивала за один дух — давай беги другой подогревай.
Я видел, как в замок привезли десяток бочонков с чёрными пятнами — явно земляное масло: кому нужно столько дёгтя??? А ещё в ворота въехало пять возков с соломой, которая для корма скотине не годится (разве что ну в очень голодное время), а королю почивать на ней совсем невместно. Думаю, что и его прислуга ночует вовсе не на соломе. Т. е., в замок везли то, что там для обычной королевской жизни совсем не нужно.
И ко всему этому — постоянно дымящие трубы на его территории. Я никогда не видел, чтобы над «дворянскими гнёздами» клубилось бы столько дыма, да ещё зачастую с нездоровым оттенком, — как будто там жгут ненужный хлам или дрянные дрова, причём с утра до вечера.
На третий день я выследил телегу, вывозившую мусор, до самой свалки и невольно присвистнул. Что обычно жилой дом выбрасывает на помойку? Глиняные черепки, недоеденную тухлую еду, гнилые овощи и очистки. Ну, труп дохлого домашнего животного вполне может быть. А я увидел разноцветные горы явно химических отходов! Очень-очень интересный такой домишко у Его Величества в Божегории…
Едва-едва дождавшись, пока угрюмый мусоровоз отбудет восвояси, я бросился замерять размеры отходов. Исходил вдоль и поперёк, морщась от неароматных запахов, и зубря про себя цифры полученных размеров. Ещё бы пробы мусора взять с собой из разных точек, но не стал: наглеть не надо.
Собственно, делать тут было больше решительно нечего, кроме как любоваться горными пейзажами. Я, довольный жизнью и собой, весело зашагал к Чалке.
Возле неё стоял весёлый горец. Колоритный такой: затасканный и засаленный сатиновый чёрный архалык, перехваченный поясом из полоски кожи, на котором закреплён непременный кинжал в чехле из почернённого серебра тонкой чеканки. Как и у приснопамятного божегорского скупщика лошадей, он имел такие же чёрные практичные штаны и кожаные сапоги. Чёрные яркие глаза, чёрная борода — стандартный набор. Расслабленная поза, держит Чалку за поводья, гладит по морде, а она, проститутка эдакая, даже же мяукнула: эй, хозяин, тут чужак рядом, он тебе знаком или как? Всё-таки баба — она баба и есть: когда рядом появляется эдакий ценитель женской красоты — она тает и совершенно теряет голову со всем своим недалёким умишком. А уж если такой фрукт даст ей кусочек сахара — и вовсе делай с ней всё, что хочешь. И это ведь БОЕВАЯ лошадь! В безжалостных рубках побывавшая…
Всё-таки правду люди говорят: горцы слово особое знают, по которому им любая лошадь сразу подчиняется, и идёт за ними тихо и покорно. Впрочем, эдакое слово и конокрады (пардон, теперь они честные скупщики коней для армии Его Величества) знают тоже, хотя их народность живёт совсем не в горах и предпочитает совсем другую музыку и пляски.
— Ай, хорошая у тебя лошадка, дарагой, давно себе такой хачу! Почём продашь, э? — балшие дэньги дам, да…
Я, не дожидаясь окончания его отвлекающей болтовни, волком зыркнул взглядом вправо-влево. Так и есть: на меня из-за деревьев бесшумно бросились сразу двое. Ещё бы миг промедления — и они вцепились бы в меня, как голодные волки. А так я успел на полуобороте согнуть свою левую руку в локте и отвести тянувшиеся ко мне руки влево, и потом правой впечатать встречный удар прямо в лицо нападавшего. Получилось очень неплохо: будь горец полегче весом — я бы увидел взлёт его пяток выше головы, а так он просто брыкнулся навзничь, звучно хлопнушись спиной и затылком о землю и раскинув руки-ноги буквой Х.
Второй воин резко затормозил, выхватил кинжал и начал водить им вправо-влево, не торопясь бросаться вновь. Значит, хотят взять живым — я крутанулся на месте, оценивая ситуацию. Так и есть, ничего хорошего: со всех сторон ко мне бегут чёрные фигуры, — хотят завалить толпой. Как, ну как я мог прозевать, что меня так плотно обложили со всех сторон?! Ведь я и сам о методах маскировки знаю не понаслышке, и как обнаруживать слежку в лесу — тоже знаю. Неужели им и впрямь родные горы помогают?
Я бросился бежать. Разумеется, один из напавших кинулся мне навстречу, но я сходу пнул его под коленку, и он, скрючившись, завалился на бок, прижимая ушибленную ногу руками к телу. Меня уже ухватил другой — я воспользовался его фигурой, чтобы, оттолкнувшись ногами от земли, ударить ступнями в грудь набегавшему сзади — тот, поперхнувшись воздухом, тоже шмякнулся, — почти так же, как самый первый. Чтобы освободиться от вцепившегося в меня, я просто ткнул его пальцами в нужные точки и, легко вырвавшись из вмиг ослабевших объятий, кинулся дальше.
Но кто-то рыбкой метнулся мне вслед, обхватив мои ноги в полёте, я и с размаху рухнул ничком. Тут же меня умело оседлали и, заломив назад руки, принялись торопливо вязать. Я, вдавленный в землю массой людей, еле-еле дышал, и уже ничего не мог поделать.
Меня, лежачего и связанного, успели несколько раз пнуть ногами, пока повелительный гортанный голос не прекратил это злобное избиение. Начались разговоры на незнакомом мне языке, сначала радостные и возбуждённые, а потом явно начался спор, в котором победил тот воин, что встречал меня возле Чалки: он говорил что-то убедительное, причём длинными предложениями, не срываясь на крики и усиленную жестикуляцию. К тому же, многие спорщики сразу же его поддержали, и даже чему-то оказались весьма рады.
Этот горец, похоже, являлся в этой ватаге самым главным, так как отдал какое-то указание, которое сразу же выполнили: меня подхватили под локти, рывком поставили на ноги и поволокли к Чалке. Кто-то сзади набросил мне мешок на голову — я попытался стряхнуть его, отчаянно крутанув плечами и головой, но меня ткнули в спину, и я перестал рыпаться.
Меня усадили верхом, да так ловко, что я ни за что бы не поверил, что связанного мужика, которому, вдобавок, ничего не видно, можно вот так лихо посадить в седло. Правда, сидел я задом наперёд, но это, скорее всего, являлось намеренным умыслом моих врагов, чтобы создать мне наибольшие неудобства.
Итак, начался мой путь в плен.
Так как я ничего не видел, то мог лишь по звукам догадываться, что вокруг происходит. Ветки деревьев то и дело хлопали меня по затылку, так что я постоянно нагибался, но, так как в такой позе ехать было мучительно трудно, то постепенно снова выпрямлялся в седле — и, получив новый удар по голове, снова запоздало начинал пригибаться. Сначала горцы шли рядом, ведя Чалку под уздцы, потом стали усаживаться на своих коней: послышались характерные тихие хеканья, шлепки по конской коже, краткие команды; несколько лошадок фыркнули, недовольные новой попутчицей-чужачкой.
Я, конечно, ожидал, что меня отвезут в королевский замок да и сдадут там за награду. Однако, время шло, а стук копыт по настилу подъёмного моста всё никак не раздавался. Между тем, мы, в конце-концов, всё же выехали на дорогу: подковы зацокали по камням, тогда как раньше лесной мох глушил все звуки конского топота. И по затылку я перестал получать, само собой, а то у меня уже в голове шум стоял и звон, и тошнота начиналась.
Наши кони то взбирались на кручи, и я откидывался назад, к чалкиной шее, то осторожно спускались вниз — в это время слышался звук осыпающихся камешков из-под копыт. Где-то внизу шумела горная река, и тянуло прохладой, и я чисто физически ощущал неимоверные глубины пропастей, мимо которых мы проезжали. Похоже, моей кобылке достаточно было одного неверного шага, чтобы мы с ней ухнулись со страшной высоты, и я внутренне весь поджимался, готовясь соскочить наземь в любое мгновение. Или эта близость смерти являлась лишь плодом моего богатого воображения как человека, ранее в горах ни разу не бывавшего??? Почему-то мной завладела уверенность, что вокруг нас только одни камни, и нет никакого леса: всё-таки от леса воздух идёт не такой, тем более — от соснового, в котором я просидел больше двух дней.
Горцы оказались неболтливыми, и за всю дорогу не обронили ни слова. Поэтому мне было совсем невозможно понять: опасен наш путь или вполне зауряден?
Светило солнышко, пригревая то левый бок, то грудь. Я попытался оценить своё состояние: болели костяшки пальцев на правой руке после удара по вражескому лицу, но это ерунда; болели ушибленные рёбра, а потроха в моём животе на каждый шаг Чалки отзывались болевым ударом, казалось, в самую глубь души. Лишь бы не отбили что-нибудь, а то знавал я случаи, когда люди запросто отдавали Пресветлому свою жизнь из-за побоев, на первый взгляд как будто бы не смертельных. Рёбра, наверное, и так имеют несколько переломов, а если меня продолжат избивать, то мне будет и вовсе плохо.
Нет сомнений: мне не сбежать. В горах лошадь пройдёт не везде, а там, где есть тропы, меня, конечно же, перехватят. Да и где они, эти тропы??? — я же здешних гор совсем не знаю. Уйти пешком, вслепую, я вообще шансов не имею, так как горцы, прекрасно зная местность, перехватят меня, как королевские конные охотники загнанного лиса. Тем более — пришибленного.
Если меня не убьют, то сделают рабом. В горах перенос тяжестей, сами понимаете, имеет свои особенности подъёмов на высоту, и пленник обречён до одури таскать наверх дрова, воду и другие грузы, — какие укажут. Долбать тупой мотыгой каменистую землю. Что-то невесело… Как-то не так я ожидал закончить свои дни — в окружении людей, пропахших бараньим салом, овчиной и чесноком (кстати, вонь от них даже сквозь ткань мешка пробивается!), что-то гогочущих меж собой на своём диком языке.
У меня с детства неспособность к усидчивому, кропотливому труду, — поэтому я и не стал ни ремесленником, ни чиновником. А рабский труд — он именно такой: одуряюще однообразный, длительный по времени, да к тому же ещё и физически тяжёлый. При этом утомлённого раба норовят ещё и ударить для оживления или просто для срыва злости, и отдыха давать поменьше. И ни кабаков тебе, ни девиц. Да я же сдохну тут через год! Если не от непосильной работы, то от тоски — это совершенно точно…
Цокали лошади по камням, и молчали горцы. Я обратил внимание: у них при верховой езде никакая железяка не звякнула. Да, я их всех бы в «ночные совы» взял, без раздумий.
Я лихорадочно пытался освежить свои знания о горцах. В Божегорской армии они составляли не самую заметную часть, причём служили только в кавалерии и только в составе своих национальных подразделений. Атака лавины горцев всегда являлась неприятной вещью, особенно для пехоты: они пронзительно визжат, выделывают впечатляющие фигуры владения мечом, а их кони в бою показывают такой же бешеный нрав, как и их хозяева: лягаются, кусаются, бьют копытом почём зря. На бывших пахарей, сидевших верхом только на родимой печке, это, знаете ли, производит неизгладимое впечатление.
Так, а как они с пленными обращаются? Я слышал, что, если в горячке после боя сразу не прирежут, то берут на выкуп, как все. Деньги — они и в самых высоких горах деньги, всем всегда нужны. А вот если выкупа нет, то остаёшься ты в их горах рабом навсегда…
Конечно, я бы мог написать письмо домой, и мой брат достал бы из потайной заначки мои деньжата, кровные в самом прямом смысле слова. Да только тогда мечты о собственном доме придётся позабыть навсегда: я ведь не смогу воевать ещё столько же, сколько уже провоевал, — здоровья не хватит. Жалко же отдавать дикарям всё то, что честно заработано за долгое время. И подыхать в дальней чужбине неохота тоже.
Я вдруг вспомнил, что меня повязали практически в двух шагах от замка Его Величества их короля. Как честные верноподданные, горцы обязаны были сдать меня в этот же замок, безо всякой канители. Собственно, я именно этого и ожидал, а меня повезли в какие-то неведомые дали. Неужели труд раба стоит дороже премии Его Величества??? Творилось что-то совершенно непонятное, в котором мне, похоже, отвели роль бессловесной пешки. Ладно, пора бросать фантазии и дожидаться от неприятеля, пока он сам не раскроет свои планы. А вот потом уже можно будет думать, что этим задумкам можно противопоставить…
Кстати, а как горцы своих пленников кормят? А то я с утра ничего не ел. Свежий горный воздух аппетит зверски нагоняет, между прочим, да и душевные переживания тоже этому способствуют очень сильно.
Мы въехали в селение: стали слышны возбуждённые крики мальчишек. Кто-то дёрнул меня за ногу, но послышался гортанный окрик — и от меня сразу отвязались.
Меня стащили с лошади и куда-то поволокли. Потом надавили на затылок, заставляя пригнуться, провели ещё несколько шагов, насильно усадили и сорвали, наконец-то, с моей многострадальной головы вонючий, грязный мешок. Руки, однако, развязывать не стали, а они начали уже порядком затекать. Из-за быстрой посадки меня опять шибануло болью по всему телу; я промычал, закусив губу. Горцы презрительно что-то прокаркали, скривились и отступили, оставив за моей спиной явного головореза с яростными глазами. У них самых беспощадных и лихих воинов «джигитами» называют — похоже, мою охрану поручили как раз такому.
Я огляделся.
Меня усадили, оказывается, на засаленную войлочную кошму, которая покрывала весь пол в сакле. Хижина оказалась каменной, но без штукатурки и даже без выравнивания стен: просто налепили грубые, неотёсанные камни один на один, скрепив глиняным раствором — и всё. Стены стали черны от многолетней копоти, а окна ничем не прикрывались: наверное, нет тут ни слюды, ни шкур полупрозрачных. Небось, их зимой кошмой затыкают, — и вполне довольны.
В углу был сложен очаг, который за многие годы стал чернее стен. В его большом зеве висел грозный закопчённый котёл. Приторно пахло застарелой овчиной и бараниной, и этот запах не могли перебороть даже крупные пучки разных сушёных трав, развешанных по стене.
Саклю построили не прямоугольной, как обычные дома, какие я видел до этого. Её углы оказались закруглённые, т. е. она сама по себе походила на огромный такой каменный котёл, в котором варилась жизнь. Такие круглые жилища, говорят, делают и жители самых северных областей: чтобы домашнее тепло лучше хранилось. Ну, а ещё при этом из-за угла напасть очень трудно, так как нет их, углов-то этих.
В центре сакли расстилался ковёр, гораздо более чистый, чем вся кошма. Возле него сидел на коленях, не шевелясь, дряхлый старик с закрытыми глазами, склонив подбородок так, что его седая клочковатая борода упиралась в грудь. Спит он, что ли? Старец восседал, получается, как раз напротив меня, с папахой на голове и в архалыке, хотя по сакле расплывался тёплый воздух. За его спиной на стене висел узкий длинный меч — горцы любят орудовать именно такими, облегчёнными. Серебряная чеканка украшала все его ножны, от гарды до самого конца, а такое богатое оружие уж что-нибудь, да значило. Тем более, что я заметил вкрапления зелёных камушков, и не удивился бы, если они оказались бы изумрудами, а не простым малахитом или змеевиком. Почему-то у меня сложилась необъяснимая уверенность, что меч со стены давно никто не снимал… Интересно, у них что, оружие при жизни детям не передают, что ли, или престарелый хозяин не имеет сыновей? Вот такие, вроде бы не имеющие значения, мысли сами по себе лезли мне в голову: всё-таки полковник крепко меня выдрессировал делать непременные выводы изо всего, что я вижу в окружении врагов.
Один за другим подходили солидные мужчины и усаживались вокруг торжественного ковра. Я говорю «солидные» весьма условно, так как «в низинах» при их виде любой тамошний житель скривится бы презрительно или испуганно: они заходили в папахах, со страшными квадратными бородами, воняющие потом и овчиной, с кинжалами у пояса. Чувствительные барышни и вовсе в обморок попадали бы при виде таких джигитов. Но, так как я родился не барышней, то обращал внимание не на запах, а на их уверенные взгляды, ножны с серебряной чеканкой и кожаные пояса явно ремесленной работы, а не паршивой самоделки из полоски кожи. У них архалыки не были затасканными до дыр и выглядели вполне терпимо.
У большинства вошедших серебро покрывало не только кинжалы, но и легло сединой на их бороды и виски. Однако, до сидевшего старика возрастом никто из них явно не дотягивал. Хотя тот и сидел, как пень, не обращая никакого внимания на вошедших, — тем не менее, в их позах ощущалась определённая почтительность к хозяину сакли. Все прибывшие гости никаких разговоров не начинали, хотя расположились на ковре вполне вольготно и вертели головой, окидывая меня оценивающими взглядами. Я, как ни старался, не мог узнать среди вошедших никого из тех, кто меня пленил, кроме того, что пытался мне зубы заговаривать, стоя возле Чалки. Причём, он оказался явно пониже «званием», так как сел не в общий круг возле ковра, а на кошме, как и я, от меня недалеко. Стало быть, из моих «знакомых» в сакле остался только он, да ещё второй головорез, стоявший за моей спиной, — если только он не подошёл ко мне уже в селении.
Вдруг послышался хруст сломанного дерева. Я невольно заозирался, и только потом сообразил, что это старик сказал только одно слово, подняв свою голову с блеклыми глазами. Уважаемые гости, как по команде, замерли, склонившись, сложив руки крест-накрест на груди так, что пальцы оказались возле плеч. Потом выпрямились, положив ладони на колени.
Старик сказал ещё что-то.
— Как твоё имя? — как ни странно, пленивший меня говорил на вполне приличном божегорском языке, без дурацкого наигранного акцента. Пожалуй, даже лучше меня.
— Вепрь, — ответил я равнодушно.
Старик вновь что-то прохрустел.
— Ты врёшь, шнырга и сын шнырги! — злорадно оповестил меня толмач. — Наш вождь умеет распознавать проклятых лгунов!
Я пожал плечами: подумаешь, великое искусство. Я и сам кое-что умею, так как полковник мне дал несколько уроков такого распознавания.
Между тем вождь о чём-то заговорил с командирами. Похоже, отдал им инициативу допроса, так как снова умолк и, склонив голову, ушёл в свою нирвану, а вопросы мне задавали уже другие люди, из пришедших:
— Что ты делал возле королевского замка?
— Гулял. Дышал свежим воздухом. Врачи сказали, что горный воздух для здоровья очень полезен.
— Издеваешься, шнырга?!!
— А разве в том лесу гулять запрещено?
— Ты кто такой? Те не божегорец. И на нихельца тоже не похож.
— Я — просто человек.
— Ты — вонючий шнырга! Ты — шпион!
— Зачем же спрашиваете, раз и сами всё знаете?
— Кто тебя послал?
— Да никто. Я сам пришёл, — и ведь ни слова тут я не соврал, чем, похоже, обозлил своих врагов до предела. Конечно, за шпиона больше платят, а за одиночку, который сам по себе таскается по горам, много ли премии отвалят? Так, на горбушку хлеба. Из-за этого не имело смысла тащить меня к чёрту на кулички и беспокоить шибко занятого вождя допросами.
Интересно, когда меня начнут бить? Ну, чтобы я назвал себя нихельским шпионом, и меня можно было бы со спокойной совестью продать Его Величеству по сходной цене? До чего же в этом году у меня война плохой получается: получаю то от обыкновенных разбойников, то от дикарей каких-то, а денежек — ни даже паршивой погнутой монетки не перепало, пока что одни только удары получаю.
— Ты врёшь! Ты всё врёшь! Ну, ничего, мы научим тебя любить правду, вонючий шнырга…
И что это они запахом меня попрекают? От самих, можно подумать, разит только одними фиалками. Ну, сейчас начнётся…
Один из горцев что-то решительно сказал, подняв руку ладонью к зрителям. Пару мгновений длилась тишина, которая взорвалась (эко мне словечко-то «химическое» прилипло…) бурным водопадом горячих слов и, похоже, весьма возмущённых. Возмущались горцы явно не мной, а тем, кто это сказал. Сказавший, между тем, сначала отмалчивался, а потом снова упрямо бросил несколько слов, похожих по звучанию на те, первые. Наверное, повторил свою фразу, причём уже повышенным тоном. Джигиты стали всплёскивать руками, как облапошенные на рынке бабы, и, как будто бы, стали готовы даже схватиться за ножи.
Опять послышался хруст сломанного дерева.
Все разом замолчали, а те, что успели вскочить на ноги, послушно плюхнулись на ковёр, повторив жест скрещения рук на груди.
На этот раз старик даже не стал поднимать взгляд. Похоже, и глаза не открывал. Он начал что-то говорить, причём его текст по звучанию очень сильно напоминал пересказ какой-нибудь старой сказки или баллады, как будто уважаемый дедушка назидательно втирает своим малолетним внукам что-то очень и очень важное из истории родного края. Тем не менее, гости очень даже уважительно внимали рассказчику и покорно помалкивали, склонив головы — у нас даже дети зачастую так родителей не слушаются, как слушали эти воины немощного старика.
— Гракхо? — послышался итоговый вопрос-хруст. Ну, вождь сказал что-то вроде такого.
— Гракхо! — покорно отвечали джигиты в один голос, вновь подняв ладони с колен на плечи.
Старик замолчал. Тот гость, что внёс сумятицу в уважаемое собрание, поднялся на ноги, подошёл ко мне, вынул кинжал.
«Это он что, зарезать меня предлагал, как собаку, что ли, не требуя премии?»- метнулась у меня паническая мысль. Подошедший, между тем, быстро разрезал мои путы и кивнул мне на выход:
— Пошли за мной. Я сказал, что ты — мой гость, и тебя теперь никто не имеет права тронуть, пока не убьёт меня.
Я послушно поплёлся за ним следом, опасливо покосившись на сидевших горцев, но они даже не пошелохнулись.
Мы вышли на улицу. Я невольно присвистнул: поселение очень сильно смахивало на самую настоящую крепость, да ещё какую! Его обнесли каменной стеной высотой с человека, чтобы можно было стрелять из лука, стоя в полный рост. Стену эту, правда, выложили без раствора, да только никто же не затащит в такие крутые горы ни стенобойные орудия, ни требушеты, никакая армия: их тут невозможно использовать, — а руками такое заграждение всё равно не опрокинешь. В основании уложили крупные камни (кто и как их только тащил!), а к верхней кромке толщина защиты уменьшалась, т. е. в разрезе стена выглядела бы как трапеция. Она казалась очень старой, так как зазоры меж камнями забились от времени пылью, превратившейся в землю, в которую давно вцепились корнями упрямые травы, рождаясь и умирая между этих валунов и плитняка. Кроме того, сами камни покрылись жёлто-зелёными пятнами мха, казавшегося их древней бородой.
Дома в селении тоже выстроили из всевозможных размеров плитняка. Те, что победнее, также строились без раствора, просто подбирались камни подходящего размера и подгонялись поплотнее друг к другу. Получалась эдакая каменная мозаика. Вот только размеры жилищ не впечатляли: мне невольно хотелось назвать их конурками. Оно и понятно: это сколько ж требовалось потратить сил и времени, чтобы, перебирая камушки, выкладывать их с минимальными зазорами? А если при этом ещё и общую стену строить?
Селение, похоже, постоянно расширялось, и поэтому горцы строили новый защитный пояс. Старые строения оставались уже внутри крепости, и их разбирали на постройку новых. Оставались невысокие каменные парапеты, местами служившие границей для разделения земельных участков разных хозяев, а то и просто шедшие вдоль улицы. По ним прыгали мальчишки, играя в войнушку.
Я прикинул количество жилищ, т. е. и возможное количество жителей, потом оценил объём всех каменных кладок, — и крепостной стены, и домов, затем разделил мысленно строительный объём на примерное число проживающих: получалось, что муравьи, по сравнению с местными жителями, — сущие бездельники. Правда, внешняя стена, как было видно, уже давнишняя, да и строили её, скорее всего, в течение жизни нескольких поколений, но, всё же, поворочать тяжести горцам пришлось немало. Небось, и рабы им усиленно «помогали»…
Мне опять стало хуже. Затекшие от пут руки, ставшие сине-багровыми, стали постепенно расходиться, и меня начало ломать такой страшной болью, что аж искры из глаз сыпались. Я, шагая боком вперёд, старался ступать осторожнее, оберегая отбитое пинками тело, и выглядел довольно комично. А теперь стал ещё и руки свои к телу прижимать, рожи корчить всяческие, выгибаясь в разные стороны. Мальчишки, шедшие за нами по пятам, что-то издевательски верещали вслед, явно дразня и нарываясь, но мне было не до них.
Мы зашли в дом моего покровителя. Он что-то сказал, и молодая женщина, лицо которой оказалось закрытым снизу чёрной тканью, бросилась хлопотать по хозяйству.
— Садись, — он кивнул мне на кошму.
Я сел на пол и огляделся. Если в доме вождя после прихода всех гостей стало тесновато, то тут они уместились бы только плечом к плечу. Никаких ковров не видно, а у вождя они висели и на стенах тоже. Тут же они завешаны самой обычной кошмой. Само жилище поделено на несколько частей свисающим пологом, вместо стен. Эта занавесь представляла собой плотную цветастую ткань, пропахшую дымом и неистребимым запахом овчины.
Я начал приглядываться к хозяину. Горец как горец: поджарый, носатый, в архалыке и папахе. Он тоже присел на кошму, но не на колени, а скрестив ноги перед собой. Затем устало снял папаху и отложил рядом с собой.
— Кудрявый??! Ну, ты… даёшь…
Я был потрясён. Уж на что война отбила у меня острые чувства, но тут произошло такое… Просто слов не находилось, пропали все разом. Я прочистил горло:
— Хм, мда. Никогда не привыкну к твоим исчезновениям. И к появлениям теперь тоже привыкать придётся… Ты нахрена такую бороду себе отпустил?
— Гость сначала должен вкусить угощение хозяина, — назидательно сказал мне, своему командиру, этот сын не пойми уже какого народа.
Что ж, хорошая традиция: моё брюхо уже откровенно урчало. Женщина поставила нам по большой чашке с горячим бараньим бульоном, в котором плавали кусочки крутого теста и накрошенной пахучей травки. Мясо подала почему-то на отдельной тарелке и тоже обсыпанным травяной приправой.
Я, по незнанию, жадно черпанул вроде бы негорячую жидкость, паром не клубящуюся, укрытую плёнкой прозрачного, спокойного жира, и едва не заорал: обжёг язык. Потом уже осторожно, обдувая, черпал вкусный бульон поданной деревянной ложкой, жевал варёное тесто, прихватывал куски баранины с тарелки.
Вполне так недурственная еда у Кудрявого. Походная жизнь научила нас довольствоваться тем, что есть, и мы чего только не перепробовали. Главным мясным блюдом на войне оставалась конина: после боя всегда остаются раненые и покалеченные лошади, которых добивают и пускают в армейские котлы, так что мы все не имеем предрассудков, каких животных можно кушать, а каких — нельзя. Так что никакой бараниной меня никогда не смутишь.
После обеда желудок сразу успокоился и настроил меня на благодушный лад. Даже боли как будто уменьшились.
— Кучеряво ты устроился, Кудрявый… — начал я неизбежную беседу.
— Не жалуюсь, — тот был, как всегда, скромен, если ему перепадало что-то жирненькое.
— И как вот всё это, — я обвёл рукой себя, — прикажете понимать?
— Меня в тот день горцы в плен взяли и в свои горы привезли. Лошадь подстрелили, зараза такая. Поставили тут на рабские работы, требовали, чтобы я письмо о выкупе домой написал.
— А ты что?
— Да, вот так сяду и начну писать: «Дорогая мама, я пошёл на войну, чтобы побольше заработать, поэтому высылай мне все свои сбережения: я в плен попал.» Уж лучше сразу со скалы спрыгнуть.
— И вот это, — я опять обвёл рукой вокруг себя, — тебе дали за большие успехи в рабском труде? И на совет старейшин пригласили из чувства глубокого уважения?
Кудрявый самодовольно улыбнулся:
— Жить надо уметь, командир…
— Уж научи, как, будь любезен!
— Надо их веру принимать. Для начала. Потом сделать что-нибудь полезное. Я вот тут, в горах, три клана успел помирить, парламентёром ходил по их сёлам, с вождями договаривался. Несколько раз мне глотку перерезать собирались, — но ничего, отбрехался. Так что уважаемым человеком стал, жену вот получил, детей завёл…
— Ух, ты! А, это… как тут свататься, и вообще?..
— Да так же. Помирил их с соседним кланом, а потом мне вдруг объявляют: «Давай бери себе жену за свои такие успехи. У нас вдова молодая есть: муж ей нужен, чтобы кормить, содержать, помогать по хозяйству.» Отказываться было невозможно, так как этим я оскорбил бы вождя, а оно мне совсем ни к чему.
— А убежать не думал?
— Конечно, думал. Но за мной постоянно присматривали, даже когда веру их принял. Хрен тут от них убежишь: они ж свои горы как свои пять пальцев знают, а у меня до свадьбы и коня-то не имелось. А потом женился, и привык как-то, два пацана родилось. У жены до меня ещё и своя дочка родилась, от первого мужа — вот так и живём теперь. Я уже несколько раз за Божегорию ходил воевать: и на коня заработал, и лавку свою в столице открыл: мы там вино продаём, которое делают в разных поселениях, — даже из тех, с которыми раньше враждовали. А также виноград сушёный, вяленую конину и ещё кое-что, по мелочи… — Кудрявый снова улыбнулся, довольный собой. — Здешний народ — простой такой: им бы лишь мечами махать, и до меня никому не пришло в голову торговлю в столице организовать, а я теперь им сделал источник дохода. Конечно, от этой лавки, в основном, выручку вожди имеют и используют так, как сами считают нужным, но и мне на кусок лепёшки хватает, — и он мне подмигнул многозначительно. — Я думал и продажу коней организовать, да только тут, такое дело, травы очень мало: одни только камни кругом, и поэтому поголовье скота никак не увеличишь, только в расходах увязнешь. Виноград — другое дело: он растёт на таких склонах, где даже овец пасти трудно.
Услужливая молодая женщина поднесла нам пиалы с кислым молочным напитком, который Кудрявый с удовольствием начал прихлёбывать:
— Пей, командир: после баранины через полчаса обязательно надо кумыс пить, чтобы желудок нормально работал.
Я прихлебнул: кислятина. Но, раз положено, — сделал несколько глотков.
— Если ты ловкий такой, то что же у себя дома торговлю не организовал?
— А на какие шиши, командир? Я же младший в семье: отцу старший брат помогать начал — он и все дела под себя утянул. Отец мой жив ещё, наверное, так что сколько ж мне ещё дожидаться раздела наследства? А тут мне для начала деньги, можно сказать, всем миром собирали: сумел я убедить того, кого нужно… Но, если бы прогорел, то мне бы точно башку срубили, как пить дать. Здесь с этим строго: чуть что не так — голову с плеч долой. Зато охрана у моей лавки такая, что вся шпана её за лигу обходит.
— Слушай, а почему тебе разрешили взять меня с собой? Ведь не хотели же? И что такого им вождь сказал?
— Он сказал: если джигит сказал своё слово, то мы все должны уважать его решение. Мы не можем убивать наших воинов за свои решения, иначе будет разлад и хаос, а потом — всеобщая гибель. Примерно так.
— Да-а-а-а, умный дедушка попался…
Вечером мы, ради встречи, выпили пару кувшинов вина, которое Кудрявый в столице продавал. Уложили меня спать в комнате с детьми.
Утром я оседлал возвращённую мне Чалку и тронулся в обратный путь. Кудрявый провожал меня до королевского тракта. Быть может, мы накануне ехали какой-то другой дорогой, но только я не увидел ни обрывов, ни реки, шум которой вчера слышал вполне явственно. Мы молчали. Говорить, собственно, было не о чем. Конечно же, я ни полсловом не обмолвился своему бывшему подчинённому, за каким таким лешим меня понесло к королевскому замку, затерявшемуся в местах, известных лишь Нечистому, а он тактично не спрашивал, помня о дисциплине и субординации. У них тут, однако, очень странные понятия о патриотизме и служении Его Величеству. Ведь только деревенский простачок мог бы поверить, что возле королевского замка совершенно случайно оказался конный наёмник, которому вдруг захотелось привязать кобылу и погулять по природе, и поэтому его следует отпустить восвояси. Конечно, такого любителя гор нужно непременно доставить «куда надо» и вытрясти из него всю душу. Но, вот, поди ж ты, один джигит сказал: «Он мой гость!»- и всё, пойманный сразу становится неприкосновенным, которого никому нельзя трогать и который может топать на все четыре стороны. Что он делал, зачем, какие такие последствия могут быть — всё становится неважным.
Мы созерцали снежные вершины гор. Один раз остановились возле родника с пронзительно холодной водой и напились. Пожалуй, ради такой красоты имело смысл и остаться, но я всё-таки в душе человек городской, и сельская идиллия, тем более — горная, не по мне. Зимой тут наверняка ветра ещё те…
И вот он, королевский тракт. Я еду один. Мы попрощались с Кудрявым, похлопали друг друга по плечам, и едва ли теперь снова встретимся. Я ничего ему не рассказал не только о цели своего путешествия, но и о Ведит, даже намёком. У меня наша с ней длительная поездка породила непонятные мне пока чувства, и, опасаясь их растерять, я не желал болтать о них направо-налево. К тому же, у меня закрепилась уверенность, что девушке, в её положении, сейчас вовсе не нужны новые приключения, и лучше ей отсидеться в спокойном месте, где есть и заработок, и бесплатный ночлег.
А вот как оно будет потом — я и сам не знаю. Мне, для начала, нужно ещё на родину как-нибудь добраться. Пока я дома обустроюсь, пока то, да сё, да пока нынешний конфликт (война?) завершится — слишком много воды утечёт. Как знать, может этот безжалостный поток времени смоет и мои чувства, а в чувства девушек я вообще не особо-то и верил. Поэтому мне не то, что Кудрявому — даже себе-то сказать было нечего. Да и не те у нас с ним сложились отношения, чтобы выкладывать друг другу самое сокровенное. То, что он не забыл понятия вечного братства тех, кто служил в «ночных совах», — уже хорошо. Вот тот же Сазан: даже если бы у него имелся приказ о моём задержании — уверен: в этом случае он бы меня просто «не узнал». И я, в свою очередь, никогда не стал бы его убивать, даже при силовом прорыве из столицы.
На дорогу мне навстречу выехали два горца. Я сразу узнал «зазывалу», пытавшегося вчера меня отвлечь, и поэтому резко обернулся назад. Ага, и кто бы сомневался: там из леса выехали ещё трое, причём у одного вся левая сторона лица представляла собой багрово-синий кровоподтёк. Это, стало быть, тот, которого я в той вчерашней стычке кулаком приложил.
Я подчёркнуто-неторопливо отвёл Чалку к обочине:
— Так, в чём дело? Я же гость вашего джигита.
— Ай-ай, зачэм так гаварыш? — опять начал глумиться Зазывала, натягивая «горский» акцент. — Ты уже нэ гость. Ты уже путник.
Ах, вот оно что… Закон суров, но лазейку-то всегда найти можно. И ведь верно, не поспоришь: я уже не в гостях.
Я неторопливо вытащил метательные ножи. Кажется, горцы не поняли, что это — не простые ножики колбасу резать, а опасное оружие ближнего боя.
— У вас и так много вдов. Зачем вам ещё пять? — спросил я спокойным, рассудительным голосом. — Или вы все неженатые?
Послышался дружный шелест выхваченных мечей. Один всадник снял с плеча аркан. Этот для меня сейчас самый опасный враг.
— Зачэм так гаварыш, дарагой? Зачем вдов? Сдавайся давай. Мы нэ будем тебя бить, слово даю.
Воины между тем постепенно приблизились, прикрываясь щитами. Но арканщик скакал без щита — и тут же словил мой нож в открытую грудь. Ну да, зачем нам доспехи, они же только лишняя тяжесть. Хрипя и задыхаясь, неудачливый арканщик стал валиться наземь, ухватив вонзившийся нож за рукоятку.
Оставшиеся быстро опомнились, приподняли щиты, закрывая даже головы, и судорожно пришпорили коней. Получилась не лавинная атака, а бестолковый навал. Я тоже стронул Чалку в сторону тех, кто располагался ближе ко мне, к Зазывале, и всадил второй нож в шею коня его товарища, вырвавшегося вперёд. Животное всхрапнуло, шарахнулось, а горец, не ожидавший внезапного рывка в сторону не раз проверенного коня, потерял ориентир и не смог нанести мне удар, так как его пронесло немного правее меня, чем требовалось для атаки. Зато я, выхватив меч, успел ударить его кончиком по затылку, а потом, возвратным движением, отвести меч Зазывалы, мчавшегося с левой от меня стороны.
Я ещё и ещё раз дал шпор Чалке, вырываясь на простор дороги, оставляя Зазывалу позади. На меня налетели сразу двое, обходя с двух сторон. Я переложил меч в левую руку, отбил удар одного воина, а второму — тому, который явился с синяком, — метнул нож в живот, так как он, замахиваясь на меня, полностью открылся, отведя щит.
Никаких чудес: в «ночных совах» мы в свободное время не пухли от безделья, а непрерывно тренировались. Как всадник должен располагать свои ножи, чтобы, оказавшись один против нескольких врагов, метать их один за другим? Меня бывалые бойцы этому научили, и вот сейчас я этой наукой вовсю пользовался.
Итак, мясорубка ещё не началась как следует, а уже трое врагов вышли из боя. Зазывала, развернувшись, правильно оценил ситуацию и удержал своего последнего горячего друга, что-то прокричав ему на своём языке.
— Стой, стой! — крикнул он уже мне, забыв про акцент. — Мы тебя не видели, ты нас не видел, понятно?
— И что, потом мне в спину ударите из засады?
— Зачем так говоришь? Мы не шнырги какие, мы в спину никогда не бьём.
— А как же кровная месть?
— Какая месть? За смерть в честном бою никто у нас не мстит никогда.
Что ж, горцы, надо признать, обладали и особой мудростью. Видя, что ситуация становится безнадёжной, что стенку врагов никак не проломить, и поэтому бой превращается в тупое избиение до последнего человека с обеих сторон, они не менее дружно бросали поле брани и уносились прочь. Но при этом горцы трусами не были: если напали на них, а не они сами, то в этом случае их воины стояли до последнего живого и спину не показывали.
Я тронулся дальше в путь, опасливо оглядываясь назад. Но Зазывала с последним уцелевшим уже хлопотали возле своих товарищей и на меня не обращали никакого внимания.