Учебник по химии

Как жить дальше?

Мы приехали в посольство в карете, обитой бархатом. Я, обутый в домашние войлочные туфли, хромая, кое-как доковылял в знакомый мне уже подвал; девушка меня поддерживала и что-то ворковала — я ничего не понимал и ничего из её слов не запомнил: голова ни хрена не соображала.

Посол оказался всё-таки человеком с понятиями, и к нам в подвал знакомый мне по прошлому визиту лакей принёс бутылку вина, три бокала и вазу с фруктами. Мы чокнулись за успех, Ведит и посол жеманно пригубили, а я осушил свою «чару» жадным залпом, как будто кружку солдатского пойла. Немного полегчало.

Суть дела вкратце оказалась вот в чём.

Ведит несколько раз вызывали на допросы в Службу безопасности: всё пытались докопаться, подловить на чём-то, постоянно переспрашивали: где шли, как прошли, куда подевался её провожатый? Упоминали такие преступления, о которых мы и знать-то ничего не знали, а про убийство крестьянской засады почему-то вопросов не прозвучало. Спрашивали, правда, о том, не пытались ли нас остановить после переправы? — нет, никого мы не видели. Ведит проявила себя знатной лицедейкой и врала, как дышала. (Интересно, какие отчёты она стряпала о работе своей лаборатории?)

Вот и сегодня её опять вызывали на беседу, причём, олухи, сами же и сказали, что будет опознание её проводника. Ведит, умничка, сразу же помчалась к послу моей страны и слёзно его умоляла меня защитить. Лебедь, не будучи глупцом, сразу сообразил, о ком идёт речь и с готовностью составил ей компанию.

И вот я здесь, в здании родного посольства.

Боль ушибов сглаживается, окружающий мир становится мягче. Я выпил ещё, но совсем немного, два бокала — как раз столько, чтобы окружающий мир слегка размазался и смягчился, чтобы в душе лопнула струна запредельного напряжения последних дней и дала дорогу чему-то искреннему и чистому.

Ведит о чём-то ворковала; я её понимал, но мгновенно забывал, что она сказала только что. Отвечал ей и свои ответы забывал тоже. Наши пальцы как-то незаметно для нас сплелись вместе, и мы общались уже не столько словами, сколько теплом своих тел.

И пропало для нас всё. Лебедь сидел рядом с нами, но тактично помалкивал; кажется, он оказался весьма удивлён и озадачен. Пламя свечей держалось прямо и освещало ровно столько, сколько нам вдвоём хотелось. Огоньки отражались в глубине её глаз — я смотрел на них и сам погружался в этот омут. Время, кажется, остановилось: мы всё говорили и говорили — уверен, это сыпалась какая-то бессмысленная чепуха, но нам было так хорошо сидеть рядом и касаться друг друга, что ни время, ни смысл разговора никакого значения не имели.

Как-то само собой наши лица потихоньку сблизились; сначала мы легонько щекотали друг друга носами, потом наши губы осторожно соприкоснулись. Мы замерли, привыкая к новым ощущениям, потом жадно впились друг в друга. Посол неслышно удалился; я заметил это краем глаза как само собой разумеющееся. Мы, вскочив со стульев, слились в одном объятии и одном поцелуе; всё остальное перестало существовать. Я гладил её тёплую, податливую спину и бока — она тихо, счастливо смеялась. Я подхватил девушку на руки и, прижав к себе, тихо ходил по комнате кругами, слегка покачивая…

— Молодые люди! Всё, пора по домам.

Хоть и сказал посол это жестокие слова своим привычным бархатным голосом, но во мне проснулась вдруг такая глубокая досада, что, ей богу, захотелось ему врезать по его слащавой морде с дипломатической улыбочкой. Чтобы у нас зубов сразу стало поровну.

Когда-то кто-то сказал мне, что всё хорошее очень быстро заканчивается. Что ж, не нам спорить с мудростью древних.

— Барышня, Вас проводят, — Лебедь кивнул на сопровождавшего его невзрачного молчавшего субъекта, который, судя по его внешнему виду, без сомнений зарежет и родную маму, — если, конечно, начальство так повелит.

Ведит, которую я опустил на пол, порывисто прижалась ко мне, всплакнула. Тут уже я сам решительно отстранил её и передал на попечение молчаливому, тоже, как и посол, державшему подсвечник. Не люблю я этих бабских слёз.

Мы с Лебедем наблюдали, как эти двое поднимаются наверх, отбрасывая длинные блуждающие тени. Они вышли — и словно что-то тоже вышло из моей груди, враз опустевшей, вслед за ней. Неужели я её никогда не увижу?

— Ну-с, дорогой мой, вам тоже пора баиньки. Вас проводят до опочивальни. И не высовывайте носа за порог посольства, если Вам дорога ваша жизнь хотя бы на медный грошик. Уверяю Вас: ни к чему это…

Проснулся я в доме посла, на мягких перинах и подушках. Только открыл глаза — а мне симпатичная барышня в белом передничке завтрак в постельку несёт. Только поел — входит доктор из местных, божегорец, — и давай меня ароматными мазями разными натирать по всему телу, ровно свиной окорок заморскими специями, перед посадкой в томную печку. Да чтоб я всегда так жил! Ей-ей, тут поневоле выздоровеешь, от такого-то обращения!

Чтобы не вспоминать вчерашнее свидание, я пытался полностью занять свои руки и голову. Нарисовал на выданном мне листе бумаги контуры мусорной кучи в королевском замке, высоты и размеры в разных точках указал, и даже отметил, в каком месте какого цвета отходов замечено больше. Посол глубокомысленно покивал, повертел лист с моим замысловатым художеством туда-сюда, отложил:

— Окончательный анализ смогут дать только учёные. Но, конечно, понятно, что и в Божегории дело с «адскими смесями» поставлено на широкую ногу. Вам, мой друг, как я вчера говорил, выходить из посольства нельзя ни в коем случае, как и вашей подруге — посещать нас. Она на этот счёт уже проинструктирована.

Я дёрнулся: её что, убили?!! Лебедь неверно истолковал мой порыв:

— Ну, ну, молодой человек, нельзя же принимать всё так близко к сердцу! Тем более, что Вы не такой уж и молодой… Придётся потерпеть несколько месяцев. Вы не можете жить в этом доме бесконечно; мы Вас отправим инкогнито на родину. Ваша подруга, если захочет, также сможет получить вид на жительство в нашей стране. Нам будут очень нужны химики с её ОСОБЕННЫМИ знаниями, тем более в свете последних событий, Вам известных. Мы же не должны отставать в данном направлении в своём развитии от других стран.

— То есть, вы закатаете её в какой-нибудь дикий угол, снова тайно варить «адские смеси»? И чтобы она при этом никогда и ни с кем не общалась?

Посол поморщился, как будто увидел грязное пятно на белоснежной скатерти:

— Фи, мой друг, зачем такой пафос? Уж поверьте: ей будут созданы все условия для работы, и, если нужно, Вы будете всегда с ней рядом.

— В этом же диком скворожьем углу, под замком?

— Ха-ха-ха! — да, именно вот так, три раза, Лебедь сказал «ха». — Зачем Вы заранее пытаетесь рисовать будущее в таких мрачных тонах, которое ещё далеко от нас и никем не гарантировано, даже Пресветлым?

Он взял меня под локоть лёгким, почти невесомым захватом своих изнеженных пальцев:

— Совсем не факт, что нам удастся тайно переправить Вас домой. Совсем не факт, что эта барышня захочет поехать в нашу страну. (Да, женское сердце не склонно к привязанностям при разлуке в несколько месяцев, увы.) Совсем не факт, что, если она и захочет, то это получится устроить, так как, уверен, за неё тут будут держаться всеми силами. Так зачем же переживать о том, что через год Вам придётся жить в фактической ссылке, в местах отдалённых? Давайте же сначала проживём этот год, а там будет видно.

Проклятый дипломат был прав, тысячу раз прав. Не нужно так переживать.

Отправили меня восвояси быстро, через несколько дней. Тайный выход из посольства оказался настолько банален, что я даже возмутился в душе: отчего это Лебедь допускал, что такое будет невозможно? Меня усадили в огромный сундук, закрыли на висячий замок и под видом дипломатической почты отнесли на корабль. И всё: «отдать концы, поднять якорь, полный вперёд!»

Торговый корабль сначала ушёл подальше в море, а потом проследовал мимо Нихелии. Военные корабли ведь держатся поближе к берегу: если нужно порт заблокировать или десант высадить, а ловить врагов далеко в море — это занятие скучное и малоприбыльное, — только время убивать. Так что самый большой вред для моего здоровья принесла только морская болезнь и смертная скука, которую я убивал упражнениями: на проклятой посудине и выпивки-то на всех не хватало.

Мда, занятно я в этом году сходил на войну: вернулся без оружия, без доспехов, без щита и коня, в чужой одежде, с жалкой щепотью монет, выданных мне на дорогу в официальном порядке. Угостил, называется, студента пивом…

Была у меня, правда, с собой ещё бумага от посла с намёком, что я достоин некоторого вознаграждения, — по ней я получу что-то типа разового пособия. Этот листок я сдал в министерстве внутренних дел, в канцелярию, где мне тамошний невзрачный чиновник буркнул «ждите…».

И я дождался…

За мной прискакали аж сразу два гонца, ведя на поводу свободного коня. Раз тебя вежливо приглашают пройти в министерство взмыленные посыльные при полном параде и при оружии — значит, надо идти.

Я жил от столицы недалеко — мы за сутки добрались. Я пытался разговорить своих провожатых, но они только тупо мычали «ничего не знаем, нам сказали — доставить, значит — доставить», и я махнул на них рукой.

Меня едва ли не под ручки провели до высоченной двери с огромными бронзовыми вензелями, возле которой с обеих сторон стояло по неподвижному часовому с парадными алебардами. Как только мы получили разрешение — меня сопроводили вовнутрь и оставили наедине с министром иностранных дел.

Скажу честно: министр меня разочаровал. По моим понятиям, человек на высокой должности должен выглядеть максимально импозантно. Чтобы любой, едва на него глянув, сразу бы сказал: вот ведь, сразу видно, — МИНИСТР! Лицо государства! На его мундире обязательно должны быть золотые аксельбанты и ордена размером с чайное блюдце, — и чтобы вот с такенными брильянтами…

Взять хотя бы нашего посла в Божегории. Тот даже внутри посольства ходит в крахмальных кружевах, в перстнях, с большим орденом на шее и золотом расшитый — и это среди своих.

А тут за столом сидит сухой пенёк в тёмно-сером сюртуке, с плотно сжатыми губами. На груди — маленький серебряный треугольник (знак Пресветлого), в вершины которого вделаны мелкие опалы — это орден Сильного духом. Людям военным это говорит о многом, но на гражданских эти дешёвые камушки, которые раздают полевым командирам, впечатления обычно не производят. И я их понимаю.

Министр поднял на меня свой насупленный взгляд:

— Что ж, очень приятно видеть такого известного в ойкумене человека, — но в его голосе проскальзывал скрипучий сарказм. — Который сподобился, наконец, и для своей родины сделать большое полезное дело…

Он выжидательно замолчал. Я тоже рот не открывал, так как он никаких вопросов мне не задал, а вступать в базарный спор о том, какие возможности мне моя страна давала, а какие — нет, чтобы ей большую пользу приносить, я с МИНИСТРОМ не собирался.

Вообще, разговаривать с министром с глазу на глаз мне не по чину. Какую бы великую тайну я не выведал — для общения со мной найдутся чинуши пониже рангом. Что же мне он хочет сказать?

— Я вас вызвал, молодой человек, вот по какому вопросу. Его Величеству поступило требование из Нихелии о выдаче некоего наёмника Клеста, верноподданного Его Величества, который обвиняется Стражей Нихельской Державы в двух преступлениях: убийстве служащего столичного университета и сотрудника Стражи Державы. Убийство является тяжким уголовным преступлением, а двойное убийство, да ещё, в том числе, и защитника государства — это, знаете, ли, уже слишком… Это вообще беспредел какой-то!

Я приподнял правую бровь:

— Брешут, Ваше сиятельство. Просто хотят отомстить за то, что Клёст раскрыл их тайну создания «адских смесей» и беглеца из секретной лаборатории в Божегорию переправил. Никаких убийств от руки Клеста никто не видел и видеть не мог.

— Я так и думал, — сказал министр, не меняя выражения лица. Наверное, не смог: жёлтая кожа к черепу присохла намертво. — Мы самым тщательным образом проверили личность этого Клеста. К буйству он не склонен, общественных наказаний не получал, невозвращённых долгов не имеет. Все отзываются о нём только положительно…

Министр помолчал. Потом продолжил, глядя мне прямо в глаза:

— У нас хорошие отношения с Нихелией. Но нам не хочется выдавать ей верноподданного Его Величества, который в личной жизни является примером для других и который оказал ОЧЕНЬ большую услугу государству и лично Его Величеству…

— Вот и я так думаю, Ваше сиятельство! — с воодушевлением поддержал его я. — Ну её, Нихелию эту! А Клёст ещё может и пригодиться, — мало ли что.

— Что ж, придётся нам отказать Нихелии ввиду того, что местоположение Клеста нам в данное время неизвестно. Но и он в будущем должен жить так, чтобы мы не разочаровались в своём решении. И чтобы поменьше вращался в тех кругах, где для общения клички используются… А Вы можете идти, молодой человек. Если понадобитесь — будете оповещены.

Ну вот, и никакой мне благодарности — вся слава Клесту досталась. Хотя иной человек на моём месте прыгал бы от счастья, что министра внутренних дел видел — и жив остался, и на каторгу далёкую не загремел.

Чтобы не одуреть и не раскваситься, я устроился на службу в городскую стражу, вопреки своим правилам. Хотя какая у нас стража: два десятка мужичков, старавшихся отлынить поелику возможно да их начальник, усатый толстый дядька, из бывших вояк. Мне же было, что называется, некуда силу девать: когда я не был занят, мысли о беглой химичке врывались в мою голову, разрушая мозги не хуже палицы. Поэтому я охотно ходил на ночные дежурства, цапался с хулиганьём и ворами, вызывая изумление и у них, и у стражников. С такими замашками мне карьера, конечно, никак не светила, но я за это, сами понимаете, не убивался. По мне хоть весь город разграбь — плакать не стану, но, если попался под меня — всё, хорошего не жди: хотя бы пинок, но от меня обязательно получишь, и мне плевать, сколько вы там начальнику стражи отстёгиваете: я же вас насмерть не убиваю, не так ли?

Моя логика всем казалась непонятной, — я оказался чужим и для стражи, и для ворья. (Хотя со стражниками я бухал в кабаке вполне исправно и безотказно: это тоже издавна сложился такой проверенный способ убить время. При этом я как бы не замечал, что стражники платили не всегда.) Только горожане со мной приветливо раскланивались, улыбаясь заискивающе. Да наплевать.