Учитель из Меджибожа

ПЕРЕД РАЗВЯЗКОЙ

Зима нагрянула совсем неожиданно. Накануне подули сильные степные ветры, разогнали нависшие над землей тучи. Сразу резко похолодало, и землю сковал мороз. Ночью обрушился сильнейший снегопад.

До самого рассвета кружила, ярилась метель, покрывая густым белым покровом землю, крыши, сады. А утром пришлось взяться за лопаты и расчищать дорожки, чтобы добраться до колодцев.

Раньше люди могли пойти в соседнее селение выменять оставшиеся тряпки на хлеб, картошку. Теперь трудно выбраться туда, это строго запрещено. И все знали, что этой зимой придется бедствовать.

Еще до прибытия в Николаевку команды Эмиля Шмутце оккупанты начисто подмели все засеки окружающих сел, забрали скот, птицу. Только спустя некоторое время из окрестных деревень свезли туда много зерна. Но так как все склады и хранилища были разрушены или сожжены, то его выгрузили пока в помещении школы и поставили часового.

Крестьяне жадными глазами поглядывали на большое здание, красовавшееся на крутом холме, примыкавшем к густому саду. Хоть бы им выдали немного зерна, чтобы как-нибудь протянуть до нового урожая или, по крайней мере, до весны, когда сама земля станет подкармливать. Но как ты доберешься к школе?

Немцы только на время ссыпали здесь хлеб, надеясь, что скоро придут автоколонны и вывезут его. Но снежные заносы приостановили движение. И получилось так, что интенданты как-то позабыли о свезенном сюда хлебе.

Эрнст мучился, переживал, глядя, как люди голодают. Поделился об этом с Гансом, и тот пообещал что-нибудь придумать. Однажды глухой ночью, когда от мороза трещали деревья и все и вся попряталось, пришел к Эрнсту Ганс. Накануне он договорился с часовым, охранявшим школу, что тот зайдет к переводчику погреть грешную душу, выпить стопку водки.

Озябший, словно бездомный пес, часовой, увидя спиртное и закуску, весь просиял. Знал, что не положено оставлять пост. Да кто об этом узнает. К тому же в такую ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит за порог, ни одна душа не приблизится к школе. Можно спокойно посидеть, погреться и выпить…

Ганс щедро угощал часового, а тот, разогревшись от выпитого, позабыл обо всем на свете. А Эрнст выскользнул из избы и передал людям, чтобы поспешили к школе и набрали себе зерна. И все побежали туда. Каждый брал, сколько мог унести. Операция прошла быстро, четко. И когда Эрнст убедился, что все запаслись хлебом, вернулся домой. Увидев очумевшего от водки часового, вежливо выпроводил его, сказал, что все же пост есть пост… Подкрепился, погрелся малость шнапсом, пора и честь знать. Служба, мол, прежде всего!

Напевая веселую песенку, часовой пришел на пост. Хоть голова сильно кружилась, но он заметил, что снег вокруг изрядно вытоптан, словно табун лошадей тут топтался. Он также увидел рассыпанное зерно, но махнул на все рукой. Школа ведь стоит на том же месте, замок — на дверях, сквозь щель окна были видны ворохи зерна. Правда, ему показалось, что они сильно уменьшились. Но это уже не его, часового, забота! Он не принимал хлеб по весу. А если немного уменьшилось, тоже не беда. Ведь каждому ученику известно, что от холода любое тело сжимается…

И он занял свой пост, оглядываясь по сторонам…

Люди обрадовались, воспрянули духом. Как же отблагодарить этого «доброго немца» за его отзывчивое сердце? Подумать только, помог им в такое страшное время! Что это за человек, который из-за них рискует собственной жизнью?..

А колючие морозы и вьюги с каждым днем усиливались. Не совсем зарубцевавшиеся раны давали себя знать все чаще, но Эрнст не мог обратиться к длинноногому лекарю, который открыто недолюбливал своего бывшего пациента и не понимал, почему терпит его начальник.

Мужественный и выносливый переводчик мучился, но в лазарет не ходил, лечился всякими травами, лекарствами.

Свались он в такое время, когда все лазареты забиты ранеными, медики вряд ли стали бы с ним возиться — своих хоть отбавляй, бесконечным потоком прибывают с фронта.

Он знал, что если его прогонят из команды, то очутится между небом и землей и навлечет на себя беду. Начнется проверка — кто он да откуда? Здесь его выручит из любой беды Ганс, да и другие солдаты, с которыми он подружился. А на новом месте?

И он делал вид, что вполне здоров, что никакие рапы его не тревожат. А боли все усиливались с наступлением морозов и особенно снегопадов.

«Надо как-то лечиться!» — думал он. И обратился к бабке Ульяне. Она немного лечила по-бабски, народной медициной. Вылечить окончательно была не в состоянии, но снять боль, когда она схватывала его в железные тиски, — это она могла.

Верные люди доставали ему всякие лекарства. И не только ему. Крестьяне болели, мучились, а раздобыть что-либо в аптеке было невозможно. К тому же в окрестных деревнях прятались где попало раненые красноармейцы, которые оставались в окружении, но избежали плена. Для них тоже нужны были лекарства, бинты. Много требовалось лекарств и для самих жителей Николаевки. Кто им в этом поможет, если не он, «добрый немец»?!

А с фронта приходили сведения одно страшнее другого. Застряли безнадежно немецкие армии под Сталинградом. Всем уже было ясно, что новая кампания Гитлера с треском провалилась. Не будет ли эта зима для них последней?

Все больше зверели фашисты, вымещая злобу и ненависть на мирном населении. Надо вести себя осторожнее, не лезть на рожон. Это хорошо понимал теперь «добрый немец». Но как будешь сидеть тихо, если такие радостные вести слушает он по радио! Приближается разгром гитлеровских войск на юге. Надо как можно скорее поведать об этом людям. И он каждое утро передавал Клаве, что сообщало за ночь московское радио. А она и ее подруги переписывали все это и несли в соседние села.

Тучи сгущались над его головой, но он не прекращал своей опасной работы. Находясь среди волков, смело выполнял священный долг солдата, агитатора, делал все, что было в его силах, презирая опасность и саму смерть.

Зима с ее бесконечными морозами и снегопадами тянулась медленно, и еще медленнее заживали его раны, скупо возвращая былые силы. Утешение он находил по ночам, когда, укрывшись с головой с маленьким радиоприемником, затаив дыхание, слушал голос Москвы.

Сообщения шли все более обнадеживающие. Он восхищался, не понимая, откуда у нас взялась такая сильная авиация. Она обрушивала свой смертоносный груз не только на вражеские позиции и узловые станции, но и на глубокие тылы. Эскадры бомбардировщиков все чаще налетали на Берлин и Кенигсберг, настигали врага везде. Шла такая тяжелая и изнурительная война, столько отдано территории, столько потерь, а сила наша росла с каждым днем, крепла армия, стойко выдерживая бешеный натиск и нанося по фашистам тяжелые удары.

«Добрый немец» тем временем присматривался к своим «коллегам». Как они осунулись, потускнели! Это уже совсем не те вояки, которые шагали летом к Волге. Теперь они шли как потерянные, размышляли о том, как бы выбраться живым из этого ада. От ужаса и дурных предчувствий обер-лейтенант и его помощники совсем потеряли голову. Того и гляди, наступит их черед отправиться под Сталинград для пополнения сильно поредевших немецких полков. Совершенно ясно: если русские разгромят их дивизии на Волге, это будет начало конца авантюры фюрера, все погибнет! Откроется дорога русским на запад, на Берлин…

Как только небо очищалось от туч, появлялись советские бомбардировщики и штурмовики. Они наводили панику, сеяли ужас. Вместе с бомбами пилоты сбрасывали листовки, рассказывающие подробности о побоище на Волге. В конце каждой из них имелись пропуска для тех, кто захочет спасти свою жизнь и сдаться в плен. И хотя был строжайший приказ командования не читать эти крамольные листовки, не хранить у себя пропуска под страхом смерти, солдаты все же втихомолку прятали их.

Таким пропуском запасся и Ганс, который мечтал лишь об одном: вернуться домой, в Тюрингию, к жене и маленькой дочурке Дорис, которую еще даже не видел… Письма от жены приходили теперь значительно реже. И он мучился, переживал: русские самолеты часто появлялись в немецком небе. Война передвинулась в Германию. Рушились, пылали города и села. Не оправдались заверения Гитлера и Геринга о том, что ни один русский самолет не появится в небе Германии. Русские бомбардировщики то и дело бомбят их города, порты, железную дорогу, аэродромы. И немецкие матери и дети теперь всласть ощутили «преимущества» войны, мечутся в поисках спокойного уголка, ищут пристанища, оставшись без крова…

Жена Ганса теперь уже не скрывала, как они там страдают. Она давно перестала присылать посылочки с печеньем и всякими сладостями. С малюткой и стариками бродит по развалинам городов в поисках убежища, стала бездомной. У нее нет крыши над головой, нет куска хлеба. И она не представляет себе, чем все это кончится…

Тем временем Клава со своими подружками без передышки получала от «доброго немца» сводки московского радио, тщательно переписывала их на небольших клочках бумаги, передавала в ближайшие селения и хутора. Хоть тяжко было в зимнюю стужу, по пояс в снегу добираться туда со своей опасной ношей, но ни пурга, ни морозы не останавливали ее и всех подруг. Вести приходили такие хорошие, так радовали душу, что не поведать об этом людям просто казалось тяжким грехом. Не взирая на все трудности и опасности честно выполняла свой долг.

А зима все настойчивее и жестче вступала в свои права.

В потрепанной шинельке на рыбьем меху и помятой пилотке с опущенными краями Эрнст порядочно мерз. Не помогла ему и вторая куцая курточка, которую он напялил на себя. Ганс где-то спрятал его офицерскую гимнастерку с ремнем, на пряжке которого выбита большая пятиконечная звезда. Еще не время было, но ему страшно хотелось видеть что-то свое, родное, хотя бы ту самую гимнастерку, в которой начинал войну. И он надел ее на себя, подпоясался старым ремнем. Сразу стало тепло и легко на душе. Но в таком наряде он не мог выйти на улицу, попасться кому-то на глаза. Достаточно уже и того, что эту гимнастерку и ремень с пряжкой видел и прятал Ганс Айнард. Поверх гимнастерки быстро надел солдатскую куртку и шинель мышиного цвета, которая была ему отвратительна. Но что поделаешь! Понимал, что должно пройти какое-то время, пока он все это сбросит и сможет носить свое настоящее обмундирование. Кажется, уже скоро его надежды и чаяния сбудутся, он вернется к своим и все эти тяжелые месяцы будет вспоминать как страшный сон.

В один из морозных вечеров пришла Клава и сказала, что в соседнем хуторе Садки в одной из хат соберутся сегодня молодые парни и девушки якобы на вечеринку. Это лишь для отвода глаз. На самом деле они мечтают увидеть «доброго немца», услышать от него, что происходит на фронтах.

Идти к незнакомым людям, беседовать в такое время весьма рискованно. Но не воспользоваться случаем и не поговорить с ребятами, которых не сегодня-завтра затолкают в вагоны и отправят в Германию на каторгу, он не мог. К тому же сама Клава просила его.

И он отправился на хутор, сказав своему шефу, что на часок пойдет к девушкам потанцевать. Как-никак, дело молодое.

В жарко натопленную избу набилось много людей. В полутемном углу кто-то наяривал на гармошке, и девушки без особого интереса, без улыбки кружились. Большинство парней сидели и стояли вдоль стен. В сенях курили дежурные — на всякий случай, чтобы не пустить чужого…

Когда Эрнст вошел в хату, гармошка сразу смолкла. Танцевавшие отошли в сторону. Все взоры были устремлены на него. Ребята обрадовались, увидя перед собой стройного, светловолосого молодого человека, который, словно старый знакомый, стал шутить, здороваясь со всеми, пожимая им руки.

С первой же минуты он расположил к себе присутствующих, вызвав их симпатию. Взял гармошку, попробовал растянуть меха.

— Вот завидую гармонистам! Всегда им весело. И девчата их любят больше всех… — И окинул окружающих внимательным, пытливым взглядом. — Ну, что ж, играть, танцевать будем или побеседуем?

— Лучше расскажите что-нибудь!.. — послышались голоса.

Он подошел к столу, бросил на спинку стула шинель, пилотку, поправил рукой вьющиеся волосы. Его доброе лицо стало серьезным, сосредоточенным. Медленно собирался с мыслями, не зная, что именно интересует этих людей. И, когда воцарилась полная тишина, негромко сказал:

— Ну, что ж, начнем, если на то пошло. Времени у нас, сами понимаете, в обрез… Главное теперь: быть начеку. Немцы, конечно, скоро возьмутся за вас, молодых парней, девчат. Попытаются отправить в Германию, на каторжные работы! — Я говорю «попытаются», верю, что вы не дадитесь им в руки. Помните — это для вас смерть! Постараюсь сообщить, на когда фашисты назначат облаву, и вы уж не зевайте, прячьтесь, уходите, куда глаза глядят, только не попадайтесь им. Гитлер подтянул к Волге лучшие дивизии, множество танков, самолетов, артиллерии и хотел одним ударом уничтожить защитников Сталинграда. Все это провалилось… Советские войска выстояли, нанесли врагу страшные ответные удары. В самые ближайшие дни мы услышим, как они разгромят фашистские орды. Недалек тот день, когда наши вернутся сюда… Скоро ваш край будет свободным!

Ребята слушали его, затаив дыхание. На глазах многих сверкали слезы радости. Он сам не мог удержаться, умолк и вынул платок, чтобы вытереть непрошенные слезы… Ему трудно было говорить. Сердце переполняли тревога и гордость, что его так внимательно слушают.

Эрнсту стало жарко, и он расстегнул пуговицы на куртке. Все увидели на нем офицерскую гимнастерку и ремень, на пряжке которого выступила пятиконечная звезда.

— Боже мой! Так это же наш! Наш! — послышался шепот с задних рядов.

— Ну, конечно, прислали с Большой земли… Наш!.. Наш!..

Он успокоил слушателей, дал советы, как вести себя, когда гитлеровцы начнут отступать, что каждому делать, чтобы ускорить победу над врагом. Просил держать в строжайшей тайне все, о чем он здесь рассказал. А если они захотят передать кое-кому услышанное, то должны быть исключительно осторожны.

Он быстро попрощался со своими новыми друзьями. И, велев гармонисту сильнее играть, а ребятам потанцевать, раскрыл дверь и скрылся в снежной пучине.

Через несколько дней после этой незабываемой встречи «добрый немец» передал через Клаву радостную весть: фашистские орды под Сталинградом полностью разгромлены, более трехсоттысячная армия солдат и офицеров вместе со штабом во главе с генералом Паулюсом взята в плен…

Еще Эрнст сообщил, что Гитлер в связи с этим объявил по всей Германии трехдневный траур. Фрицы нацепили на рукава черные ленты — справляли траур по своей былой славе, по прошлым победам!

Уж здесь «добрый немец» постарался! Эта весть пришла глубокой ночью.

Тотчас же он передал это Клаве, и долгожданная весть передавалась из уст в уста, быстро распространилась по селу и окрестным деревням.

Морозы в эти дни особенно свирепствовали, но на душе у многих было необычно тепло и празднично. Казалось, что сюда пришла весенняя оттепель…

Немецкие тыловые части, оказавшиеся далеко от Волги, стали быстро отходить. Это называлось у них «выравнивать фронт». Ближе к Днепру двинулась и форкоманда со всем своим хозяйством.

Собирались в панике, хватали с собой что попало. Каждый думал об одном: вырваться отсюда, уйти подальше, не попасть в плен, скорее унести ноги. Благодарили бога, что не оказались в том страшном котле, у Волги!

В этой дикой неразберихе, которая царила вокруг, Эрнст должен был решать, как ему быть. Попытаться перейти линию фронта, к своим, или пока отойти с командой? Остаться на месте и выждать — это сопряжено с большим риском. К тому же он считал, что теперь сможет сделать еще больше, чем раньше. Чувствовал большую ответственность перед своим спасителем и другом Гансом Айнардом. Его бегство может сильно отразиться на судьбе Ганса и других людей, которые помогали ему. И он решил пока остаться с командой.

Накануне передислокации он пришел к Клаве. Глядя на девушку глазами, полными благодарности, сказал:

— Ну, дорогая Клава, вот и пришло время расстаться. Не знаю, доведется ли нам еще встретиться. Все, что было в моих силах, я сделал. И у меня к тебе одна-единственная просьба. Она, правда, связана с большим риском… Можешь для меня сделать одно одолжение?.. Скажу прямо: не буду на тебя в обиде, если откажешь…

Девушка посмотрела на него испуганным взглядом:

— Зачем задаете мне такой вопрос? Вы столько хорошего сделали здесь для всех, что я ради вас готова даже жизнь отдать…

— Ну, что ж, большое спасибо!.. Я рад, что не ошибся в тебе и в ваших людях…

Оглянувшись, нет ли кого поблизости, дал ей два письма.

— Береги их, дорогая, как зеницу ока. Когда сюда, в село, придут первые советские воины и какой-нибудь штаб, сразу передай это самому старшему командиру… А пока спрячь хорошенько…

Девушка взяла конверты дрожащими руками. Перевела взгляд на Эрнста, снова на письма и быстро пробежала глазами адреса. На одном конверте было написано: «В штаб Юго-Западного фронта». На втором — «В Москву, в Генеральный штаб РККА».

Отвернувшись, спрятала их на груди. Снова взглянула на взволнованного Эрнста. В ее глазах были решимость, восхищение: «Боже мой, что же это за человек? Ведь я только догадывалась, кто он, этот бесстрашный Эрнст. Как же я о нем ничего не знаю? Наверное, настоящее его имя вовсе не Эрнст и никакой он не немец…»

Но не отважилась спрашивать об этом. Только поклялась выполнить его просьбу любой ценой. Она не подведет!

Не в силах сдержать своего волнения, девушка прослезилась.

— Вы чего ж это, Клава? Зачем плакать? Скоро будете свободны… — попробовал он ее утешить.

— Вы оставляете нас… Как же мы теперь жить будем? При вас чувствовали себя словно за каменной стеной. А теперь новые… Обозлены, как дикие звери… Будут вымещать весь свой гнев на нас…

— Понимаю, Клава… — сказал он после долгого раздумья. — Но я уже говорил, что вы должны сделать, когда наши приблизятся. Главное: не давать себя отправлять в Германию, на каторгу… Помогать всеми силами своим… Самое страшное уже прошло… Немного осталось страдать…

Она молча и сосредоточенно слушала его задушевные слова. И вдруг, приподнявшись на цыпочки, обвила его шею крепкими руками, прижалась к груди и крепко, нежно поцеловала.

— Счастливого вам пути!.. Пусть судьба вас оберегает от всех опасностей, дорогой Эрнст, наш верный друг. Мечтаю об одном: когда-нибудь встретиться с вами. Если, конечно, останемся живы…

Смахнула слезы, стыдливо опустила глаза.

— Счастливого пути!.. Будьте спокойны, Эрнст, только смерть сможет мне помешать выполнить вашу просьбу. Любой ценой это сделаю. Любой ценой! И, может быть, хоть частично заплачу за ваше доброе сердце, за все то хорошее, что вы сделали для наших людей. Прощайте, родной!

И они расстались.

Эрнст ушел из дома Клавы с легкой душой, веря, что эта девушка его не подведет. Да, он уже может уходить спокойно. Даже умереть не страшно, когда знаешь, что письма твои будут переданы кому следует.

Но особенно теперь умирать не хотелось! Необходимо дожить до того дня, когда кончится этот кошмар, когда увидит он всю советскую землю, всех наших людей свободными. Он должен вернуться к своим и мстить фашистским извергам. Он войдет в их проклятый Берлин!

Ночь прошла в хлопотах. Команда быстро собиралась в путь. Все спешили как на пожар. Толкались, ругались, проклинали свою судьбу и все на свете.

Он наблюдал эту дикую панику и радовался в душе: дожил!

Отовсюду выглядывали жители, следили за тем, как гитлеровцы покидают село.

А издалека в эту морозную ночь доносился грозный грохот русской артиллерии. Что-то знакомое и родное было в этом гуле.

Высоко в небе появились самолеты, видимо, советские. Они шли, тяжело груженные, на железнодорожные узлы, где сосредоточились отступающие немецкие части.

Паника нарастала. Хоть здесь не бомбили, но одно появление авиации наводило смертельный страх на немцев. Они падали на скованную морозом землю, дрожали от ужаса перед грядущей расплатой. Зарывали головы в снег, залезали в ямы, сугробы, будто те могли их спасти…

Полная неразбериха и паника царили на дорогах. Огромные пробки создавались у переправ. Офицеры с парабеллумами в руках неистово орали, ругались, напрасно стараясь навести хоть какой-нибудь порядок. Каждому хотелось поскорее «выровнять линию фронта», уйти подальше от опасности, вернее, быстрее спасти свою шкуру.

В один из морозных дней Николаевка ожила. Люди — стар и млад — выбежали из своих убежищ на улицу встречать освободителей. Они не понимали, почему Клава бросается к машинам, подводам, допытываясь, где самый большой командир, главный штаб. Ей необходимо передать что-то очень важное.

В конце дня, когда военные расквартировались, девушка попала в жарко натопленную хату, на стенах которой уже были развешаны большие карты с красными флажками, густо утыканными тут и там. Строчили пишущие машинки…

Она стояла перед седым полковником и взволнованно рассказывала о человеке, который недавно сделал людям столько добра. Затем вручила два конверта.

Полковник внимательно выслушал ее взволнованный рассказ, присел к столу, аккуратно вскрыл первое письмо и пробежал глазами.

В нем сообщалось, что бывший курсант киевских курсов военных переводчиков Илья Исаакович Френкис, пройдя со своим полком тяжелый путь от Днепра до Дона, выбираясь с большой группой солдат из вражеского окружения, был тяжело ранен и попал в руки врага. Находясь в чужом стане, он честно выполнял долг воина Советского Союза… По мере сил и возможностей служил своему народу, армии…

Клава стояла чуть дыша, всматривалась в сосредоточенное лицо полковника. Одним глазом заметила и запомнила имя автора письма: Илья Исаакович Френкис…

И сердце дрогнуло: так вот кто этот «добрый немец» под именем Эрнст Грушко. Огромная радость охватила ее после того, как она узнала его тайну. Теперь это имя запомнит на всю жизнь. Верила, что когда-нибудь они непременно встретятся.

Девушка со всех ног бросилась к бабке Ульяне, к матери, рассказала им обо всем — теперь это уже не было тайной. Старуха выслушала ее и сказала после долгой паузы:

— Ну и молодец наш Эрнст! Мне сердце все время подсказывало, что это какой-то очень свой, близкий нам, кровный… Ничем не был он похож на поганых фашистов, будь они прокляты во веки веков!..

Старуха прослезилась. Глядя на нее, всплакнула и Клава.

— Вот как оно бывает… — задумчиво продолжала бабка Ульяна. — Эрнст… «Добрый немец»… А оно выходит, никакой он не Эрнст, совсем не «добрый или плохой немец», а наш, советский человек… Помоги ему господь бог на всем пути! Храни его от всех напастей и от смерти, от зла, от пуль и снарядов, от болезней и других несчастий! Хоть бы он еще когда-нибудь вернулся к нам. Взглянуть бы на него хоть разок и поблагодарить за доброе сердце. Вместе вспомнить бы весь ужас, все это страшное время при Гитлере. Счастья ему, доброму нашему сыночку!