Учитель из Меджибожа

ПРОРОК ИЗ МЕДЖИБОЖА

Пожалуй, ему, молодому человеку, учителю из далекого Меджибожа, который на какое-то время оказался среди волков, даже и не снилось, что он способен быть пророком!..

Но, как ни странно, многие его предсказания постепенно сбывались. Поистине пророк, ничего не поделаешь!

А что тут удивительного? Ведь, как-никак, его знаменитый земляк— чудотворец Балшем, бродячий философ — когда-то мог все в точности предугадать и предсказать. Так чем же Илья Френкис, то бишь Эрнст Грушко, хуже?..

Да к тому же, ко всем бедам и несчастьям, он еще является наследником, вернее, внуком Гершелэ из Острополья. А тот уж, безусловно, мог многое предвидеть, предсказать да еще и рассмешить любого мрачного человека на земле!..

Да, Илья Френкис еще давным-давно предсказывал, что гитлеровские орды у Волги будут разгромлены, потерпят страшное поражение, а уцелевшие крепко накажут внукам и правнукам никогда больше не ступать своими сапожищами на русскую землю. Он еще и раньше знал, что эти проклятые фашисты проклянут тот день, когда полезли сюда. Знал, что им не унести своих костей.

Так оно и случилось! Чем же он не пророк?..

Даже бабка Ульяна, прощаясь, так и назвала его: пророк. Только не знала, что он не обычный пророк, а пророк из самого Меджибожа…

В ту памятную морозную ночь, когда он сидел в своем углу у маленького радиоприемника, затаив дыхание, вслушивался в последнюю сводку и услыхал о разгроме немцев на Волге, он понял, что это начало конца. Узнав, что Паулюс со всем своим штабом вышел из подземелья с поднятыми вверх руками, Илья чуть не закричал от восторга. Хотелось танцевать, плясать от радости! Хотелось всем поведать о великом торжестве победы. Но вспомнив, что его начальник Эмиль Шмутце в одном исподнем шагает взад и вперед по своей комнате, с ума сходит, бесится и ждет известий и сводок, тут же отправился к нему.

Подтянув куцую куртку, Эрнст старался придать своему лицу скорбное выражение, что плохо удавалось. Помолчав, сообщил упавшим голосом:

— Плохо…

— Что плохо? Говори быстрее, что?!

— Все кончено, герр обер-лейтенант… Капитулировали… Разгром… Капут… Так передали по радио. Великий фюрер объявил по всей Германии, по всему рейху трехдневный траур!..

Шмутце взглянул на него бессмысленным взглядом, затрясся от гнева, ринулся было с кулаками, но в эту трагическую минуту у обера сползли штаны, и он еле подхватил их… Готов был растерзать, задушить переводчика за такую новость. Но подвело сердце. Застонав, он крикнул: «Майн готт!» — и рухнул на стул. Хорошо, что поблизости оказался длинноногий лекарь; тот о трудов откачал его и уложил в постель.

Обер-лейтенанта Эмиля Шмутце удручал не разгром лучшей армии фюрера — последней опоры рейха. Он переживал, что теперь его могут отправить на передовую, — мол, достаточно болтался по тылам, вдали от фронта, пора идти туда, в огонь, доказать свою преданность фатерлянду и его мудрому стратегу — Гитлеру…

Все почувствовали: с ним что-то приключилось. Сильно заикаясь, он приказал опешившим подчиненным напялить на рукава черные траурные повязки и как можно быстрее собраться в путь. Цурюк, цурюк — назад, поближе к Днепру! Там теперь соберут силы, чтобы сдержать русских, там по воле фюрера выровняют фронт…

Жалко было бросать приготовленные зимние квартиры, которыми так никто из начальства и не воспользовался. Но там, в плену, им предоставят другое, не менее удобное жилье.

И началась самая настоящая паника. Ничего не клеилось, никто толком не соображал, что делать раньше, за что хвататься… Одно было ясно: надо бежать, чем поскорее, тем лучше. По крайней мере, не попадешь в положение разгромленных собратьев на Волге.

И первым драпанул обер-лейтенант Эмиль Шмутце.

Эрнст наблюдал это поспешное бегство и невольно думал, что и впрямь может быть пророком! Он все давненько предугадал, обдумывая сообщения о боевых действиях под Сталинградом. Сердце давно ему предсказывало, что эта зима должна быть счастливой, несмотря на бешеный холод и дикие вьюги.

И вот, сидя на грузовике, радуясь в душе, — они держали курс назад, к Днепру, — вспомнил, что в последней беседе с большой группой жителей села пророчески сказал: «Фюрер после своего „блицкрига“ не остановится ни перед чем! Надо будет, он прикажет своим войскам выровнять фронт, вернуться к Днепру. Заставит обстановка — его солдаты перенесут сражение на Днестр, на Вислу, на Одер… Он будет воевать с русскими на улицах самого Берлина!.. И дай бог, чтоб это время скорее настало!»

Слова его дошли до людей. Они все отлично поняли. Пусть бы новая «стратегия» Гитлера скорее осуществилась, пусть бы фашисты поскорее «выровняли» линию фронта, да так, чтобы она уже подошла к самому Берлину.

Отступление… Выравнивание линии фронта…

Шли колонны… Немцы окончательно потеряли самообладание, веру в победу. Заснеженная разбитая дорога вела их к Днепру. В пустых полях торчали кресты, на которых ветер шевелил солдатские каски… Сколько их — не счесть! Это была цена, заплаченная фашистами за вторжение в страну. Теперь они уходили мрачные, поникшие, потрясенные всем случившимся. Думали только об одном: как бы скорее выбраться отсюда…

Неистово ревели моторы грузовиков, тянулись подводы, шли пешие. Над головой то и дело появлялись советские самолеты, обрушивая на отступающих смертоносный груз. Все перемешалось, все гибло.

«Да, красиво Гитлер околпачил нас. Будь он проклят!» — читалось на лицах изнуренных солдат.

Долго брела по холоду, в. пурге форкоманда, пока добралась наконец до Запорожья.

Город казался пустынным, покинутым. Виднелись взорванные цехи заводов. Из обледенелой днепровской поды торчали обломки знаменитого Днепрогэса, все было перепутано обрывками проводов высоковольтной линии, валялись электрические столбы и стальные подпоры…

Люди в страхе плелись но брошенным, опустевшим улицам, глядя на мертвые, погасшие заводские трубы.

Здесь более года назад прошел немец. Он тогда двигался уверенно и четко, сжигая, разрушая все на своем пути, убивая и расстреливая женщин, стариков и детей. Завоеватели считали, что все уже повергнуто. Еще немного, возьмут несколько таких городов — и русские сложат оружие перед всемогущим фюрером и его армией… И вот горе-победители вернулись на развалины и ищут, куда приткнуться, где отогреться, найти хоть короткий покой.

Эрнст присматривался к гитлеровским воякам. Куда девались их былой гонор, самоуверенная наглость? Они опустошены, совсем разуверились… Неужели есть еще какая-то сила, сверхчудо, которое может их снасти?

В город входили разрозненные войска, обозы. Все смешалось, сбилось в кучу — люди, лошади, машины, танки. По дорогам брели калеки на костылях, раненые. Солдаты посматривали на них даже со скрытой завистью: они, возможно, еще вернутся в Германию. А что будет с теми, кто держится на ногах? Какая участь их постигнет?

Армия разлагалась на глазах, и никто уже не мог сдержать это, вернуть ей веру, надежду на жизнь.

В эти дни стало известно, что полевой суд приговорил к расстрелу двух солдат форкоманды за самострелы… Потрясенные последними событиями, солдаты произвели над собой страшное насилие столь поспешно и столь неумело, что длинноногий лекарь без особого труда установил его.

Всю команду построили на плацу, возле развалин многоэтажного дома. Обер-лейтенант объявил, чем эти предатели фатерлянда заслужили такую меру. 3атем грянул залп, и солдаты рухнули в заранее приготовленную яму. В соседней части на глазах у всех повесили за дезертирство одного заслуженного, обвешанного крестами и медалями капитана.

По ночам можно было услышать, как горланили пьяные офицеры, глотали водку, чтоб изгнать из сердца тоску, — все равно жизнь пропащая… Войной уже пресытились. Пусть теперь воюет Геббельс.

Все вышло из колеи. Испортилась, застопорилась фашистская машина, и кто знает, удастся ли ее наладить.

Эмиль Шмутце впал в полное уныние. У него опустились руки, и он никак не мог взять в толк, что его команда должна теперь делать, где готовить квартиры для отступающих частей. К тому же где взять столько гробов, столько крестов?

Пуще всего он боялся группы военнопленных, которые, находясь при команде, выполняли черные работы. Стал косо смотреть и на своего переводчика — что-то не видно горечи в его глазах. Такое случилось, а этот фольксдойч или черт его знает, кто он, по-прежнему шутит с солдатами, посмеивается, и все ему нипочем…

Шмутце не знал, как держать себя в новых условиях. Стал было применять строгие меры к своим подчиненным, солдатам и пленным — сажал в подвал, на гауптвахту, передавал на расправу военному трибуналу. Но потом это ввергло в страх его самого. Чего доброго, еще из-за угла получит от своих же пулю в лоб. И он стал заискивать перед всеми, на многое смотрел сквозь пальцы. Что, ему больше других нужно? Пусть все идет прахом! Важно одно: сберечь собственную шкуру. Слава богу, что в гестапо нет еще таких приспособлений, с помощью которых можно было бы читать мысли людей. Они б за крамольные мысли вмиг его прикончили. Знай гестаповцы хотя бы десятую долю того, что он думает о них и об этой проклятой войне, давно бы в живых его не было!

А переводчик команды по-прежнему делал свое дело. На новом месте присматривался к жителям, искал надежных людей, не утративших своего лица и совести в условиях оккупации, устанавливал с ними контакт.

В предместье Запорожья ему это трудно удавалось. Десятки тысяч горожан были замучены, расстреляны, брошены в лагеря и тюрьмы, угнаны в Германию. А еще большая часть ушла из города, подальше от больших дорог и непрекращающихся облав, отправилась в поисках куска хлеба.

И все же встречались настоящие патриоты. Измученные голодом, страхом, они не покидали своего жилья, веря в то, что фашистскому кошмару скоро придет конец.

Близилась весна. Теплые ветры нагнали оттепель.

Однажды, шагая по безлюдной улице, Эрнст обнаружил, что сапоги его окончательно развалились. Спустился в мрачный подвал, уцелевший на перекрестке двух широких улиц, и за низеньким верстаком увидел склонившегося над башмаком, освещенного тусклым светом лампадки старого сапожника. Его лицо обросло седой щетиной, и в больших очках было сломано стекло. Он закашлялся, держась руками за впалую грудь, снял очки, подслеповатыми глазами взглянул на вошедшего. Заметив на нем немецкую шинель, не ответил на приветствие и снова погрузился в работу, прикинувшись глухим, немым и слепым. Но, услышав русскую речь, Степан Гурченко, — так звали сапожника, — внимательно посмотрел на чужака и сердито засопел.

На просьбу клиента починить ему сапоги старик пожал плечами. Не выпуская изо рта несколько гвоздиков, шепелявя сказал, что чинить-то нечем. Во всем городе не найдешь нынче и куска кожи. Ни дратвы, ни гвоздей. И вообще-то, он собирается не сегодня-завтра закрыть свою лавочку. Лучше пойти к другому сапожнику…

Но, присматриваясь исподтишка к пришедшему, прислушиваясь к его шутливому тону, он уловил, что человек явно не похож на оккупантов, которых он видел эти дни сотнями. И слова незнакомца о том, что скоро появится и кожа, и дратва, навели его на более веселые мысли.

Кончилось тем, что он отложил в сторону башмак и принялся за починку сапог. Сразу появились и кожа, и дратва, и все остальное… Старик, постепенно оживляясь, вызывал незнакомца на откровенный разговор.

На следующий день Эрнст снова спустился в подземелье — принес буханку свежего хлеба, кусок вареного мяса и кулечек риса.

— Вам, папаша, гостинец на первый раз, — сказал приветливо. — А достану у своих хозяев еще, зайду… Ешьте на здоровье!

Так, присматриваясь и прилаживаясь друг к другу, они постепенно сдружились. Эрнст вскоре принес новости, о которых старик и не догадывался.

Догадался и «добрый немец», что этот старик-сапожник занимается не только починкой чужих башмаков. Он, видно, является связным у подпольщиков. Илья убедился в этом, когда на следующий день спустился в подвал и застал несколько пожилых мужчин — сидели разутые, якобы ожидали очереди, но внимательно глядели на пришедшего, как бы изучая его.

Присмотревшись получше к этим людям, он понял, что это не обычные заказчики, должно быть, из тех, кого сапожник пригласил, дабы они познакомились с этим не то русским, не то каким-то нацменом…

Несколько минут длилось молчание. Затем Эрнст громко рассмеялся, опустился рядом со стариком на сапожный стульчик и сказал:

— Вижу, тут собрались одни заказчики… Значит, у всех порвались башмаки. Можно начать?

Он окинул довольным взглядом присутствующих и пытливо посмотрел на Степана Гурченко. Тот одобрительно кивнул головой и пошел к двери, чтобы запереть ее.

В подвале, едва освещенном тусклым огоньком мерцающей лампадки, воцарилась напряженная тишина. Было сильно накурено, душно, пахло гнилью. Но это, казалось, никого не смущало. Затаив дыхание, прислушивались «клиенты» к вдохновенному рассказу незнакомого человека в немецкой форме. Постепенно их напряженные глаза озарялись радостными искорками, когда Илья заговорил о панике, которая царит в войсках, о последних новостях, услышанных по московскому радио. Люди с первых его слов и добрых шуток прониклись к нему доверием, и были благодарны старому Степану Гурченко, который свел их с ним.

Никого не интересовало, кто этот человек и откуда. Всем было ясно, что такие расспросы здесь неуместны. Он поведал им об успешном наступлении Советской Армии, которую все ждут с огромным нетерпением. И каждый понимал, что настало время сделать больше, чем делали до сих пор.

Эти люди, разные по возрасту и положению, но объединенные одними устремлениями и мыслями, сразу поняли друг друга и нашли общий язык. Завязался откровенный разговор. Вскоре можно было подумать, что собрались старые друзья и ведут самую задушевную беседу, не взирая на то, что за стеной ненавистные оккупанты, против которых эти люди — каждый по мере сил и возможностей — ведут непримиримую борьбу.

Эрнст стал приходить к старому сапожнику все чаще — «чинить» свои худые сапоги. Он приносил ему не только новые вести с Большой земли, не только хлеб, продукты и разные медикаменты, которые следовало передать подпольщикам, но понемногу оружие — гранаты, патроны и автоматы. В неразберихе и панике, царившей вокруг, ему не так уж сложно было теперь добывать оружие и передавать в надежные руки.

После мрачных месяцев тревог, беспросветной жизни, опасностей и лишений появление в городе этого Эрнста стало добрым предзнаменованием. Степан Гурченко и его друзья ждали этого человека все с большим нетерпением и радостью.

И все были обескуражены и потрясены, когда переводчик дней через десять забежал проститься. Команду перебрасывают на Донбасс, и он вынужден прервать связь с этими мужественными людьми.

В один из предвесенних дней Эрнст появился в большом шахтерском поселке, неподалеку от областного города горняков. Он увидел развалины, остатки заводских труб, погасшие терриконы и затопленные шахты. Как и там, в Запорожье, улочки поселка были мертвыми, безлюдными. Здесь остались главным образом пожилые женщины, старики-шахтеры и дети. Измученные голодом, они редко показывались на свет божий. С опаской смотрели на оккупантов, стараясь держаться подальше. Женщины, ребятишки, плохо одетые, молчаливые и измученные, в поисках угля бродили по крутым хребтам терриконов. Этот промысел был необходим, чтобы отнести найденный среди породы уголь в окрестные села и выменять на кусок хлеба, ведро картошки. Все, что имелось в домах, уже давным-давно обменяли на продовольствие. И теперь оставалась одна надежда — на антрацит…

Горько было смотреть на голодных людей. У Эрнста сжималось сердце, когда он наблюдал эти страшные картины. Сам подчас недоедал, отдавая свой скудный паек голодным ребятишкам, которые встречали его на улочке.

Вскоре и сюда пришла за ним слава «доброго немца». Настоящие немцы косились на него, ругали последними словами за то, что он якшается с этой шантрапой. Ведь их отцы и братья с оружием в руках воюют против фюрера… А эти вырастут и тоже будут сражаться с солдатами Гитлера…

Но Эрнст, как мог, отбивался от фашистов.

— Жалко детворы, они и так несчастные, страдают ни за что ни про что, — оправдывался он. Соседка по дому, где Эрнст стоял, Нина Ивановна, пожилая женщина (раньше, когда действовали рудники, она работала ламповой на крупной шахте), охотно разговаривала с ним и за словом в карман не лезла. Он это сразу заметил. В чем-то она напоминала старого сапожника Степана Гурченко. Сперва поглядывала на него довольно враждебно, с нескрываемым презрением, но в последнее время стала уже смотреть другими глазами, задевала его шуточками, остротами, что ему было весьма по душе.

Как-то пригласила его к себе, угостила кипятком без сахара, поставила видавший виды патефон, разговорилась. Расспрашивала, откуда он, из каких краев, есть ли у него семья. Почему он не в пример другим немцам так добр к шахтерским детям, кормит их, шутит с ними…

Он посмеивался, уклоняясь от прямого ответа. Как-то принес ей в дом хлеб и большой кулек сахара. Старуха-мать, прикованная к постели, посмотрела на немца с ненавистью. Думая, что он не понимает по-русски, обрушилась на дочку с бранью. Пусть забирает это добро и смывается отсюда. Не может она смотреть на этих лиходеев! Готова умереть с голоду, лишь бы не видеть их мерзкие рожи…

Дочь пыталась ее урезонить, но не смогла. А гость смеялся от души. Должно быть, это первый немец, который хохочет, когда его ругают последними словами.

Эрнст тем временем смотрел на озлобленную старуху и радовался, был безмерно доволен, что с такой ненавистью она говорит о фашистах.

Прошло еще несколько дней, и Нина познакомила его с шахтерами. Эрнст сразу нашел с ними общий язык. Эти люди нуждались не только в продуктах, которые он им тайком приносил, но и в медикаментах, особенно во взрывчатке. Хотя теперь ему стало труднее все это доставать, по понемногу все же снабжал их. И по-прежнему ему в этом помогал добрый друг Ганс. Тот догадывался, кому Эрнст все это передает, но делал вид, что решительно ничего не знает…

А вот долго ли он сможет пользоваться услугами Ганса и еще двух-трех военных, от которых ничего не скрывал? Форкоманда за последнее время сильно поредела. Здоровых солдат и офицеров отправляли на передовые позиции, а сюда присылали нестроевых калек и увечных.

Вместе с ними отправили на фронт и Эмиля Шмутце, а на очереди был его шофер Ганс.

Эрнст впал в уныние. Как же теперь будет? С ужасом думал он о том, кто заменит обер-лейтенанта, который в общем-то миловал его. Нелегко ему теперь придется! Новая метла… Ушли его люди, включая повара и аптекаря, у которых он без труда доставал все, в чем нуждались новые друзья.

Начальником команды прислали какого-то угрюмого капитана — он уже дважды был сильно ранен и, естественно, озлоблен на весь мир. Франц Шляге совсем не был похож на самодовольного толстяка, который доверял переводчику даже то, что никому, кроме самого себя, не должен доверять. Невысокий, худой, болезненный, он вечно глотал какие-то пилюли от почек и еще от чего-то, ненавидел все живое и, наверное, себя в том числе. Рычал на всех, наказывал за малейший проступок, а то и просто так, от привычки наказывать. Все боялись его, сторонились. Нервный, сумасшедшего характера, он то и дело хватался за парабеллум, всячески поносил бывшего начальника, который распустил людей и превратил форкоманду в форменный кабак. Свирепел с каждым днем, не давал покоя ни себе, ни другим.

А вы были бы лучше, если б прослужили много лет в армии, прошли столько кампаний, столько воевали и вас не повышали бы в звании, в должности, не награждали б? Не помогло ему и двойное ранение, не учли, что так старался для рейха, был предан великому фюреру!.. Потому-то он был. зол решительно на всех; никому не давал спуску.

Но так было только вначале. Постепенно он изменил тон, повадки фашиста, старался наладить отношения с людьми. Дела на фронте шли из рук вон плохо. Частые налеты русской авиации и то, что он каждый раз должен был выбегать из своей избы и прятаться в грязных ямах, а однажды даже в уборной, сбило с него спесь.

Ко всему еще участились у него почечные колики. Камни проклятые измучили его до предела. Начальство не оценило его былых заслуг и стараний. Он понял, что в этой форкоманде кресты, награды и чины ему не светят. И вскоре на все махнул рукой, перестал стараться и занялся своей болезнью.

Капитан не понимал по-русски ни одного слова. Приходилось довольно часто сталкиваться с русским населением, с этими грязными пленными, и он вскоре понял, что без помощи переводчика, болтливого и вечно улыбающегося фольксдойче Эрнста, которого он терпеть не мог, ему не обойтись. И стал постепенно ему доверять по примеру предыдущего начальника.

Эрнст облегченно вздохнул. Оказывается, не так страшен черт, как его малюют. Присмирел герр капитан. Что ж, тогда еще можно немного посидеть в команде. Он еще сумеет приносить людям какую-то пользу.

Неожиданный поворот в поведении начальника явно был на руку переводчику. Он, как сказано, частенько возился со своими почками и всякими болячками и приказания передавал через него, Эрнста. Особенно любил переводчик передавать приказания каптенармусу о выдаче продуктов, медикаментов… Значительная часть этих благ попадала в руки шахтеров…

Весна все больше вступала в свои права. Последние остатки снега в долинах и буераках растаяли, и по низинам понеслись мутные потоки воды.

Раскисли дороги. Рычали моторы грузовиков, пытаясь вырваться из болота, но это не каждый раз удавалось. Ругались страшными проклятиями шоферы, проклинали войну и свою горькую судьбу, что им мало помогало. Часто там, в воде, и ночевали.

Приказы сверху приходили один страшнее другого, но попробуй выполни их, когда у начальника не полнокровная команда, а дом престарелых калек. В самом деле, что он мог сделать, если все наличие здоровых и способных носить оружие угнали на фронт, а в команде остались одни инвалиды, ополченцы, да еще вот эти ленивые военнопленные — белорусы, грузины, узбеки, украинцы. Они только и ждут момента, чтобы улепетнуть к своим. Правда, пока он их все же заставляет работать. Но разве от таких много толку? Они смотрят на тебя с ненавистью и готовы утопить в любой луже. Ничего не сделаешь — чужеродное тело в организме…

Особенно досадовал капитан, что армия топчется на месте. Никто не может сказать, что принесет завтрашний день. Для воинской части — он знал это из практики, — части, которая долго стоит на одном месте, к тому же не в казармах, а на частных квартирах, это погибель! Дисциплина отсутствует полностью, люди разбалтываются, начисто теряя облик солдата рейха. Попробуй присмотри за ними, узнай, что у каждого на уме!

Хотя переводчик с виду аккуратно выполнял свою работу, старался, но новый начальник не спускал с него глаз. Все же он не чистокровный немец, а фольксдойч. Эрнст сразу почувствовал это и старался быть все время начеку.

А капитан, когда почки не терзали его, пытался кое-как наладить упавшую дисциплину. Трудно было загружать работой людей, так как он получал все новые приказы, которые запутывали его предыдущие распоряжения: то строить новую дорогу, то отставить, то готовиться к переезду на новое место, то оставаться здесь. Из всего этого он заключил, что начальство окончательно растерялось и само не знает, за что раньше браться…

Правда, когда он теперь беседовал с людьми, то уже реже проявлял свой нрав, утратил былой пыл. Он ужо не говорил, что, несмотря на поражение на Волге, фюрер все равно скоро что-то придумает и поставит русских перед катастрофой, перед полным поражением. Теперь он уже сменил пластинку и уныло стал говорить солдатам, что, мол, фатерлянд в смертельной опасности, каждый должен быть готовый отдать свою жизнь, лишь бы не пустить русских варваров в Германию. Это может произойти довольно скоро…

Эти слова начальника вызывали восторг у солдат. Особенно тех, кто уже плашмя падал под огнем «катюш» и пережил ужас ураганных налетов русской артиллерии.

Он понимал, что его речи не подбадривают солдат. Но что поделаешь, высшее начальство требовало от каждого офицера поднимать боевой дух своих подчиненных, укреплять в этих болванах веру в великого фюрера и его гениальные поступки.

Особенно нравились солдатам спичи, в которых капитан призывал их готовиться умереть, отдать свою кровь до последней капли во имя процветания рейха… Это вызывало у всех огромный энтузиазм. Об этом солдаты только и мечтали…

В эти мрачные дни Эрнсту пришло письмо. Он растерялся: откуда? От кого? Ему и не снилось получать в такое время от кого-то корреспонденцию. Да и кто мог ему писать? Кажется, на всем свете нет человека, который знал бы, где он находится и вообще чем занимается!

Оказалось, письмо прислал Ганс Айнард, которого совсем недавно отправили на фронт. Он находится где-то неподалеку.

Пробежав его глазами, Эрнст опешил. Он не представлял, как это послание прошло через строгую немецкую цензуру. Правда, к первым строчкам цензура не очень то могла придраться. Но дальше пошло такое, от чего можно было за голову хвататься.

«Камрад Эрнст! — писал Ганс. — Шлю тебе большой привет с фронта… Я просто в восторге, что нахожусь на передовых позициях под градом пуль и снарядов. Когда смерть проносится над моей головой, я каждый раз говорю спасибо дорогому и любимому фюреру, которого мне хотелось бы увидеть рядом с собой в траншее хоть на полчасика!.. С трепетом вспоминаю те дни и те места, где мы с тобой побывали вместе. По сравнению с этим адом то был подлинный рай. Все камрады, которые пришли сюда, наши общие знакомые, уже упокоились — над ними смерть не витает и никакая опасность им уже не грозит… Каждый имеет свою отдельную могилу. Правда, гробов вы там, черти, не успеваете для них сколотить, и их хоронят в сырую землю… Зато им поставили очень красивые кресты. А поверх крестов насадили каски… Что касается нашего милого пузача, Эмиля Шмутце, то он тоже уже почил вечным сном, хотя жена советовала ему перед отправкой на войну беречь себя — „Лучше быть живым ефрейтором, чем мертвым генералом…“ Он погиб в первом же бою, не успев заработать железный крест. Но в остальном здесь все идет точно по плану великого фюрера. Плохо только, что русские пушки и минометы, в особенности „катюши“ и штурмовики (их мы называем „черпая смерть“, они летают над самыми нашими траншеями и всю землю засеивают осколками) не дают поднять головы, не дают вздохнуть. Из нашего батальона за несколько дней остались рожки да ножки… Теперь мне уже не верится, что я выживу, увижу свою жену и дочурку. Жена пишет, что там, дома, они тоже не спят, не знают покоя. По ночам их бомбят русские, американцы, англичане. Полстраны уже превратили в развалины. Есть, слава богу, там нечего. Они мучаются, страдают от голода и страха. И очень благодарят всемогущего фюрера, который обещает им в скором времени сражаться с русскими в Берлине до последнего немецкого солдата. Превеликое спасибо ему за это! Мы здесь, в холодных донецких степях, живем в постоянной смертельной опасности, мерзнем, как собаки, а семьи наши там, в Германии, бедствуют, проклинают свою судьбу…

Вот так-то, дорогой, мы и живем…

Прошу тебя об одном: если бог тебя сохранит и ты выйдешь живым из этой безумной бойни, выполни свое обещание, напиши моей жене н дочурке Дорис…»

Здесь письмо обрывалось. Ганс не успел подписаться под ним, только виднелись заглавные буквы…

И сердце у Эрнста дрогнуло. Присмотревшись к бумаге, он увидел несколько капель крови…

«Солдатское письмо с переднего края, — подумал Эрнст. — Видать, друг не успел дописать до конца. Отправил письмо, видимо, кто-то из его друзей».

С горечью сожалел, что потерял адрес семьи товарища. Не представлял себе, как и что напишет его жене. В каждом своем письме она непременно передавала Эрнсту привет. Хорошо знала его по письмам мужа… А теперь он ей даже не сможет послать несколько участливых слов.

Но до конца войны еще далеко. И кто знает, как все обернется.

Опустил отяжелевшую голову на руки. Что-то горькое застряло в горле. Он очень ценил скромного шофера и тяжко переживал, что тот погиб. Хотелось спрятать, сохранить это письмо. Может, когда-нибудь будет возможность переправить его жене Ганса. Но опасно было хранить. Если его обнаружат, он может дорого поплатиться.

И Эрнст бросил письмо в горящую печь.

Новый начальник так и не успел развернуться. Камни в почках доконали его.

Это случилось ночью. Капитан кричал на весь поселок, солдаты сбежались, думали, что его режут. На сей раз ему не помогли никакие пилюли, никакие порошки.

Была глубокая ночь. Сильная гроза бушевала над копрами мертвых шахт и терриконов. Хлестал дождь, словно кто-то выливал потоки мутной воды. Рискованно было везти капитана в отдаленный госпиталь. Осталось одно: оперировать на месте. Кто же возьмется за эту работу? Был на посту только один лекарь. И он смело взялся за скальпель.

Операция прошла удачно. Камень извлекли из его почки. Все было хорошо. Одно плохо: не было поблизости музыки. На следующий день на новом кладбище, расположенном далеко за поселком, где уже красовались аккуратные, прямые, как струны, ряды немецких могил, появилась свежая могила…

И все жалели его, капитана. Похоронили с почестями и с салютом, но без музыки. Оркестр был занят на похоронах более высоких чинов, чем Франц Шляге.

Бедный, бедный! Он так мечтал о наградах, о чинах. Видно, на этой почве и разыгрались у него камни в почках, навеки усмирив его…

Жалко, что-ли, было фюреру наградить патриота маленьким крестом из эрзац-металла! Забегая вперед, напомним: в конце войны у входа в имперскую канцелярию мертвого фюрера валялись горы всевозможных крестов, которые даже в утиль не годились!..

Так размышлял его верный переводчик Илья Френкис, стоя вместе со всеми, согнанными сюда, у открытой могилы его милого начальника.

Но одновременно он напряженно думал: кого же сюда пришлют? Не может же столь важная тыловая команда остаться без старшего, как не может гитлеровское войско быть без гробов…

Опять новая метла. Снова начнется канитель: кто он да что он, этот переводчик Эрнст Грушко, откуда сюда пожаловал, кто его бабушка и прабабушка, чья кровь течет в его жилах, что это за город Энгельсштадт и колония «Нойлебен»? И снова придется что-то придумывать, поощряться, фантазировать.

А это была работа не из легких!

И вот появился здесь новый начальник, третий по счету — лейтенант по званию, под именем Рихард Шульц. Свеженький, одет щеголевато. Видно, не успел еще замарать в окопах свой мундир. Прибыл из Германии, из последних резервов Гитлера. Пороха и не нюхал. Это был человек почтенных лет, седой, с впалыми щеками чахоточника. На чуть искривленном остром носу болтались большие очки с толстыми стеклами, он близорукий, сильно сутулился. Будь у фюрера дела получше, он его и близко к фронту не допустил бы.

Новый начальник не блистал смелостью и отвагой. Пожалуй, там, в германской партии национал-социалистов, у него были большие связи, потому-то его так поздно послали в Россию, к шапочному разбору, можно сказать, явился, да и то в тыловую часть. Солдаты судачили, что он прямой родич Геббельса. А иные утверждали, что был личным поваром Геринга. Кто это мог знать, если в Германии теперь все подметали подчистую, присылая сюда либо молокососов — юнцов безусых, либо хилых стариков, кривых и слепых, дабы спасти фатерлянд. Никем не гнушаются!

Вот как выглядел лейтенант Рихард Шульц.

Первое его знакомство с переводчиком было не особенно приятным и не сулило ничего хорошего. Лейтенант обругал его, что Эрнст приветствует начальство не по всей форме. К тому же не понравилось, что куртка висит на нем, как на вешалке. И пуговицы разные, и сапоги не чищены. Что, мол, это за расхлябанность такая! Армия фюрера прославилась на весь мир… Она завоевала Польшу, Чехословакию, Югославию, Норвегию, Францию… А почему? Потому что армия рейха была одета по всей форме, подтянута, все на ней сверкало! Отчего весь мир полюбил воинство фюрера? Оттого, что там царила железная дисциплина!

Эрнст молча слушал длинную нудную лекцию, от которой ему становилось тошно. Смотрел на этого лейтенанта и думал: посмотрим, какую песенку запоешь ты немного погодя, когда понюхаешь пороху!

Не сразу ему удалось найти ключ к новому каптенармусу — обер-ефрейтору Генрику Бушу. Этот малый появился здесь недавно, вернувшись из госпиталя с одним глазом, стал хозяином продуктового склада и всего хозяйства команды. По всем делам приходилось обращаться к нему. У него были и медикаменты, которые позарез нужны Эрнсту для новых друзей — Нины Ивановны и ее приятелей.

Эрнст пытался познакомиться с ним поближе, но это ему долго не удавалось. То был рослый, широкоплечий человек, напыщенный и молчаливый. Грубый, неприятный. По поводу и без повода он всех ругал последними словами, не щадил, не уважал никого, тем более пленных и этого непонятного фольксдойч Эрнста…

И случилось непредвиденное. Генрик Буш как-то зашел в избу, где был на постое этот веселый и разговорчивый переводчик. Эрнст как раз что-то писал. Увидя его красивый почерк, обер-ефрейтор растаял. Каким бы он был счастливцем, если бы мог так красиво писать!

И тут же Буш поделился своей тайной: в Гамбурге живет одна его знакомая, жена погибшего майора. Он познакомился с ней, когда лежал там в госпитале. Обещал ей писать с фронта. Но если она увидит его корявый почерк, который сам дьявол не сможет разобрать, да еще неграмотный и бестолковый слог, сразу пошлет его ко всем чертям! А дама она солидная. К тому же покойный муж оставил ей целое состояние. Да и пенсию она получает хорошую. После войны приедет к ней, предложит руку и сердце…

Эрнст с полуслова понял неудачливого влюбленного. И тут же написал от имени Генрика Буша, каптенармуса форкоманды, письмо, полное трогательной любви. Обер-ефрейтор прямо-таки прослезился, когда Эрнст прочел ему.

Письмо было тут же отправлено в Гамбург. С этого все и началось! Генрик Буш проникся к нему уважением, делал для него все. Через день приходил со своей бумагой и ручкой, заставлял писать.

Гамбургской даме так понравились эти письма, что она умоляла любимого быть осторожным, не лезть под пули, беречь себя для нее. Хотя звание у него не такое, как у ее бывшего мужа, да и положением пониже, но ее трогают до слез его нежные письма, и она твердо решила выйти 8а него замуж, как только кончится война…

Ну, в самом деле, как же не ценить такого тонкого мастера писем!

И Генрик Буш открыл перед Эрнстом не только наболевшую, изголодавшуюся по любви душу, но и свои склады. Люди в поселке воспрянули духом, получая немалое количество продуктов, медикаментов, а иногда даже мануфактуру и кожу, что теперь было непостижимой роскошью.

Буш ни в чем не отказывал своему писарю, и тот каждый вечер являлся к своим знакомым с полными сумками.

В поселке у Эрнста ширился круг друзей. Все понимали, что он рискует жизнью, оказывая людям такую помощь, и восхищались им. Тем временем раны стали меньше его мучить. Он решил бросить свою должность, уйти в подполье, чтобы работать с местными товарищами. Однако Нина и старший из шахтеров удержали его от этого. Доказывали, что более достойной миссии, чем та, которую он все время выполняет, трудно придумать. Он приносит людям столько пользы, что трудно даже представить. Нет, ему надо еще остаться на этом месте. Он немало сделал для советских людей, для Родины и может еще многое сделать!

Эрнст согласился с их доводами. Во всяком случае, никто никогда не сможет его упрекнуть, он делает все возможное в тех страшных испытаниях. И решил оставить все по-прежнему. Хоть и носит чужую шинель, но находится на боевом посту, честно и самоотверженно выполняет долг советского воина-патриота.

Он был спокоен, веря, что письма, оставленные Клаве в Николаевке, попадут в надежные руки. Если он погибнет, свои будут знать, что он ни на день, ни на один час не сложил оружия, в самые тяжкие дни своей жизни не кривил душой, не прятался от смертельной опасности.

Если его письма придут по адресу, то и его родные, сестры, Рита и все друзья когда-нибудь узнают о нем, даже если он не доживет до славного Дня Победы.

Эрнст почувствовал прилив новых сил и с еще большей энергией принялся выполнять свою опасную миссию.