Учитель из Меджибожа

ПРАЗДНИК В ПОСЕЛКЕ

С каждым днем весна вступала в свои права. Солнце стало греть сильнее, и никто толком не заметил, когда распустились почки на деревьях и дружно все вокруг зазеленело.

Донецкая скупая степь, разогретая солнечными лучами, ожила, сменила свою однообразную окраску. На душе стало теплее, но вместе с тем и тревожнее.

Никто не мог предугадать, что принесет миру эта весна: радость, надежду, конец фашистскому кошмару или снова разочарование.

У Эрнста на душе стало веселее — на фронте все переменилось. Тон теперь задавали советские войска. Они навязывали фашистским ордам бои там, где им было выгоднее. Переменились роли. Русская артиллерия и авиация давали себя знать повсюду. Эскадрильи бомбардировщиков с красными звездами на фюзеляжах и грозные штурмовики, которых гитлеровцы страшно боялись, появлялись всюду, нанося мощные удары по коммуникациям врага, местам скопления вражеских войск и техники. Самолеты наводили смертельный ужас на врага, вызывая торжество и радость у советских людей. Все были уверены, что эти краснозвездные птицы скоро принесут им свободу, избавление от длительного кошмара.

Тревожно, однако, становилось от угроз немецкого радию, что, дескать, фюрер скоро введет в ход «новое оружие» и снова дойдет до Волги. Хотя все знали цену фашистским угрозам, но никто не мог сбросить со счета то, что враг был еще все-таки достаточно силен и мог пойти на любые авантюры. Знали и то, что раненый хищник очень опасен в своей предсмертной агонии…

Как бы то ни было, ясно одно: только подсохнут дороги, вражеские войска, конечно, предпримут последние попытки, постараются взять реванш за страшное поражение под Сталинградом.

Но всем была известна та непреложная истина, что во время войны могут быть всякие неожиданности.

Новый начальник форкоманды Рихард Шульц быстро утратил былой пыл. Попав несколько раз под жестокую бомбежку русской авиации, вываляв свой новенький мундир в грязи, он перестал присматриваться к внешнему виду подчиненных, не обращал внимания, правильно ли пришиты у них пуговицы и начищены ли до блеска сапоги. Понял, что на войне получают не только железные кресты, но и осиновые…

И его охватил смертельный страх. Он давно уже проклял тот день, когда попросился на фронт. Куда безопаснее было находиться в берлинских бомбоубежищах, когда русские, американцы или англичане налетали и бомбили город, чем сидеть вот здесь, в шахтерских глинобитных избушках, которые содрогались, рушились, рассыпались под ударами бомб… Не было здесь тех немецких железобетонных стен и перекрытий, где он просиживал ночи напролет, подкрепляясь бутербродами с украинским шпиком.

Да, попался, как кур во щи! А главное — не было тех берлинских знакомых, которые могли бы его вырвать из этого ада и отправить назад, туда, откуда он, дурак этакий, попросился на фронт…

Его сухое лицо отражало страх. Когда его вызывало начальство, поджилки тряслись у него как в лихорадке. Ноги подкашивались «Пронеси!» — молил бога. Лишь бы они но отправили его на передовые позиции! Хотя он еще там и близко не был, но знал по рассказам раненых, что там творится, встречая каждый день санитарные эшелоны.

Пришел к единственному выводу: надо поменьше попадаться начальству на глаза, не лезть в огонь, не портить отношения со своими людьми по команде. И еще — уступчивее относиться к местному населению, к этим мрачным и неблагодарным шахтерам, которые могут с ним жестоко расправиться, как они расправлялись не с одним офицером.

Подобно предыдущим начальникам, этот тоже требовал от своего переводчика, тайком, без свидетелей, слушать, что передает Москва, и докладывать только ему одному. Эрнст старательно делал это.

Незаметно подошло Первое мая. По этому случаю лейтенант решил задобрить своих подчиненных, да и жителей поселка.

Для солдат он приказал готовить сытный обед и выдать солидную порцию шнапса. Что касается мирного населения, то и для них надо устроить нечто вроде праздника.

Утром приказал согнать всех жителей поселка к разрушенной шахтной конторе, стоявшей на площади. С этими швайнами давно никто не вел откровенных бесед. Хоть приказа произносить речи не получал, но ведь здесь он хозяин и может проявить инициативу.

Эрнст посмотрел на шефа с нескрываемым удивлением. Что на него вдруг нашло?

Но приказ хоть и маленького паршивенького начальника — это приказ. Его следует выполнять.

Взяв с собой несколько человек, он отправился по избам поселка.

Много народу так и не удалось собрать — жители на подобные сборища шли неохотно. Хорошего им не скажут, а всякую ерунду слушать ни к чему. Лейтенант прибыл к месту сбора. Поднялся на широкие ступени бывшей конторы — только они и остались от некогда большого здания, — и начал читать собственную речь.

Но странное дело! Он читал по бумажке такие важные вещи, а эти хамы беспардонно зевали, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, чесали затылки. Спохватился: это ведь напрасная работа! Ни одна душа здесь не знает и, видать, знать не желает немецкую речь. Подозвал переводчика, всучил ему свою речь и приказал читать написанное на русском языке.

Эрнст обомлел: текст был испещрен восхвалениями мудрому фюреру, ого славной свите, доблестным солдатам, генералам рейха и прочей пакости. Но что поделаешь, придется читать, переводить этот бред. Однако тут же пришла в голову другая мысль. Он сделает иначе: будет глядеть в бумагу, а говорить другое, перевернет все по-своему, Шульц все равно не понимает ни бельмеса.

А риск? Ведь в толпе может оказаться полицай, предатель или немец, знающий русский язык. Ну что ж, пусть слушает! Опасно? А разве он все время не находится в смертельной опасности? Разве не ходит по краю пропасти? Он скажет, и все почувствуют, как близок день, который станет для них настоящим великим праздником.

Эрнст держал в руках текст начальника и сильно волновался. Было страшновато, но страх следует преодолеть. Люди уже научились понимать его с полуслова. Делая вид, что читает из бумаги, громко начал:

— Граждане, лейтенант Рихард Шульц хочет произнести речь к празднику Первого мая. Но так как он вашего языка не знает, то переведу я…

Он поклонился в сторону шефа, стоявшего в сторонке с сигаретой в зубах. А тот, услышав свое имя, кивнул головой.

— Вы слышите, люди, как гремит там артиллерия? Это приближается Советская Армия… Она наносит смертельные удары по своему врагу, которому недолго осталось топтать нашу землю. Недалек тот день, когда вы сможете свободно праздновать свои праздники и вспоминать как страшный сон властвование хозяев лейтенанта Рихарда Шульца…

Тот, услыхав свое имя, опять артистически поклонился.

— Недалеко от вас, на великой русской реке, недавно были большие события. Какие — вы сами знаете. После этого разгрома мудрый Адольф Гитлер решил выровнять линию фронта. Его непобедимые солдаты восвояси убрались к Днепру… Но и там долго не задержатся. Все они скоро побегут к Днестру, затем доберутся и до Вислы… Но и там не остановится это воинство, безусловно, покатится до самого Одера… А у стен Берлина уже будет стоять насмерть до последнего немецкого солдата. В этом, граждане, вы скоро сами убедитесь…

Славные воины Адольфа Гитлера вскоре будут защищать каждый камень своей столицы, и то, что вы пережили здесь за эти страшные месяцы оккупации, теперь испытают граждане Германии в десятикратном размере. Что посеяли, то сполна и пожнут. Очень скоро и на вашу улицу придет праздник! Недалек тот день! С этим я и хочу всех вас поздравить!

Люди слушали его, затаив дыхание. Женщины украдкой плакали, кивали головами, шептали: «Хоть бы скорее, господи…» Многие восхищались находчивостью и мужеством «доброго немца», который говорит им правду, хотя рядом стоит его начальник.

Откашлявшись и посмотрев на самодовольного шефа, Эрнст продолжал:

— Так вот, что я вам еще хочу сказать, граждане. Советские дивизии, крепко вооружившись танками, пушками, самолетами, стали теперь сильными как никогда и идут освободить все захваченные немцами территории. Свой грандиозный план они скоро осуществят. Им помогают союзники. Советы рвутся вперед к границам Германии… Отныне остается одно: Германии, немцам выравнивать фронт…

— Так вот, граждане, — горячо и проникновенно продолжал Эрнст, для вида заглядывая в бумажку, — недолго осталось вам смотреть на мертвые шахты. Вы хорошо слышите могучую поступь русских армий. — И он кивнул в ту сторону, откуда доносился мощный гул советских орудий. — Пусть же каждый из вас сделает все, что в его силах, дабы приблизить великую победу над врагом! Лейтенант Рихард Шульц поздравляет вас с праздником. Сделайте все возможное, советские люди, чтобы приблизить ваш большой, настоящий праздник! С этим поздравляю вас еще раз, дорогие люди!

Все стали громко аплодировать и вместе с ними лейтенант Рихард Шульц.

Видя, как все сияют, он поклонился, был весьма доволен тем, что собрал людей и поговорил с ними. Понял, что смягчил сердца этих черствых шахтеров. Русские, знал он издавна, очень любят разные празднества. И еще они испытывают удовольствие, когда с ними говорят по-человечески.

Эрнст облегченно вздохнул, сложил бумажку с текстом и степенно вручил начальнику:

— Герр лейтенант, знаете, у вас большие способности писать хорошие речи. Видели, как люди живо реагировали? Им очень понравилось… Вы сами, кажется, убедились в этом…

— Яволь, Эрнст!.. Ты хорошо все перевел. А я думал, что эти хамы ничего не поймут…

Люди разошлись. Из уст в уста переходила эта речь, в шахтерских домах повторяли то, что говорил «добрый немец». До чего же смело он выступал! Ну и переводчик!

Жители поселка воспрянули духом. Давным-давно не слыхали таких выступлений. Сегодня в самом деле праздник Первого мая. Это придало людям неизбывную радость. Столько времени не испытывали они такого подъема, не слышно было в шахтерских домах ни смеха, ни песен. Но сегодня звенели и песня, и задорная шутка, и громкий смех.

Речь, произнесенная Эрнстом, вселила в сердца людей незыблемую веру в то, что приближается долгожданное освобождение от фашистской оккупации.

Глубокой ночью, когда Эрнст крепко спал и видел какой-то прекрасный сон, он вдруг почувствовал, что его будят. Испуганно раскрыл глаза.

— Кто это?

— Тихо… — сказал ему кто-то над ухом. — Это я, обер-ефрейтор Генрик…

Испуганно оглядываясь, боясь разбудить кого-нибудь из солдат, обер поманил его пальцем в коридор. А там пристально посмотрел на Эрнста и промолвил:

— Что здесь у вас сегодня произошло?

— Ничего… — испуганно ответил переводчик.

— Как это ничего? Какой-то митинг… Какие-то вредные слова, речи ты болтал?

— Какие речи… Что ты, Генрик?..

— Тихо, замолчи! — оборвал тот его. — Ты что, сдурел? Не знаешь, теперь нужно быть очень осторожным. Что-то против фюрера болтал… Короче говоря, немедленно одевайся и сматывайся отсюда. Я только приехал из Юзовки… Заходил по делу в штаб… Тобой гестапо заинтересовалось… Кто-то донес, что на митинге ты крамолу говорил, а этого никто не потерпит… Скоро они заявятся по твою душу… Дурень набитый. К ним в лапы попадешь — пропал! Быстро улепетывай!..

Холодный пот пронял Эрнста.

— Ну, чего же ты медлишь? Может, это недоразумение, фальшивый донос? Но попадаться им под руку не советую — убьют. Нынче они злы и мстительны. Исчезни хотя бы на несколько дней. Уляжется, тогда вернешься… Быстрее… Эрнст… Твоя жизнь в опасности. Но запомни одно: попадешься, ты меня не знаешь, а я тебя не знаю.

Понял? Ну, давай, беги!.. Да, жаль, не дописал ты письмо… Но это потом, когда утихнет! Пока — не мешкай…

Эрнст постоял еще несколько мгновений. Что-то хотел сказать Генрику, но, подумав, быстро оделся, схватил сумку, сапоги и вышел во двор.

Черная донецкая ночь тут же поглотила его.

Рассвет чуть забрезжил, как в поселок примчалась огромная машина. Остановилась у крыльца дома, в котором жил переводчик с солдатами команды. Несколько гестаповцев тут же окружили помещение.

Генрик выглянул в окно и обомлел. Выпроводив Эрнста, он никак не мог уснуть, сидел у столика, допивая оставшийся шнапс. Накрыв все это плащ-палаткой, сбросил сапоги и нырнул под одеяло, притворился спящим. Услыхав гулкие шаги по ступенькам, задрожал от страха.

Через какую-то минуту в доме начался погром. Жандармы стаскивали с коек солдат, переворачивали вверх дном все, что попадалось под руки. Орали неистово:

— Где он, этот ферфлюхтер швайн?!

А солдаты стояли, испуганно сжавшись под дулами пистолетов, что-то мямлили, не понимали, что произошло.

Обыск уже шел в соседней комнате; стащили с койки Генрика, ругались, расшвыривая постели…

Спустя несколько минут вся команда была построена на улице в нижнем белье. А начальник, маленький жирный майор с парабеллумом в руках, метался то туда, то сюда. Остановившись возле полумертвого от страха лейтенанта, крикнул:

— А ты, раззява, запанибрата с этими швайнами, с нашими врагами? Речи будешь им говорить? Новый Геббельс нашелся!.. Твой переводчик вокруг пальца тебя обвел, а ты стоял, слушал и хлопал ушами?

Начальник гестапо весь кипел от ярости. Крупное мясистое лицо налилось кровью. Он готов был разрядить в лейтенанта обойму.

— Так вот что, Шульц. Я знать ничего не знаю! Этого русского агента должен нам доставить ты. В противном случае головой поплатишься!.. Понял?

Гестаповцы тем временем обшарили все помещения, где квартировала форкоманда, но переводчика и след простыл. Никто из солдат его сегодня не видел. Ни одна душа не знала, куда он делся. Даже обер-ефрейтор, каптенармус Генрик Буш ничего решительно не мог о нем сказать. Он поклялся именем любимого фюрера, что не имеет никакого представления, куда тот девался. И вообще, сам Генрик здесь не был… Ездил в Юзовку по важным делам и ничего не знает!

Говоря это, он с трудом сдерживал себя, чтобы гестаповцы не учуяли его лжи.