Учитель из Меджибожа

МЕЧТЫ СОЛДАТСКИЕ

В редкие минуты затишья, на коротких привалах, когда вытягиваешься наконец на сырой, исхлестанной дождем земле или зарываешься в мягкий, как пух, снег, во время бесконечных походов и маршей, когда закроешь глаза и заснешь на минуту сном праведника, приходят к тебе мирные сны, ты начинаешь мечтать…

Если открываешь в такие минуты глаза, тебе кажется, что видишь перед собой не огрубевших, закаленных и бывалых воинов — беспощадных мстителей, а нежных детей, мечтателей. Чего только не делают с человеком возвышенные мечты! Солдаты мечтают, на время становятся поэтами, философами, просто очень добрыми людьми…

Да, солдаты, как никто, любят мечтать. Однако не всегда их мечты сбываются. Редко они становятся явью, особенно в такое тяжелое время, когда на земле идут жестокие кровопролитные сражения.

Кажется, еще никогда на долю солдат не выпадало столько испытаний, как теперь!

Враг уже чует, что он обречен, что его ждет полный разгром, что скоро придется расплачиваться своей кровью за все преступления. Он знает, что у русских солдат с ним особые счеты, они уж постараются рассчитаться сполна, за все и за всех — за сожженные города и села, за миллионы невинных жертв, за убитых, замученных детей, жен, стариков, за пленных, сожженных в страшных печах, за расстрелянных на дорогах страданий, задушенных в газовых камерах, за казненных в лагерях смерти, заживо похороненных в ярах и братских могилах. И, чуя это, враг дрожит, как осиновый лист на ветру, цепляется за каждую высотку, за каждый рубеж, за каждую пядь земли. Ожесточенно сопротивляется, стремясь оттянуть день расплаты, отвести от себя карающую руку гнева, любой ценой спасти трусливую душонку.

И чем дальше на запад, все ожесточеннее и упорнее сопротивляются гитлеровцы, они уже наяву видят, как советские воины врываются в Берлин, штурмуют фашистское логово, взрастившее величайшее чудовище — нацизм, затопивший полмира кровью.

Советские армии рвутся вперед, освобождая пядь за пядью родную землю, идут на запад.

В редкие минуты затишья, на коротких привалах, когда бойцы, стоя, прижавшись к стволам деревьев, в обнимку со своими винтовками и автоматами отдыхают, им мерещутся радужные планы, мечтают о скорейшей победе, о возвращении к родным очагам, о встречах с близкими и любимыми, друзьями и товарищами.

Боевой путь вел Илью по знакомым дорогам любимой Украины. Он мечтал, чтобы эти дороги пролегли через подольский край, маленький Меджибож, который навсегда полонил его душу, где прошли его лучшие годы. Может случится какое-то чудо, и он встретится с матерью, с сестрами, друзьями? Все чаще мерещился Киев, Тургеневская улица, где впервые в жизни полюбил он милую девушку Риту. Может, он встретится с пей? Может, его любовь сберегла ее, и она избежала трагической участи многих своих земляков, жестоко казненных в Бабьем Яру?

Бывают ведь в жизни всякие случайности, бывают же чудеса!

Думая об этом, он вдруг почувствовал какое-то облегчение.

Но все же в первую очередь мечтал он дойти до логова врага, до Берлина, и своими глазами увидеть полный разгром фашистского чудовища, мечтал участвовать в этом великом дне возмездия…

Последняя военная зима, подобно зиме сорок первого, выдалась исключительно жестокой, что казалось ему добрым предзнаменованием. Скоро, скоро окончится война…

Колючие морозы и вьюги, нескончаемые снегопады несколько задержали стремительное наступление советских армий. И все же сквозь снежные бури, метель и пургу боевые колонны упорно и настойчиво продвигались вперед. И когда отставала техника, буксуя в сугробах, воины не ждали, а, взвалив ящики с патронами, снарядами на плечи, двигались дальше сквозь снежную бурю. Людей гнали гнев, жажда мести, неудержимое стремление скорее разгромить фашистские когорты, принести народам мир, свободу.

Солдаты настойчиво, неудержимо двигались на запад, все отчетливее видели плоды своего тяжелого и опасного труда, все больше мечтали поскорее возвратиться на родную землю… Приступить там к труду — мирному, созидательному.

Не всегда, однако, сбываются мечты, особенно когда земля еще объята пламенем военного пожара и все вокруг грохочет, рушится…

Дивизию, с которой шел на запад Илья Френкис, перебросили на Балтику… Три дня и три ночи пробивались сквозь пургу эшелоны, спешившие на помощь наступающим армиям. Горько было на душе у Ильи: он отдалялся от дома. Но что поделаешь — война! Чем ближе к фронту, к Балтике, тем мягче становилась зима, стремительнее мокрые ветры. Снег, пожираемый суховеями, быстро таял, чернел на полях и в низинах.

Морозы спали, словно дремучие сосновые леса встали им на пути и сдерживали, заслонив дорогу к холодному мрачному морю.

Все больше давало себя чувствовать тяжелое дыхание неприветливого Балтийского моря с его нескончаемыми порывистыми ветрами и мокрыми снегопадами.

Небо над головой висело сплошной свинцовой пеленой, и непонятно было, откуда взялось в этой толще свинца столько влаги, лопатистые, тающие на лету снега, не успев еще лечь на землю, превращались в неприятное месиво.

Сыпал лохматый снег вперемешку с колючим надоедливым дождем. Промозглый, порывистый ветер пронизывал до костей.

Неустанно впереди ухала артиллерия. Завывали мины, а со стороны бескрайнего свинцового моря с короткими интервалами доносился реп корабельной артиллерии, и могучий снаряд, угодив в многоэтажный дом, превращал его в груду развалин.

Шли упорные бои за большой приморский город. Несмотря на бешеное сопротивление, враг откатывался все дальше туда, к берегу, цепляясь за каждую возвышенность, за каждую скалу.

На одной из разбитых станций эшелоны дивизии остановились, и прибывшие части быстро выгрузились.

Взгромоздив на машины и на свои плечи сложное армейское хозяйство, не передохнув, отправились туда, где гремел бой.

Подошедшая свежая дивизия с ходу вступила в бой. Надо было, не давая врагу передышки, мешая ему перегруппироваться, взять высоту, гнать его дальше, сбросить в море.

Шел жестокий кровопролитный бой.

Враг намеревался задержать наступающие части у крутой, очень укрепленной высоты. Ему помогала в этом сильно пересеченная холмистая местность.

Город за холмами захлебывался в пламени, в разрывах снарядов. Казалось, он со всех сторон объят неумолимым пожарищем и никакая сила его уже не спасет.

Два дня и две ночи шли беспрерывные бои за высоту, фашистские палачи, засевшие в траншеях и блиндажах, в дотах, зная, что их ждет, неистово оборонялись, люто бросались в яростные контратаки, шли по трупам своих солдат.

Однако это им не помогло. Настойчиво и упорно сражались бойцы, прижимали врага к побережью, окружали с трех сторон обреченный приморский город. Но на пути стояла проклятая высота. Фашисты здесь закрепились, зарыли в землю танки, пушки, минометы и вели с вершины бешеный огонь. Цепи наступающих залегли у подножья крутогора. Нельзя было головы поднять. Днем стояли в укрытиях, а с наступлением ночи медленно подбирались все ближе к вершине.

После двухдневных непрерывных боев врага выбили наконец из его укреплений слева и справа, и только в центре горы фашисты-смертники держались в ожидании подкрепления, подхода своих резервов.

На рассвете после могучей артподготовки, когда, казалось, все живое смято, снесено, стерто с лица земли, двинулись вперед атакующие цепи. После первого удара из своих окопов и траншей стали выползать очумелые от грохота, оглушенные, обезумевшие от ужаса фашисты с поднятыми руками и белыми тряпками в руках. Они орали на все лады, дрожа от ужаса и страха:

— Рус! Не стрелят! Капитуляция! Гитлер капут!..

Солдаты облегченно вздохнули, глядя на очумелых, дрожащих немцев, стоявших с поднятыми руками.

Казалось, вся высота от края до края притихла, прекратился огонь и в предрассветном тревожном безмолвии только лишь раздавалось гортанное:

— Капитуляция! Гитлер капут! — И мелькали в воздухе над головой белые тряпки, торчали поднятые вверх руки.

Но что это? Справа какие-то фанатики снова открыли сильный огонь из своих траншей. Оказалось, что не все сдались, не все они еще горланили: «Гитлер капут! Капитуляция!»

В ту сторону повернула цепь автоматчиков. Комполка приказал переводчику, старшему лейтенанту Илье Френкису, взять свой испытанный в боях рупор с усилителем, приблизиться к немцам, предложить немедленно сдаться в плен, иначе от них и следа не останется…

Цепь автоматчиков двинулась к вершине высоты, к траншее, откуда стреляли фашисты. А в центре шагал переводчик с рупором, словно глашатай.

— Немецкие солдаты! — загремел усиленный рупором голос полкового переводчика. — Прекратите безумное сопротивление! Вся ваша группировка полностью разгромлена. Последние очаги сопротивления сломлены. Вы напрасно губите свою жизнь. Немедленно сдайтесь в плен. Сотни ваших солдат и офицеров побросали оружие! Немецкие солдаты, в Германии вас ждут ваши жены и дети, отцы и матери! Палач народов Адольф Гитлер послал вас на верную гибель. Во имя чего сопротивляетесь? Немецкие солдаты, опомнитесь! Вам нечего умирать за маньяка Гитлера и его клику! Бросайте оружие! Прекратите кровопролитие, пока не поздно!

Все вокруг, казалось, вслушивалось в слова переводчика. Воцарилось на минуту безмолвие. Стрельба прекратилась. Из своих пор выползали немецкие солдаты, офицеры с поднятыми белыми платками, тряпками.

Сердце переводчика радовалось: его слова подействовали на многих фашистов. Все вокруг, казалось, затихло, спокойно становилось на высоте.

Он шагал в первой цепи, не опуская рупора. Пронизывающий ветер рвал полы его шинели, хлопал развязанными тесемками ушанки его лицо, обветренное и опаленное ветрами и морозами, глаза горели. Радовало то, что его призыв действует на противника. Он смело шел, расправив грудь, глядя опасности прямо в лицо и, не переставая, кричал:

— Немецкие солдаты, мы гарантируем вам жизнь! Каждый, кто сдастся в плен, кто бросит опозоренное оружие и придет к нам, получит свободу. Германия ждет! Посмотрите трезвыми глазами вот на эту высоту: сколько ваших солдат сложили свои головы. За что? Спасайте свою жизнь, пока не поздно! Сдавайтесь в плен!

Немцы в траншеях прислушивались к этому мужественному голосу, бросали оружие, выбираясь из траншей, дрожа от страха и нетерпения.

Илья был счастлив. Радовало не то, что фашисты будут спасены, а то, что сотни его боевых друзей останутся живы перед самой победой, легче будет пробиться к берегу.

С наблюдательного пункта, где стоял командир полка со своими ближайшими помощниками, высота была видна как на ладони. Он следил за цепью автоматчиков, которая вот-вот достигнет вершины. К нему доносился мощный голос переводчика, и командир восхищался смелостью и отвагой этого молодого скромного, веселого офицера, который шагал впереди с рупором, позабыв обо всех опасностях и страхах.

— Какой герой! Какой молодец наш Ильюша! — почувствовав, как горький ком застрял в горле, сказал поседевший в боях полковник — командир полка. — Да, вот что значит живое слово! Глядите, сколько молодчиков выходит из траншей, бросает оружие и сдается в плен! Сколько моих ребят, благодаря этому призыву, останется в живых!.. Значит, правду говорят, что живое слово иной раз можно сравнить со снарядами и бомбами… Здорово! Хорошо! Молодец, старший лейтенант, настоящий герой! А с виду тихий, — не мог успокоиться командир полка, глядя, как сквозь наступающую цепь спускается к подножию толпа немцев, только что сдавшаяся в плен. — Немедленно представить к высшей награде! Его и всех, кто там идет вместе с ним! Сегодня же! — обратился он к адъютанту.

А цепь все шла вверх. Задыхаясь от усталости, солдаты подтягивались, чтобы не отставать от переводчика, который приближался к краю вражеской траншеи, призывая остатки немцев прекратить сопротивление.

Вот она уже в десяти шагах, последняя крепость врага!.. Еще немного, и ребята туда доберутся. А там над высотой водрузят красный флаг. Один бросок — и все будет кончено! В траншее остались, кажется, считанные немцы, которые еще не решили, как им быть.

Переводчик с рупором не остановился.

— Немецкие солдаты, сдавайтесь в плен! — не прекратил он свои призывы. — Спасайте свою жизнь… Не проливайте кровь!

Последние метры до вражеской траншеи показались Илье Френкису самыми трудными. Было страшно, как и всем бойцам, шагавшим рядом с ним, но он со всеми вместе гасил в себе страх; напряглись до предела нервы, надо было их обуздать, выбросить мысль о смерти. Так близки они к цели, еще немного, и если немцы будут еще сопротивляться, то он со своими товарищами ворвется в траншею и прикладами, кинжалами всех до единого перебьет. Там уже осталось немного упрямцев. Вот еще несколько солдат выбралось оттуда и, швырнув в сторону автоматы, подняли руки, прошли сквозь цепь вниз, к подножью высоты. Илья отчетливо видел эти грязные, перекошенные страхом лица, безумные глаза. Еще несколько минут назад эти гады так ожесточенно сопротивлялись, вели огонь по наступающим, убивали, ранили, а теперь притихли, оглушенные взрывами гранат и голосом из рупора. Они спешили вниз, все еще дрожа от ужаса и страха, кивая на траншею, что там осталось уже немного немцев.

Он вскинул рупор и снова воскликнул:

— Немецкие солдаты, чего вы мешкаете! Кто хочет уцелеть, вернуться домой после войны, бросайте оружие! Сдавайтесь! Советская Армия вам гарантирует жизнь!..

А пленные шли и шли навстречу с поднятыми руками, что-то бормотали, плели, дрожа от страха. Переводчик смотрел, будто желая запомнить их искаженные от страха лица. Вот они бредут мимо него и его товарищей в распахнутых кителях, со всклокоченными волосами…

«Не все еще сдались…» — мелькнуло в голове. И переводчик с рупором двигался вперед, видя направленные на него и на его друзей, идущих рядом, почерневшие глазки и багровые от стрельбы стволы вражеских автоматов. Холод прошел по спине. Вот слева и справа выскочило еще несколько немцев с поднятыми руками. Переводчик опять вскинул рупор и чуть дрожащим от волнения голосом воскликнул:

— Не стреляйте, немецкие солдаты! Мы вам гарантируем жизнь!

Переводчик хотел еще что-то сказать, но вдруг поймал на себе перекошенный взгляд, почувствовал ледяной глазок смерти. Увидел прижавшегося к брустверу траншеи фашиста-офицера. Тот что-то крикнул, но Илья ничего не слышал. Он бросил рупор, схватил автомат, чтобы остановить вражью руку. Но ни он, ни его товарищи, идущие рядом, уже ничего не успели. Грянула короткая очередь…

Он почувствовал пронизывающую боль во всем теле, в глазах потемнело, свет на мгновение померк. Пытался удержаться на ногах, но силы его покинули. Рядом рухнуло два бойца, третий схватился за плечо, застонал. Илья хотел броситься помочь, но не мог двинуться, жгучая боль сковала все его тело. Он упал на вспаханную снарядами землю, прижавшись к ней, словно холодная земля могла унять его страшную боль.

К нему донеслись очереди автоматов, взрывы гранат. То его друзья ворвались в траншею, расправляясь с фашистскими палачами, мстили беспощадно за кровь своих друзей.

Илья с трудом повернулся на бок, сквозь дым и застилавший глаза туман увидел, как кто-то из его товарищей водрузил на высоте красное полотнище. В это мгновение почувствовал, что боль чуточку отпустила. Несколько преданных добрых друзей, с которыми он только-что шагал рядом, осторожно подняли его, отнесли в сторонку и стали перевязывать раны.

Больше он ничего не видел. Все поплыло перед глазами, словно в тумане. Как ни напрягал последние силы, стараясь превозмочь страшную боль, ничего не помогло. Он потерял сознание.

Илья никак не мог вспомнить, как попал в этот грохочущий поезд, каким образом очутился здесь. С трудом раскрыв глаза, он увидел на краю полки пожилую женщину с добродушным круглым лицом в белом халате, а на льняных волосах — белоснежный колпак. Доктор смерила температуру, выслушала его, жестом показывая, чтобы больной лежал спокойно. Потом тихонько сказала, что поезд идет хорошо и что в пути только дважды налетали вражеские бомбардировщики, но бомбы упали далеко от полотна, а машинист молодчина, здорово вел поезд, отлично им маневрировал, и беда, слава богу, миновала. Теперь уже все опасности позади. Больной должен немного потерпеть, они скоро прибудут на место, а там уже все будет хорошо…

Поезд шел на восток. Илья Френкис услышал это и почувствовал, как болезненно сжимается сердце. Будто в дурном сне промелькнуло все перед его глазами. С трудом стал вспоминать, что с ним произошло, как его ранило, как чудом остался жить. Он отчетливо увидел перед собой искаженное яростью лицо фашиста, — тот сперва сделал вид, что подымает руки, потом схватил автомат, убил двух идущих рядом солдат, а его тяжело ранил…

И теперь его везут в глубокий тыл. Если в такую даль, значит, ранен он опасно и кто знает, скоро ли вернется к своим, на фронт. Так близок конец войны. Неужто не осуществится его заветная мечта — дойти до Берлина.

Эти думы терзали, казалось, больше, чем раны.

Женщина-врач как могла успокаивала его. Она словно читала в его глазах затаенные мысли. Он слушал ее успокоительные слова рассеянно.

А поезд все шел по заснеженным бескрайним степям Родины. Перед глазами мелькали скованные морозом телеграфные столбы и провода, на которых качались горластые галки.

За окнами вагонов проплывали разбомбленные железнодорожные станции, полустанки, водокачки, искалеченные, поврежденные здания, хаты, постройки.

«Значит, везут меня далеко, на восток? — не переставала сверлить назойливая мысль. — Очевидно, предстоят сложные операции, значит, начнется борьба за мою жизнь. А вдруг останусь инвалидом на всю жизнь? Зря утешает меня эта женщина… Сколько раз за войну я был уже на краю смерти, но она меня обминула. Может, и на сей раз выкарабкаюсь как-нибудь и смогу вернуться в строй?»

А жить так хотелось! Больше всего мучило то, что с ним это стряслось на пороге Победы. Еще несколько дней, и дивизия вышла бы на берег Балтийского моря, а там развернулась бы и быстрым форсированным маршем отправилась бы в Берлинском направлении.

Страшная ноющая боль охватила все тело словно стальными щипцами. Голова сильно кружилась. Испариной покрылось все тело. «Неужели в пути угаснет моя жизнь?»— подумал он, и вдруг стало страшно как никогда. Он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Поезд, как ему казалось, ускорил бег, словно стараясь укачать его. Хотелось поскорее уснуть, позабыть на время о том, что ему предстоит.

Врач отошла от его полки, но вскоре вернулась и дала что-то выпить. Он проглотил какое-то терпкое лекарство и вскоре крепко уснул.

И приснилась ему мать — скорбная, заплаканная, она гладила его по голове добрыми, натруженными руками, что-то шептала, словно заговаривая от боли, от мук, от самой смерти. Смотрела на него большими глазами, в которых светились боль и счастье. Боль от того, что она его видит искалеченным, счастье — что после таких страшных лет испытаний видит его живым! Она что-то шепчет ему, видно, благословляет, своими морщинистыми руками хочет заслонить его от смерти. Говорит что-то очень важное, но так тихо, что он не может разобрать слов. Илья видит перед собой только ее добрые, любимые, теперь заплаканные глаза.

Вот она расплывается, как в тумане, на какое-то время вдруг исчезает. И вместо нее появляется одетая в сверкающее белое платье его невеста, а в ее пышных волосах красуется огромная красная хризантема. Почему она так наряжена? Что за праздник ныне для нее? Это она его так встречает? Но ведь на полях еще кипит кровопролитная битва, столько солдат падает от вражеских пуль и осколков, реки крови еще льются на заснеженных полях. Санитарные поезда мчатся по бескрайним русским степям, а в переполненных вагонах искалеченные бойцы, полукалеки, и не все из них доедут живыми до госпиталей…

От сильного толчка и скрежета буферов Илья проснулся, широко открыл глаза, посмотрел на темнеющее окно…

А где же мать? Где невеста? Неужели это был сон? Четвертый год, как он с ними разлучился. Никогда не являлись ему во сне. А вот сегодня…

Внизу, наверху, по бокам — куда ни кинешь оком — всюду лежали раненные, искалеченные солдаты, офицеры; все они перебинтованы, смотрят в окна, в потолок, такие молчаливые, удрученные, измученные. Кто-то стонет, кто-то зовет сестру, врача… Кто-то бредит во сне и кричит: «Чего остановились? Вперед, за Родину!», «Подавай снарядов, черт подери, танки слева!», «Воздух!», «Куда девались зенитки?», «Эй, чего маячишь там, на бруствере, снайпер тебя прихлопнет!»…

А ему только что такой славный сон приснился. Мать стояла вот здесь, рядышком… Невеста в свадебном наряде… Что ж это за примета? Что означает этот сон? Хорошее или плохое?

Боль все усиливалась, опять зажала в своих безумных объятиях. Илья чувствует, как жар бьет в голову, в лицо, до крови прикусил нижнюю губу, весь съежился и не своим голосом крикнул одно-единственное слово:

— Мама!..

Мама!.. Милая, родная мама! Так зовут тебя беспомощные малыши, которые еще нуждаются в твоей материнской груди, так зовут тебя и большие твои дети, когда им становится плохо…

Мама!.. Так получается, когда тебе очень уж трудно, ты немедленно обращаешься к матери за помощью. Подчас уходят месяцы, годы, и ты ее не вспоминаешь, забываешь написать ей открытку, прислать подарок к празднику. Но она не сердится. Добрая, сердечная мама, ты всегда все прощаешь своим детям, находя для них оправдание…

Илья казнился теперь, что, будучи на курсах, в Киеве, редко ей писал, даже не успел заскочить попрощаться. Но еще хуже то, что он не смог защитить ее от фашистских палачей. Они наверное ворвались в ее маленький домик там, в Меджибоже, вооруженные до зубов звери, разбойники с большой дороги, а он был далеко и не мог броситься на них, перегрызть им глотку и спасти любимую мать. И теперь его сердце разрывалось от боли и тоски, мысленно он просил у матери прощение. Как он жаждал теперь ее помощи! Как никогда он испытывал свою огромную вину перед пей, хотя и был тогда в бою, далеко от родного дома, не сидел сложа руки, не прятался от опасности. Много раз он шел на коварного врага, ходил в жестокие атаки, побеждал. А родную мать не сумел спасти, защитить. О, если б посчастливилось добраться до своего дома и встретиться с матерью, сестрами, друзьями! Может, платой за все его страдания, за кровь, пролитую на фронтах, наградой ему будет встреча с ними? Если б ему кто-нибудь мог сказать, что еще увидит мать, он сразу вылечился бы! И никогда больше не разлучался бы с ней! Все сделал бы для матери и искупил бы все свои грехи перед нею, большие и маленькие обиды, которые он ей когда-либо наносил.

Она ему когда-то рассказывала забавные и грустные истории о знаменитом земляке-чародее Балшеме, который еще около двухсот лет тому назад, бродя по Карпатам, набрался в горах мудрости и, вернувшись в Меджибож после нескольких лет тяжких скитаний, как бы заколдовал своих земляков, заговорил их навеки от мерзкого малхамовеса — ангела смерти как и само местечко и заверил жителей, что отныне они будут долго, долго жить! У него было какое-то светлое заклинание. Но не один этот чародей со своими заклинаниями сделал местечко живучим, а его население долгожителями. В этом ему помог и другой знаменитый земляк— Гершелэ из Острополья. Воодушевленные его вечными остротами, шутками, неиссякаемым оптимизмом и жизнерадостностью, неистребимым смехом, люди в самые тяжелые дни своей жизни не опускали головы, не унывали, верили в победу добра над злом, не поддавались унынию, не падали духом. Никогда не видели их мрачными, угрюмыми даже в самое тяжелое время и поэтому, как утверждают многие, никакой черт-дьявол к ним и местечку не мог подступиться. Люди знали все секреты долголетия, поэтому десятой дорогой обходила их смерть. Может, во всем этом заключается истина? Может, в этом и состоит главный секрет, что многие его земляки долгожители? А его самого, Илью Френкиса, давным-давно нарекли «потомком, наследником Гершелэ из Острополья», или «внуком Гершелэ из Острополья». Может, заклинание славного чародея и веселый нрав, шутки и остроты Гершелэ из Острополья помогут ему и выручат теперь из беды, и тяжелая туча, нависшая над его головой, пройдет стороной… Он выживет?

Неоднократно бывало — и он это знает, — когда мать являлась ему во сне, он быстро выкарабкивался из любой болезни, из любой беды.

С этими не покидавшими его мыслями раненый прибыл санитарным эшелоном в отдаленный сибирский город. На носилках его принесли в огромный госпиталь, уложили в просторной палате, где не было на широких окнах светомаскировки, где сновали по чистым коридорам озабоченные сестры и врачи. И Илья с первого часа почувствовал, что попал в теплые и заботливые руки.

Долгими мучительными днями и ночами колдовали над ним, пока наконец вырвали из неумолимых лап смерти.

Много, очень много бессонных ночей потребовалось людям в белых халатах, чтобы вернуть этому милому воину, закаленному в жестоких боях и скитаниях, жизнь.

Но это было лишь началом. Следовало восстановить его здоровье, поставить на ноги, сделать все возможное, чтобы скорее залечились раны.

Как ни бесилась, как ни буйствовала зима в этом далеком сибирском городе, ей ничего не оставалось, как уступить дорогу весне. Нежданно-негаданно сквозь лохматые свинцовые тучи пробилось солнце. Правда, не такое, что светит, да не греет, а настоящее, весеннее. И как-то сразу ожила вся округа!

А через несколько дней началась оттепель. Первая оттепель явилась добрым предвестником больших перемен, и вскоре заиграла всеми цветами радуги весна. И все вокруг постепенно начало оживать.

Затрещали льды на широкой реке. Заиграли под солнечными лучами первые потоки, вырвавшиеся из ледяного плена. Потрескались сизые громады льдин, заскрипели, ломаясь на части, словно какая-то невидимая сила разрубала их. И у песчаных отмелей начался «бой гигантов» — словно живые, громоздились, налетали друг на друга могучие льдины, трещали, раскалывались на части, теснились, крушили друг друга и, как живые чудовища, выбрасывались на берег.

А солнце неустанно трудилось. Под нежными яркими лучами нехотя отступала суровая зима с ее морозами, снегопадами, вьюгами.

Илья уже понемногу поднимался с койки и учился ходить при помощи костылей. Было мучительно больно, но желание скорее умчаться туда, где сражалась его дивизия, помогало преодолевать любую боль. Хотелось чем поскорее подняться на ноги. Из последних сводок, приказов, которые передавали по радио, да и по салютам, он узнал, что его дивизия, с которой он прошел такой тяжелый и славный путь, находится на Берлинском направлении. Какое счастье! Вот если бы он мог вернуться в свою часть, к своим друзьям!

Ему было невыносимо тяжело. Не ведая ни сна, ни отдыха, он тренировался: ходил, даже пробовал бегать, испытывал дикую боль, и все ради одного — чтобы поскорее отправиться туда, где начинались последние решающие бои, переместившись к сердцу вражеской земли. Илья хотел своими глазами увидеть, как захлебнутся в крови и в пламени фашистские палачи, хотел участвовать в этой битве, отомстить врагу.

Каждый вечер вместе с гурьбой раненых, которые уже кое-как передвигались при помощи костылей и палок, приникал он к радиоприемнику в ожидании известий с фронта. Сердце переполнялось гордостью за успехи однополчан. Не было ни одного приказа Главнокомандующего, где бы среди отличившихся соединений не значились его дивизия, его армия.

Вместе с радостью он ощущал и какую-то горечь: в такое время ему приходится валяться на госпитальной койке, далеко от своей прославленной части. Его одолевало нетерпение. Казнил себя, что раны так медленно залечиваются и он не может быть там, где решается судьба мира, куда обращены взоры людей всей планеты.

А ведь он так мечтал об этом!

Солдатские мечты…

Между тем, весна все больше входила в свои права. Она была необычна, эта весна. Советские люди жили одними думами и помыслами с теми, кто готовился штурмовать последнюю фашистскую твердыню — Берлин. Только и говорили о том, что знамя Победы должно быть водружено над гитлеровской столицей, принесшей народам столько горя и кошмарных бед!

И наконец этот день наступил.

Первомай… Здесь, в госпитале далекого сибирского города, готовились торжественно его отпраздновать. Ждали гостей — из заводов, колхозов, разных учреждений. Женщины готовили скромные подарки для раненых солдат — ведь они отдали свою кровь за то, чтобы человечество могло мирно отметить этот светлый весенний праздник.

На рассвете, когда город был еще погружен в тревожный, но радостный сон, пришло наконец потрясающее известие.

Над пылающим Берлином, над рейхстагом реет алое знамя Победы! Враг повержен в прах!..

И хотя уже давно ждали такого сообщения и верили, что конец войне совсем близок, но все же это явилось знаменательной неожиданностью. И Первомай стал вдвойне славным праздником. Трудно сказать, чего больше было в этот незабываемый день — радости или слез…

Но превыше всего была гордость за героев, пронесших боевое знамя и свой карательный меч до Берлина, гордость за непобедимую семью советских народов, которые, несмотря на все тяготы, голод, лишения, одолели фашистское чудовище, пытавшееся поработить весь мир.

Илья радовался, ликовал. Но был и немного расстроен — не сбылась его солдатская мечта… Все же невыразимое счастье, овладевшее им, взяло верх. Мир избавился от нацистской чумы, и в этом великом торжестве народов есть какая-то частица и его подвига. И он внес свою лепту, чтобы приблизить светлый праздник.

Он уже окончательно встал на ноги, пришел наконец славный час, когда его уже выписывали в часть. И тут члены комиссии узнали, что, кроме военной профессии, у него еще одна очень важная мирная специальность: он ведь хороший учитель, один из тех, которых ждут не дождутся в школе.

И ему выписали документы и литер на поезд, совсем не на тот, которого он ждал. Его отправили домой.

Это был приказ. А для бывалого солдата что священнее, чем приказ? В военное время можно подчас не обратить внимания на заключение медицинской комиссии и вместо тыла отправиться на фронт. А теперь?

В один из ясных солнечных дней «наследник Гершелэ из Острополья» распрощался с врачами и сестрами, которые посвятили ему столько тяжелых бессонных ночей, спасая и помогая подняться на ноги. Он двинулся в далекий путь — на Украину, в родной Меджибож.

Ему говорили, что может отправиться куда пожелает, — всюду его встретят с распростертыми объятиями. Но он решил поехать в маленький, любимый и близкий городок. В душе теплилась искорка надежды, что встретит там мать, сестер, близких и друзей… Бывают же чудеса на свете!

Его потянуло к родному уголку, как магнитом. Что бы то ни было, он должен спешить домой.

Домой, в родной уголок и только туда!