Удивительные истории о врачах

Карантинные хроники, или ещё один день врача на удаленке

Что-то у меня к концу недели скопилось много домашних дел, да и, если честно говорить, подустала. Сказалась напряжённость последних нескольких месяцев. В эту пятницу я отпросилась поработать на телефоне, решив, что, разговаривая с пациентом через наушники, я смогу одновременно вертеть педали тренажера, запустить стирку, приготовить обед, помыть полы, поработать в саду, перебрать три мешка с зерном, прочистить дымоход от золы, – а нет, это уже из сказки про другую Золушку…

Но самое главное, надо было покрасить голову, потому что сквозь рыжие кудри явно начали проглядывать прямые доказательства паспортного возраста. Звоню парикмахерше. Подобрать оттенок точно по цвету к моей шевелюре может только она.

Дальше, как в дешевом триллере. В точно обозначенное время я должна подъехать к плотно закрытым дверям парикмахерской, постучать три раза, оставить деньги в полиэтиленовом пакете на асфальте и отойти на несколько метров. Сначала я вижу, что Роза выглядывает из-за занавески, потом открывается дверь, в щелку просовывается рука в чёрной резиновой перчатке, забирает пакет с деньгами и оставляет другой пакет, в котором кисточка и уже размешанная краска. После того как дверь плотно захлопывается, я хватаю заветный пакет и мчусь на машине домой. Скорость очень важна, потому что разведённую краску надо использовать в течение получаса, иначе она теряет свойства.

Влетаю в дом, на ходу сбрасывая одежду, все-таки заглядываю в компьютер и от ужаса цепенею.

Я уже привыкла, что у нас только телефонные переговоры, а тут начальство стало продвигать телемедицину и оказывается, что у меня подряд несколько видеовизитов. Ну и как вы себе представляете врача с краской на голове и умным видом, пытающегося дать ценные советы?

У меня уже был опыт подобного рода, когда мне пришлось позвонить специалисту по поводу тяжелобольного. Я минут пять распиналась, а потом попросила ее посмотреть рентген и высказать своё мнение. В ответ я услышала, что специалист этого в данную минуту сделать никак не может, потому что она, простите, сидит на горшке. От ужаса я тогда извинилась и повесила трубку.

Понимаю, что рискую оказаться почти в такой же ситуации.

Счёт идёт на минуты.

Меня ждут краска и пациенты. Состояние доктора почти критическое.

И тут понимаю, что меня спасёт эпидемия!

Я же могу предстать перед камерой в полном боевом обличье.

Влетаю в ванную, молниеносно наношу краску.

На голову надеваю прозрачную душевую шапочку, натягивая ее на лоб, вешаю на морду маску и на ходу натягивая белый халат, вылетаю на кухню, где стоит компьютер.

Теперь надо поработать над интерьером. Снимаю со стены две картины. Отлично! Я на фоне голой стены скучного госпитального цвета. Мизансцена готова, Станиславский нервно курит в форточку.

Смотрю на себя в экран, надеваю защитные очки, и… в этот момент на кухне появляется профессор, чтобы пожрать четвёртый раз за последние два часа.

Немая сцена.

Убеленный благородными сединами муж видит свежепомытую жену перед экраном компьютера, в кружевном исподнем, на которое наброшен ещё не застёгнутый врачебный халат.

Не важно, что при этом на голове у меня, гораздо важнее, что в голове у него.

Я думаю, что любой муж, увидев такое, задал бы единственный уместный в данный ситуации вопрос:

– Родная! А каким именно образом ты зарабатываешь на жизнь и какого рода видеоуслуги предоставляешь населению? И с каких пор участники подобного телемоста называются пациентами, до сих пор (а ему, конечно, виднее) они назывались клиентами?

Муж, конечно, уважает мое понимание карантина и желание обслужить всех виртуально, но объяснений все-таки требует.

А меня время поджимает, мне надо звонить, а то и пациент, и краска ждать не могут.

Профессор облокачивается на холодильник и с интересом ждет продолжения спектакля.

Ему, находящемуся на строгой сексуальной диете из-за необходимости соблюдать дистанцию в два метра, мои ролевые игры тоже, похоже, нравятся.

Набираю номер. По спине течёт вода, оставляя на белом халате красно-рыжие пятна. Со спины я уже похожу то ли на хирурга, только что зарезавшего пациента, то ли на патологоанатома после напряженного трудового дня.

На экране компьютера видно только мое лицо, утомленное трудными врачебными буднями, и верхняя часть тела в полной, не вызывающей сомнения, экипировке. Можно подрабатывать на выходные гримером и костюмером. Другой квадрат, где должен быть потенциальный пациент, пугает чёрной пустотой. Жду ещё несколько минут и понимаю, что клиент – пациент – просто элементарно проигнорировал столь тщательно спланированный спектакль.

Иду смывать краску, профессор же облегченно вздыхает и привычно открывает холодильник. Последняя тренировка

Ирина по привычке проснулась в пять утра. За окном было темно и не по-декабрьски влажно. Еще месяц назад она бы мечтала, что ей не придется вставать в такую рань и тащиться на полупустом трамвае в госпиталь. Что можно будет спокойно поваляться, потом с удовольствием выпить кофе, почитать, в конце концов, даже посмотреть телевизор.

Но это все в прошлом, сегодня она могла сколько угодно наслаждаться свободой, но этого ей не хотелось. Она встала, привела себя в порядок, аккуратно застелила кровать. Долго разглаживала покрывало. Ирина сейчас все делала медленно и основательно, просто чтобы подольше быть занятой какими-то, в сущности, пустяками, на которые раньше даже не обратила бы внимания. Хорошей хозяйкой она себя никогда не считала, умела по-быстрому сварганить что-то на скорую руку. Сейчас, вооружившись поваренной книгой, она по всем правилам готовила никому не нужный борщ, причем целую кастрюлю, съедала сама две тарелки, а остатки выливала. Все это была совершенно не ее жизнь. Ирина примеряла ее на себя, как новое платье, которое было ей ни по цвету, ни по размеру.

Закончив с кроватью, она налила себе большую кружку кофе и подошла к окну.

Она вновь открывала для себя, казалось, знакомый двор.

С удивлением Ирина подсчитала, что парадных в доме не четыре, как она всегда думала, а пять. Одна была с торца дома и была укрыта за большим деревом.

Она не заметила, когда поменяли или перекрасили горку на детской площадке. Кажется, раньше перила были белые.

Странно, она так хорошо помнит, как красные Леночкины рукавицы почему-то казались ей пятнами крови на операционном поле. Она тогда даже вздрогнула. С другой стороны, какие еще ассоциации могут возникнуть у хирурга при виде красного на белом.

Из раздумий ее вывел резкий телефонный звонок.

Так рано могла звонить только Лена из Калифорнии. Она хорошо знала материнские привычки и понимала, что перед грядущими переменами в жизни мама точно не спит.

Ирина поспешно взяла трубку:

– Мамочка, ты в порядке? Главное, не волнуйся. Пересадка во Франкфурте два часа, ты спокойно все успеешь. Мы в Сан-Франциско тебя встретим. Там таможня для тех, кто на постоянное место жительство, отдельная, тебе все покажут.

– Да не волнуюсь я. Все, детка, не трать деньги. Грише привет, скоро увидимся.

Повесив трубку, Ирина осмотрела полупустую комнату.

Так, ну, кажется, действительно все, багаж давно ушел, остались только две сумки с дорогими сердцу вещами.

Большой желтый конверт лежал отдельно. Ирина Леонидовна не могла решить, надо ли вообще его брать. В нем все ее пациенты: мальчики и девочки, радость и боль, удачи и поражения детского кардиохирурга – доктора Гольдберг.

Ирина машинально открыла конверт и начала привычно перебирать фотографии, скрепленные с собственноручно сделанной выпиской. По закону фамилии пациентов фигурировать вне больницы не имели права. Да ей и не надо. Она всех и так помнит, до мельчайших подробностей. Можно было и по годам не раскладывать, но педантичный Миша любил аккуратность во всем.

Он бы и собирался быстрее, организованнее, точно бы знал, что взять, а что оставить.

Ирина Леонидовна была великолепным хирургом, но дом был всегда на муже. И Леночка появилась благодаря ему. В этом Ирина даже самой себе боялась признаться. Разве она тогда решилась бы оставить ребенка? Только закончила институт, впереди аспирантура, кафедра. Она уже оперировала. Бабушек-дедушек не было. Миша настоял. За руку – в загс, а оттуда сразу в женскую консультацию, и с Леночкой потом всё больше он сидел: кормил, гулял, в ясли устраивал.

Вот была пища для соседских кумушек! Кто-то сгоряча обронил, что, мол, мать-кукушка. Вспыхнула тогда, покраснела, хотела отбрить, да Миша отговорил. Опомнилась, впрямь, стоит ли? Разные они были по характеру, а жили дружно. Оба детдомовские, выросли вместе. Миша сразу заприметил задохлика из блокадного Ленинграда. Ира всё хмурилась, смотрела исподлобья, молчала, как немая. Только один раз крикнула в голос, страшно, когда гроза началась, и бросилась к нему, прижалась всем тощим, дрожащим телом. Он обнял раз и на всю жизнь. Потом, чуть что, сразу ночью всем телом жарко искала его, а утром глаза отводила, смущенная своей же страстью. Миша только посмеивался, но видно было, что доволен. Любил ее и Леночку до беспамятства.

А ведь рассказать кому – не поверят. Для всех Ирина Леонидовна строгий врач – заведующая отделением, ее все от нянечки до хирургов боялись. Никогда, правда, не кричала, только смотрела, если что, хмуро, как раньше, исподлобья. Что-что, а это осталось, ни убавить ни прибавить.

Раз только вспылила, когда дежурная сестра чуть кровь неправильной группы не перелила, – хорошо, вовремя спохватились. Вера Ивановна – старшая, уволиться хотела, еле отговорили, не ее вина, да и не случилось, слава богу, ничего. А Машенька, девочка-студентка, что кровь перепутала, потом вены даже резать пыталась, ну так, больше себя попугать, даже до больницы дело не дошло. Ирина сама ее успокаивала, из депрессии выводила, за руку в больницу опять привела, а в результате воспитала лучшую операционную сестру.

Всегда потом только с ней предпочитала работать.

Машенька без слов знала, что когда подавать, какой скальпель любимый, какой ниткой шить. Еще и не просила, а она уже иглодержатель протягивает. Кто-то даже ревниво сказал, что, если надо, Машенька сама прооперирует, хирург может и сачкануть. Посмеялись от души. Все любят, когда в операционной шутят, – значит, все по плану.

Если что не так идет, то даже тишина другая – напряженная.

Ирина Леонидовна взяла в руки фотографию. Вадик Леонов. Вроде все поначалу хорошо шло. Кто знал, что исковерканная аорта под левый, а не правый желудочек завернется? Вот и задела скальпелем слегка. Струя крови в стенку ударила. Пока остановили, ушили, мальчик крови прилично потерял. Переливали в обе руки. Обошлось. Ирина Леонидовна честно всё родителям рассказала, а там папаша в горздраве, поднял бучу, хоть и исход операции хороший.

Главный отбил, не дал затаскать. Очень ее уважал, столько лет вместе.

А вот это действительно интересный случай. Томазик из глухой абхазской деревни. Родители молчаливые, может, из-за того, что не очень по-русски хорошо говорили. Долгожданный ребёнок. Мать – единственная учительница в школе, ни дня не пропускала, даже когда эпидемия какая-то была. Так и не поняли, чем сама переболела, вроде легко. Про сыпь не помнит. А мальчик родился слепой, глухой и с пороком сердца. Корь, наверное, была у матери, в лёгкой форме. Всем селом деньги на поездку собирали.

Достучались до кардиоцентра, непонятно, где жили, что ели, потом в больнице поселились. Тамара, мать Томазика, за всеми детьми ухаживала, хоть и не нужно было. В той палате тяжёлые лежали с синим пороком, все приподнятые на подушках, кислород глотали.

А во время операции, как разделили правую и левую систему кровообращения, так порозовел Томазик на глазах. Трубку легко вытащили, без осложнений обошлось – ни пневмонии, ни сердечной недостаточности. Одна из лучших её операций.

Когда уезжали домой, отец крест с себя снял и ей в руку вложил без слов. Хоть и не положено ни по статусу, ни по религии, не взять не посмела. Так и пролежал крестик в шкатулке, с собой не взяла. Отдала старшей медсестре.

Отложила конверт. Так и не могла решиться – брать или не брать?

Вот книги по медицине точно придётся оставить. Вряд ли пригодятся.

Ей уже шестьдесят два. Шансов сдать экзамены и пройти резидентуру в Америке равны нулю. Даже если бы она учила английский, а не немецкий, всё равно это десять лет, как минимум. Она честно узнала все подробности. Несколько её учеников уехали. Кто в Америку, кто в Израиль. Никто не даст ей даже приблизиться к пациентам в качестве врача, пока она не пересдаст все экзамены и не пройдёт резидентуру. Да и сдавать не только клинические дисциплины, но и анатомию, гистологию, биохимию.

И уровень совсем другой да на другом языке.

Да нет, всё, доктор Гольдберг. Ты своё отработала.

Была надежда, что её бывший ученик в Чикаго поможет устроиться на академическую работу, но, подумав, отказалась. Это значит опять одна, без семьи. Уж лучше детям с внуками помогать, приживалкой не буду.

За мыслями продолжала перебирать книги. Машинально отложила Мишину публикацию. Он не только Леночку вырастил, но и между кормлениями защитил диссертацию, печатался, у него много научных работ было, не все сохранились.

Погладила шероховатую обложку: «Основы термодинамики», доктор технических наук Михаил Наумович Гольдберг.

Ах, Мишка, Мишка, был бы ты жив, разве бы я согласилась на отъезд? Как я просмотрела? Да ты и не жаловался никогда.

В тот день была тяжелая операция, девочка с межжелудочковым отверстием. Хорошо работали, слаженно. Я тогда впервые позволила зашивать молодому одаренному хирургу, Андрею Васильеву. Не заметила, как в операционную зашел главный.

– Ирина, вы закончили?

Ещё удивилась тогда – никогда он её не прерывал.

– Вот что, Ирина Леонидовна… Звонили из института… Михаил Наумович… Ирочка, милая, держитесь…

Беременная Лена и Гриша приехали на похороны, я не могла плакать, я должна была думать о Леночке. Мы с Гришей поддерживали её с двух сторон, совсем ослабевшую от слез.

Звонок в дверь даже напугал Ирину. Кажется, со всеми попрощалась, соседка, что ли? Уже вроде наревелась у меня на кухне, мне бы поплакать. Тоже можно понять, тридцать лет без малого вместе, дети-погодки, чуть не в одной кровати выросли. Фируза всегда выручала, когда надо было на дежурство, а Миша задерживался в университете.

Звонок опять тренькнул. На пороге стоял Андрей Васильев – любимый ученик, талантливый от Бога, руки-золото, будет кому отделение без нее возглавить.

– Заходите, Андрюшенька. Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, Ирина Леонидовна. Вот – это вам. Мы хотели скальпель, но его не провезти. – И он протянул матерчатый хирургический колпак.

– Где вы нашли его, Андрей? Спасибо, дорогой!

Она вертела в руках колпак, руки предательски задрожали. В отделении уже давно все пользовались одноразовыми хирургическими шапочками. Не сметь, Ирина, не сметь. Ты всегда учила их твердости, ты брала на себя все, ты говорила родителям, что не получилось, что сделали все, что могли, но пороки были несовместимы с жизнью. У девочки на прошлой неделе тоже была очень сложная тетрада Фалло, они почти потеряли её, но чудо случилось. Все уже знали, что Ирина Леонидовна уезжает, Андрей оперировал сам, она только помогала. В какой-то момент ещё удивилась, когда он попросил показать, как накладывать анастомоз. Она дернула бровью, но руки привычно стали прошивать.

Потом спросила:

– Андрюша, что с вами? Вы это сто раз делали!

– Хотел еще раз убедиться. Спасибо, Ирина Леонидовна.

Только сейчас, глядя на шапочку, на которой расписались все, кто любил и кто не любил её, она поняла:

– Андрей, вы тогда хотели, чтобы я провела эту операцию, потому что она была моей последней? Мы не так часто делаем тетраду? Ты с ума сошел? Ты, мальчишка, сопляк, да как ты посмел?

А Андрей Сергеевич, почти сорокалетний мужчина и заведующий отделением детской хирургии, совершенно не знал, что ему делать с его любимой учительницей, гениальным хирургом и просто пожилой женщиной, которая отчаянно рыдала на его плече.