Андрей Диченко Прочь из этого мира

Держа в руках пожеванное направление на обследование, я интуитивно пытался догадаться, в какое из зданий мне нужно зайти.

Весь больничный комплекс был подобен временной пропасти, обнесенной полуразрушенным бетонным забором. Я не знаю, какую точно площадь занимал этот хаотически слепленный разброд неказистых зданий, но время в проходах между ними точно замирало. Может быть, в темных сырых углах, заполненных плесенью, пустыми бутылками и битым кирпичом, умелец из иного мира запросто остановил бы время. Но таковых здесь явно не водилось. А кто был? Врачи, медсестры, рабочие и, конечно же, больные туберкулезом. Пожилые и лишенные сил, они передвигались от крыльца к крыльцу по заговоренному алгоритму и нутром своим ощущали новоприбывшего. Когда таковых не было, то взгляды их утыкались в землю. Казалось, они знали каждую трещину в тротуарной плитке, которая покрывала узкие тропинки.

За бетонным забором простиралось огромное рапсовое поле. Холмистое и безграничное, оно напоминало пейзаж далекой планеты. Поле шумело. Наверное, потому, что за холмами проложили трассу и моторы сотен автомобилей создавали иллюзию потусторонней жизни, которая неслась прочь из этих мест. Желтое поле было подобно ватерлинии между жизнью и смертью.

И если там, где машины и жилые дома, были какие-то мечты, планы и разочарования, то в нашем загородном «инкубаторе» не было никаких иллюзий насчет будущего. Одна лишь голая экзистенция и мнимая мысль о том, что серьезные врачи и обаятельные медсестры знают, что со всеми нами будет.

В маленьком кабинете симпатичная девушка в белом халате вручила мне пустую карточку. Осмотрев меня, она с грустью сказала, что я слишком молод, чтобы попадать в эти стены, и, быть может, когда-нибудь из моей личной ленты истории этот фрагмент будет вырезан или, что еще лучше, просто не начат и стерт. Ну а пока ближайшие семь дней я буду тут, среди лиц, запомнить которые крайне сложно, но распознать среди толпы проще некуда.

«Пустота в глазах. Она манит, зовет заполнить или отворачивает на всю жизнь. Ты сразу видишь их, пустотных странников. В автобусах, на улицах и объектах религиозного назначения. А здесь их высокая концентрация».

В палате было четыре кровати и тумбочки. Один стол, нерабочий телевизор «Горизонт» (в лучшие времена он показывал Брежнева) и балкон.

Лечили здесь троих, включая меня.

Одного, на вид вполне здорового, звали Ваней. Он работал таксистом, а в прошлом был спортсменом и вроде бы даже готовился выступать на Олимпиаде в далеком заграничном городе. В глазах его читалась безысходность, а плавные движения выдавали полную апатию и нежелание что-либо менять. Большую часть времени Ваня молча читал книги, которые хранил в своей тумбочке. Его библиотека насчитывала порядка десяти томов низкопробных детективов в мягких обложках. Впрочем, Ваня никогда не вдавался в подробности сюжетных перипетий, а просто открывал книгу и на первой попавшейся странице начинал читать. На вопрос, зачем он это делает, Ваня отвечал, что давно прочитал эти книги и таким образом он за мгновение врывается в досконально изученный примитивный мир бульварной литературы.

«В этой реальности, где мы с тобой сейчас находимся, все слишком сложно и невозможно предугадать, как оно дальше развернется. А там ведь все просто».

Ответы Вани напоминали проповеди об апокалипсическом отречении. Только вот в его внутреннем мире конец света не распространялся на окружающих, а замыкался в пределах его собственной черепной коробки. Впрочем, на этом коротком и явно заимствованном убеждении мировоззрение Ивана упиралась в дно.

Второго пациента звали Андреем. Несмотря на то, что заболевание его писалось в карточке в несколько строчек, Андрей почти всегда улыбался, рассказывал анекдоты поникшим медсестрам и периодически бегал в магазин за водкой, нарушая все правила распорядка. Впрочем, взгляд его был ясным, а внешний вид не выдавал, что пол-литра водки на протяжении всего утра небольшими порциями поступали в его организм.

«Пойдем, покажу тебе здесь всё».

Эту фразу он сказал сразу после сакрального «привет» и рукопожатия. Мы спустились по пыльной лестнице на первый этаж и вышли из корпуса. Как раз за ним, за кленами, спряталась старая спортивная площадка. Почти все агрегаты покрылись ржавчиной и скрипели даже при легком прикосновении.

Достав из-за пазухи початую бутылку водки, Андрей сделал несколько глотков и взобрался на турник. Тот слегка прогнулся и с каждым подтягиванием издавал скрип, отдаленно напоминающий крик о помощи, который записали на пожеванную пленку и прокрутили с замедлением на старом советском магнитофоне.

Подтянувшись в спокойном темпе пятнадцать раз, он спрыгнул на землю и сел на поломанный металлический брус.

«Вены болят, черт возьми».

Сделав еще несколько глотков водки, он снял майку и, запрокинув голову назад, принялся смотреть на небо. Оно затягивалось тучами: по всей видимости, ночью начнется дождь. На спине у Андрея была синяя уродливая татуировка: икона Божьей Матери с маленьким Иисусом на руках. За решеткой.

Кажется, этот человек видел тюрьму, но не внушал опасности. А еще он не морщился, когда пил водку. И совершенно не пьянел. Несмотря на то что он был коротко пострижен, что голубые глаза его моментально фокусировались на шуме или ином постороннем раздражителе, я ощущал себя с ним в полной безопасности.

«С этими за руку не здоровайся. С ними не пей, даже если предлагать будут. Эти надубашенные, несмотря на закрытую форму, тоже лучше руки мыть почаще. Да, даже если просто они прошли мимо. Вообще, мой руки постоянно. Особенно тут».

Вскоре я пошел в корпус, а мой новоявленный знакомый сказал, что зайдет в одно место и тоже скоро вернется. Скорее всего, его пунктом назначения был круглосуточный магазин в нескольких кварталах от медицинского комплекса. Немногочисленные туберкулезники провожали его глазами, словно он был не обычным человеком, а послом из другого мира, где способность передвигаться на двух ногах за пределы бетонного заграждения – это нечто из разряда сверхспособностей.

Когда Андрей вернулся, я уже спал, поэтому увиделись мы с ним только утром. Как всегда, он наливал себе водку в стакан, а с его спины на меня смотрел младенец Иисус.

«Проснулся?»

Он задавал вопросы, не оборачиваясь. С утра его голос был хриплым. Перевернувшись на другой бок, я увидел сопящего Ваню. Было семь утра.

После я приподнялся на локтях и посмотрел в зашторенное окно. Дождь все-таки начался. От таких пейзажей, помноженных на гнетущую атмосферу этого места, становилось плохо и как-то невыносимо душно.

«Я всегда рано встаю. Привычка с армии. Там нельзя было долго спать. Жарко было и опасно. Или если спать, то не обычным сном, а сказочным. Это когда ты вроде бы и спишь, но, как любой повелитель неба, летишь, но не с парашютом – вниз, а с волшебным веществом в крови – вверх».

Утром Андрей говорил о непонятных мне вещах, совершенно не касаясь сути. В такие моменты в моем сознании его образ из бойца элитного рода войск превращался в волшебника. Складывалось ощущение, что голова у него была забита иными вопросами, а ход мыслей огибал то, что происходило здесь и сейчас.

«А служил я, мой друг, в горах. И там шла война».

Мне всегда казалось, что люди, прошедшие горячие точки, не захотят вспоминать о том, как умирали противники. В голове всегда держался этакий собирательный образ мрачного человека с многочисленными шрамами на лице. Немногословного и твердого, как гранит, за поверхностью тела которого скрывался огненный океан из боли и страданий, упакованных настолько глубоко, что в чистом виде они никогда не смогут излиться на поверхность. Андрей был иным. Теперь, когда я видел в нем не просто рядового пациента туберкулезного диспансера, а сержанта армии, ушедшей на страницы истории страны, сами собой появились мысли о его живучести в этих экстремальных условиях.

«Зачем ты здесь?» – спрашивал он, и, признаться, я не знал, что именно ему ответить. Я мог сказать врачу о своих симптомах или медицинской сестре – про ощущения от уколов, но не Андрею. Его вопросы требовали глубинных ответов, которые я пока что не знал.

«Ты полностью здоровый. И совсем не такой, как эти люди. Да, я знаю, что тебя направляли на обследование и ты скоро выйдешь отсюда. Но знай, что если сюда попадают, то быстро не выходят. Месяц. Два. Или восемь. Ваня лежит здесь с февраля, а уже скоро лето. Вот и думай, как ты сюда попал и зачем».

Мы ели на завтрак перловую кашу. Специально для меня Андрей взял двойную порцию, так как близко знал всех поваров. Складывалось ощущение, что не было в этой больнице человека в белом халате, с которым он не знаком лично.

Меня действительно мучили боли в спине, и страшная формулировка «подозрение на туберкулез» поначалу звучала приговором. Неистово мыслящий разум уже обрисовал мне долгие месяцы пребывания в этих помещениях и минутные медицинские процедуры на фоне многочасового безделья и раздумий о смысле жизни. Бывший советский десантник же своими словами заронил надежду, что все это не истина и что произошла какая-то ошибка.

«Значит, скоро уйдешь отсюда…»

Я искренне верил ему.

«А ты?»

«А я отсюда уже не уйду».

«Но ты ведь тоже выглядишь здоровым…»

«Дело вовсе не в этом».

В чем же обстояло дело, он мне не сказал. Где-то ближе к обеду Андрей снова исчез, а вернулся только вечером. Он медленными шагами продвигался к своей койке и, сев на нее, посмотрел сначала на читающего Ваню, а потом на меня.

«Какие-то проблемы?»

Кажется, это было адресовано мне. Услышав отрицательный ответ, он завалился на спину и вроде бы уснул. Мне почему-то казалось, что в этот момент он вовсе не спал, а путешествовал по воинствующим мирам на окраинах Вселенной.

Стало как-то беспокойно и нервно. Через несколько часов пришел врач, раздал каждому из нас каких-то таблеток, а на Андрея лишь искоса посмотрел. Почувствовав неладное, он прощупал его пульс, положил руку на лоб и вышел из палаты. Шаркающим эхом в коридоре отдавались его шаги.

«Что с ним такое?»

Если Ваня здесь лежит с февраля, то он должен знать хитрости пребывания. Но я не хотел его беспокоить. Просто окончательно устал от метафизической пустоты в палате.

«Наркозависимый», – коротко ответил Ваня, отвлекшись от своих книг.

Оказалось, что в далеком 1987 году он привез из Афганистана не только медали. Мы по-прежнему вечерами приходили на заброшенную спортивную площадку, и там он рассказывал окольные подробности своей биографии.

«Мак там был везде, как и наши ржавые танки, раскаленные на жаре. Трупы пацанов убирали, а изуродованная техника стояла… От жары кровь сохла и желтела, становилась чем-то вроде естественной маскировки».

Он не говорил, что ему приходилось стрелять из АК-74 по бандам боевиков. Сказал только, что попал в тюрьму за убийство, сразу после развала СССР, когда на образовавшейся мнимой границе между Беларусью и Россией занимался бандитизмом.

«Если будут предлагать брать инструмент для работы, то выбирай ТТ. Пистолет ТТ – лучший друг рабоче-крестьянской молодежи».

Подобные рассказы напоминали изящно переписанные на современный слог коммунистические агитки первой половины двадцатого века.

Андрея отправили в больницу родственники. Не из-за туберкулеза, которым он не болел. А из-за морфиновой зависимости, которая никому из них не давала покоя. В этом комплексе с дурманящими инъекциями проблем не было, а поэтому тело советского десантника было в состоянии покоя. Полного покоя, который так не характерен для образа повседневного наркомана, про которого нам трубили средства массовой информации. Колоться изо дня в день. Почти потребность. Впрочем, никто, кроме меня, этого не замечал. Да и я на третий или четвертый день своего пребывания просто выкинул из головы, что Андрей наркозависимый.

Пока он целыми днями где-то ходил, мое тело разглядывали через различную высокотехнологическую аппаратуру и делали множество анализов. В эти моменты о своем здоровье я молил не Бога. Я заставлял себя верить словам Андрея.

«Так ты из Калининграда? Я там был, в Калининграде. Точнее, не в самом городе, а в области. Советск, что ли? Или Черняховск… Помню, мы тогда уже были дембелями и после войны сидели в голубых беретах напротив общежития музыкального училища. Да, кажется, Черняховск. И девушки выглядывали, смотрели на нас. А мы такие все красивые, молодые. После войны только в Союз вернулись».

К концу недели мой диагноз действительно оказался запущенной простудой.

В этот же день я хотел сообщить эту радостную новость Андрею, но он опять ушел чуть ли не из-под моего носа. На душе было тяжелое ощущение, что я его больше здесь не увижу.

Он не появился на следующий день, когда доктор медицинских наук пожал мне руку и сообщил, что ничего серьезного у меня не нашли.

Сразу за КПП, на выходе из туберкулезного диспансера, была автобусная остановка. Я почему-то подумал, что Андрей этой ночью собрал все свои силы и, оставив зависимости позади, рванул на автобусе прочь, в далекие края. Собственно, я решил следовать за ним, и, может быть, настанет момент, когда на своем жизненном пути я его догоню, и, поравнявшись, мы махнем прочь из этого мира.

Загрузка...