Угль, пылающий огнем

Делают мое стихотворенье

Хлеба кус,

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

А когда захочется напиться,

Крикну в тишине,

Крикну — тишине: «Испить, сестрица!»,

Станет легче мне.

И сестрица ласково подходит —

Круглая, как море, тишина.

Речи непристойные заводит,

Как своя, привычная жена.

И на отмели, в песчаной пене

Возникают меж суровых бус

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

Я умираю в утро ясное,

Я умираю.

И смерть, смерть старчески-прекрасная

Садится с краю.

Она совсем, совсем как нянюшка.

Мелькают спицы.

Я тихо говорю ей: Аннушка,

Испить… водицы…

Вот кружка медная царапает

Сухие губы,

И на душу мне капли капают,

О, душегубы!

И чудятся мне пташки ранние,

Луга, болота

И райских дворников старания

Открыть ворота.

С прогорклым, стремительным дымом

Мы весть узнаем о любимой,

И милым домашним животным

Ложится у ног паровоз.

Веселое стадо вагонов,

Обширное вытоптав лоно,

Пропитано салом добротным

И запахом девичьих слез.

Мы ищем любимых годами

И плотью, и тайными снами,

И в омуте сонном подушки.

Мы верим — она к нам придет.

Я вижу ее: спозаранку

На дальнем глухом полустанке

Толчет она масло в кадушке

Иль шерсть одиноко прядет.

Мне б только путем ненадежным

Скитаться по кочкам таежным,

Бродить по богатым станицам,

Чтобы однажды, как зверь,

Стуча в занесенное снегом

Окно и моля о ночлеге —

Увидеть…

Узнать…

И влюбиться,

Пока отворяется дверь.

Он такой же, как все, одинаково болен тоской

И для предков его одинаково неузнаваем.

Он стонал, как Батый, он метался, как Дмитрий Донской,

Как собака, покорно на лапы вставал пред Мамаем.

Летописец правдивый! О, Нестор, предшественник мой!

Этот город в истории — знаю — ты не опорочишь!

Ты кириллицей скажешь, как, повелеваем войной,

Он входил во владения княжеств, уделов, урочищ.

Как, смущая дворню красотой византийской своей,

Полногрудые княжьи опальные жены скучали…

Как в отваге разбойничьей смерд становился храбрей,

И, князей обезглавив, крамольники повелевали.

Как потом, позабыв о безглавых князьях, он уже

Их менял на двуглавых властителей в царстве картежном.

И уже его девушкам родичи не по душе —

Те, что отданы в рабство шлагбаумам, верстам дорожным.

И уже странноват городничий… Он занят бельем…

Он досуг уделяет шитью… А на зло скалозубам

Здесь начальник тюрьмы серенады поет: он влюблен

Безнадежно в кухарку с таким поразительным крупом.

Пролетают над городом хищные стаи тревог.

Вольнодумствуют дьяконы в потных и терпких купальнях.

А над ними трехперстый, без рода, без племени бог —

Не бог уже больше; он — идол, он — столоначальник!

Да, праведный Нестор, тебе описать не дано,

Как ночью уездной в тоске, в бытии станционном

И метался и корчился христоподобный Махно,

И въезжал нарицательным именем в город Буденный!

Скрежетали дороги. До боли хрустели крестцы.

И тонули дома в разноцветных настойках и супах.

Семенили, презрев толстопятство и важность, купцы,

Семенили купчихи, презрев многочисленность юбок.

Поколенье второе! Товарищи, други мои!

Я знаком с вашей завистью к славным бывалым походам!

Но смотрите, товарищи: город еще в забытьи

И, как прежде, еще бытию станционному отдан.

И, как прежде, петух одиноко кричит на току,

И, как символ, над городом важно встают дымоходы…

О, товарищи, други! На эту глухую тоску —

Я верю — мы грянем вторым небывалым походом!

О, груды щебня, залитые солнцем!

О, сухость перекладин

И лесов, —

Я вашим чувствую себя питомцем!

Хочу я вас на тысячи ладов

Воспеть, —

Залитых известью и солнцем!

Пусть песнь моя не пламя, но она,

Как дерево сухое, зажжена!

Она горит, когда ее поют —

Про жизнь и труд!

Пусть так. Я слеп. Дрожит эфир.

Горит заря. Скудеют реки.

Стучит разнообразный мир

В мои захлопнутые веки.

Но веки — как стена. Не сдвинуть, не открыть.

И мир другой, беднее, может быть,

За ними скрыт. Он ближе и дороже

И зренью моему ясней.

Вот несколько простых вещей:

Бродяга… поезд… бездорожье.

И вот потомки племени мотыг,

Почивших в бозе сонмами святых,

Рассказывают путь земного шара,

О полуголом, гнутом дикаре,

Бесплотную любовь ветеринара

И порчу в брошенном инвентаре.

А лошадям в скучающей конюшне

Все меньше дел: ни рыскать, ни пахать,

Смотреть в окно на месяц золотушный

И первым день суровый замечать,

Когда с утра, обставлены железом,

Что пахнет потом, лошадью, овсом,

Проходят полем, пастбищем и лесом

Жнецы, влекомы синью и трудом!

Идут, а молотилки и комбайны —

Как старые, библейские волы!

И на полях, как океан, бескрайных

Вскипают жита первые валы!

И вот — побеждены суперфосфатом,

Уже не благодетели земли, —

Дожди косые, с видом виноватым,

Как родственники бедные, пришли!

Страда… Хмелеет голова от хлеба,

И вкусные трепещут облака,

А взглянешь на языческое небо —

И видишь ковш сырого молока!

<Не позднее 1930 г.>

Где же страшные вывески меховщиков?

Клейкий запах столярной? Цирюльни альков?

Часовых мастерских паутина?

Где ж турецких пекарен цукатный дурман?

Золотые сандалии тучных армян?

Как мне скучно вдали карантина!

Ты, красавица, нынче как будто не та:

Неприметна родня моя вся — нищета,

Запах моря на старом погосте!

Где ж латалыцики, сгорбленные до зари?

Не скрипите подводами, золотари,

Янтари не рассыпьте в замостье.

Я хотел бы, прибывши часам к десяти,

По твоим цеховым переулкам брести,

Никому не известный приезжий.

Только март начался. Задышало весной.

Пахнет мокрым каракулем воздух дневной,

Свежей тиной морских побережий.

Пусть я солгал, и ты мне дорога —

Я не хочу любви, которой нет.

Я жить начну — и вся тут недолга —

За гранью светлых снов и светлых лет.

Твой день горит двойным огнем свечи.

Он умирает на глазах твоих.

Ладони листьев странно горячи…

Зачем ты чашечкой свернула их!

Я принимаю, осень, вечер твой

У ветел фольговых и желтых плит.

Перебродивший сад шумит листвой

И, кажется, еще тобой шумит.

Дыши, нездешний! Позолотой тлей!

За гранью светлых снов — в начале дня

За гранью светлых лет — еще светлей!

А если я поэт… прости меня!

— Будь нежным, голос мой, будь неземным,

Душа бормочет, замирая.

Вот сети сушатся. Землянки дым

Чернит покровы молочая.

Четыре кирпича — костер и печь.

Золой, наверно, пахнет ужин.

На берег силятся две тени лечь

От вечереющих жемчужин.

Зачем девчонка рыбу потрошит?

Обиду заглуша земную,

— Будь нежным, голос мой, — душа велит,

Играя с мыслями вслепую.

…Я вижу блеск ее холодных глаз,

Передающийся подругам.

Корзины в сторону — бесчестить нас

Они уселись полукругом.

Я вижу торжество твое, нужда.

Но, просветленный и нежданный,

Будь нежным, голос мой, как никогда,

Дыши, казалось, бездыханный.

Что с тобой стало, ручей, был ты всегда безглагольным,

Был нелюдимым всегда, треплешься нынче весь день:

— Вышито небо к весне бабочек цехом игольным…

— Врешь, это я написал, выложил суриком тень.

Знаю, что скажешь мне, всю речь твою знаю заране:

Паводок — голос ее. В синих прожилках земли —

В сонных озерах — зрачков отблески. А на поляне…

Врешь! Это выдумал я! Песни мои расцвели!

Завтра придет моя жизнь — так вот в ушах раздается!

(Лесу шепнул: зеленей! Воздуху: будь невесом!)

Жизнь моя завтра придет, та, что Весною зовется…

(Крови своей: не балуй! Ласточкам подал: начнем!)

Спросишь, хитрец: почему ж коврик не выткан зеленый?

Рук не хватило тебе?.. Полно злорадствовать, друг!

Лишь переступит она те полуголые склоны —

Буду следы целовать, даром что скошен каблук.

Разве припомнишь развалин

Замшенные жерла,

Где, словно пчелкой ужален,

Закат узкогорлый?

Церковки новой, портовой

Смущенные звоны?

Матушку с вечной основой?

(А нитки — бессонны.)

Что вспоминать мне! Ты вспомни

Проулками всеми

Шедшие с каменоломни

Рабочие семьи.

Косточки, вспомни, валялись

Гнилых абрикосов…

К нам на плечах приближались

Останки матросов.

Мертвые ждали салюта,

Друзья по-матросски

Губы кусали, как будто

Ища папироски.

Ты не забыл те тужурки,

Пропахшие морем,

Мальчик болезненный, в жмурки

Играющий с морем.

Флейту я не слыхал городскую,

Но я верю в ее бытие,

Ибо музыку знаю другую,

И загадочней свойства ее.

Говорят… я не помню преданья,

Но ученого память хранит:

Он играл — это были рыданья

Бледных, запертых в колбах сильфид.

Нет, не звук — очертание звука.

Морем выступит, встанет стеной,

И чужая неявная мука

Этой музыки станет родной.

Вспомнишь: нерасторопный прохожий

Загляделся на вывеску — вдруг

С чем-то схожий и все же несхожий

Нежный голос — блаженства испуг.

И целует, и нежит, и носит,

И поет, — но пройдет колдовство, —

Засмеет и, как женщина, бросит…

Это длилось минуту всего.

И не знаешь, что ж это такое:

То ли шепоты пыльных вершин,

То ли вашу мечту за живое

Неуклюже берет Бородин.

Я в март вошел, в тот мир жестокий,

Где май зажегся на припеке,

А княжество зимы — в тени.

О, город-мальчик! Протяни

Татуированную руку,

Дай краскам — ночь, дай море — звуку,

Но вновь со мной соедини

Восторгов медленную муку.

И — вверх по лестницам бесплотным,

Вольнолюбивым, многосчетным, —

К судоремонтным мастерским!

И — вверх, вослед ночным прогулкам

К домам-ханжам, к домам-шкатулкам

По переулкам неземным.

Акации. Пучки сирени.

Дворы каретных заведений.

Где древний Рим деревней спит.

Все пышет: упряжь, кузов, части…

Но нет коня, нет конской масти,

Чтоб нас обдать огнем копыт!

Вот Путнынь — уроженец Жмуди,

Чей подоконник тонет в груде

Скрепленных клейстером значков,

Усыпан пестрядью петличек

Погон, сереброкрылых птичек —

Нездешним миром пустяков.

Здесь улицы дрожат, как сходни.

Я помню праздник ежегодний,

Закатных красок густоту,

И возле боен — запах крови,

И шлюх, одетых в траур вдовий,

И прапорщиков на мосту.

То были сыновья хористок

И дворничих, и вдов-модисток,

То были дети без отцов.

Их вспомнил вдруг в кровавый праздник

Отец — окраинный лабазник —

И полюбил в конце концов.

И в памяти встают ночами

Деревни с буйными бахчами, —

Там были наши братья. Там

Они печатали листовки,

И чистили свои винтовки

И ждали боя.

По утрам.

Речитативом старых арий

Врывался в город запах гари

И на заставе замирал

От робости, по-детски влажен,

Как бы на миг обескуражен

Тобою, биржевой хорал.

Как бы на миг. Но вскоре, вскоре

Триустую собаку — море

Дразня животной теплотой,

Мешался с запахом миндальным,

Кондитерским, колониальным,

Тавотным, серным…

В мастерской

У Путныня еще не гасло.

Утюжный дым и копоть масла

Колеблет суетня подков.

То — в мутных стеклах чей-то топот,

Невнятный счет и смутный шепот,

То — смута в бездне шепотков.

Два бешеных удара. Споря,

Два выстрела несутся с моря.

Две — в гавань — барышни летят,

Везет их офицер в черкеске,

И кони в раздвоенном треске

Подкову счастья золотят.

Мир в отрочестве был не в облаках,

А на земле, как наш огонь и прах,

Невидимый, таился как бы рядом

С дворами, где мешались рай и срам,

Где шушера теснилась по углам,

А краденое прятали по складам.

И сладок нам казался переход,

Когда мы видели на хлябях вод,

Нет, не дыханье, — тень его дыханья!

Не часто в жизни думали о нем

И, умирая, знали: не найдем

Гудящего бок о бок мирозданья.

Тот мир не то чтоб так уж и хорош:

В нем та же боль жила, и та же ложь,

И тот же блуд, безумный и прелестный,

Но был он близок маленькой душе

Хотя бы тем, что нас пленял уже

Одной своей незримостью телесной.

Только невежд рассмешить Скалета фамилия может,

Знающим слышится в ней венценосной Венеции речь

Или Толедо. Когда иду я кладбищем еврейским,

Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов

Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск,

Явно голландец другой, а третий — Германии сын.

Далее дети Литвы, белорусских, польских местечек,

Русь и Кавказ говорят окончаньями «швили» и «ов».

Был твой отец меховщик, и вывески на Ришельевской

Золото выпуклых букв горело, когда поутру

Мимо я в школу ходил… Очень рано мать овдовела,

Трудно ей стало одной меховую торговлю вести.

Замуж вторично она удачно, казалось бы, вышла:

Муж — ювелир, и вдовец, и видный мужчина, силач.

В городе знали: хитер Паромщик, еврей свиномордый,

На Дерибасовской он в доме Вагнера лавкой владел.

В красное мясо лица были вправлены два бриллианта —

Точечки глаз, но знаток понимал поддельный их блеск.

С дочерью юной вдовец и с мальчиком-сыном вдовица

Объединились в семью и квартиру нашли без труда

В доме у нас, на втором этаже. Вливалась к ним в окна,

Что против наших окон, весеннего нэпа заря.

Мы подружились с тобой: ты был крепышом, забиякой,

Я — созерцателем дня, жадным глотателем книг.

Ты восторгался моим беспомощным стихоплетеньем,

Я — сочетаньем в тебе и умницы, и драчуна.

Нравилась мне и Адель, сестра твоя, нежный подросток

С зрелостью ранней груди, с пленительной лживостью

глаз.

Позже призналась она, что с умыслом, полунагая,

Будто, Бог знает, о чем в мечтание погружена,

Передо мною в окне стояла и тайно следила,

Как я зубрю иль черчу. О, я плохо зубрил и чертил,

Странным волненьем томим — необычным, мучительным, чудным.

Было четырнадцать мне, шел ей шестнадцатый год.

Только тебе открывал заключенное в ямбы томленье,

Памятлив был ты и ей читал эти ямбы, смеясь.

Черты лица ее были, наверно, грубы,

Но такой отрешенностью, такой печалью сияли глаза,

Так целомудренно звали страстные губы…

Или мне почудились неведомые голоса.

Как брат и сестра мы стояли рядом,

А встретились в первый раз.

И восторг охватил меня под взглядом

Этих нечеловечески-печальных глаз.

Она положила слабые руки на борт парохода

И, хотя была молода и стройна,

Казалась безвольной, беспомощной, как природа,

Когда на земле — война.

И когда, после ненужного поцелуя,

После мгновенного сладостного стыда,

Еще не веря, еще негодуя,

Неуклюже протянула мне руку, сказав: навсегда, —

Я понял: если с первоначальной силой

Откроется мне, чтоб исчезнуть навеки, вселенной краса,

Не жены, не детей, не матери милой, —

Я вспомню только ее глаза.

Ибо нет на земле ничего совершенней забвенья,

И только в том, быть может, моя вина,

Что ради одного, но единственного мгновенья

Должна была произойти война.

Прощайте, палаты, прощайте, лепные колонны,

Прощайте, товарищи, сад мой широкий, зеленый,

Я при смерти был, но врачи меня к жизни вернули,

Ни разу не проклял я этой отравленной пули!

И вот, как бывало, хожу на работу ночную,

Детей обнимаю, жену молодую целую,

К друзьям, сослуживцам ни зависти нет, ни презренья,

Но сердце напитано медленным ядом прозренья.

Жена-хлопотунья, жена-хлопотунья и лгунья,

Не верует в Бога, боится грозы, новолунья,

И дети — хорошие дети, и в теннис играют, —

Не знают меня и, наверное, знать не желают…

А, впрочем, подумать, так дети и мать не виновны,

Без смысла, но свято блюдем договор полюбовный,

И в мире нет места счастливей, милее,

Чем тот коридорчик в подернутой дерном траншее.

Заснула роща сном истомным,

Лишь рокот слышен отдаленный, —

То трудится трудом никчемным

Дом отдыха белоколонный.

Деревья на зиму надели

Из снега сделанные шкуры,

А на снегу, где зябнут ели,

Чернеют резко две фигуры,

Инфарктник с палочкой таежной,

С женою новой, полнокровной,

Походкой тихой, осторожной,

Гуляет рощей подмосковной.

Он за женой скользит, сползает

В овраг, где мягок снег, как вата,

Затем очки он протирает

Застенчиво-молодцевато.

Семнадцать лет в тайге он прожил

И вывез палочку оттуда.

Себя душил, себя корежил,

И снова жизнь, и снова чудо.

— Послушай, Люда, что такое?

Да что такое, в самом деле?

В застывшем снеговом покое.

Где стынут сосны, зябнут ели,

Где розовое от мороза

Им небо головы кружило,

Где сумасшедшая береза

Вдруг почками стрелять решила,

Где валенок следы несмело

Легли на толщу снеговую, —

Под настом теплота запела

Без удержу, напропалую!

Они стоят на снежном спуске,

Внимая песне речки дерзкой,

То плавно плещущей по-русски,

То бурной, как мятеж венгерский…

Мы хоронили дряхлого певца,

Забытого и прочно, и давно.

А были дни — и он смущал сердца

Смятением, что в сердце рождено.

С трудом собрали два десятка лиц,

Чтоб сжечь пристойно одинокий прах

И двигался автобус вдоль больниц

Сквозь гомон птиц в строительных лесах,

И в стекла иногда вливалась высь

Всей влагой вечереющей зари…

Чтоб сделать много, вовремя родись,

Чтоб быть счастливым, вовремя умри.

Раскольничьи твои слова грустят,

То яростью сжигаясь, то стыдом,

И сумрачно твои глаза блестят —

Два зеркала, облитые дождем.

И в этом жарком, влажном пепле глаз,

Столь соприродных мирозданьям двум,

Открыл я бред и боль двух древних рас,

Души дремотной бодрствующий ум.

Вода из тучи грозовой,

Грозясь, никак не выльется.

Трепещет плотною листвой

Моя однофамилица.

Одной заботой занята, —

Чтоб туча отодвинулась,

Чтоб роковая темнота

На лес не опрокинулась.

На той тропе, где жухнет пень,

Местечко есть лукавое:

Не сохнет в самый жаркий день

Болотце медно-ржавое.

Его мне надо обойти,

А надо, так попробую,

Я должен до дому дойти

И не залечь с хворобою.

И липа — ближе, чем родня

Иль чем сестра названая, —

С какою жалостью в меня

Уткнулась, деревянная!

А я пойду и над водой

Падучей или вязкою

Вновь посмеюсь, как молодой,

Согрет медовой ласкою.

Пусть липовый густеет цвет,

Дыша стихом невянущим.

«В ней есть любовь», — шепчу я вслед

За Федором Иванычем.

Вам обещает начальник конвоя:

«Я научу вас свободу любить».

Так я запомнил словечко живое,

Что и в гробу мне его не забыть.

Как же российскую нашу породу

Может понять окружающий мир,

Если понять научились свободу

Только лишь ту, что сулит конвоир?

О дождя стариковские слезы,

О как хочется верить слезам,

И трехпалую руку березы

Поднимает земля к небесам,

Чтобы заново с ними наладить

Им и ей столь потребную связь,

Чтоб на небе морщины разгладить

И самой рассмеяться, светясь.

Но калек небеса не жалеют,

Ни трехпалых берез, ни людей,

Лишь по-старчески плакать умеют

В час, когда нам не нужно дождей.

Я смотрю на город мой столичный,

На его дневную суету,

И впервые глаз, к нему привычный,

Открывает мрак и пустоту.

Так торгуем, плачем и ликуем,

Так задумали земную ось,

Будто мы взаправду существуем

И давно все это началось.

Мрак предвечный нами не осознан,

И ничто ни с чем не говорит,

Дольний мир пока еще не создан,

Только Дух над ним парит.

Молодые несли мне потертые папки,

С каждым я говорил, как раввин в лисьей шапке,

А теперь, отлученный, нередко унылый,

Хорошо различающий голос могилы,

Я опять начинаю, опять начинаю

И, счастливый, что будет со мною — не знаю.

Сын профессора был сумасшедшим,

Жил на даче круглый год.

Вышел вечером к вишням расцветшим,

Слышит — соловей поет.

Очарованный звонким рассказом,

Вдруг почувствовал больной,

Что такой же измученный разум

Бредит в местности лесной.

Пусть грохочет насмешливый поезд, —

Легче мучиться вдвоем:

Тот же бред и серебряный посвист

В сердце слышит он своем.

Раньше личности — личина,

А потом лицо, но лик

Прежде этих трех возник,

Он всего первопричина.

Отражения его,

Речью, взглядом, цветом кожи

Друг на друга не похожи, —

Мы похожи на него.

Прочь личины! Если лица

Обнажатся в некий миг,

Вспыхнет в каждом вечный лик,

Каждый в личность превратится!

Зачем же я прячу,

Скрываю, таю

И все-таки трачу

Отраду свою?

Отраду-отраву,

Чья горечь сладка,

Заботу-забаву,

Чья сладость горька.

А как не истратить?

А как уберечь?

Иль законопатить

Шалавую речь?

Пускай задохнется,

Когда не судьба,

Но если очнется,

Не будет слаба.

А будут родниться

Друг с другом слова,

Как с небом зарница,

Как с полем трава.

Ель в окне, одетая

В белые меха,

Столько раз воспетая

Дудочкой стиха,

Я тебя-то, скромница,

Знаю много лет,

А тебе ли вспомнится

Старый твой сосед?

Как порой невесело

Он смотрел в окно,

А зима развесила

Серое рядно,

Как терзал он перышком

Толстую тетрадь,

Чтоб весною скворушкам

Повесть прочитать,

Как однажды жесткую

Не убрал постель,

А заря полоскою

Золотила ель.

Притормозив, спросил с небрежной

Усмешкой: «Есть ли закурить?»

А я шагал и думал, грешный:

«Здесь, на земле, мне долго ль жить?»

Он в фирменной дубленке вышел.

Был голос пьян, а сам — тверез.

Я понял раньше, чем услышал,

Что будет разговор всерьез.

Он вышел посреди дороги

Вдоль дач, переходящих в лес,

Такой же, как и я, двуногий

И с тем же признаком словес.

Зима ночную тьму простерла

На елей и заборов смесь,

А он схватил меня за горло:

«Вы долго жить решили здесь?»

Как видно, государь геенны

Гонца прислал на «Жигулях»,

Чтоб он раскрыл мой сокровенный,

Чтоб растолкал мой спящий страх.

Я за угол, в калитку. Прячусь

В ночном снегу. За мной вдогон.

Утратив на минуту зрячесть,

Кидается автофургон.

Чего гонец бесовский хочет?

Поработить? Побить? Иль сбить?

То я шепчу, иль ночь бормочет:

«Здесь, на земле, мне долго ль жить?»

В номер заявлялась

Днем, по выходным.

Чудно удивлялась

Двум грудям своим.

«Муж какой-то смурый,

Пьет, ревнует, бьет.

Родилась я дурой,

Так и жизнь пройдет.

В госпитале ночи,

На дворе мороз.

Ты бы меня в Сочи

Хоть бы раз повез».

Купленные ласки

Делались теплей,

Кукольные глазки

Делались влажней.

Чесноком и водкой

Пахло от нее,

Да еще пилоткой

Хахаля ее.

В музеях, что для публики открыты,

Где множество реликвий и святынь,

Мы видим изваяния богинь — Афины, Геры, Гебы, Афродиты.

В них также манускрипты знамениты,

Нам говорят кириллица, латынь,

Что блеск, и власть, и красота княгинь

И королев досель не позабыты.

Но важных, пышных зданий мне родней

Тот ветхий дом, где обитал Корней,

Где дочь его — исполненная дара

Свидетельница горестных годин,

Где лучше изваяний и картин —

Живая, восхитительная Клара.

Из страны раскатов грозовых

Я пришел к блюстителю живых;

Из страны глупцов, слепцов, хромцов

Я пришел к владыке мертвецов;

Из страны метельных холодов

Я пришел к хозяину плодов

И сказал: «Я прожил жизнь, греша,

Но виновна плоть, а не душа.

На меня без гнева погляди,

Кровь сожги, а душу пощади».

Он сказал: «Вчера горел закат.

Я вступил в свой финиковый сад.

Возле пальмы, в ямочках следов,

Косточки валялись от плодов.

Двое смолкли пред моим лицом,

Был один слепцом, другой — хромцом.

— Вор и вор! За страсть к чужим плодам

Вас обоих каре я предам!

Но спокойно возразил слепой:

— Посмотри, слепец перед тобой,

Посмотри на мой потухший взор:

Я плодов не вижу. Я ли вор?

Закричал в волнении другой:

— Как я мог с моей хромой ногой

Влезть на пальму и плоды сорвать?

Разве мне под силу воровать?

Я сказал им: „Слышу ложь словес.

Ты, хромой, слепцу на плечи влез,

Вы, бесчинствуя в саду моем,

Воровали финики вдвоем“.

Ты один, но состоишь из двух,

И грешат вдвоем и плоть, и дух».

Затерянных ослиц

Искал я, как Саул.

И среди встречных лиц

Я на одно взглянул,

И светлый Самуил

Меня остановил!

«Я внемлю, — ты внемли.

Ступай к другой мете,

И будут все кремли

Принадлежать тебе,

И станешь ты царем

Над Звуком и Пером».

Я Внемлющему внял,

Пастуший кинул рог,

Пошел я, но узнал:

Ошибся наш пророк,

И вот я страж добра

У Звука и Пера.

Я стал у них рабом,

Я царства не обрел,

И стукаюсь я лбом

Об их дворцовый пол,

Но злы Перо и Звук

На худшего из слуг.

Не сидят на Истре и не плачут,

Здесь — не Вавилонская река.

Кто же знал, что все переиначит

Не чужая, а своя рука?

В зипуне кощунства и доноса,

Из безумья, хмеля, нищей лжи

Появился Навуходоносор,

И пошли убийства, грабежи.

Здание стоит, а дом разрушен:

Полой стала каменная плоть,

Ибо тот и умер, кто бездушен,

Если смертью смерть не побороть.

Мы пред стариной благоговеем,

И когда районный городок

Порешил потешить нас музеем, —

Видеть не хотим его порок.

От вина и от лихвы пьянеют

Областеначальники его,

Даже в вечном сне они тучнеют,

Ибо то и тучно, что мертво.

В доме Нового Иерусалима

Нынче нет молитв и чистых слуг,

Все же шум от крыльев херувима

Иногда в себя вбирает слух.

Кто мне голос крыльев переводит?

Правильно ли понял перевод?

«Тот, кто жаждет, пусть сюда приходит,

Воду жизни даром пусть берет!»

Произошел распад ядра.

И с бешенством больным и ярым

Достигло облако Днепра,

Остановясь над Бабьим Яром.

И тот, кем был когда-то я,

Давно лежащий в яме темной,

Увидел: красная струя

Во мрак вонзилась черноземный,

И кровью став, вошла в меня

И мясом остов мой одела,

И вновь из праха и огня

Цветущее возникло тело.

Я оглянулся: не костей

Сыпучий тлен, не пыль бесполых,

А много женщин и детей,

Отцов и юношей веселых.

Наверх! Скорей наверх! О нет,

Слои земли нам не преграда,

И нас не мрак изверг, а свет

Обетованного распада!

Мы по Крещатику идем

Средь ламп, зачем-то днем зажженных,

И видим в ужасе кругом

Ослепших или прокаженных,

И плачем — пожалейте нас,

И руки снова окровавьте!

Стреляйте в нас! Убейте нас,

И памятников нам не ставьте!

Чудный свет, хотя и бестелесный,

Так сияет нынче на снегу,

Будто бы ласкает Царь Небесный

Своего слугу.

Во дворце зимы никто не нищий,

Он богаче Зимнего дворца.

Хорошо, что нет в моем жилище

Края и конца!

Как близка мне бедностью наряда

Сосен титулованная знать!

Мимо изб иду, и сердце радо

И страдать, и ждать.

Избеги суесловия, жалкой гордыни,

Удались и застынь, словно столпник, в пустыне,

Никому, никому не являйся отныне,

Оставайся в пустыне.

Чтоб несметные толпы пришли к тебе сами,

И тогда, чтобы стать твоих строк голосами,

Устремятся к тебе из далекой столицы

Говорливые птицы.

Бормочи и молись, — пусть воздушная стая

Разольет твои звуки от края до края,

Пусть вослед за тобой обратятся к святыне

Сотни толп, — оставайся в безлюдной пустыне,

Оставайся в пустыне.

Будет бой — и хуже: окруженье.

Мертвым в землю мне придется лечь,

Или пленом кончится сраженье,

И войду я в газовую печь.

Но кого же вспомню в душегубке?

Брата и сестру? Отца и мать?

Иль дурные мысли и поступки

В миг последний стану вспоминать?

За окном — короткий конский топот,

В комнате — комод и образа,

Молодой, дрожащий, жаркий шепот,

Ждущие и жгучие глаза.

Были утра, были полдни,

А в такие вечера

Звезды, свечечки Господни,

Загореться вам пора.

Виноватого украсьте

Вашим светом, дайте мне

Чистых праведников счастье —

Ночью умереть во сне.

Чтоб огонь ко мне спустился,

На ветру не трепеща,

Чтоб я тихо засветился,

Как закатная свеча.

Он говорил без восклицаний,

Вел наступленье без атак,

Санкт-Петербургские дворяне

Порой грассировали так.

Смертельной бомбы водородной

Он был страдающим отцом,

Бессмертной думы всенародной

Он был твореньем и творцом.

Болезненный, он был всесильным.

Казалось, заживо зарыт,

В закрытом городе был ссыльным,

Но мирозданию открыт.

Могучий, был он беззащитным,

Но слабых, нас, он защитил

И стал реактором, магнитом,

Источником грядущих сил.

Явил он снова, что Востока

Не умолкают голоса.

Ребенка, ангела, пророка —

Нам не забыть его глаза.

Кесария, ты не забыла

Тех, столь разно одетых людей.

Как недавно все это было:

Крестоносцы, а раньше Помпеи.

Как недавно все это было,

Если зорким глазом взглянуть.

Преходяща земная сила,

Вечен духа высокий путь.

Легион уходил с легионом,

Отступал с отрядом отряд,

Но под тем же стою небосклоном,

Что синел столетья назад.

Тот же ров перед мощной стеною,

И театр слепит белизной,

Но мне кажется: солнце иное,

Да и самый воздух иной.

Там, вдали, замирание зноя,

Вечность сводится к счету минут,

Здесь волна гудит за волною:

— Вы уйдете, другие придут.

Но в незримом, неведомом хоре

Неожиданный слышится гром:

— Замолчи, Средиземное море,

Никогда никуда не уйдем!

Я блюститель полнокровья,

Но не хищных, а овец.

И поэтому сословья

Третьего певец.

Мы из лавки, банка, цеха,

Знаем толк в камнях, в стекле,

В шерсти, в жести, в громе смеха

Грубого Рабле.

Твердо в здравый смысл поверив,

Мы надежный строим кров,

Мы потомки подмастерьев,

Предки мастеров.

Женщина трех дочерей родила.

Первая трудно и чисто росла.

Даже в пределах извечного зла

Жизнь без нее невозможна была.

Средняя — дочери первой близнец.

Это — основа и это — венец,

Ангел и жница, мечта и стрелец,

Ярость, безумье и счастье сердец.

Мудрой Софии последняя дочь,

Та, что одета в денницу и ночь,

Может легко погубить и помочь,

К телу прижаться — и выскользнуть прочь.

Не доносил, не клеветал,

Не грабил среди бела дня,

Мечтал, пожалуй, процветал,

Прости меня.

Не предавал, не продавал,

Мне волк лубянский не родня,

Таился, не голосовал,

Прости меня.

Мой друг погиб, задушен брат,

Я жил, колени преклоня,

Я виноват, я виноват,

Прости меня.

Кто вдохнул в меня душу,

от со мной до сих пор.

Никогда не нарушу

Давний тот договор.

Только выпрямлю спину,

Долгий сделаю вдох, —

Никогда не покину

Одного ради трех.

Бесспорно, были в Атлантиде

Свои Гомер, Эсхил, Овидий,

Сервантес, Пушкин, Достоевский,

Шекспир, Куняев, Бабаевский.

Различны были их пути,

Сравнялись все в небытии.

Но почему-то, почему-то

Век вспыхивает, как минута,

Речь вырывается из уст,

Тогда-то возникает Пруст,

И Бродский, хоть неброский с виду,

Родную вспомнит Атлантиду.

Вот бабушка русской эстрады,

Покуда кассовая.

Светясь и меняя наряды,

Поет, приплясывая.

Колдуя, лаская, играя,

А речь пророческая,

Шаманствует бабка другая,

Стать стихотворческая.

На площади бабушка третья,

В словах натасканная,

Неистова в дни лихолетья,

Никем не ласканная.

Мои две родные тетки

Были мечтательны, кротки.

Двоюродные братишки

Запоем читали книжки.

От них не осталось и крови

В захваченном Могилеве.

Миля, врачиха зубная,

Жила без мужа, страдая.

Рахиль, моя тетка вторая,

Девушка полуседая,

Деточек беспечальных

Учила в классах начальных.

От них не осталось и крови

В захваченном Могилеве.

На площадь, подобие Красной,

Смотрели окна прекрасной

Трехкомнатной квартиры,

А на балконе кумиры

На полотне рисовались,

По праздникам красовались,

Но и от них в Могилеве

Не осталось и капли крови.

Нам Ганнибал полезен,

Но некий книжный клоп

Узнал, что был обрезан

Плененный эфиоп.

Звезда всего славянства,

Обрел несчастный Фет

По матери гражданство:

Так утвердил Кнессет.

По этой же причине

Решил Ерусалим,

Что Ходасевич ныне

Считается своим.

Быть лекарем маститым

Еврей в России смог,

Но стал антисемитом

Его праправнук Блок.

Весь ход вещей запутан,

И не поймешь никак,

Что Бабель, словно Ньютон, —

Всего лишь Исаак.

В глазу померк хрусталик,

Мозг болен, гнев иссяк:

Лишь Хаим-Нахман Бялик —

Единственный русак.

Три земные поры —

Юность, подлость и старость,

А на Страшном суде

Что ушедшим досталось?

Оправдают конец.

Утро дней не осудят.

Середина грязна:

Ей пощады не будет.

Среди востряковских могил,

Когда набежало ненастье,

Я понял, что мир позабыл

Закон сохранения счастья.

Склонись к родовому стволу:

Кем сделались нам дорогие?

Одних превратили в золу,

Фрагментами стали другие.

Когда в государстве могил

Не дряхлость преграда, не слякоть,

Есть горькое счастье — поплакать

Над теми, с кем близок ты был.

Спешат с работы запоздалые

Работники домой,

И пахнут сумерки усталые

Карболкой и зимой.

На пляже лодки опрокинуты

Вдоль скрывшейся воды,

Где ищет Дед Мороз покинутый

Снегуркины следы.

Иную веру исповедует,

Пришел издалека,

Людей спросил бы, да не ведает

Чужого языка.

Все тихо. Только окна светятся

Да лампы на столбах,

Да в мутном небе спит Медведица

С соломкой на губах,

Да отдыхающая пьяная,

Раскинувшись в снегу,

Поет про счастье окаянное

На финском берегу.

Вежливо меня в предзимье будит

Голос чей-то сквозь ночную темь:

«Жития вам будет

Восемьдесят семь».

Значит, лето будущего года

Отцветет последним для меня.

Надо ждать ухода,

Прочь печаль гоня.

Сколько в жизни наболтал я вздору,

Сколько написал я чепухи!

Мне замолкнуть впору

И забыть стихи.

А когда перед судьей предстану,

Ничего сказать я не смогу:

Духом не увяну,

Мыслью не солгу.

Будет Божья воля — бестелесный,

Без надежд и страха помолюсь,

Как жилец небесный,

С облаком сольюсь.

Поняв: ты родом из дробей

С огромным знаменателем,

Ты поумнел. Так не робей,

Представ перед читателем.

Ты в гуще многих наособь

Держись как неотмеченный:

Вдруг станет маленькая дробь

Потом очеловеченной.

И если знаменатель твой

Негаданно уменьшится,

Удаче, женщине пустой,

Не смей на шею вешаться.

Божественная, ты прекрасна

Безмолвьем твоего лица,

Ты звездам неба сопричастна,

Ты облаками правишь властно, —

И это не слова льстеца.

Еще ты в материнском чреве

Сияла скрытой красотой,

В травинке каждой, в каждом древе

Рождались повести о деве,

Земною названной звездой.

Но ты свой свет норою прячешь.

Ты удаляешься? Куда?

Нам слышен плач. Но ты ли плачешь?

Кого зовешь? Кому назначишь

Свиданье? Кто придет сюда?

Вернись. Тогда в ночном тумане

Откроются Его врата,

И горы в снежноглавом стане,

И волны в грозном океане, —

Откроется без одеяний

Твоя святая нагота.

У женщины чудна загадка дара:

Воспеть не трудно, тяжело понять.

Мне вспомнилась Иванова Тамара,

Жена, писательница, мать.

Жена — и два таланта с нею слито,

Мать — вырастила славных трех детей,

Я дружен с Комой. Говорю открыто,

Что он меня храбрее и умней.

Война. Есть общество. И есть нагрузки,

Есть переводы, чей французский звон

Преобразиться должен так по-русски,

Как будто был он в Угличе рожден.

Была красива и резка. Грешна ли?

Не знаю. Но надеюсь, как собрат,

Что Матерь Утоли Моя Печали

О ней расскажет стражу райских врат.

Материя есть мать всего, что существует,

Отец всего, что существует, — Дух,

Но мысль во мне так вопрошает вслух: А Дьявол?

Он-то есть и вроде — торжествует.

Неверно! Матери-материи — дано

Грешить и грех внедрять нам в душу, как заразу,

Но Дух научит нас, как победить проказу,

Как вызволить добро, что в нас заключено.

Каждый месяц на небосводе

Уменьшается луна,

Наконец, в мировом просторе

Исчезает, но видим: вскоре,

Будто чудом, возрождена.

Я скажу о родном народе:

Превращаясь в пепел, в кровь,

Уменьшаясь в смертельном горе,

Исчезает, но чудом вскоре

На земле рождается вновь.

Как всегда, перед завтраком вышел

Погулять, — вот и все дела,

И от встречного слово услышал,

Уколовшее, как игла.

Это слово не месть Немезиды,

Но оно овладело мной, —

Мне, столь чуждому чувству обиды,

Мне оно — как зерну перегной.

Сказал мудрец, не склонный к похвальбе:

«Где б ни был ты, принадлежи себе».

Легко ли вникнуть в эту мысль живую?

Ведь для того чтобы ее понять,

Сперва я должен верить, должен знать:

Я существую.

А не то солгу,

Что я себе принадлежать могу.

Может, в мою душу странный луч проник,

Иль ее встревожил непонятный крик?

Что со мною стало, не могу понять:

То ли горе близко, то ли благодать?

Как я состоянье это назову?

Только то мне ясно, что еще живу.

В том государстве странном,

Где мы живем,

Мы заняты обманом

И плутовством,

Мы заняты витийством

Там, где живем,

Мы заняты убийством

И воровством.

Что завтра с нами станет, —

С толпой племен?

Вновь стройкой башни занят

Наш Вавилон.

В белом фраке, унизанный кольцами темными,

Лорд не очень-то жаловал близких коллег,

Никогда не общался с чужими бездомными,

Не терпел безымянных нерях и калек.

Так случилось: ходил он с годок искалеченным,

(Наскочил малолетка велосипедист),

Но потом целиком оказался излеченным,

А красив, до чего же красив и казист!

Как всегда, он махал пред двуногими хвостиком,

Притворяясь хромым ради их пирогов,

Впрочем, он даже в юности не был агностиком,

И охотней богинь почитал, чем богов.

Вот в садочек выходит хозяйка с тарелочкой,

Он виляет, хромает: гляди, пожалей!

Как-то свадьбу сыграл с рыжеватою целочкой,

И она понесла под навесом ветвей.

Мимоходом целует ее снисходительно,

Счастье входит в глаза ее так глубоко,

И ложится жена на него упоительно,

Рыжей лапкой погладит, укусит ушко —

И сползает. А Лорд с горделивою важностью

На траве растянулся, супруга — у ног,

И трава, после дождика, радует влажностью, —

Так приятна она в жаркий летний денек.

Все люди — живопись, а я чертежик,

еня в тетрадке вывел карандаш,

При этом обе ручки ниже ножек,

Кому такое зрелище продашь?

Все люди — письмена, а я описка,

Меня легко резинкою стереть.

Я чувствую: мое спасенье близко,

Но чтоб спастись, я должен умереть.

Мир в окне — это племя листвы

И высоких столпов белоствольных,

И гуляющих, самодовольных,

Обходящих цепочкою рвы.

Мир во мне — это свойство души,

Это чувство, что близко засека,

Властный голос предсмертного пека

В предвечерней, тревожной тиши.

Пусть дерево не может поднять опавший плод,

А я могу вернуться в тот незабвенный год.

Забыл свои остроты, но помню я твой смех,

Тот мягкий, тот волшебный, тот загородный снег.

А летом шел в Жуковский, чтоб позвонить тебе,

Шесть верст шептал я строки при медленной ходьбе.

Тебя не заставал я — ушла с друзьями в лес,

Сердился, ревновал я, уму наперерез.

Ночь смолкнет, погружусь я в свой предпоследний сон,

Но не забуду в будке висящий телефон.

Между школой и моей деревней

Было десять километров ровно,

Городок великорусский, древний,

А дома — где камень, где и бревна.

В нашей школе Молотов учился,

И не вру, так было в самом деле,

Алый плат над партою лучился,

Там одни отличники сидели.

Молотов, конечно, был отличник,

Здесь обрел он знания основу.

У меня ж отец — единоличник,

Мы имели лошадь и корову.

Дети, чьи родители в колхозе,

Ежедневно, как бойцы в обозе,

В села, лишь занятия кончались,

На санях-телегах возвращались.

Но из-за моей кулацкой доли

Лишь одна я ночевала в школе,

Каждую неделю в бане мыли,

Кашею три раза в день кормили.

Где отец и мать? Их жизнь пропала.

Умерли на воле иль в неволе?

Я росла, учительницей стала

И учу детей в той самой школе.

Тот, кто увидел и услышал Бога,

Кто нам поведал: «Он таков», —

Был отпрыском грешившего премного

Изготовителя божков.

Средь глиняных он вырос изваяний —

Аврам, еще не Авраам,

Но он познал Познанье всех Познаний

И глиняный разрушил хлам.

Узнал: «Вас будут презирать, и в гетто

Загонят вас, загонят в печь,

Но к вам, когда состарится планета,

Придет Мессия, молвит речь:

„Пришел. Спасу. Но избегу жалеть я

Лжеца, убийцу, подлеца“».

С тех пор прошли для нас тысячелетья —

Одно мгновенье для Творца.

Ветерок колышет ветки

Молодой оливы,

Я сижу в полубеседке,

Старый и счастливый

Важных вижу я прохожих

В шляпах и ермолках,

Почему-то чем-то схожих

С книгами на полках.

Звук услышан и оборван, —

Это здесь не внове:

За углом автобус взорван

Братьями по крови.

Проснусь, улыбнусь наяву:

Оказывается, живу!

В окно ветерок так прилежно

Качает листву.

Неспешно в осеннем саду

Неровным асфальтом иду,

Упавшие с дерева звезды

Желтеют в пруду.

Настойчива дней череда.

Придут в этот сад холода,

А звезды взметнутся на небо,

Блестя, как всегда.

Травка, что нежнее шелка,

Кланяется ветерку,

И старательная пчелка

Устремляется к цветку.

В среднеазиатском мире

Вижу: в белом далеке

Хлопок взвешивают гири,

Побелев, как в молоке.

Здесь в былые мчались годы

Басмачи, большевики.

Будет день — погубят всходы

Новые боевики.

Топот близится отряда,

Движется наискосок

Этот ненавистник сада —

Истребительный песок.

Истоки нашего безумия

Суть непредвиденность утрат.

Ученые нам говорят:

При извержения Везувия

Погиб неведомый солдат;

Стоял он у помпейских врат,

И снять с поста его забыли.

Настанет день, настанет час,

Низвергнется мертвящий газ,

Громада непонятной пыли…

Ужели Бог отвергнет нас

И мир забудет, что мы были?

Нужна ли музыка едва родившимся?

Не ведаю, но верю, что она

Умершим, между небом заблудившимся

И грешною землей, всегда нужна

Таинственным звучаньем пораженные,

Непрочное покинув бытие,

Казалось бы, в молчанье погруженные,

Нездешним слухом слушают ее.

Да, слушают недавно отошедшие,

Чтобы, отправившись в последний путь,

Забыть свое ничтожное прошедшее

И к вечному и нежному прильнуть.