Угль, пылающий огнем

«ИСТИННАЯ С. И. А — ДОБРОТА» (Два письма Василия Гроссмана)

Роясь в своем архиве, я неожиданно нашел два письма Гроссмана, которые теперь решил впервые опубликовать.

В письме, отправленном мне в марте 1958 г. в Ташкент, есть крайне отрицательная оценка Гроссманом романа «Доктор Живаго». Я с этой оценкой не согласен. Не думаю, что пастернаковская проповедь христианства «далека от истинного христианства». Не думал так и Борис Зайцев, приветствовавший роман Пастернака как художник и христианин.

Впрочем, Анна Ахматова, восхищаясь стихами в «Докторе Живаго», отозвалась о романе так: «Не умеет рисовать людей» (фразу цитирую по памяти).

В то же время мне близки и дороги (поэтому и публикую их) слова Гроссмана, вслед за Толстым и Чеховым горевавшего о «пришествии декадентства в самую великую из литератур, самую добрую, самую человечную». Мысль о доброте и человечности, о жалости к падшим, виновным Гроссман повторяет и в другом письме, отправленном мне в октябре того же года из крымского поселка недалеко от Коктебеля. Здесь лестная для меня — хотя и не без шипов — оценка переложения одного из эпизодов индийского эпоса «Махабхарата».

Упоминание о Гослите и директоре издательства Владыкине связано с проектом (неосуществленным) издания сочинений Гроссмана. Слова: «Зайдешь в помещение, Беня…» — цитата из Бабеля. Горик — мой младший сын Георгий, теперь врач. Не помню, в связи с чем Гроссман его упоминает. Упоминаемые в письмах Ольга Михайловна и Екатерина Васильевна — это О. М. Губер, жена Гроссмана, и Е. В. Заболоцкая.

Здравствуй, дорогой Сема, наконец получил твое письмо, тоже уже волновался, что долго не отвечаешь. Объяснял твое молчание тем, что ты переживаешь описанную тобой ситуацию, но не предвидел, что у тебя ячмень. Поэтому и волновался, — за твое здоровье, конечно.

Я сейчас много работаю, без выходных. Спешу!

Редакция «Знамени» стала просить меня, чтобы я дал им рассказы, которые не пошли в «Литературную] Москву». Я дал им читать «Тиргартен», «Лось», «Старая и молодая». Обещали на днях сообщить мне свое решение. Просили очень настойчиво, по-деловому. Говорили, что кто-то, кажется Казакевич, им говорил об этих рассказах. Жду ответа.

В Гослите пока движения нет, им, правда, сейчас не до меня — у Владыкина были неприятности крупные за издание некоторых западных книг, — он, говорят, даже заболел. По такой же части были неприятности и у Чаковского.

Прочел первый том и часть второго тома романа Пастернака. Приедешь, я подробно расскажу тебе свое впечатление.

Оценка моя лежит не в сфере наших современных литературных дел и отношений. Как правильно говорили Толстой, Чехов о пришествии декадентства в самую великую из литератур, самую добрую, самую человечную. Как далека от истинного христианства эта пастернаковская проповедь христианства. Христианство лишь средство утверждения его особенной, талантливой, живаговской личности. Какая нищета таланта, равнодушного ко всему на свете, кроме самого себя, таланта, который не горюет о людях, не восхищается ими, не жалеет их, не любит их, а любит лишь себя, восхищен «самосозерцанием духа своего». Худо нашей литературе! И не только потому, что на свете есть Софроновы, Панферовы, Грибачевы.

И это худо предвидел Лев Толстой. Но Лев Толстой не предвидел декадентства в терновом венке, декадента в короленковской ситуации. Это не шуточное зрелище, есть над чем подумать.

Приедешь, поговорим об этом.

Когда-то Гете сказал: «Если в душе великого человека есть темнота, то уж и темно там!»

Можно прибавить: «Если в душе таланта есть пустота, то уж и пусто там!»

Читаю сейчас шеститомные мемуары Черчилля, прочел первые два тома. Много интересного, но есть и неинтересное. Интересен он сам — бульдог от демократии с примесью Стивы Облонского. В этой страшной буре он чувствовал себя в своей тарелке. Ладно уж, ты понимаешь, что об этом можно писать так длинно, что нет смысла писать. Зайдешь в помещение, Беня, — поговорим.

В общем, все соображения, Семушка, клонятся к тому, что пора уж расстаться с Ташкентом и приехать в Москву.

Кого ты назвал чемпионом слалома? Я ломал голову, не мог понять.

Звонил я вчера Фраерманам, старик здоров, — очень зовут к себе.

Целую тебя.

Вася.

Привет от Ек. Вас.

29.111.58 г.

Напиши, сообщи, когда приедешь.

Дорогой Сема, хочу написать тебе несколько слов по поводу книги Махабхараты — «Сожжение змей».

Во-первых, спасибо, что прислал ее.

Я прочел ее внимательно, некоторые главы читал вслух Ольге Михайловне.

С твоей легкой руки я знаком с Манасом, Джангаром, Нартами. Случилось мне прочесть Илиаду и Одиссею.

Сразу бросается в глаза внутреннее глубокое различие (так у Гроссмана. — С. Л.) «Сожжения змей» от этих древних легенд. Оно — в человечности. Человечность — не только в ситуациях и положениях и в основных первичных понятиях, таких как понятие силы, справедливости, права. Истинная сила — доброта. Справедливость — в человечности. Жалость к падшим, к слабым, виновным. А ведь древние эпосы совершенно безжалостны, написаны тиграми. Драма сожжения змей вне государства, вне национального, вне народного величия, вне военной силы. Это драма человеческой души, плохого в ней и хорошего.

Думаю, что самый серьезный и главный успех твой в работе над переводом «Сожжения змей» в том, что ты остро ощутил эту особенность индийского эпоса и смело, резко подчеркнул ее определяющее значение.

Этот твой успех главный — потому что он выше стихотворческого и переводческого твоего умения, он — твой человеческий успех.

Перевод, мне кажется, выполнен превосходно. Особенно хороши две последние главы — музыкальны, плавны, торжественны. А главное — в них подтекст, который всегда воспринимается внутренним, неясным ощущением, приобретает почти такую же силу, как текст, обретает форму, ритм, мелодию.

Чтоб уберечь тебя от гордыни, к которой ты так склонен, напомню тебе, что и на солнце есть блохи. Две из них приведу тебе.

На стр.52 написано:

…но в темной глуши не нашел антилопы. Еще не бывало, чтоб грозный и дикий, Чтоб раненый зверь ускользал от владыки.

Получается, что антилопа грозный и дикий зверь. А она ведь сама кротость, символ беспомощности и робости. Да и вообще рифмовать антилопу в силу ее некоторых особенностей рискованно. Горик знает об этом.

На стр.132 написано: «Явились прислужники с маслом топленым».

Речь идет о том, чтобы лить масло в огонь. Но ведь топленое масло материя твердая. Лить в огонь можно горячее, кипящее, жидкое, растопленное масло.

Ну вот, дорогой мой, дело не в блохах, а в том, что есть хорошая книга. Хлеб… (так у Гроссмана. — С. Л.) главу Махабхараты кончим на этом.

Целует тебя крепко недобрый змей

Вася.

29 октября 1958 г.

Напиши ответ, я его успею получить здесь.

Публикуется по изд.: Вопросы литературы. 1997. № 1. С. 270–273. Вступительная заметка и публикация С. Липкина.

ПИСЬМА С. И. ЛИПКИНА Л. К. ЧУКОВСКОЙ

Дорогая Лидия Корнеевна, спасибо Вам за книгу. Эти же слова скажут Вам и те, кто будет жить после нас. Читая Ваши Записи (записи? Или большой роман в жанре записей?),

я и восхищался, и волновался, и думал, и даже иногда плакал, и даже не тогда, когда говорилось о тяжком. Очень нужными оказались предисловие и послесловие, они обозначили суть дела, а дело — непростое. Я не хочу сравнивать Вашу собеседницу с Гете, а Вас — с Эккерманом, но обязан сказать, что оба новых собеседника выше прославленных старых, потому что время, в котором жил великий Олимпиец, не идет ни в какое сравнение с нашим временем. Кое-кто из читавших до меня (Вам не знакомые) сказали мне: «Как хорошо, что ее (т. е. Вас) почти не видно». Это неверно. Вы видны, и очень отчетливо, и это хорошо. Спасибо.

23.6.1977 г.

Публикуется по изд.: Знамя. 2005. № 8. «Сколько людей! — И все живые». Отзывы читателей о «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской. Предисловие, примечания и публикация Е. Ц. Чуковской.

Милая Лидия Корнеевна, для Инны и для меня Ваше письмо явилось неожиданной радостью. Как хорошо, что биобиблиографическое любопытство прислало нам весточку от Вас. Отвечаю на вопросы по пунктам.

1. В КЛЭ кое-что напутано. Главными своими переводческими работами я считаю переложения народного эпоса — калмыцкого «Джангар» (об этом переводе первое доброе слово сказал в «Правде» Корней Иванович), киргизского — «Манас», кабардинского — «Нарты», индийского — «Махабхарата», переводы «Шахнаме» Фирдоуси, поэм Джами, Навои, Калидасы.

2. В каталоге библиотеки им. Ленина пропусков нет, все правильно.

3. С Анной Андреевной я познакомился дважды. В первый раз в мае 1943 г., когда я после Сталинградской победы получил отпуск на пять дней для свидания с матерью и ныне покойной сестрой, живших в Ташкенте. Нас познакомил, если не ошибаюсь, композитор Козловский. О моих литературных занятиях Анна Андреевна понятия не имела, да и я ей не говорил, но ее интересовало то, что я прибыл со Сталинградского фронта, что на мне форма морского офицера. Она показалась мне очень красивой, лучше, чем на известных мне портретах. Во второй раз (без воспоминания о первом) нас познакомила М. С. Петровых, на Беговой, в 1949 г.

4. В «Вопросах литературы» (года и месяца не помню, у меня в Москве этот номер есть) опубликована беседа с Анной Андреевной, в которой она перечисляет шесть-семь поэтов, ей нравящихся, среди них — Петровых, Тарковский, я. По радио я услышал, что такое же мнение она высказала и во время своей заграничной поездки (выступал Адамович).

В издательстве «Художественная литература» вышла книга избранных переводов Анны Андреевны с моим предисловием. В рецензии на мой сборник «Очевидец» в «Литер, газете» (1968 г.?) было написано, что Анна Андреевна присутствовала на моем вечере в ВТО. Я умолял ее не приходить, говорили, что там лифт не работает, но она с известным Вам упорством сказала, что должна прийти и придет. До сих пор сотрудники ВТО гордятся ее посещением.

5. У меня есть стихотворение, навеянное образом Анны Андреевны. Оно не опубликовано.

6. Я не помню, какие свои стихотворения я успел прочесть Анне Андреевне. Может быть, Вам интересно будет узнать следующее. На квартире у Нины Леонтьевны Шенгели я читал поэму «Техник-интендант». Анна Андреевна плакала. У меня есть ее книга с надписью: «Такому-то, чьи стихи я ценю (кажется, так), а один раз плакала».

Я прошу извинения у Вас за тот странный разговор, который был у Вас по телефону. Это не первый случай. Конечно, в этом виновен и я, моя неправильная, нескладная жизнь. Я вспоминаю, как мы с Вами гуляли по Малеевке, Вы мне сказали, что я похож на Вашего брата, и так как я тогда был сердит на Н. К., то я глупо спросил: «Какого брата?» Вы на ходу читали Фета — «В каждый гвоздик душистой сирени…» Инна, к сожалению, не пишет и, к еще большему сожалению, переводит. Она Вам сердечно кланяется.

24.1.1979 г.

Публикуется впервые по автографу из архива поэта. Черновик письма. Машинопись с авторской правкой. Письмо с вопросами Л. К. Чуковской не найдено.

Публикация И. Л. Лиснянской. Подготовка текста Д. Полищука.

С. И. ЛИПКИН И А. А. АХМАТОВА ИЗ ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Письма

1. А. А. Ахматова — С. И. Липкину

Дорогой Семен Израилевич!

Посылаю Вам рукопись, в которой поправки, сделанные мною, отмечены красным карандашом, и книжку Ивана Франко.

Очень прошу Вас, посмотрите опытным глазом и отдайте, пожалуйста, перепечатать, а затем передайте тов. ДОРОНЯНУ.

Простите, что Вас беспокою, Вам скажут, как я заболела.

P.[S.] Все это, к сожалению, страшно спешно, т. к. я получила телеграмму от Турганова о том, что пришла верстка и они очень торопят.

Ахм. [04.06.1958 г.]

2. С. И. Липкин — А. А. Ахматовой

Дорогая Анна Андреевна, поскорее выздоравливайте, — что Вам стоит? А между тем не только Вам, но и нам стало бы от этого хорошо. Я надеюсь, что скоро увижу Вас в Москве.

Все исправления Франко я перепечатал, посылаю Вам оригиналы, — [а] вдруг пригодятся. [Всю] рукопись я передал моему опасному соседу — Турганову. Книжечку Франко оставил у себя.

Ради бога, [выздоравливайте]

Станьте вновь здоровой и веселой.

3. А. А. Ахматова — С. И. Липкину

ПИСЬМО ПОЛУЧИЛА БЛАГОДАРЮ ЗА ВСЕ НАЧИНАЮ ОЖИВАТЬ ПОЗВОНЮ = АХМАТОВА =

4. А. А. Ахматова — С. И. Липкину

Дорогой Друг, с ужасом узнала о постигшем Вас горе. По своему опыту знаю, что при этом не может быть никаких утешений, кроме одного: Слава Богу, что я пережил свою мать, а не она — меня.

Часто думаю о Вас. Берегите себя для детей и для Музы.

Приеду — позвоню.

Анна Ахматова

18 сентября 1964

Ленинград

Надписи на книгах

5. А. А. Ахматова С. И. Липкину. На книге «Из шести книг» (Л., 1940).

С. Липкину / поэту и другу / Ахматова / 8 ноября / 1957 / Москва

6. А. А. Ахматова С. И. Липкину. На книге «Стихотворения» (М., 1961).

С. Липкину, чьи / стихи я всегда слышу, / а один раз плакала / Ахматова / 6 июля / 1961 / Ордынка

7. А. А. Ахматова С. И. Липкину. На книге «Бег времени» (М.; Л., 1965).

С. Липкину / Поэту, который знает, что / такое стихи / дружески / в долготу дней / 10 января 1966 / Москва

8. С. И. Липкин А. А. Ахматовой

Надпись на книге «Манас Великодушный»

Быть может, на улице Конницы, В спокойствии позднего часа, Вы, средство ища от бессонницы, Загляните в юрту Манаса. И жизни оседлой коллизии Развеются, пусть на мгновение, Кочующим ветром Киргизии, В котором песок и забвение.

Публикуется впервые по автографам из архива поэта. Сохранена орфография и пунктуация оригиналов. 1–3 относятся к работе А. А. Ахматовой над ее переводами для седьмого, стихотворного, тома собрания сочинений Ивана Франко, вышедшего в «Гослитиздате» в 1958 г. под ред. и с примеч. Б. А. Турганова.

1. Машинопись, подпись от руки. Датируется по штемпелю на конверте.

Адрес: Москва, 2-ая Аэропортовская, д.7/15, кв 36. Семену Израилевичу Липкину. тел. № Д-7-18-72. От А. А. Ахматовой. Штемпель: Москва, Д-167, 4658-0 [04.06.1958].

2. Рукописный черновик. Без даты. В квадратных скобках приведены зачеркнутые места.

3. Телеграмма. Без даты. Предположительно ответ на 2. Адреса: Москва,

Вторая Аэропортовская, 7/15, кв.36. Семену Израилевичу Липкину; Комарово Л НГ 7 18 1717.

4. Заказное письмо. От руки. По поводу смерти матери С. И. Липкина, Розалии Моисеевны Липкиной. Адреса: Москва, Д-319, 2-ая Аэропортовская, д.7/15, кв.36. Семену Израилевичу Липкину; П-136, ул. Ленина, 34, кв.23. Ахматова. Штемпели: Ленинград, П-136, 3096418 [30.09.1964], Москва, А-319, 1106419 [01.10.1964].

5-7. Косой чертой обозначено графическое деление текста на строки.

8. На отдельном листе. Заглавие от руки, основной текст машинопись. Предположительно надпись была сделана на 3‑м издании книги «Манас Великодушный», вышедшем в «Детгизе» в 1958 г., но в любом случае между 1952–1961 гг., когда А. А. Ахматова проживала в Ленинграде на улице Красной Конницы (Кавалергардская).

Публикация И. Л. Лиснянской. Подготовка текста и примечания Д. Полищука.

ОБРАЗ И ДАВЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ Открытое письмо

Глубокоуважаемые товарищи!

Видные писатели и сотрудники аппарата, выполняя порученное им задание, проводили со мной долгие беседы об альманахе «Метрополь». Я не мог им ответить с достаточной обстоятельностью, так как, не будучи составителем «Метрополя», был знаком только с некоторыми работами альманаха. Из «Московского литератора» я сперва узнал, что произведения четырех писателей, мои в том числе, служат фиговыми листками, прикрывающими литературный срам, а затем та же газета опубликовала подборку отрицательных отзывов об альманахе почти 30 членов Союза писателей. Работая в советской литературе 50 лет, я, конечно, научился разбираться в механизме такого рода подборок, но меня смущало то, что среди осудителей было несколько людей одаренных. Мое смущение усугублялось тем, что не все участники альманаха были мне близки как художники. Ьо мне поселилась тревога.

Но вот последовали дни и недели, в течение которых кое-кто из осудителей стал заявлять знакомым и составителям устно, а один письменно, что их отзывы газетой искажены, что не нравятся отдельные произведения, а в целом альманах хороший или даже очень хороший. Наконец я прочел весь альманах и, положа руку на сердце, могу теперь сказать: альманах действительно очень хороший.

Может быть, мне как участнику альманаха или, пуще того, как рядовому члену союза писателей не пристало высказывать свои суждения руководителям Союза, но отвечу я: во-первых, мои настойчивые собеседники требовали от меня, чтобы я высказался, а во-вторых, некоторую надежду придает мне то, что к моему мнению, не всегда с ним соглашаясь, прислушивались Мандельштам и Ахматова, Василий Гроссман и Платонов. А вдруг прислушаетесь и вы?

В альманахе есть то, что Шекспир называл «образом и давлением времени». Огромное художественное наслаждение доставили мне рассказы молодого писателя Евгения Попова, который вошел в литературу, напутствуемый Василием Шукшиным. Ткань этих сибирских рассказов насыщена прочными, яркими красками, из слов рождаются не заводные куклы, а люди, тепловая энергия жизни. В отличие от несравненного Зощенко, который своих героев не любил (Попов, как и Зощенко, продолжает линию сказа), молодой писатель любит своих незадачливых героев, а известно, что искусство возникает тогда, когда сочувствие к людям сочетается с артистизмом чувства.

Мне думается, что Фридрих Горенштейн 1 (имя мне доселе незнакомое) — серьезный писатель. Его Юрий Дмитриевич, Зина, слепорожденный Аким Борисыч, считающий себя выше и счастливей ослепших, — это характеры «капитальные», как любил выражаться Достоевский, характеры, обнаруженные автором «Ступеней». Учительский дух нашей отечественной литературы стал источником ее бессмертия, и Фридрих Горенштейн мучительно-страстно развивает проповедническую сущность русской художественной мысли, Тридцатилетний Виктор Ерофеев обратил на себя мое внимание исследованиями, посвященными необычной личности де Сада, трудам Льва Шестова. В «Метрополе» опубликованы три его рассказа. Первые два я не отнес бы к его удачам, но третий рассказ, «Трехглавое детище», принадлежит к лучшим произведениям альманаха. Мастерски нарисованы престижный дачный поселок, сотрудники и коридоры института, страшная гибель Наденьки и не менее страшная гибель души Игоря. Вяземский как-то сказал о Василии Львовиче, о дяде Пушкина, что этот пожилой поэт годится отроку Александру в племянники. Я знаю иных литературных дядей, которые годятся в племянники Виктору Ерофееву.

Евгения Попова и Виктора Ерофеева исключили из Союза писателей, прибегнув к маскировочной формулировке, — мол, приняли их раньше неправильно, книг у них нет, одни журнальные публикации. Но разве устав Союза не растолковывает ясно, что в Союз принимаются писатели и на основании журнальных публикаций? У нас часто ссылаются на горьковские традиции в работе Союза писателей. Меня в Союз приняла комиссия, возглавленная Горьким, когда число моих лет равнялось 22, а число моих стихотворений, опубликованных в журналах, не достигало и этой цифры, ни одной книги я не успел выпустить. В то же время в приеме в Союз было отказано почтенному писателю, издавшему собрание сочинений. Традиция существует тогда, когда ей следуют, а не тогда, когда ее декларируют.

Конечно, сподручнее руководить пишущими, похожими друг на друга, как узоры на обоях. Но союз писателей по самому своему замыслу должен быть союзом неповторимых.

Наш трудный, долгий опыт показал и доказал, что исключение из Союза не есть исключение из русской литературы. Один из осудителей альманаха подкрепляет свои инвективы цитатой из Пастернака, а сам, небось, голосовал за исключение великого поэта из Союза. Поговаривают, что изгнание двух молодых писателей из нашей среды есть инициатива главы московских литераторов Феликса Кузнецова. Я с ним не знаком, но когда я обдумываю его речи и действия, у меня складывается впечатление, что человек он малосильный, растерявшийся, который хочет казаться волевым и жестоким. Что же, казаться жестоким легче, чем быть рассудительным.

Я хорошо понимаю, что руководить творческой организацией не просто, работы невпроворот, мероприятие набегает на мероприятие, и все же нельзя при этом ни на миг забывать о том, что нам досталась в наследство могучая литература, что у каждого из нас так мало вероятных возможностей в ней остаться, и поэтому вряд ли разумно отсекать надежные молодые таланты. На тех авторов «Метрополя», которые постарше, укоренились попрочнее, обрушился обвал экономических санкций, у всех (за одним-двумя, кажется, исключениями, впрочем, легко объяснимыми) задержаны набранные или сданные в типографии книги, рассказы, стихи, переводы, пьесы, принятые театрами, осуществленные киносценарии, а двух молодых, менее защищенных, выгоняют вдобавок из Союза, хотя тот же Феликс Кузнецов провозгласил urbi et orbi², что никто не будет подвергнут репрессиям. Совесть не позволит мне оставаться в Союзе и пользоваться его благами, если вы в ближайшее время не исправите свою ошибку и не восстановите в Союзе двух, не по уставу исключенных.

Полагаю, что я должен сказать несколько слов о тех, кто в литературе постарше.

Загадочная вещь — манера письма. Ничто так не привлекает современников, как новая, острая манера письма, и ничто не устаревает так быстро, как манера письма, существующая вне содержания. Я слышал от собратьев по перу, что манера письма Беллы Ахмадулиной мешает им при чтении ее рассказа «Много собак и собака». Но если преодолеешь эту преграду, то почувствуешь в прозе знаменитой поэтессы истинную боль, боль, без которой не рождается искусство. Вот и прочтен рассказ, заканчивающийся вопросительным знаком, и нашу мысль продолжают волновать и Шелапутов — новый, бесприютный Сван, и фантомная фигура безукоризненного Пыркина, «человека никакого, опасного человека».

«Похороны доктора» Андрея Битова — вещь, которой суждена долгая жизнь. Портрет женщиныврача рисуется на наших глазах в день ее смерти, но в этом, как будто бегло нарисованном, портрете — вся ее жизнь, ее прошлое, ее близкие. Многие строки рассказа хочется прочесть вслух, как стихи.

Влиятельное лицо — Римма Казакова, — утверждая приверженность к целомудренной любви, обвиняет альманах в сексопатологии. Возможно, ее задело название рассказа Фазиля Искандера «Маленький гигант большого секса», рассказа очень смешного и очень грустного. Что касается секса, то он есть только в ироническом названии. Фотограф Марат охотно хвастается своими гигантскими похождениями. Делает он это довольно ловко, так что читателю приходится самому решать, фантазирует Марат или говорит правду. Но когда уличный курортный фотограф рассказывает о своей встрече с одной из наложниц Лаврентия Берия, ни ему, ни нам уже не до шуток. Фазиль Искандер — один из самых популярных советских писателей, и какое счастье, что его популярность сопрягается с тонким, благородным вкусом, с многосодержательностью. Русские читатели с гоголевских или, пожалуй, с фонвизинских времен привыкли к смеху сквозь невидимые миру слезы. Природа смеха Искандера несколько иная. Это смех кавказцев, победоносный смех людей, которые работают весело, а веселятся торжественно, живут трудно, а умирают легко.

Когда появился «Звездный билет» Василия Аксенова, Анна Андреевна Ахматова мне сказала: «Талантливо! Это заговорило новое поколение, — уже не дети, даже не внуки, а правнуки». И радостно добавила: «Половину слов я не понимаю». А Ахматова редко кого хвалила, она принимала далеко не всех литературных ровесников Аксенова.

Как же могло случиться, что один из известнейших писателей, автор таких шедевров, как «На полпути к луне» или «Дикой», не мог на протяжении одиннадцати лет пристроить «Четыре темперамента», пьесу с точки зрения цензуры безобидную? Произведение экспериментальное, оно не всем нравится, но оно есть, и легко предположить, что без этой пьесы личность Аксенова не может существовать, как не существует в нашем сознании Леонид Андреев, автор реалистических «Жили-были» или «Дни нашей жизни», без «Жизни человека».

Поразмыслим об этом.

«Московский литератор» опубликовал заявление Сергея Михалкова, касающееся меня: «Мне не понятна позиция С. Липкина. Представители национальных литератур, эпос которых он перевел и которые еще не вышли из печати (неграмотность фразы, уверен, принадлежит редакции, Михалков отлично владеет русским языком), задумываются над тем, а не следует ли им обождать, пока найдется другой Липкин!»

Действительно, в моей переводческой работе меня больше всего привлекало воссоздание памятников эпической поэзии — «Шахнаме» Фирдоуси, поэм Навои и Джами, эпоса калмыков — «Джангар», киргизов — «Манас», бурят — «Гэсэр», татар — «Едигей» (вещь, которую не могу опубликовать), кавказских «Мартов», пространных эпизодов индийской «Махабхараты». Я благодарен судьбе за то, что эта работа привела меня к изучению истории, быта, языков народов Востока, открыла мне философские прозрения мусульманства, буддизма, индуизма. Я благодарен судьбе за то, что во время войны, в рядах 110‑й кавалерийской дивизии, я делил с воинами-калмыками опасность боев и тяжкую горечь нашего временного отступления. Когда в годы сталинского геноцида решили ликвидировать как нации калмыков, чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, крымских татар, я с ума сходил от невыносимой боли, я плакал по ночам, вспоминая высланных друзей. Эта боль мучает меня и поныне. Трагедии калмыков и чеченцев я посвятил страницы своих поэм, которые до сих пор не напечатаны, хотя я их не раз предлагал различным редакциям.

Мы помним, как сталинские литературоведы и историки указывали народам: пусть они вычеркнут из памяти, втопчут в прах свое национальное достояние — эпические поэмы. К счастью, из этого ничего не вышло. Подумал ли любимец советской детворы, что он невольно продолжает бессмысленное дело варваров, указывая «представителям национальных литератур», как поступить — теперь уже не с подлинником, а с переводом. Задумался ли Михалков над тем, что в наших республиках есть образованные, умные, честные ученые и писатели, которые в указках и подсказках не нуждаются. Да и с чисто литературной точки зрения филиппика Михалкова бессмысленна. Можно назначить председателя Союза писателей, но нельзя назначить писателя, назначить поэта-переводчика. Будут другие переводы восточных эпических поэм, они будут лучше, чем мои, но моих они не заменят — точно так же, как юмор нового детского поэта не заменит михалковского юмора.

Друзья меня спрашивают — жалею ли я о том, что из-за участия в альманахе «Метрополь» я оказался на старости лет в трудном положении. Да, жалею, жалею о том, что представлен в «Метрополе» весьма небольшим количеством стихотворений.

Анатоль Франс рассказал о набожном акробате, который служил Богородице с помощью фокусов: иначе он не умел ей служить. Авторы альманаха — писатели, очень разные по манере письма, по кругу тем, по пониманию основ художественности. Но их сближает (если мне будет позволено применить к делам нашего цеха столь высокий термин) экуменическое начало. Все авторы хотят, каждый по-своему, служить Богу, чье имя — Правда, и не хотят служить дьяволу, чье имя — Ложь.

1979

Публикуется с исправлением опечаток по изд.: Время и мы. 1979.

№ 47.

¹ Отрывок из повести Фридриха Горенштейна «Искупление» был опубликован в 42‑м номере журнала «Время и мы».

² Urbi at orbi (лат.) — городу и миру, т. е. во всеуслышание, к общему сведению.

ПИСЬМО С. И. ЛИПКИНА М. В. ФАВОРСКОЙ

Глубокоуважаемая Мария Владимировна!

Для меня было большой радостью получить Ваше письмо и книги. Я сейчас живу за городом, возьму книги с собой и предвкушаю то наслаждение, которое в особенности доставит мне книга Владимира Андреевича «Об искусстве, о книге, о гравюре».

Многое мне вспоминалось, когда пришло ваше письмо. Вспоминались совместные с Владимиром Алексеевичем поездки по Калмыкии, беседы с ним.

Он — великий русский художник, и величие его сочеталось в нем с величием души и такой подвижнической простотой, что в нем видели необыкновенного человека даже такие далекие от искусства люди, как калмыцкие чабаны или рабочие на укладке шоссейной дороги.

Я никогда не забуду, как, работая, сидели за досками на Мясницкой Владимир Андреевич и Никита, то, глядя на них, вспоминая строки Вячеслава Иванова:

От братии прилежной Апостола Луки Икону тайны нежной Писать — мне испытанье. Перенесу ль мечтанье На кипарис?

Спасибо Вам, Мария Владимировна, за добрые слова и за обещание известить меня о выставке к 100-летию со дня рождения Владимира Андреевича.

Жизнь у меня сложилась нелегкая, но в ней есть радости, и одна из них — Ваше письмо.

Будьте здоровы и счастливы!

Ваш С. Липкин

15 мая 1986 г.

Публикуется впервые по автографу в семейном архиве В. А. Фаворского.

ПИСЬМА С. И. ЛИПКИНА Е. МАКАРОВОЙ*

Милая Леночка!

Очень мне было приятно получить от тебя персональное письмо, веющее запахом роз, холодного моря и твоей добротой. Одна фраза в письме горьковатая: «Я, естественно, ничего не пишу». Конечно, лучше бы писать, но у писателя настоящего, у художника (ты в этом ряду) литературная работа не прерывается ни на миг, она происходит в его голове, в его душе, и не всегда обязательно, чтобы она воплощалась на бумаге немедленно. А работа у нас примитивная: разгадать загадку человека. Над этой загадкой бьемся со времен Гильгамеша и Гомера. Из твоего письма видно, что ты разочаровалась в людях. Но ведь они прекрасны! Подумай только: обычные животные, начиненные мясом, кишками и прочей дрянью, вдруг (именно — вдруг!) создают модели вселенной, книги, картины, музыку. Мы созданы по образу и подобию Бога, но мы ему не тождественны. Один только раз, если верить известному преданию, был создан человек, тождественный Богу, богочеловек, и как это трагически кончилось. Ветхий Завет, или «Махабхарата», или «Илиада» учат нас не только благочестию, но и художественной правде. Они обожают (в буквальном, первоначальном смысле этого слова) людей со всеми их недостатками и пороками. Между прочим, отсюда следует, что остаются жить только те писатели, которые создают вечные характеры людей, создают из ничего, из слов, душу и плоть Дон Кихота или Чичикова так, что мы таких из слов составленных людей знаем, как будто из чрева рожденных. С другой стороны, писатели, вся суть которых в манере, в словосочетаниях, подчас совершенных, — все эти Шарли Нодье, Теофили Готье вплоть до Хемингуэя или нашего Ремизова, Пильняка, — тонут в Лете, т. к. не вглядывались в человеческую ипостась двуногого животного, создавая человеческие характеры, прошли мимо сфинкса — загадки человека… <…>

Я временами что-то чиркаю в своих «Картинах и Голосах», но пока основная работа — в голове.

Милая Леночка, как хорошо ты написала о монастыре. А монастырское варенье мне захотелось у тебя украсть, оно бы мне пригодилось для той вещи, которую я написал, но последние остатки порядочности остановили мою жадную руку… <…>

Ты напрасно называешь своей инфантильностью то, что веришь тому, что говорит человек. Я тоже верю людям, если ложь не нагла, не глупа. Вообще ложь заслуживает того, чтобы ее исследовал художник. Она многоголова. Некоторые считают, что самая страшная ложь — политическая. Это не так. И не очень страшна ложь мужа перед женой, или наоборот. Страшна ложь друга, который лжет, чтобы обмануть сначала себя, а потом тебя, о такой лжи говорит пословица: ржа ест железо, а лжа — душу. Все беды начинаются не с обмана, а с самообмана. Хорошо бы об этом написать рассказ, а уж если стихи, так только гениальные, что непросто. <…>

Мы в пансионате, не знаю, что день грядущий нам готовит, но пока нам хорошо, хотя идут дожди. Мама написала чудесное стихотворение, сейчас за стенкой трудится над другим. В этом году нам не шибко пишется. Я начал воспоминания о Гроссмане, мне не очень-то нравится, — фраза неточная, и в ней я не слышу музыки. Трудность моей прозаической деятельности заключается в том, что я пишу прозу, даже мемуарную, как стихи, и если не слышу в ней музыки, мне хочется бросить писание. Перечитал «За правое дело», не все мне близко, но какая мощь письма. Описание Сталинградского пожара, гибель батальона Филяшкина, встреча майора Березкина с женой принадлежат к лучшим страницам русской прозы. Перечти и ты этот роман.

По некоторым оттенкам твоего письма я чувствую, что в душе твоей происходит нечто значительное, может быть, тебе самой еще неясное, но оно обязательно воплотится в слово. Чехов как-то сказал, что надо писать так, как будто ты пишешь в последний раз в жизни. Совет трудно исполнимый, но точный.

Дорогая Леночка, получили твои письма, они доставили нам большую радость, во-первых, потому, что узнали, что у вас все в порядке, а во-вторых, нас обрадовало, я бы даже сказал, возвысило твое отношение к стране, твоя преданность идее, может быть, самой великой из идей, твоя выдержка, и все это с таким восторгом унаследовала от тебя Маня. Теперь, слава Богу, все закончилось победой, и победой не только военной, но и добра над злом. Хочется думать, надеяться, что поражение иранского Гитлера есть начало поражения всех сил, враждебных правде, справедливости, миру и Богу.

Что касается нас, то мы здесь долго болели, в сущности, начиная от приезда в Будапешт, сначала одно, потом другое.

Леночка, ты нас награждаешь заслуженным званием козлов. Но пойми и нас. Мы прочно, духовно и биологически, связаны с русской культурой, литературой, без чего нам и жизнь — не в жизнь. Честно говоря, меня волнует твое самоотсекновение от русской литературы, ведь Бог наградил тебя именно русским талантом. Но то, что может быть понято в твои годы, уже не годится для моих лет, даже для маминых. Конечно, хочется, очень хочется, пожить 2–3 месяца в Израиле, подниматься навстречу вечному былому по холмам Иерусалима, но сделать это хочется не прибегая к помощи страны, у которой и без того много забот.

У меня тут вышла небольшая книжечка, посылаю ее вашей мишпахе 2, а один экземпляр прошу передать Чертоку 3.

Целую всех Макаровых, блондинистых, полублондинистых и прелестную черненькую. Конечно, хочется встретиться, увидеться. 21‑го переезжаем в город, нас обоих ждут медицинские хлопоты.

Ваш С. Липкин

Дорогая, милая Леночка, это мое кратенькое письмецо не ответ на твое письмо, по той простой причине, что я его не получил. Я рад за тебя в том смысле, что ты довольно часто ездишь по разным странам, это редкое для нашего здешнего брата счастье, а между тем это так обогащает писателя, разрушает его (присущий всякому) провинциализм, делает его глаза шире и пристальней. Завидую тебе в том, что ты можешь читать по-английски, а проза на этом языке, видимо, сейчас наиболее интересна. Мне хотелось бы, чтобы ты больше писала. Конечно, это нелегко, ведь надо думать о хлебе насущном, но это гораздо легче, чем в том случае, если бы ты жила в Химках. Бог дал тебе литературный талант, и мне было &ъ\ горько, если бы ты этим пренебрегла, тем более, что он у тебя двухсторонний: и в художестве, и в книгах, посвященных педагогике.

Я понимаю, как это тебе трудно, ведь у русского писателя истинный читатель только здесь, в России, это нам говорили и пользующиеся «там» успехом Аксенов и Войнович, а между тем в России, а между тем в Москве все тяжело, и бумаги нет, и многим, большинству не до литературы, но минет и эта полоса, надо набраться терпения и писать. Нелегка наша планида, ничего не попишешь, если не напишешь. Я очень прошу тебя сосредоточиться на литературной работе, она твое истинное призвание, и счастлив тот, кто не думает о сиюминутном успехе, а пишет, потому что не может не писать. Эта фраза банальна, но, если вдуматься, на банальностях строится вся жизнь, даже жизнь гения. Заканчиваю приветами Сереже, Феде, Мане, Биллу с его добрыми глазами.

Целую тебя и всех.

С. Л.

Милая и дорогая Леночка, пишу тебе под впечатлением тех слов, которые ты написала о моей книге. Спасибо тебе за них. Ты замечательно выразила то, что присуще (должно быть присуще) любому художнику: движение от плоскости, от равнинности вверх. В этом основная задача не только зодчего или живописца, но и музыканта и писателя…

Как и каждый нормальный художник (если считать, что художники бывают нормальными), я большую часть своего существования пребываю в уверенности, что все, мною написанное, — ерунда и канет в Лету вместе со мной, но иногда, скажем, в тот день, когда что-нибудь напишу, бывают просветы, бывают просветы и тогда, когда слышу слова одобрения тех, кого я ценю, и вот ты написала мне такие слова.

В твоем письме, рассказывая об изучении статьи Бубера на чужом языке, вообще о своих занятиях, ты вздыхаешь: «Если бы можно было учредить перерыв и сесть в тишине за стол». Занятия философией никогда не мешают писателю (истина банальная), но вот сесть в тишине за стол… Тут ты права, это необходимо. Нельзя разбрасываться. Писатель должен писать. Конечно же, не в советской системе писатель, чтобы прожить, должен как-то зарабатывать, но не трудом околописательским. Мы ведь из породы одержимых.

Твои сомнения в логичности некоторых мест Ветхого Завета понятны. Ницше, наоборот (а его трудно упрекнуть в симпатиях к еврейству), считал, что Ветхий Завет куда лучше построен, чем Новый, потому что Новый Завет, по его мнению, создан людьми низшими, маргинальными, требующими уравнять всех перед лицом Бога, а всех уравнять нельзя, ибо есть сверхлюди, избранные, и вот иудеи, будучи логичными, себя назвали избранным народом, сверхнародом, их Ягве — только их и только для них. Излагал Ницше талантливо, но зыбко. Выход у нас есть один: верить. А если не верить, то шатко все: и неучастие Адама и Евы в споре Авеля и Каина, и чудеса пешего перехода по морю, и неопалимая купина. Ты возразишь: как же можно верить, не стараясь понять? Понять надо, но для этого надо сначала принять условия задачи. Понимаем же мы, что Анна Каренина и семейство Карамазовых суть плод воображения авторов, но мы верим, что эти люди существовали. И разве Дон Кихот, Гамлет, Хлестаков для нас менее явственны, чем Саддам Хусейн и Чаковский? Мы верим в существование тех, кто созданы творцами, почему же нам сомневаться в реальности действий тех, кто был создан Творцом? Впрочем, это вечная тема и она, в конце концов, плодотворна, потому что даже сомнения приближают нас к Богу.

А тебе я желаю, чтобы ты больше и сосредоточенней писала, потому что Бог тебе даровал Талант, а Божий дар — редкий дар.

Не пишу тебе о нашей жизни, об этом, наверное, пишет мама. Происходит катаклизм всемирного значения, рушится империя, начинается иной тип жизни на всей планете, но мы погружены в свои дела, и это естественно…

Здравствуй, милая Леночка!

Сейчас закончил чтение твоего плана (наброска?) будущей книги. Мне кажется, что книга должна получиться значительной, потому что значительны события, привлекшие твое внимание. Конечно, план — это только схема, чертеж, а разве можно судить по чертежу о произведении фигурной живописи? Думаю, что можно, ведь Пушкин сказал, что уже один план Божественной комедии есть создание поэтическое. Уже в твоем плане есть замечательные мазки, например, возглас нашего человека, впервые увидевшего Запад: «Неужели и они умирают!», или «Когда ты совсем один, это невыносимо, когда ты один впятером, — переносится легче», или страшное описание убийства евреев на Украине («действие ультразвуков на людей»), или блестящее описание картин — ангелов Рубенса, святого семейства Фра Филиппо Липпи, крестьян и Христа Берхема. Такого рода талантливые фразы — не единственное, что делает куски плана-чертежа — живописью: сцена смерти Сократа, история с неженатым братом, история шабес-гоя. В «Риме V» возникает Шахья — единственный (или еще Эрна?) законченный (и необыкновенный) характер в твоих набросках. И дальше — как только появляется Шахья — душа радуется: хорош! Очень рассмешил меня Алексин-Апоплексин 4. Высказывая свои впечатления от плана, я следую твоему мудрому совету: «Как проверить качество живописи? Переснять ее на черно-белую пленку». Здорово! Это я и делаю.

Мне не нравится твое болезненное, по-моему, стремление следовать за модой: нецензурные слова, отсутствие знаков препинания, заумное повторение слова или группы слов. Писатель никогда не должен следовать за модой, это первый признак бессилия, а ты сильна. На худой конец, можно стать законодателем моды, какими, скажем, у нас были Бальмонт, Андреев, Ремизов, Северянин. Таланты, конечно, но второстепенные, недолговечные. Писатель-прозаик — это тот, кто, как Бог, творит характеры, такие, что мы эти созданные словом характеры воспринимаем как живых людей. Ты сама пользуешься мифами греческими, иудейскими, индийскими, китайскими, шумеро-аккадскими, чтобы зримыми, плотскими стали для нас их персонажи. Такими долгожителями должны стать персонажи твоего будущего романа, иначе — ты проиграла. Использование мата — признак слабости. За исключением Алешковского и Вен. Ерофеева, это ни у кого не получается, ни у несомненного таланта Аксенова, ни у сомнительной Нарбиковой.

Откровенные сцены только тогда художественны, когда они полны веселья, радости, изящества — как у Апулея, у Калидасы, у Мопассана, у Бунина. Твоя цель, чтобы все (или, по крайней мере, два-три) твои персонажи стали нашими современниками, как булгаковский Шариков, Остап Бендер Ильфа и Петрова, шолоховские Аксинья или Нагульнов, гроссмановские Греков, Штрум — я нарочно перечисляю близких нам по времени писателей, а не великих авторов давнего прошлого. Не нравятся мне многочисленные нерусские слова, волапюк. Что такое пропозл? Пуберт? Почему напкинс 5 объясняется: салфетка, а эти слова не объясняются? Лев Толстой в «Войне и мире» целые страницы писал по-французски. Это понятно: все читающее общество тогда говорило по-французски. Джойс в «Улиссе» щедро употребляет кельтские слова, это понятно: ирландцы забыли свой язык, говорят по-английски, со времен Гом Руля это болячка ирландцев, болячка и Джойса, вот им и хочется восстановить словарь ирландских предков. А какова твоя цель? Не понимаю. Как не понимаю, какую роль должны играть в будущем романе вставки в стиле «рюсс», да еще с цитатами из Аввакума? Отсутствие знаков препинания не ново — так написана вся арабская, персидская классика — да и наше «Слово о Полку Игореве». Вообще в литературе ничто техническое не ново. Ново только одно: характеры. Писатель живет, пока живут созданные им характеры. Конечно, трудно создать Гамлета, Дон Кихота, Растиньяка, Хлестакова, Мышкина, Архиерея. Но к этому надо стремиться, другого выхода нет, все другое — блеф, обман, ерунда.

Прости брюзжание, как ты бы выразилась, «старпера». Да, я раздражаюсь, но раздражаюсь потому, что вижу твой талант, твою силу, которая посильней многих.

Целую тебя. С. Липкин.

Какую роль играют «Приложения»? Чтобы объяснить не совсем понятное, написанное прежде? Но почему сразу не написать понятно? Сила художника не в игре.

Привет мишпахе

С. Л.

Милая Леночка, здравствуй!

<…> Бог создал людей и все живое из праха, мы, грешные, потому-то Его подобья, что тоже создаем живое, но нам трудней, мы не из праха, а из слов создаем. И мы только тогда живы, когда живут наши создания — Гамлет, Рейнеке Лис, Чичиков, Каштанка, дуб в «Хаджи Мурате», пассажир в вагоне поезда «Москва-Петушки».

Твое краткое пребывание в Москве было для нас большой радостью. Мама вспоминает каждый миг общения с тобой. Сейчас она второй день читает корректуру в «Знамени». Читает с пристрастием, по любой фразе, которая вызывает в ней хотя бы крохотное сомнение, советуется со мной. Мы обдумываем, и, к счастью, ты всегда (или почти всегда) оказываешься права.

Я поражаюсь твоей энергии. Прилететь с другого материка — и до ночи убирать квартиру, а потом возиться с умалишенными, а потом — шведы, чехи, кино, выставка в Скандинавии, дети в музее, свои дети — в доме. А когда же ты думаешь?

Достоевский как-то признался, что ему больше нравилось обдумывать свои сочинения, чем их писать. Береги, Леночка, свое время и призывай к этому тех, кто рядом с тобой.

Прочел твое краткое и живописное описание весеннего дня в Иерусалиме, и сердце сжалось, потянуло туда.

Что касается документального фильма о твоем покорном слуге, то спасибо тебе за заботы, но мне это не надо, ей-Богу, не надо, и вообще никому, никакому художнику это не нужно. Все придет само собой — или не придет вовсе. Суетиться не следует.

Целую тебя и желаю успеха роману. Обнимаю двух моих коллег и одну самостоятельную красотку.

С. Липкин

Милая Леночка, не сердись на меня. Я честно тебе написал то, что думаю о твоей вещи, потому что ценю твой сильный талант, а таланту нужна откровенность, иначе нельзя. Тем собратьям, с которыми я в разные годы дружил, я всегда честно говорил и слова восторга, и слова критические — Тарковскому, Штейнбергу, Петровых, Гроссману, Платонову, Заболоцкому, и они платили мне тем же. Врал я только писателям, дарившим мне книги с надписью, плохие, но авторы были люди хорошие, добрые, не всегда счастливые. Конечно, я часто ошибался, но и охотно признавал свои ошибки.

Я прошу тебя поверить мне, что я буду рад, если твоя книга будет опубликована и принесет тебе успех, и я в который раз пойму, что был неправ.

Еще я тебя прошу отправить мое письмецо по адресу, указанному на старом конверте. Мой адресат — израильский житель, через посредство «Нового мира» обратился ко мне — написать о его родственнике, знакомом моей юности, расстрелянном в 1938 г.

Я целую тебя, а также двух близких тебе переводчиков и одну красивую девочку.

Твой С. Л.

Милая Леночка!

Пишу тебе я в День Победы, что бы там ни говорили, а это святой для нас день, разгромили немецкий фашизм, Бог Мести вел нас, бог, а не Сталин и даже не Жуков. Все вспомнилось — окружение, Сталинградская битва… Позвонил мне сюда, в Переделкино, человек, вместе с которым провел Сталинградскую кампанию на борту канонерской лодки «Усыскин», которая погибла, — и сердце дрогнуло.

Прочел твое письмо — и обрадовался.

Инцидент исчерпан. Ты очень правильно и серьезно очерчиваешь свою задачу. Ты права, человек же изменился, изменилось то, что его окружает. Совсем недавно (несколько тысяч лет назад) он жил в раю и не трудился, а потом был изгнан из рая и начал трудиться недалеко от Эдема. Он сначала не знал, а теперь знает, что, и сочиняя прозу, надо быть поэтом. Пушкин считал, что уже один план «Божественной комедии» Данте есть поэзия. Я уверен, что здание романа ты возведешь, ты не обычная, Бог дал тебе талант, только ради Него не спеши, ведь ты создаешь, как и Он, мир из Слова.

О мамином интервью здесь многие говорят, даже из Нальчика пришел отклик.

Поразило меня, что Федя переводит тебя на иврит. Завидую коллеге, привет ему, и Мане, и парижскому Сереже.

Ты права, Яна очень сердечна. Да еще и красива. В голове — туман, хотя и розовый. Она нам нравится. С ее сестрой бесед у нас не было (у меня).

Желаю счастья тебе и роману.

Целую тебя. С. Л.

29.11.1995 г.

Милая Леночка, передо мной твой Theresienstadt⁶ на двух языках, ни одного я не знаю, но рисунки, картины, названия глав, которые я все-таки, хотя и с большим трудом разбираю, так ярки, так наглядны… Ты создала великую книгу, благодарная память о тебе будет жить в людях, и не только в сердцах евреев, а в каждом, кто — человек. Книга пришла к нам после похорон Миши, и мое горе слилось с горем народа, и я подумал, что все же он, и я, и многие из нас избегли участи жертв фашизма. Мама принесла сумочку с Мишиными орденами, боевыми, и тут же медаль «За отвагу», это редкая медаль, ею награждали, невзирая на отзыв политработника, она — действительно за отвагу в этой страшной войне, она ответ тем, кто кричал, что евреи — все — устроились в Ташкенте, не воевали.

Спасибо тебе еще раз за книгу — подвиг, за письмо, в котором ты так поэтично описала, как читала наши книжечки, а в окне — немецкая природа, гетевские ландшафты.

Спасибо и за фотоснимки — добрые глаза Сережи, пытливо-строгие Феди, слегка лукавые — Мани.

Мама очень устала, постепенно приходит в себя, ведь вся тяжесть болезни легла на ее плечи, — мне трудно передвигаться, у детей своя жизнь. Миша перед смертью, увидев маму в реанимации, сказал ей: «Вы ангел», я раньше от него не слышал подобных слов. Она и мой ангел.

Вспоминаю нашу встречу в Зиггене 7, как ты неожиданно легко отнеслась к неожиданным трудностям путешествия, я ждал огорчения, а ты смеялась.

Прости за банальность — за твоей хрупкостью жива упрямая, жестоковыйная еврейская сила. Благодаря тысячам таких, как ты, спаслись миллионы, береги себя и цени себя, не задаваясь.

Сердечно приветствую всех твоих (и наших).

Любящий С. Липкин

Дорогая, милая Леночка!

Приехала мама, конечно, рассказала о тебе, и я понял, что все тяжелое осталось позади…Ты совершаешь такие перелеты, которые утомили бы могучего атлета, а не только хрупкую женщину. Может быть, обдумаешь написать новую вещь?

Достоевский как-то обмолвился, что ему приятней было обдумывать роман, чем его писать. Представь себе, что и я, один из малых сих, испытываю такое же чувство. Смотрю ли я телевизор, беседую ли с гостями, я всегда что-то обдумываю, и так сладко от этого делается, так хорошо получается, а напишешь — и жуткая пакость на бумаге. Но зато счастье и минуты сладкие. А иногда и что-то дельное возникает….

Московская литературная жизнь сейчас существует уродливо. Я говорю об этом объективно, нам с мамой не на что жаловаться, охотно нас печатают в журналах, редактора у мамы просят стихи, а ей нечего дать, все опубликовано. Канули в лету года, когда писалось в стол…

<…>У нас теперь настоящая зима, уже неделю, как не выхожу на улицу, когда мороз превышает 10 гр., у меня происходит сжатие сердца, стенокардия проклятая.

Стихи пишутся, а проза не получается, это не совсем понятно, потому что проза та же поэзия, в ней должны быть все четыре элемента поэзии: музыка (своя, а не заемная), мысль, живопись, страсть.

Милая, дорогая Леночка! Хочу тебе написать несколько слов о тех золотых россыпях, которые ты назвала фрагментами. Первая россыпь — старый музыкант Франтишек Домажлицкий и его жена Итка. Сразу же, когда появляется старик, который выпятил нижнюю губу и вздернул подбородок, который лыс, но боковые кудри — артистически — до плеч, который был в страшном Терезине, но писал легкую музыку, он становится нам интересен, о нем хочется знать, о нем и об Итке, нужен рассказ, и ты обязательно напишешь этот рассказ. Другая золотая россыпь — наша общая знакомая Шира Горшман. Вдова замечательного еврейского художника (когда художник — еврей, это больше, чем национальность), и сама одаренная писательница, пишет «об убитых на убитом языке». Трагическая формула! О ней, о Шире, нужен рассказ, и ты его напишешь.

Третья золотая россыпь — любовь в Терезине: Вера и Йожка Фантл, Вера и Дольфи. Могут быть два щемящих рассказа, и ты их напишешь.

Одно замечание сверстника Домажлицкого, т. е. мое. Писатель (если он не пишет мемуаров) не должен быть персонажем сам по себе. Персонажи его повествований и составляют его персонаж, его лицо. Дворянин, богатый, любил охоту, написал «Записки охотника», но не о своих охотничьих делах писал он, а о Хоре и Калиныче, о певцах, соревнующихся в деревенском трактире. Все, что ты пишешь о трудностях, связанных с фильмом, бледнеет по сравнению с теми золотыми россыпями, о которых сказано выше.

Американка, собирающая материал о тяжелом положении русских олим, — персонаж очерка, она не стала персонажем художественного произведения.

Пронзительна история еврейского кладбища, где раз в неделю посещают могилы, а в остальные дни там бордель. Об этом можно было бы написать рассказ в 2–3 страницы. И он тоже мог бы стать золотой россыпью.

Леночка, ты на зависть талантлива, у тебя острый глаз, музыкальный слух, умная голова, люби каждое слово, каждую запятую и больше, чем себя, люби своих героев, свои слова, которые творят жизнь.

Целую тебя и радуюсь твоему успеху.

С. Л.

Дорогая Леночка, спасибо тебе за рассказы. «Опекун» и «Хорошо, что мы здесь» — истинное искусство. В этих рассказах есть нерв, бьется пульс, а это значит, что они — живые существа. Трагизм сдержан, как бы информативен, и от этого у читателя сжимается сердце.

То, что ты печатаешь рассказы как стихи, т. е. разбиваешь прозаическое повествование на строки, не случайно, в этом есть художественная цель. Отсутствие знаков препинания вещь древняя, без них читаются Ветхий Завет (а там и «Песня песней»), Коран. Но знаки препинания облегчают жизнь читателя, их отсутствие я воспринимаю как дань моде. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Несколько слов о «Собачьей фортуне». Скотоложество — извращение, зафиксированное в древнейших великих религиозных книгах. Но в то же время — не всегда извращение. Некоторые боги и полубоги Ассиро-Вавилонии, Индии, Греции являются плодами соития богов с животными, чаще всего с быками, коровами, слонами. Но в рассказах о таких существах есть чистота, художественная прелесть. Почему в «Собачьей фортуне», в рассказе, хорошо написанном, этой прелести нет? Не потому, что речь идет о скотоложестве, а потому, что ты не воепринимаешь собаку как живое существо, у которого есть свои чувства, как у толстовского Холстомера, у чеховской Каштанки, у бунинского Чанга. Раз уж ты разрешила себе смелость — описать соитие женщины с псом, так не трусь, поведай нам, что испытывает в эти сладкие мгновения пес, уравняй его, как сказители священных книг, с человеком, и тогда возникнет чистота, чистота поэзии и жизни. Не сердись на меня, возможно, что я, старый, сильно отстал от нынешнего понимания красоты, без которой нет искусства.

Женщины Содома и Гоморры погибли. Жена Лота превратилась в соляной столб. Лот входил ночью к дочерям своим. Это было необходимо, ибо всегда была иудейская забота о необходимости плодиться и размножаться.

То, что в твоем рассказе происходит с братом и сестрой, не есть надежда, как у Лота. Есть отчаяние в лагерях Смерти, и это отчаяние ты воспроизвела как художник.

Пиши рассказы и радуй нас.

Целую тебя. С. Л.

Публикация Е. Макаровой.

¹ Елена Макарова, дочь Инны Лиснянской, — писатель, педагог, историк.

² Мишпаха (ивр.) — семья.

•’ Семен Черток, журналист, работал на израильском радио «Коль Израэль». С. И. Липкин состоял с ним в постоянной переписке.

⁴ Герой романа.

⁵ Салфетки (англ.).

⁶ Каталог выставки «Культура и варварство», 1995 г., Стокгольм.

⁷ Семен Израилевич с мамой были приглашены на писательскую дачу в городок Зигген, неподалеку от Гамбурга. Там у них возникли какие-то бытовые проблемы, о которых они мне и поведали.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ С А. И. СОЛЖЕНИЦЫНЫМ