Украинская зима

Обличье зла. Встреча с Кобзарём

Было раннее утро. Мы снова ехали в машине, в этот раз с Андреем и его женой Людой. На лобовое стекло летели мелкие снежинки.

— На Западе эта война воспринимается совсем иначе, вид из прекрасного далёка далеко не отвечает реальности. Как я теперь понимаю, на Западе представление об этой войне очень искажено. Да, в Нью-Йорке я смотрю новости, CNN, BBC, вижу на экране новые разрушения, новые воронки от взрывов, раскуроченную бронетехнику и т. д. Иногда в этих видеосюжетах фоном, на заднем плане, гремит канонада, если журналист передаёт неподалёку от линии фронта. И мне, кто это смотрит изо дня в день, такое начинает приедаться. Иными словами, я хочу сказать, что даже к картине обстрелов и разрушений постепенно привыкаешь, «война по телевизору» в какой-то момент перестаёт работать, перестаёт «цеплять». А зритель постоянно ждёт новых эффектов, вызывающих новые эмоции. Наверное, это является одной из причин, почему на Западе в последнее время стали меньше говорить об Украине и меньше интересоваться этой войной. Это — первое, что я понял. А вот второе — об иммигрантах: с началом этой войны у них произошёл невероятный переворот в мозгах и сердцах. Особенно у людей, уехавших именно из Украины, неважно, какой они национальности: украинцы, евреи или русские. Ведь не секрет, что подавляющее большинство тех, кто уезжал лет двадцать-тридцать назад, особенно евреи, к Украине не питали тёплых чувств. Украина для них была нелюбимой мачехой. Я знаком с одним парамедиком, мы вместе с ним работаем в Нью-Йорке. Его зовут Лёва — обычный, ничем не примечательный еврей, уехавший из Киева почти тридцать лет назад, будучи ещё совсем молоденьким. По его словам, он тогда до того презирал Украину, что в аэропорту, перед тем как сесть в самолёт, повернулся и плюнул в сторону Киева. Все тридцать лет в Америке он не интересовался Украиной вообще, ему было до лампочки всё, что здесь происходит. В Нью-Йорке он женился, получил специальность, родил и вырастил троих детей. И вот, когда началась эта война, он испытал странное перерождение, с ним случилось нечто такое, чего он сам от себя не ожидал. Вероломное вторжение и варварство русских, сопротивление украинцев, вялая поддержка Запада — всё вместе потрясли его до таких глубин, что он — не поверите — недавно взял в компании отпуск за свой счёт и на три месяца уехал на Донбасс. Да, сейчас он в Краматорске, руководит там отделением военных медиков, которое принимает раненых, доставленных с поля боя, и распределяет их по разным госпиталям, в зависимости от тяжести ранения. Иногда я с ним связываюсь. Он говорит, что там сейчас война такая, что трудно себе представить. Но он счастлив, если это правильное слово в данном контексте, что совершил этот поступок. Он уверен, что любой человек, кому небезразлична справедливость, именно так и должен поступить. Это невыдуманная история. Недавно в Фейсбуке я прочитал интересную мысль, высказанную талантливой поэтессой из иммигрантов, что существует так называемый dormant patriotism — спящий патриотизм. То есть человек живёт, даже не догадываясь, что для него Родина и на что он ради этой Родины готов. И вдруг война пробуждает в душе человека спящие до сих пор чувства и ценности, о существовании которых он и не подозревал. Спящий патриотизм — dormant patriotism — именно так. Нечто подобное сегодня можно наблюдать в украино-еврейско-русской иммиграции на Западе. Мы все в Америке, в разное время покинувшие Украину, сегодня словно проснулись, разбуженные этой войной. Мы вдруг поняли: что бы мы ни говорили, но часть нашей души оставлена и живёт здесь, на этой украинской земле. Именно поэтому в Нью-Йорке, особенно там, где проживают наши иммигранты, сегодня неожиданно появилось множество украинских флагов на домах и в окнах, многие иммигранты, включая мою жену, вдруг заговорили по-украински. Мне кажется, что в этом благородном движении души проявляется даже какой-то скрытый комплекс вины. Ну и последнее, дайте мне закончить, не перебивайте, потом я надолго замолчу и буду только смотреть и слушать вас, окей? Я здесь уже четвёртый день и совершенно не чувствую, что идёт война. Говорю правду. Да, я видел несколько разрушенных домов — но у меня такое впечатление, что их запланировано разрушили бульдозером, потому что на их месте будут строить что-то новое. Да, пару раз я слышал какие-то слабые хлопки, мне потом сказали, что это взрывы, но я не видел ни зарева, ни обломков ракет. К счастью, на улицах города я не вижу многих покалеченных мужчин с ампутированными конечностями, чего ожидал. Да, в домах выключают свет и слабо топят. Но мне почему-то кажется, что это выбило пробки в электрощитках, а плохо топят по вине ЖЭКа. Иными словами, моя западная картинка войны «по телевизору» здесь уже не работает, но я всё равно не могу поверить, что в стране идёт война. Даже не понимаю теперь, как историки могут рассуждать и писать о войнах, на которых не были и про которые вообще не имеют никакого представления. Вот так. Прошу прощения за свой долгий спич, но я долго молчал, захотелось высказаться.

— Н-да, интересно, — протянул Андрей после недолгой паузы, пытаясь осмыслить услышанное. Понятно, ему было не так просто вникнуть в нюансы того, как эту войну воспринимают иммигранты на Западе. Андрей слегка нахмурился, не сводя глаз с дороги, сквозь лобовое стекло машины. И повторил: — Интересно.

— Андрюша, может, давай сначала заедем в Бучу, к нам на дачу, а потом в Гостомель и Бородянку? — предложила Люда, его жена, сидевшая на заднем сиденье.

— Нет, сначала поедем в Гостомель, потом в Бородянку, а потом на дачу, если успеем. Мы ещё должны подобрать Богдана, он нас ждёт, — ответил Андрей, нажимая педаль газа, и машина рванула вперёд.

* * *

Мы проезжали небольшие посёлки за Киевом, минуя блокпосты. На блокпостах стояли солдаты с автоматами; бетонные блоки там были расположены, как шашки на шахматной доске, чтобы, по словам Андрея, не дать возможности подозрительным машинам здесь набрать скорость и чтобы, в случае чего, их можно было легко остановить.

Здесь, за Киевом, начинались густые леса, перерезанные речушками. Благодатные места, места домов отдыха и лечебных курортов, спортивных и школьных лагерей. Когда-то мы с братом Сенькой каждый год в одном из лагерей проводили здесь месяц школьных каникул.

Сейчас по обе стороны дороги леса и рощи были изрезаны свежими траншеями, в некоторых местах стояли блиндажи под маскировкой. Траншеи, разумеется, сейчас были пусты, а вот в некоторых блиндажах кто-то находился, там из труб выплывал дым, значит, кто-то там жёг дрова в печках, чтобы согреться.

— Здесь была вторая линия обороны Киева, — сказал Богдан, старший сын Андрея, который присоединился к нам, став в этой поездке нашим гидом.

Богдан работал фотографом в одном европейском агентстве новостей. Он мотался по всей Украине, видел эту войну «своими глазами», во многих обличьях, хорошо знал хронику наступления и поражения русских под Киевом.

— Но сюда, до второй линии обороны, русские не дошли. Они остановились в Буче, Ирпене и Гостомеле. Дальше они идти не могли, у них не было ни горючего, ни боеприпасов, ни еды.

Мы проезжали населённые пункты, и теперь всё чаще я видел разрушенные дома.

— А вот здесь уже шли бои, сюда уже доставала русская арта. Вот этот мост наши разрушили сами, взорвали его, чтобы предотвратить продвижение на Киев русской бронетехники.

Мы остановились неподалёку от моста, переброшенного через речку Ирпень. Оба края моста с двух берегов были целы, бетонные перекрытия там сохранились, но посередине зияла дыра. Сейчас там, в карьере, работали подъёмные краны и бульдозеры, восстанавливая мост. Река Ирпень в этом месте была «пущена» по большим трубам в специально вырытых траншеях.

— Сколько же потребуется времени, чтобы восстановить этот мост? — спросил я.

— Не день и не два. Но уже многое сделано, часть уже отстроена. Кстати, здесь, под накрытием этого моста, прятались местные жители от бомбёжек. Вы наверняка видели фотографию, где под разрушенным мостом стоят сотни людей и перепугано смотрят вверх?

— Да, конечно, видел.

Действительно, весной эта фотография некоторое время не сходила с новостных лент мировых агентств. Но мне тогда было не совсем понятно, как, почему и зачем под этим полуразрушенным мостом очутились сотни людей. Теперь всё стало понятно: отступающие украинские войска взорвали этот мост посредине, чтобы не дать возможности вражеской бронетехнике пересечь реку Ирпень. Но бомбардировки и ракетные обстрелы продолжались, поэтому местные жители, спасаясь от обстрелов, прятались под уцелевшим бетонным перекрытием. То есть всё имеет свою логику, на войне тоже есть своя логика спасения и выживания, не всегда понятная стороннему наблюдателю или зрителю по фотографиям.

— Все мосты через Ирпень были взорваны, что остановило продвижение русских и дало возможность нашим подготовиться к обороне. Время тогда шло на дни, иногда даже на часы, — сказал Богдан.

Я обратил внимание, что для него, молодого 27-летнего мужчины, в вопросе этой войны всё было предельно ясно и чётко разделено: были «наши» и были «русские». Свои и чужие. Друзья и враги. Мы и они. Вопрос только: кто кого?

— Но одно село на правом берегу Ирпеня им всё-таки удалось захватить. Они сумели перебраться через реку и вошли в село Мощун. Здесь было жарко. Сейчас вы увидите, что от этого села осталось.

По разбитой дороге мы въехали в село. Андрей сбросил скорость, чтобы машину не так сильно подбрасывало на ухабах и глубоких ямах. Здесь не было ни единой уцелевшей хаты. Одни были повреждены наполовину, у других были сорваны крыши и верхняя часть, многие же просто разрушены до основания. То там то здесь темнели обгоревшие каменные скелеты, без крыш, без окон и дверей. Я пытался найти хоть один целый дом, но безрезультатно. Повсюду вместо заборов на столбы вдоль дороги были навешены большие куски покорёженной жести, тоже изрешечённые пулями и разорванные осколками снарядов. Неизвестно, где люди подбирали эти куски жести, чтобы использовать их для заборов.

Но меня поразило, когда в некоторых местах, на развалинах, то тут то там я увидел мужчин с электропилами, услышал глухой стук молотков и кувалд и чьи-то окрики — кто-то там, за заборами, к кому-то обращался. То есть, сюда уже вернулись некоторые жители и начали восстанавливать свои дома и хозяйства. Здесь, на месте полного, тотального разрушения?!

— Не представляю себе, неужели это когда-нибудь удастся восстановить?

— Всё поправимо, всё это можно восстановить. Восстановим, — уверенно сказала Люда с заднего сиденья.

— А что случилось с местными жителями? Где они сейчас?

— Понятно где. Уехали, кто куда смог: кто в Киев или в другие области, если было к кому и имелись деньги, а некоторые за границу как беженцы, — ответил Богдан. — Я помню, когда наши это село отбили, и я приехал сюда фотографировать, здесь ещё валялись трупы русских. Труп одного русского солдата, вон там, возле поворота, грызла какая-то ошалевшая грязная свинья. Зрелище было ещё то. Поехали дальше? Теперь в Гостомель?

Мы развернулись, осторожно выехали из села, и машина помчалась по трассе.

На обочине дороги, возле леса, стояло три разбитых бронемашины и танк.

— Останови. Хочу посмотреть, — попросил я Андрея, сидевшего за рулём.

Андрей остановил авто, и мы все вышли.

— Это уже остатки того, что ещё не успели убрать. В первые месяцы войны на этих дорогах было полно взорванной русской бронетехники — и танки, и БТРы, и чего тут только не валялось, — сказал Богдан.

Мы подошли к бронетранспортёру, задние дверцы которого были сорваны, внутри всё было выжжено. Другой бронетранспортёр лежал перевёрнутым, с разорванными ржавыми гусеницами. Большой танк рядом был перекошён набок, его башня с белой намалёванной литерой «Z» была частично вырвана из корпуса, длинный ствол своим концом едва ли не упирался в снег.

Я положил свою ладонь на холодный металлический ствол танка. Неожиданно ощутил странный прилив ненависти, такой ненависти, которую ранее не испытывал ни к кому и ни к чему. Но в то же время меня переполняло чувство невероятного удовлетворения оттого, что этот танк с литерой «Z» на броне всё-таки был взорван.

— Вы что?! Назад! Назад! — вдруг закричал Богдан, когда, пнув танк ногой, я решил тихонько «пойти до ветру», удалившись в лесок поблизости. — Вы что, не понимаете? Там же могут быть мины! Здесь же повсюду валяются мины!

— Вав! — у меня на миг похолодело в животе. Я действительно не подумал об этом. А могло сейчас — вот так просто — оторвать мне ноги или вовсе разорвать на куски. И вся моя поездка на этом бесславно бы закончилась.

Вскоре, все целы-невредимы, мы снова ехали по трассе. Богдан рассказывал о своей работе военного фотографа.

— Ви часом не голодний? Хочете чогось смачненького? — неожиданно обратился он ко мне на украинском.

— Так, хочу.

— Тато, зупини тут.

Мы остановились возле одноэтажного дома под вывеской «Хатинка пекаря» на въезде в посёлок. Внутри пекарни стоял густой аромат хлеба, здесь можно было выпить горячий кофе или чай и купить свежевыпеченный хлеб многих сортов. На подносах были разложены горячие пирожки с разной начинкой — картошкой, капустой, курицей. Покупатели расплачивались карточками или наличными, возле кассы стояла большая банка для пожертвований на ВСУ. Молодая красивая женщина и мужчина лет тридцати, вероятно, её муж, обслуживали постоянно входивших покупателей. Принимали заказы и по телефону, и онлайн.

Мы выпили кофе и, набрав два больших кулька пирожков, снова сели в машину.

В Гостомеле мне уже стало жутковато от других разрушенных зданий — не старых хат с сараями, коровников и гаражей, а девятиэтажных домов. Девятиэтажки с разбитыми стенами, полностью обгоревшие.

— Здесь шли страшные бои в первый же день вторжения. Здесь, в Гостомеле, находился военный аэродром. Русские попытались его захватить. В первую же ночь войны они высадили здесь подразделение десантников, им нужно было взять под контроль взлётные полосы, чтобы они смогли посадить здесь свои самолёты с бронетехникой, которая должна была идти прямиком на Киев. Отсюда до Киева рукой подать. Здесь шёл бой, а в это время в Беларуси кружили в небе русские военные грузовые самолёты с бронетехникой на борту, ожидая команды, что Гостомельский аэропорт взят и готов к приёму самолётов. Но нашим всё-таки удалось их отсюда выбить и взорвать взлётные полосы. И всё, их самолёты с бронетехникой так и сели в Беларуси, никуда не полетев, стремительное наступление на Киев отсюда было сорвано, — рассказывал Богдан подробности того рокового дня. — Вообще-то, этот бой за гостомельский аэропорт и взорванные взлётные полосы можно отнести к разряду чудес. Удивительно, как наши смогли удержать его, покрошили элитную русскую десантуру теми малыми силами, без всякой подготовки, без достаточного оружия. По сути, здесь решилась судьба Киева и, может, всей страны. Хотите сделать фотографию на память? — предложил Богдан, указывая на несколько девятиэтажек неподалёку от того места, где мы остановились.

Мы все вышли из машины и по протоптанной на снегу тропинке неспешно вошли во двор между двух девятиэтажных полностью обгоревших домов. Во дворе нас теперь окружали уже шесть девятиэтажек — тоже обгоревших, полностью выжженных изнутри, без окон. В одном доме в стене сбоку зияло большое идеально круглое отверстие от пробившей стену ракеты, взорвавшейся внутри дома. Возле домов стояли десятки сожжённых легковых автомобилей.

— Хотите сфотографироваться? — снова спросил Богдан.

— Нет, не хочу.

Мне почему-то не хотелось использовать эти обгоревшие чёрные дома-коробки для декораций. Я не мог осознать, в мою голову сейчас не укладывалось, что вот здесь, в военном городке, в этих девятиэтажных домах жили люди, семьи, мужья и жёны, и дети. Здесь они вели хозяйство, ходили на работу, в школы, планировали свои отпуска, поездки. И вдруг всё это почему-то подвергается ракетному обстрелу, бомбардировкам. Где теперь эти люди? Живы ли они? И если живы, то куда они бежали? И куда им возвращаться теперь? Ведь эти дома восстановить невозможно, их можно только снести.

Вернувшись к машине, мы снова подкрепились пирожками, хранившими ещё тепло и аромат, и поехали дальше — в Бородянку.

Снова проезжали свалки сожжённых разбитых легковых автомобилей, целые горы, целые кладбища машин; проезжали здания частично или полностью разрушенных складов, школ, магазинов. Железные заборы всюду были посечены пулемётными очередями.

— Когда в Украину приезжают какие-нибудь западные лидеры — голуби-миротворцы — и говорят нам, что мы должны с русскими поскорее подписать мирный договор, то их везут в эти места, — в Бучу, Гостомель, Бородянку. Показывают всё это, потом ещё ведут туда, где сотни невинных мирных жителей были закатованы и зарыты в братских могилах. Западные политики всё это видят, и на какое-то время миролюбивые голуби превращаются в воинственных ястребов, перестают склонять нас к миру с русскими. Какой с ними может быть мир после этого? — сказал Андрей.

Мы въехали в Бородянку.

— Помните знаменитый снимок, где в девятиэтажном доме как бы вырублена середина? Кстати говоря, это мой снимок, — сказал Богдан не без некоторой гордости.

— Конечно, помню.

— Вот этот дом. Но его разрушили не ракетами, а бомбами с самолётов. На крыше этого дома стояли наши военные со стингерами, и тогда русские решили эти дома просто бомбить с воздуха.

Снова мы вышли из машины. Снова стояли возле обожжённых руин, где работал экскаватор и бульдозер. Любопытно, что мимо по дороге как ни в чём ни бывало шли местные жители, куда-то спешили, может, с работы домой, а может, спешили потому, что было холодно. Я обратил внимание на то, что молодые женщины были хорошо, модно одеты, с макияжем, некоторые из них вели с собой детей. Возле продуктовых и хозяйственных магазинов останавливались машины. То есть со стороны казалось, что городок живёт своей обычной спокойной жизнью, но в эту обычную жизнь никак не вписывались обгоревшие руины с несколькими «разрубленными» девятиэтажками от сброшенных с самолётов бомб на центральной улице.

«Что думают эти люди, проходя мимо этих руин каждый день, идя на работу, в магазин, отводя детей в школу или детсад? Что думают о своём будущем и будущем своих детей эти молодые красивые хорошо одетые женщины? Непонятно».

На небольшой площади перед зданием какого-то явно правительственного учреждения, может, мэрии или горсовета, стоял памятник — бюст Тараса Шевченко на постаменте. Я не раз видел этот снимок в новостных лентах мировых агентств: у поэта высоколобая голова в нескольких местах была пробита осколками снарядов. Или, может, разрывными пулями, не знаю. Его облик сейчас имел какой-то грозный, суровый вид, будто бы расстреляли не бронзовый бюст, а живого поэта.

«Як умру, то поховайте…»

«Реве та стогне Дніпр широкий…»

Мы учили Шевченко ещё в школе, едва ли не с первых классов. К окончанию школы несколько дюжин его стихов, дум, элегий, отрывков из его поэм я знал на память, как и многие мои одноклассники. По моему твёрдому убеждению, Шевченко был ксенофобом, таким же, как, скажем, и Достоевский. Кобзарь презирал немцев, ненавидел поляков, москалей и евреев. Антисемитизм и ксенофобию Шевченко трудно оспорить. В оправдание ему можно сказать, что, мол, время было такое, сложное, так «исторически сложилось». Может быть. Но сути дела это не меняет. Антисемитизм Кобзаря всегда вызывал у меня глубокую неприязнь ещё с детства и отрочества, особенно после тех случаев, когда в школе, вызванный к доске, я должен был читать перед всем классом какой-нибудь стих Шевченко, где упоминались «погані жиди», «іудино плем’я» и т. д.

Ещё от Шевченко веяло непреодолимой тоской крепостных селян, когда в школе, а потом и в университете нам преподносили его как классового поэта, борца за права бедных, угнетённых крестьян, привязывая его творчество к реалиям того времени.

Тем не менее, несмотря ни на что, я всё-таки отдавал должное мелодичности его стихов, его умению писать «широким мазком» эпические полотна.

Но Шевченко никогда не был моим поэтом. В Нью-Йорке однажды на книжном развале фли-маркета я купил «Кобзарь» за несколько долларов. Купил исключительно потому, что мне понравилось само издание книги — это было раритетное издание к какому-то юбилею Шевченко, с красивым кожаным переплётом жёлтого цвета, где был филигранно тиснён профиль Кобзаря, а также с красивыми иллюстрациями внутри книги. За все годы жизни в Америке лишь один раз я снял эту книгу с книжной полки и перелистал — исключительно с целью посмотреть иллюстрации. По ходу прочитал несколько строф и без всякого интереса продолжать чтение поставил книгу обратно на полку.

Но с началом войны не было ничего удивительного в том, что я снова взял с полки «Кобзарь». Уже не для того, чтобы разглядывать картинки, но чтобы читать. К моему удивлению, Шевченко оказался… крупным художником, поэтом с большой буквы. Гением. Конечно, от этого он не перестал быть ксенофобом и антисемитом. Но теперь мне это не мешало видеть и его непревзойдённое мастерство и художественную мощь.

Сейчас, стоя перед расстрелянным бюстом Шевченко в украинском городке Бородянка, на фоне разрушенных русскими бомбами и ракетами домов, я понял, что Шевченко — ещё и великий пророк, писавший… об этой войне. Да, и об этой войне тоже. «Як понесе з України в синєє море кров ворожу, от тоді я і лани і гори — все покину і полину до самого Бога, молитися…» В моей памяти неожиданно воскресла строка из его «Заповіта». Тут, перед расстрелянным бюстом Кобзаря, мне открылось, что сегодня четверть страны — вот таких посёлков и городков, как эти, где мы побывали за день. Такие вот Бородянки, Гостомели, Бучи — не только здесь, под Киевом, а повсюду в Украине — и в Донецке, и в Запорожье, и в Харькове, и в Херсоне… Десятки тысяч убитых и раненых. Разрушенные хаты и многоэтажные дома, сожжённые легковые машины, взорванная бронетехника, заминированные леса. Беженцы, которым уже некуда вернуться.

«А до того я не знаю Бога. Поховайте та вставайте…»

Полушёпотом я дочитал стих до конца. И мне на душу сошла какая-то тяжёлая, смертельная печаль, ту`га — хорошее украинское слово, очень верное, — и от всего увиденного за день, и от этих страшных разрушений, и от осознания масштаба этих разрушений.