Украинская зима

«Молись за него»

Поедем на лифте или пойдём пешком? — спросил Андрей.

— Не будем рисковать, лучше пешком, — ответила Люда, когда мы вошли в подъезд их дома.

Сейчас свет в доме был, в подъезде даже горели лампочки, и, естественно, работал лифт. Но так как никто не знал, когда именно, в какую секунду свет отключат, то любая поездка в лифте была «на свой страх и риск», ведь можно застрять на полпути и ждать в кабине неизвестно сколько, до следующего включения.

Мы поднимались на восьмой этаж. Нам навстречу по лестнице спускались некоторые соседи, они тоже не пользовались лифтом из тех же соображений.

— Наша соседка сегодня утром убрала и помыла лестничную площадку на этаже. Мы тоже должны поучаствовать в этой инициативе поддержания порядка, поэтому в следующий раз я здесь помою пол, — сказала Люда мужу. И продолжила, обратившись уже ко мне. — У нас в доме теперь жильцы сорганизовались: раньше никто ничего не хотел делать, все только свинячили. Зато теперь что-то изменилось и в этом отношении: никто не сорит, одни жильцы по собственному желанию моют полы на лестничных клетках, другие убирают снег возле подъезда. Сосед решил установить в двери подъезда новый замок со специальным механизмом на магнитах, потому что замок с электронной системой во время отключения энергии, понятно, не работает. А что делать? Надо же поддерживать порядок насколько можно, даже в мелочах. Иначе повсюду начнётся бардак, всё развалится.

Сегодня я ночевал у Андрея с Людой. Я ещё находился под сильным впечатлением от поездки по местам сражений вокруг Киева. Я замечал, что война втягивает и меня в свою воронку, входит и в мою жизнь.

— Юрча, иди помойся, пока есть свет и горячая вода, — предложила Люда. — А я тем временем приготовлю что-нибудь поесть.

— Хорошо. Но я не голодный, насытился пирожками.

— Тогда я заварю чёрный чай, как ты любишь. И дам тебе попробовать мёд с нашей пасеки. В общем, иди мыться. Твоё полотенце в ванной.

— Дякую.

Я скрылся в ванной и, раздевшись, стал под душ. Мне было немного неловко оттого, что сейчас я моюсь первым, по праву гостя, ведь если выключат свет, то они — хозяева — помыться не успеют.

Ещё мне было любопытно наблюдать за Людой. Я знал её давно, лет тридцать, с той поры, когда Андрей с ней встречался ещё в университете. Андрей учился на истфаке, а Люда — на мехмате. После окончания университета они поженились. Люда работала в каком-то конструкторском бюро, но эта работа никогда ей не нравилась. Потом родился их старший сын Богдан (ставший фотографом, который устроил нам сегодня «экскурсию»), а потом и младший сын Максим (тот, который сейчас воюет под Бахмутом на Донбассе). После рождения Максима Люда окончательно ушла с работы, поставив крест на своей профессиональной карьере, всё своё время посвятила дому и воспитанию детей.

Она была привлекательной, но не красавица, внешне ничем не примечательна и, если правду сказать, — то и внутренне тоже. Она была просто хорошим человеком, в меру приветливой, в меру отзывчивой. Наверняка была заботливой мамой, верной женой, хорошей хозяйкой. И… ничего больше. Если бы меня спросили, кто такая Люда, как её охарактеризовать одной короткой фразой, что первое при упоминании её имени приходит на ум, то я бы сказал так: «Люда — это… жена Андрея, мама Богдана и Максима». И всё. Больше ничего в голову бы не пришло.

Но в этот приезд я неожиданно открывал в Люде женщину, которую раньше не знал, подмечал в ней такие свойства, которые ранее оставались для меня незамеченными и невидимыми.

Вот, к примеру, сейчас она предложила мне принять ванну. Не забыла повесить на вешалку чистое полотенце. Запомнила, что я вчера ляпнул за столом, что люблю перед сном пить чёрный чай. А ведь Люде есть о чём помнить, кроме свежего полотенца для меня и моей барской привычки вечером чаёвничать. У неё младший сын — в Бахмуте — понимаете? в Бахмуте! — где сегодня ад адовый, это утверждает и украинская, и западная, и даже брехливая российская пресса. Максима туда отправили совсем недавно, три недели назад, а к этому событию ведь нужно привыкнуть, его нужно принять, как-то к нему приспособиться.

Андрей говорит, что они с Людой были готовы к тому, что Максима отправят на фронт. Максим оставался в теробороне и после того, как русских отогнали из-под Киева. Но предложили, и Максим подписал контракт, оставшись в армии, в ВСУ. Почти полгода он служил под Киевом в мотострелковой части, проходил там военную подготовку как обычный пехотинец. В то время он ещё числился в университете студентом третьего курса, учился онлайн на истфаке.

Как я сейчас узнал, этот выбор — пойти на истфак — был не его, а Андрея. Парень не мог определиться в своей будущей специальности, не знал, какую профессию выбрать, и тогда Андрей по праву отца предложил ему попробовать на историка, ничего другого Андрей предложить не смог, кроме как такую же специальность, какую выбрал когда-то для себя. Судя по всему, этот выбор оказался неудачным, с учёбой на историка у парня явно не заладилось. До войны он учился только под нажимом родителей, а когда началась война и учёба в университете стала практически формальной, а служба в армии — фактической, Максим и вовсе махнул на занятия рукой, вскоре бросил университет и полностью переключился на военную службу.

В данном случае, вероятно, свою роль сыграла и генетика. Дело в том, что отец Андрея (дед Максима), был потомственным военным, в звании полковника. Андрей вырос в военной семье, своё детство и юность провёл с родителями в военных городках, и хотя после службы в армии поступил в университет на историка, в нём всегда оставались манеры и подходы к жизни человека, близко знакомого с армией и военной службой, привыкшего к железной дисциплине и порядку.

Однако вернёмся к Максиму: бросив университет, он остался в армии. На выходные и в праздники из воинской части под Киевом приезжал домой к родителям, где встречался с друзьями и просто отдыхал. А в понедельник с утра — снова на службу, в часть. Солдат их части уже предупредили, что их подразделение готовят к отправке, но куда точно отправят — не говорили.

Андрей с Людой надеялись, что роту Максима отправят либо под Беларусь, откуда постоянно ждали вторжения, либо куда-то на юг, на Херсонщину, где тоже идут бои, но не такие сильные. Однако чем «жарче» становилось под Бахмутом, тем для Андрея с Людой становилось очевиднее, что сына бросят именно туда. Андрей и Люда стали себя к этому морально готовить.

Но как можно к такому приготовиться? Да, разумеется, человек может предпринимать титанические усилия, чтобы себя психологически подготовить к чему-то архиважному и архитрудному. Он может найти множество рациональных доводов, уверить себя в неизбежности приближающегося события, мысленно попытаться уменьшить его значимость. В какой-то момент даже может сказать себе с полной уверенностью: «Всё, я морально готов». И что же? Событие случается и… вдруг обнаруживается, что человек не готов к этому и близко, а всё это время только тем и занимался, что ходил вокруг да около, пытаясь обмануть себя, но реальность моментально разбила вдребезги хрупкую вазу его самообмана.

Так случилось с Андреем и Людой. Когда сын им сообщил, что их роту отправляют под Бахмут, у родителей был шок. И этот шок с тех пор не прошёл аж ни грамма.

Однако внешне про них сказать этого было нельзя. И после отъезда сына на фронт у Люды с Андреем со стороны будто бы ничего не изменилось. Андрей продолжал заниматься составлением книги по заказу одного бизнесмена, пожелавшего иметь книгу с историей своего рода, да ещё и обязательно в изложении профессионального историка. Люда по-прежнему хлопотала по хозяйству. Короче, всё как обычно.

«Может, так принято у военных?» — задавал я себе этот вопрос, размышляя над странным для меня спокойствием своих друзей. Да, наверное, у военных иной менталитет: там, где мы — интеллигенты — рефлексируем, задаём себе тысячи вопросов, не удовлетворяемся ответами, пьём, истерим, военный человек поступает просто. Берёт автомат и идёт на войну. Потому что так надо. Потому что нельзя иначе. Потому что нечего обсуждать.

Или же не всё так просто?

Ещё в Нью-Йорке, узнав, что Андрей и его младший сын с первых же дней после начала войны оказались в теробороне, я не удивился. Почему-то никогда не сомневался в том, что Андрей в критический ситуации именно так и поступит, что для него не может быть иных решений. Но не только потому, что он из семьи военного. И не потому, что он редкий патриот всего украинского, отнюдь нет: он по-украински, кстати, говорит-то средненько, его родной язык — русский, и его культура — русская: рок-музыка в его приёмнике в машине — русская, и книги он читает русские, и фильмы смотрит русские. Но вот — в первый же день попросился с сыном в тероборону и взял автомат с двумя рожками патронов, чтобы защищать Киев от русских.

Быть может, на этот поступок Андрея подвигло не только чувство гражданского долга и даже не ментальность человека, выросшего в семье военного, а подлинная человеческая порядочность?

Что же касается его сына Максима, то в Бахмуте их отправляют на огневую позицию по ротации: двое суток Максим живёт на квартире в посёлке неподалёку от линии фронта, которую они снимают с тремя другими солдатами из их отделения. А на третий день их привозят на передовую, в полной экипировке. Там сапёрными лопатками они выкапывают себе новый окоп, в котором находятся сутки — под артиллерийским и миномётным обстрелом, отражая атаки, в основном «вагнеровцев». Через сутки — замёрзших после проведённых долгих часов в этом окопе, где снежная жижа, отсутствие туалета и прочие «удобства», не считая постоянного грохота канонады и автоматной стрельбы и, разумеется, риска погибнуть, их отвозят обратно в посёлок, — отдыхать, отогреваться, отсыпаться и отъедаться. А через двое суток — снова на огневую, рытьё нового окопа — старый окоп уже «засвечен», его могут накрыть огнём, поэтому нужно рыть новый.

И снова сутки боя.

Во время боя, ясное дело, никакой связи с родителями нет, мобильные телефоны с собой брать нельзя. Максим звонит родителям только после того, как возвращается с передовой, когда уже отгремело и отстреляло, и можно расслабиться.

Понятно, что не только Максимка там проводит сутки в окопе. Эти сутки — вместе с ним на огневой — проводят Андрей и Люда, находясь в Киеве.

Но только виду они не подают, что «на передовой, в Бахмуте». Они живут обычной жизнью, рутинной, рутиной войны, приспосабливаются к частому отсутствию света, Андрей заканчивает книгу для бизнесмена, начатую ещё перед войной, а Люда занимается хозяйством и… заботится про гостя Юрчу из Нью-Йорка. Вот и сейчас надо, чтобы гость принял душ первым, пока есть свет и горячая вода, чтобы вытерся свежим полотенцем, чтобы обул вот эти тапочки, так как в квартире пол холодный. Потом будем пить чай, она будет угощать гостя мёдом с их пасеки, собрали пять сортов. Потом гостю надо постелить чистую тёплую постель, спросив, какую подушку он любит — высокую или низкую, мягкую или жёсткую, и дать ему два одеяла, чтобы не замёрз.

* * *

Мы сидели у них на кухне, пили чай. Люда расставила на столе пиалы, наполнив каждую мёдом, собранным в этом году с их пасеки. Мёд в пиалах был разного цвета и различной густоты: от светло-жёлтого, прозрачного и жидкого, почти как вода, до густого тёмно-коричневого, — в зависимости от того, с каких цветков пчёлы собирали пыльцу, — акации, гречки или клевера.

Андрей рассказывал о жизни пчеловода, о секретах пчёл, его пасека находилась в специальном месте в районе Лукьяновки, где, оказывается, киевские пчеловоды хранят свои ульи в зимний период. Андрея к этому делу когда-то приобщил отец Люды, ныне покойный, который занимался различными промыслами, — и садоводством, и пчеловодством, и огородничеством, и сушением грибов. Андрей постепенно втянулся, даже находил в этом своё удовольствие и, как человек военной складки, привыкший ко всему подходить серьёзно, развернул настоящее домашнее хозяйство. У них в квартире в прихожей стояли металлические бидоны с мёдом, на балконе висели вязанки сушёных грибов, на столе сушились яблоки, там же лежали орехи, собранные на их даче, на полу в ряд стояли банки с консервированными помидорами.

Наш разговор переходил с одной темы на другую, мы говорили то о пчеловодстве, то о политике, о моей жизни в Нью-Йорке, вспоминали однокурсников, кто кем стал и кто где сейчас.

— Вовка Бондаль воюет в артиллерии, ты же помнишь Бондаля? Ну да, он поставил в Фейсбуке своё фото, возле установки САУ, когда ехал защищать Киев. С тех пор на фронте, насыпает кацапам артиллерийских пи…юлей. Сашка Данилюк тоже воюет, он в пехоте, командиром взвода, — рассказывал Андрей.

— А что с Осадчим?

— Осадчий спился, стал конченым алкашом. Зато его дочка далеко пошла. Она воевала ещё с 15-го года на Донбассе, её муж погиб на фронте. Потом она возглавляла разные общественные комитеты. Сейчас в Лондоне, работает в каком-то проекте по европейской безопасности.

— Круто.

— Да… А я вот, видишь, привыкаю к статусу пенсионера, — сказал Андрей погрустневшим голосом. — Когда мне стукнуло шестьдесят, сдал военный билет, получил карточку пенсионера и… будто бы жизнь моя закончилась. Не знаю, куда себя деть. От делать нечего недавно связался с одним парнем из теробороны, мы с ним успели подружиться за то время, что защищали Киев, он сейчас тоже на Донбассе, работает в штабе. Спросил у него, не нужен ли им там человек в пресс-центре, чтобы готовить пресс-релизы, писать официальные сообщения, в общем, делать любую штабную работу. Я даже согласен убирать у них в штабе, — сказал Андрей и вдруг умолк, понимая, что сейчас сморозил глупость, вернее, последней фразой случайно выдал какой-то свой большой секрет.

— Ты понимаешь, что он теперь задумал? — вмешалась в разговор Люда. — Он хочет поехать туда, на Донбасс. И я ни на минуту не сомневаюсь, что он это обязательно сделает, — она поправила очки и посмотрела на мужа в упор. Однако в её голосе не прозвучало ни упрёка, ни жалобы. Она просто вслух сообщила то, о чём раньше смутно догадывалась и в чём теперь была уверена.

— Ну да, ну да… Хочу работать в военном пресс-центре, готовить пресс-релизы, убирать в штабе… — пробурчал Андрей растерянно.

— Вот так, Юра, так мы и живём, — продолжала Люда тем же спокойным голосом, обратившись ко мне. — А что делать? Что делать? Ты же сам всё видишь. Мы должны держаться один за другого. Мы не можем сдаться. Русских очень много, они своих людей не считают, да и за людей их не считают.

Она перешла на украинский язык, который был для неё родным, хотя и по-русски говорила без акцента.

— Ты знаешь, я только сейчас, во время этой войны, поняла, насколько мы с ними разные. Между нами и русскими нет ничего общего. Хоть я и не историк, но мне это всегда было очевидно. Хочешь ещё чаю?

— Вот блин!

После щелчка в квартире вмиг стало темно.

— Опять отключили. Ну и ладно. Всё равно уже поздно, скоро всё равно спать.

Андрей включил электронакопитель — павер-банк, который я привёз им из Нью-Йорка, и два синеватых луча света прорезали темноту.

— По-моему, воды тоже нет. Сейчас проверю, — Андрей подошёл к раковине и повернул кран. Из горловины крана вылетел неприятный «глотающий» звук, а вода не полилась.

— Вот суки.

— Что ж, тогда пошли спать. Жаль, что компьютер не работает, потому я опять не могу заняться книгой. В нашей жизни теперь ничего нельзя планировать, — Андрей досадливо вздохнул.

Он подождал, пока Люда выйдет из кухни, и сообщил мне, что в ванной на полу стоит небольшой ковшик с водой — на случай, если ночью захочу в туалет.

* * *

Я уже собирался лечь спать, надев тёплые спортивные штаны и футболку и взбив на диване две большие мягкие подушки, как в комнату, тихо постучав, вошла Люда.

— Мы завтра утром поедем к нам на дачу в Бучу, раз уж сегодня не успели. Тебе там будет интересно, там есть на что посмотреть. А нам нужно оттуда кое-что забрать. Поэтому завтра встаём пораньше, часов в восемь, договорились?

— Да, конечно.

Люда стояла, улыбаясь. Мне было видно её лицо, слабо освещённое светом настольной лампы, работавшей от внутренней подзарядки. У Люды сейчас был какой-то беспокойно-беззащитный вид. Я понял, что она хочет мне что-то сказать, что-то сокровенное, быть может, такое, что не говорила даже мужу.

— Знаешь, я теперь жалею, что мы когда-то выбрали Антона крёстным отцом для нашего Максима, — призналась она. — Антон — хороший человек, нежадный, он давал Максиму на каждый его день рождения по сто долларов. Кстати, он и сейчас дал нам тысячу долларов, чтобы мы купили и отправили Максиму всё, что ему там, на фронте, нужно из одежды и другие вещи. Понимаешь, Антон — хороший человек, бизнесмен, но он плохой крёстный отец. Он в этом не виноват, он и сам признаётся, что в Бога не очень-то верит и не понимает, зачем нужно ходить в церковь и за кого-то там молиться, если можно сделать что-то нужное для человека не в церкви, а в любом другом месте, и не молитвой, обращённой к изображению на иконе, а конкретным делом. Я всегда жалела, что мы не попросили тебя быть крёстным для Максима. Хоть ты и живёшь далеко, за океаном.

— Хм… Но я ведь не крещённый. Одно время я интересовался христианством, но никогда не крестился.

— Да, я знаю. Хотя жаль. Я тоже человек не церковный, в церковь стала ходить совсем недавно. Ты понимаешь, да? Вот купила там иконку Богоматери и отправила ему, попросила, чтобы он положил её в нагрудный карман своей куртки… Я хочу тебя попросить кое о чём очень важном, — сказала она, понизив голос и слегка наклонившись ко мне. — Молись за него. Пожалуйста, молись за него.

Я не знал, что ей ответить.

— Сегодня утром их отвезли на позицию. Поэтому я до завтрашнего утра не буду спать. Андрей тоже не будет спать. Мы оба не будем спать, пока он завтра нам не позвонит и не скажет, что уже вернулся и что у него всё в порядке.

Она умолкла. В комнате стало настолько тихо, что было слышно, как за окном дует ветер, налетая на стёкла.

— Андрей скоро тоже уедет туда, на Донбасс, чтобы быть поближе к Максиму. Он для этого пытается найти себе работу в пресс-центре, в штабе, ищет любые варианты. Это для него сейчас самое главное задание, которое он перед собой поставил. Но я не буду его удерживать. Ведь если Андрей будет поближе к Максиму, то и мне будет спокойней. Нам обоим будет спокойней. Понимаешь?

— Да.

— Всё это ужасно. Но что можно поделать? Нужно жить, и ни в коем случае не давать волю своей слабости, своим дурным мыслям и предчувствиям. Иначе можно сойти с ума. И тогда всё развалится, — и человек, и семья, и всё. Понимаешь?

— Да.

Она снова слабо улыбнулась.

— Спасибо тебе. Смотри, я тебе положила маленькие подушки вдоль стены, чтобы ты не замёрз. Если не будут топить, то стена станет холодной. Но сделай так, как тебе удобно. Спокойной ночи. Добранич.

И она тихо вышла.

* * *

Максима я видел в последний раз пятнадцать лет назад, когда приехал в Киев со своим сыном Давидом, чтобы он пару летних месяцев провёл с родителями жены на Днепре.

Мы тогда встретились с Андреем и Людой, они взяли с собой своего младшего сына, наши дети были ровесниками. Мы провели все вместе несколько дней, гуляли по городу, спускались в пещеры Киево-Печерской лавры, дети в парках катались на качелях, ели в кафе мороженое. Давид и Максимка сразу нашли общий язык. Люда и Андрей были приятно удивлены, так как их сын до сих пор был необщительным и застенчивым ребёнком, по их признанию, сложно находил контакты со сверстниками. С Давидом, однако, сразу сошёлся, дети не отходили друг от друга ни на шаг и даже упросили нас, чтобы Давид переночевал у них. Я почему-то хорошо запомнил сцену, как они оба — улыбки до ушей — ездили верхом на двух осликах в парке отдыха на Владимирской горке.

Любопытно, что и Давид, и Максим эту встречу хорошо запомнили. По возвращении в Нью-Йорк мы ещё несколько раз организовывали детям «телемосты» по Скайпу. Но со временем мои контакты с Киевом становились всё реже и слабее, как река, устья которой мельчают на глазах и вот-вот окончательно высохнут.

Андрей и Люда помнили про день рождения Давида и всегда исправно поздравляли нас — родителей — в этот день. А я, в свою очередь, поздравлял их с днём рождения Максима, правда, был не так аккуратен, как они, случалось, забывал.

Услышав от меня, что Максима отправляют на фронт, мой Давид почему-то смутился, на его лице отразилась гамма самых сложных чувств: от удивления и зависти до перепуга.

«Ву-у-у… Серьёзное дело», — протянул он, почему-то покраснев.

Наверное, Давид тогда впервые понял, что война в Украине, которую он изредка видит по новостям и в Тик-Ток в своём телефоне, и кое-что слышит о ней от меня, — это не только подбитые русские танки, сбитые вертолёты и разрушенные здания украинских городов. Всё это — картинки, как в кино. А вот теперь реальный, настоящий, живой Максим отправляется в это «кино».

Узнав, что я еду в Киев, Давид купил в магазине для Максима наручные часы «Invicta». Я в этом не шибко разбираюсь, в отличие от своего сына, который на часах буквально помешан. Я не спрашивал у Давида, сколько эти часы стоят и насколько они хороши. Не сомневаюсь, что часы этой фирмы с мировым брэндом входят в список «топовых», что с ними можно и спускаться на дно океана, и лететь в космос, и бросать их в огонь, они всё равно будут показывать точное время.

Из рассказов Андрея и Люды я узнал, что их Максим имел проблемы с сердцем — после того как в десять лет переболел тяжёлым гриппом. Грипп дал осложнение на сердце, и парень с этим нарушением жил. Он не отличался атлетическим сложением, даже был рыхловатым и неуклюжим подростком, но очень постарался и привёл себя в форму, посещая спортивные секции.

— Вообще-то он мечтал стать военным, но знал, что по состоянию здоровья эта карьера для него закрыта, — объяснила мне Люда. — Его это сильно напрягало, но он всё-таки надежду не оставлял. Незадолго до войны, когда все вокруг, кроме нашего президента, понимали, что Россия вот-вот нападёт и будет война, Максим стал посещать специальные курсы, где ребят и девушек готовили в отряды теробороны. Он сразу же целиком отдался этой подготовке к войне.

Дальше всё известно, что с ним произошло и где он сейчас.

— У нашего парня дух крепкий, но сердце, увы, слабенькое. В последнем телефонном разговоре он мне признался, что для него тяжело выкапывать себе окоп, когда их привозят на огневую, — добавил Андрей, когда мы разговаривали про Максима и его проблему со здоровьем. — Сейчас зима, земля твёрдая, снег. А копать окоп приходится быстро, пока русские не засекли и не накрыли огнём. Максим мне рассказал, что когда он копает окоп, то сильно потеет, под конец начинает просто задыхаться. Н-да, от така муйня, малята… Но, с другой стороны, чем глубже окоп — тем безопаснее, тем меньше вероятность, что тебя зацепит осколками снаряда. Это азбука войны.

…Дождавшись, когда шаги Люды за дверью утихли, я решил осмотреть интерьер комнаты. Это была комната Максима, теперь мне здесь предстояло спать неделю, до самого отъезда.

Мои глаза уже привыкли к слабому освещению настольной лампы с внутренней батареей. Под тяжестью моих шагов поскрипывали деревянные планки паркета.

На одной из стен висел забавный зелёный удав, скрученный кренделем, с высунутым красным тряпичным языком. Наверное, это одна из его любимых игрушек детства. (У моего двадцатилетнего Давида, между прочим, в его комнате всё ещё лежит большой плюшевый медведь с глазами-пуговицами.) На книжных полках в углу — учебники по истории Киевской Руси, казачестве, войнах украинцев против Речи Посполитой и Московского царства, история УПА. Художественные книги, комиксы, журналы про автомобили — в основном на украинском языке, но есть и на русском, и на английском.

Да, несмотря на все провалы в государственном строительстве после развала Союза, несмотря на все уродства нового независимого государства и все те безобразия, которые в недрах этого архикоррупционного государства творила влада, в Украине всё-таки выросло новое поколение. Даже беглый взгляд на домашнюю библиотеку Максима красноречиво свидетельствует о том, что новое поколение украинцев сильно отличается от своих «полусоветских» отцов и «советских» дедов. Поэтому неслучайно они сейчас на войне, причём пошли туда сами, не дожидаясь, когда их позовут.

Путину никто не доложил об этом — новом — поколении украинцев. Поэтому он не понимает, почему с ним воюют и почему его солдат не встречают с цветами и паляницями.

Я подошёл к письменному столу, где стоял монитор компьютера с клавиатурой, а рядом валялись всякие безделушки. В открытой пластиковой коробке лежали опознавательные знаки из твёрдой материи с липучками, которые военные прикрепляют себе на форму: знак «Збройні Сили України», крошечный жёлто-голубой флажок, шевроны. Материя на этих знаках была потёрта и испачкана, из строчек торчали чёрные нитки. Короче, всё это «хозяйство» было явно не только что приобретённое в магазине, а уже пользованное, вероятно, Максим носил эти знаки, когда служил в теробороне, а потом проходил военную подготовку перед отправкой на фронт. Ещё в этой коробке лежало несколько пустых гильз от патронов разного калибра.

А над столом на стене — фотография в рамочке: белобрысый улыбающийся подросток. Черты лица явно мамины. И хитроватый, озорной взгляд, такой, будто бы паренёк задумался, какое бы ему озорство учудить.

Я долго внимательно смотрел на эту фотографию. «Как же мне, парень, молиться за тебя, а? Я не священник, не раввин. Я не знаю, как мне за тебя молиться. Но я знаю одно: Бог не может и не должен допустить, чтобы с тобой случилась беда».

Выключив лампу, я лёг в кровать. Накрылся одеялом с головой и тут же заснул.

* * *

Утром я был разбужен голосом Люды, доносившимся из другой комнаты: «У нас всё тихо. Есть и свет, и вода, батареи топят. Всё слава богу».

— Выспался? — спросила меня Люда, когда я вышел из комнаты, застёгивая на ходу браслет часов.

— Да. В комнате у Максима очень тепло и уютно, я спал без задних ног, как младенец в люльке.

— Этой ночью не стреляли. Уедешь в Нью-Йорк, так и не понюхав пороху, — пошутил Андрей, сидевший за включённым компьютером.

Оба — Андрей и Люда — были явно в приподнятом настроении.

— Мы недавно разговаривали с Максимом. У него всё в порядке. Они уже дома. Говорит, что немного простыл. Понятно, провести сутки в холодном окопе, в лужах и под снегом. Главное, что цел и невредим, — сказала Люда бодрым радостным голосом. Улыбка не сходила с её лица.

Андрей тоже улыбался, часто поглаживая густые усы.

Они выглядели помолодевшими на десять лет.