Украинская зима

Зажигание свечей

Накануне отъезда в Нью-Йорк я попал на party — у одной из моих бывших однокурсниц, с которой я когда-то дружил и недолго работал в одной школе после окончания университета, был день рождения. Свой приезд в Киев я старался не афишировать, намереваясь провести время в основном с близкими друзьями «первого круга», однако весть каким-то образом разошлась и среди других однокурсников, живших сейчас в Киеве, которые тоже хотели бы со мной повидаться. В общем, всё совпало как нельзя кстати, мы объединили два мероприятия в одно — день рождения и встречу однокурсников.

Мы сидели за большим широким столом в просторной комнате. Среди приглашённых были те, которых я хорошо знал, и те, кого видел впервые. Пришли все мои близкие друзья — Тарас с Наташей, Андрей с Людой, Антон. Влад тоже хотел приехать, но у него с утра возникли боли в груди, поэтому он остался дома.

Произносили тосты, хозяйка предлагала новые блюда. Мы обсуждали разные темы: рецепты консервирования маслят и где их в этом году собирали (хозяин дома был грибником); из какого винограда готовят чачу и можно ли где-то купить чачу в киевских магазинах (жена одного из гостей была наполовину грузинкой, привезла несколько бутылок чачи из своей недавней поездки в Грузию). Говорили, конечно, о приборах для освещения и зарядки мобильных телефонов на случай отключения электричества. Говорили о политике, о войне.

Возле меня сидела жена Тараса — Наташа, взяв надо мной нешуточную опеку. Наташа почему-то пришла к выводу, что я «в быту очень неприспособленный человек, которого нельзя оставлять одного». Сейчас она подкладывала мне еду в тарелку, советовала, что ещё попробовать, и тихонько сообщала, кто есть кто из гостей, кого я не знал и видел впервые.

Любопытно, что сейчас в квартире два языка — русский и украинский — звучали абсолютно равноценно; все сидевшие за столом понимали оба языка, просто одним было легче говорить на украинском, который был их родным, другим — на русском. Это совершенно идеальное двуязычие для меня тоже было новым. Ведь когда я давным-давно уезжал из Киева, в городе мало звучал украинский язык. Тогда это считалось «стыдным», украинский язык в столице Украины среди большей части «коренных» киевлян считался языком «жлобов», приехавших в столицу из села, людей «непросвещённых», «не умевших глаголать на нормальном языке». Да и сам-то я когда-то — чего скрывать? — тоже так считал.

Всё это, однако, было в прошлом, далёком и близком, где с избытком хватало пропаганды, национальных предрассудков и сознательной государственной политики стравливания народов и различных слоёв населения между собой. Война всё это смыла, как грязную пену. По крайне мере, сейчас в Киеве «вражды» языков не было и в помине, я этого нигде не заметил, наверное, потому, что на первый план вышли другие вопросы, людей меряли другими мерками, ценили по другим качествам и за другие поступки. Патриотизм и любовь к стране сейчас определялся не тем, на каком языке ты говоришь, вернее, не это было главным критерием.

И, тем не менее, на киевских улицах и в домах именно мова теперь звучала естественно и натурально, спустя столетия забвения и насильственной русификации возвращая город к его украинским истокам.

Сейчас за столом меньше всего мы обсуждали политико-исторический аспект этой войны, хотя, казалось бы, собрались историки, и им сам бог велел. Но почему-то на глобальные «геополитические» темы говорили мало.

Один из гостей (я его не знал и видел впервые) неожиданно признался, что несколько месяцев назад у него началась сильная депрессия, он и не подозревал, что депрессия так протекает. Его жена с младшей дочкой как беженцы в начале войны улетели в Англию, летом они приехали в Киев, пару месяцев вся семья была вместе, а к началу осени жена с дочкой отправились в Англию снова. Его же из Украины не выпустили — мобилизационный возраст. Старшая дочка уехала во Львов продолжать учёбу во Львовском католическом университете. Он снова остался один. Скучал за всеми, особенно за младшей, хоть они и общались ежедневно по Фейсбуку. Потом у него началась бессонница, потом неожиданно стало болеть сердце. Любопытно, что на первый взгляд этот мужчина производил впечатление человека «обыкновенного», даже простецкого, не принадлежавшего к категории людей «ранимых, с повышенной чувствительностью».

— У меня сердце стало болеть так, что я не сомневался, мне пиз..ц, — рассказывал он. — Пошёл к кардиологу. Сделали все тесты, — ничего не обнаружили. Сказали: «Парень, у тебя сердце здоровее, чем у быка». Выписали таблетки от депрессии. Но и таблетки мне не помогали. Я ни с кем не хотел видеться, меня даже стали посещать грязные мысли покончить с собой. К счастью, помогли друзья: они тащили меня и на шашлыки, и на рыбалку, и в кафе, звонили каждый день. Короче, выкарабкался.

— Да, мы все держимся, не ломаемся. Мы нэзламни. Вот — Юра, приехал из Америки, уверяет нас, что вся Америка нами восхищается. Приятно такое слышать, — присоединилась к разговору одна из женщин (как мне шепнула на ухо Наташа, эта женщина — подруга хозяйки-именинницы, психиатр по профессии). — Но всё не так просто. Ведь у каждого человека существует свой психологический ресурс, свои психологические возможности, а они не бесконечны. А вы думаете, что наши военные — из железа? А ни фига. Меня как психиатра иногда просят посмотреть военных в одном госпитале под Киевом, попавших туда по разным причинам, в основном из-за ранений и контузий. С ними очень сложно работать. Сообщаю: многие из них в тяжёлой депрессии, и не только из-за ранений. Среди них есть такие, кто глубоко разочарован плохим снабжением, нехваткой оружия, воровством и прочими безобразиями, которые творятся в тылу. Не все из них хотят возвращаться воевать, мечтают о том, как бы поскорее восстановиться и вернуться домой.

— Но среди них есть и такие, которые хотят поскорее встать на ноги и вернуться в строй, ведь так? — спросил её кто-то из гостей.

— Да, безусловно. Есть и такие, — подтвердила она, глубоко вздохнув.

* * *

Быстро стемнело.

Мы вышли с ней на балкон. Она накинула себе на плечи длинное чёрное пальто. А я оставался в своём чёрном свитере.

Она была в великолепной форме для своих пятидесяти трёх лет, стройна, разве что талия не такая тонкая, как прежде. Стрелки чёрных бровей над жгучими карими очима, — как и в молодости, четверть века назад, когда мы с ней виделись в последний раз. Чорні брови, карі очі…

Я сразу же ей это сказал в качестве комплимента.

— Ты тоже мало изменился за эти годы, — ответила она, закурив.

— Я слышал, ты защитила диссертацию, это так? — спросил я.

— Да, теперь преподаю историю в Могилянке. Из-за войны и отключения электричества учёба, сам понимаешь, какая. Даже онлайн очень трудно наладить сносные занятия: то у студентов в доме нет электричества, то у меня. Мы ещё этого не осознали, но в Украине в системе образования возникает колоссальный провал у целого поколения: сначала коронавирус — два академических года учились онлайн, понятно, что это была за учёба. А теперь из-за войны вообще полная задница, — она выпустила струйку дыма, быстро растворившегося в холодном воздухе.

Я посмотрел на её лицо в профиль. И вдруг поймал себя на мысли, что она очень похожа на мою жену: схожий тип лица с правильными чертами, даже носик — такой же маленький и слегка вздёрнутый; и фигурой, и ростом обе очень похожи. Надо же.

Через окна застеклённого балкона с четырнадцатого этажа нам открывался прекрасный вид на город. По дорогам лился нескончаемый поток огней от фар машин. Вдали темнел Днепр, над которым нависали кручи правого берега с золотыми куполами Печерской лавры.

— Ты вышла замуж? У тебя есть дети?

— Да, дважды была замужем. Дважды развелась. Сыну двадцать пять лет, живёт отдельно. Я очень переживаю, что его призовут и отправят на Восток, — она нахмурилась и засопела. Но, быстро отогнав нехорошие мысли, посмотрела на меня и мило улыбнулась. — А ты, Юрась, молодец. Многого добился в Америке. Преподаёшь в колледже в Нью-Йорке, причём на английском языке. Учишься в аспирантуре. Ещё и подрабатываешь парамедиком. Молодец.

— Вот мой сын, взгляни, — я достал из кармана мобильник и с гордостью показал ей фотографию своего сына.

— Похож на тебя, как две капли. Просто поразительно, как похож, — сказала она, понизив голос. Затем раскрыла рот и слегка искривила губы.

Я отлично помнил это её выражение, когда она так — хитровато-лукаво-игриво, с многозначительным намёком — загадочно кривила губы перед тем, как сказать что-то «не в бровь, а в глаз».

— Знаешь, почему я тогда не согласилась выйти за тебя замуж? Сейчас могу сказать тебе об этом правду.

— Почему?

— Из-за твоей мамы. Да-да, из-за твоей мамы. Я её видела всего лишь раз, помнишь, когда ты меня привёл к себе в гости, якобы переодеться и взять зонтик, а на самом деле — познакомить с родителями? Пока ты там возился в комнате, я сидела в кухне за столом, и твоя мама подсела рядом. Она спросила, как меня зовут и как мы с тобой познакомились. Потом она строго посмотрела на меня. И — всё, я сразу поняла, что твоя мама меня не примет, что я для неё буду чужой всегда, может, потому что я — украинка, а ты — еврей. Или — потому что я пришла в её дом, чтобы увести её сына. Моя интуиция никогда меня не подводила, и в тот раз она мне подсказала, что эта женщина будет меня ненавидеть всегда и отравит всю мою жизнь.

— Ты серьёзно? — я не верил своим ушам.

— Да.

— Гм-мм… — я не знал, что ей ответить.

Сказать ей, что моя мама, как почти каждая еврейская мама, просто мечтала, чтобы я женился? (В этом отношении за своего старшего сына Сеньку, который тогда ещё тоже не был женат, мама почему-то беспокоилась меньше, чем за меня.) Для мамы уже было неважно, какой национальности будет моя жена — украинкой, русской, татаркой, цыганкой — кем угодно, лишь бы согласилась выйти за меня замуж. Мама была бы согласна молчать, даже не приезжать к нам, если бы её попросили, пойти на любые жертвы ради того, чтобы у сыновей сложилась хорошая семейная жизнь. Но в тот день в глазах моей любимой девушки, на которой я хотел жениться, моя мама предстала ей чудовищем, мегерой, злобной свекрухой. Вскоре после этого мы расстались. И вот сейчас, двадцать пять лет спустя, я узнал подлинную причину, почему мы не поженились!

Нет слов.

— Что ж, считай, твоя интуиция тебя не подвела. Вы действительно вряд ли нашли бы общий язык.

— Вот видишь, — подняв стрелки бровей, она сильно потянула носом и потушила сигарету в пепельнице на столе. Передёрнула плечами. — Пошли. А то ещё подумают, что у нас с тобой начинается военно-полевой роман.

* * *

— Бли-ин!

— А вот так!

— Это чтобы мы не расслаблялись! — раздались возгласы, когда во всей квартире погас свет.

Тут же вспыхнули фонарики в мобильных телефонах. Хозяйка, куда-то удалившись, вскоре вернулась с каким-то светящимся обручем на голове. Хозяин включил гирлянду лампочек, подсоединённую к небольшому аккумулятору.

— Подавать сладкое? Кто будет кофе? Чай?

Женщины стали убирать посуду перед десертом.

— Боже мой, не могу поверить, что ты завтра уезжаешь, — сказала Наташа, когда я снова сидел за столом рядом с ней. — Мой Тарас будет опять мучиться после того, как ты уедешь. Ты себе не представляешь, как он страдал первое время после твоего отъезда в Америку. Потом привык. Мне сейчас кажется, что ты вообще никуда не уезжал, ни в какую Америку, всегда был с нами.

— Мне тоже так кажется. Сейчас я чувствую себя в кругу родственников. Может, потому, что мы выпили слишком много «Перцовки» и чачи.

Сидевшие напротив Андрей и Люда о чём-то тихо говорили между собой. Андрей показал жене свой телефон, Люда, взяв у него телефон и поправив очки, приблизила телефон поближе к лицу и что-то там внимательно-тревожно рассматривала или читала. Затем вернула телефон мужу и, перехватив мой взгляд, улыбнулась, но как-то очень грустно.

— Бедная, бедная Люда, — прошептала Наташа, наклонившись и приблизив ко мне своё лицо так, чтобы никто, кроме меня, её не слышал. — Если бы мой сын сейчас был на фронте, под Бахмутом, я бы наверняка попала в сумасшедший дом. А Люда — железная, держится. Нэзламна. Но мне так её жалко…

— Эй, хватит вам шептаться. Вы хоть знаете, что сегодня первый день Хануки? — неожиданно воскликнул Тарас. — Прóшу пана внести менору!

В комнату вошёл муж именинницы с маленькой жестяной менорой и коробкой со свечками в руках.

— Это ж надо, какое совпадение. Как нам повезло, браття, что сейчас среди нас — настоящий иудей, можно сказать, почти рэбэ. Он сейчас зажжёт для нас менору, — торжественно сообщил Тарас в театральной манере. — Только смотри, друже рэбэ, осторожно, не устрой нам здесь пожар.

Может, в иное время это бы выглядело смешным, карикатурным, каким-то пьяным баловством. Но почему-то в этой полутёмной комнате все почувствовали: то, что сейчас произойдёт, будет иметь очень глубокое значение. И для каждого в отдельности, и для нас всех.

Мне тоже передалось чувство особой важности момента.

— В этой жизни случайностей не бывает, всё имеет свой смысл. Особенно сегодня. Ставь её сюда, — сказал я Тарасу повелительным тоном; мне стало ясно, куда сейчас переместился центр всеобщего внимания.

Когда Тарас поставил семисвечник на столик, я воткнул в каждую его лунку свечку.

— Ермолка. Дайте мне какую-то шапку или кепку, чем-либо накрыть себе голову.

Вскоре я водрузил себе на голову принесённую светлую шапочку в форме тюбетейки (вероятно, это и в самом деле была тюбетейка). Затем взял у Тараса зажигалку.

Возникла странная идеальная тишина.

Перед тем как зажечь свечу, я вдруг… произнёс молитву. Экспромтом. Причём говорил не я, а молитва сама говорила через меня.

Я благодарил Бога за всё, что Он нам дарует, за все блага, которые Он нам посылает, за всё добро, которое Он нам делает. Я не сомневался ни на миг, что каждое произнесённое сейчас слово — правда и истина.

С самого начала войны я ничего не хотел слышать о Боге, не хотел думать о Нём. Уверен, не я один такой, чья религиозная вера в Бога — в Его справедливость и милосердие — этой войной была подорвана в своих основах. До сих пор не могу найти ответ, как евреи сумели сохранить веру в Бога после Майданека и Аушвица. Я не знаю, как верить в Бога — и в какого Бога — после Бучи, Бородянки, Мариуполя?

Но сейчас — сам не знаю, почему — я обращался ко Всевышнему с благодарностью в сердце.

«Укрепи нас, наше тело и наш дух, чтобы мы смиренно служили Тебе. Мы найдём в себе силы всё выдержать, пройдём через любые испытания для того, чтобы благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя и своих родных. Когда-то Ты сотворил чудо, помог евреям разбить превосходящую армию поганых врагов и очистить от них Иерусалим. Мы верим, что Ты и сейчас творишь чудо, помогая нам побеждать врагов».

Как-то вскользь, будто где-то на краю моего сознания, мелькали картины и с заснеженного Берковецкого кладбища, и Бабий Яр, в земле которого лежат мои расстрелянные предки, и Буча с массовыми захоронениями, и могила мамы в Нью-Йорке; я вспоминал и своего сына Давида, давшего мне в дорогу шестиконечную звезду на цепочке, и Максимку под Бахмутом… Я знал, что этот мир полон страданий и зла. И все собравшиеся сейчас в этой комнате тоже это хорошо знали.

«Мы будем всегда благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя, своих родных и близких…»