Украинский нацизм. Исторические истоки

Феномен Николая Ульянова

Вероятно, более острой проблемы в современном российском обществоведческом дискурсе, чем проблема соотнесения украинской и русской идентичности, не существует. Эта проблема обернулась распадным процессом и гражданской войной на Украине. Для России, помимо обострения отношений с официальными украинскими властями, она привела в результате международной эскалации к российско-западной конфронтации.

Властный дискурс на Украине направлен на переформатирование украинской идентичности, переориентацию ее на разрыв с прежней общероссийской цивилизационной идентификацией и включение в европейскую, шире — западную цивилизационную идентичность. В цивилизационном и геополитическом отношении такая переориентация означает существенное ослабление евразийской геополитической и восточно-православной цивилизационной субъектности. Возникает предположение о проектном характере формирования украинской идентичности, о наличии политического проекта украинской нации. Такая постановка вопроса получила достаточно широкое распространение в публичных обсуждениях. Целесообразно было бы в этой связи верифицировать это положение с позиций исторической науки. Следует первоначально провести историографическую ревизию по выявлению соответствующего направления трактовки украинского вопроса в профессиональной когорте историков.

Среди профессиональных историков выделяется в этом отношении фигура Николая Ивановича Ульянова (1904–1985 гг.)[13]. Авторитет Ульянова как историка, преподававшего в ЛГУ, Монреальском и Йельском университетах, достаточно высок, а, соответственно, его позиция по украинскому вопросу, ставшему одним из главных направлений его исследований, заслуживает особого внимания.

С украинским национализмом он столкнулся впервые, по-видимому, в лагерях для перемещенных лиц — «ди-пи». Об этом свидетельствует факт публикаций Ульяновым работ по истории украинского вопроса сразу после войны, в марокканский период его эмигрантской жизни. Переехав за океан, он оказался первоначально в Канаде — стране традиционно высокой сосредоточенности сторонников украинского национализма. Это в еще большей степени подтолкнуло его к участию в полемике об украинской нации. Однако пребывание во враждебно настроенной среде заставило Ульянова в очередной раз сменить страну пребывания. На этот раз он переехал в США, іде в Йельском университете заменил в качестве основного лектора по русской истории Г. В. Вернадского.

Рис. 2. Историк Николай Ульянов о генезисе украинского сепаратизма

В 1966 году вышла специальным изданием (а с 1965 года печаталась периодически в журнале «Возрождение») монография Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма» (рис. 2). Автор подчеркивал, что речь идет именно о сепаратизме, а не о национализме по той причине, что как раз национальной-то базы украинскому самостийническому движению и не хватало и главной его заботой являлось доказательство отличия украинца от русского. Рецензент книги прозаик и поэт Н.В. Станюкович указывал на своевременность работы в связи с предсказываемым им демонтажем социализма в СССР, когда центробежные силы получат облачение, как в случае с украинством, в псевдонациональные одежды[14]. Но, к сожалению, на монографию Ульянова, которая не утратила актуальности и сегодня, не обратили вовремя должного внимания. Эмигрантская наука, кроме отзывов Н.В. Станюковича и С.А. Зеньковского (причем последний, несмотря на свой большой авторитет историка, демонстрировал крайне поверхностное ознакомление с ним), ответила на публикацию монографии молчанием[15]. Правда, есть указания на ознакомление с «Происхождением украинского сепаратизма» ведущих представителей американской советологии, в частности Р. Пайпса и 3. Бжезинского[16]. Но на Западе по понятным причинам монография Ульянова не могла получить широкую рекламу. Не могла она получить поддержки и в СССР как ввиду биографии Ульянова, так и из-за торпедирования проекта Украинской ССР.

Кто такие русские?

Но прежде чем говорить об украинской идентичности, надо несколько слов сказать об идентичности русской. Под русскими Ульянов понимал не какую-то этническую общность, а российский культурно-просвещенный слой, обеспечивающий функционирование государственной системы. Только уже впоследствии, когда интеллигенция пошла на поклонение к народному, русские перестали определяться в качестве такого культурного слоя, а истинно русскими были объявлены такие, которые в прежние века как раз таковыми и не являлись и именовались кривичами, радимичами, вятичами и т. д. — произошла крупнейшая подмена. Это имело и политическое значение, т. к. приводило к местному сепаратизму: под русскими стал пониматься некий симбиоз, состоящий из украинцев, белорусов и великороссов. Последних стали отождествлять с русскими вообще. «То были потомки древних вятичей, радимичей, полян, древлян, северян и прочих племен, составлявших население киевского государства и не слишком далеко ушедших от своих предков по пути цивилизации», — все это косвенно вело, с одной стороны, к расправе с культурой, с другой — и к развалу российской государственности. Искусственное создание литературой всех этих вышеуказанных национальностей явилось следствием превознесения быта против аристократичности, устранением столичного и заменой его периферийным. Типовая разница между «русским» и «великорусским» очевидна: сам термин «Великая Русь», появившийся в XIV веке (и то в кругах константинопольской монархии), не имел другого значения, как территория противоположной Малой Руси, отставшей вследствие литовского завоевания: «За обоими этими терминами явственно видны два разных понятия и явления. В самом деле, почему хороводные пляски «Трепак», «Барыня», «Камаринская» суть великорусские танцы, а балет «Лебединое озеро» — образец русского искусства? Великорусскими называются крестьянские песни, тогда как оперы Даргомыжского, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, даже при наличии в них народных мотивов — «русскими». Да и всей русской музыке, ставшей мировым явлением, никто не пытался дать великорусское имя. Тоже с литературой… Русскую литературу знает весь мир, но никто не знает литературы великорусской. Есть крестьянские песни, сказки, былины, пословицы, поговорки на различных великорусских диалектах, но литературы нет. Не слышно было, чтобы «Евгения Онегина» или «Мертвые души» называли произведениями «великорусской» литературы… Ни Тургенев, ни Чайковский, ни один из деятелей русской культуры или государственности не подводились под рубрику «великорусе». Даже олонецкий мужик Клюев и рязанский мужик Есенин, в отличие от прочих рязанских и олонецких великоруссов, значились русскими».

Украинская идентичность как инструмент вытеснения русской идентичности

Само по себе распространение термина «Украина» на известную ныне территорию украинского государства, согласно выводу Ульянова, являлось польским изобретением. Оно преследовало цель вытравить из сознания населения его общерусскую принадлежность посредством подмены прежнего обозначения «Малороссия» на новое — «Украина». Самостийный украинский литературный язык (в ульяновской оценке) — это также пропагандистская мифологема. Исходно это был такой же местный, территориальный диалект, как вологодский или орловский. И даже в отдельных районах малоросские крестьяне, владея каждый своим говором, с трудом могли понимать собеседника. Собственно же литературный язык был для них всех общий — русский. И кто внес больший вклад в его формирование — северяне или южане, — еще неизвестно: великоросс Ломоносов, малоросс Григорий Сковорода (вообще реформы XVII века, связанные в том числе с патриархом Никоном, были ориентированы на южные литературные образцы) или белорус Симеон Полоцкий[17]. В противном случае дело доходило до скандала вроде украинского перевода Библии, предпринятого Пантелеймоном Кулишом: «Хай дуфае Срулъ на Пана» (Да уповает Израиль на Господа)[18].

Местные говоры были лишены лексем государственного уровня, так как не относились к решению соответствующих задач. Политическая и научная терминология в них отсутствовала, и ее введение в украинский язык осуществлялось посредством искажения известных русских или изобретением новых слов. Большинство малоросской интеллигенции к попытке внедрения украинского языка в качестве литературного еще в XIX веке оставалось равнодушным. Предпринятое во главе с М.С. Грушевским и декларированное на весь мир создание украинской науки и культуры было сделано посредством зачисления в украинцы всех имеющих малоросские генетические корни ученых и культурных деятелей, хотя бы и всю жизнь проживавших в Петербурге, Берлине, Вене, Париже.

Примерно таким же образом создавалась, согласно ульяновской реконструкции проекта Украины, и история «Украинской государственности». М. П. Погодин, как известно, связывал генезис Киевской державы только с великоросским населением, впоследствии мигрировавшим на северо-восток. В противоположность ему М.С. Грушевский считал Киевскую Русь чисто Украинским государством, а самих украинцев обнаруживал еще в VI веке до н. э. Между тем общность, именующая себя русскими, московиты (мосхи) представляли собой, сообразно со взглядами самостийников, монголо-финский симбиоз, узурпировавший это имя, чтобы скрыть свое варварское азиатское происхождение[19]. К примеру, когда паломнику к святым местам игумену Даниилу король Иерусалимский разрешал поставить лампаду «за всю землю русскую», в откорректированной сепаратистской редакции это заменялось на землю «украинскую». «Что бы сказали французы, — вопрошал Ульянов по поводу этой подмены, — если бы в «Песне о Роланде» все слова «Франция» были заменены на Гасконь?»[20].

Миф о казачестве

Впрочем, как полагал Ульянов, авторство украинской историографической схемы не следует относить к М.С. Грушевскому. И он, и все прочие сторонники сепаратистского движения использовали как своеобразное «евангелие украинского сепаратизма» летописное произведение «История Руссов». Все факты и их интерпретация брались по преимуществу именно оттуда. Специальный анализ «Истории Руссов» привел Ульянова к заключению, что это не просто сборник легенд, что признавали многие, включая Н.И. Костомарова, активно использовавшего его и лишь в конце жизни пришедшего к выводу о его недостоверности, а умышленная фальсификация исторического материала[21].

По сути, история Украины в самостийной редакции — это прежде всего апологетика казачества. Однако во взгляде на природу казачества единого мнения не существует. Большой популярностью среди сторонников украинского сепаратизма пользовалась так называемая «рыцарская» теория. Ее иллюстрацию представляли труды известного сторонника незалежности Д.И. Дорошенко. Согласно концепции Дорошенко, казачество — это воинское сословие, нечто подобное рыцарским орденам, распространенным в Европе, ставившее целью вооруженную защиту православного мира от посягательства иноверцев. В ответ на эту интерпретацию Ульянов указывал, что реально, помимо православных, среди казаков находилась огромная армия поляков, татар, турок, армян, черкесов, мадьяр. Все они с равным успехом совершали набеги и на иноверцев, и против православного христианского населения. Они даже в большей степени сотрудничали с татарами, чем с московским царем, а в конце концов и при обоих Хмельницких, и при Петре Дорошенко признавали себя подданными турецкого султана — врага христианского мира[22].

Другое объяснение природы казачества предлагала «демократическая» версия, приобретшая особую популярность благодаря усилиям Н.И. Костомарова. Согласно ей, казаки — это бывшие крестьяне, бежавшие от панской неволи, а потому выражавшие чаяния плебейских масс. Они перенесли в Сечь истинно демократические порядки, способные послужить примером и соседним государствам, в частности Московии, где в противоположность тому извечно преобладало деспотическое, самодержавное начало. Ульянов относился скептически и к этой версии, полагая, что демократическим устройство Сечи можно считать лишь в той мере, в какой являются демократией разбойничьи шайки[23].

Сам же он предлагал решение проблемы генезиса казачества через призму этнического фактора. Печенеги, половцы, татары, черные клобуки и др. — все они, сообразно с ней, никуда не исчезли исторически. Казачество, дополненное отчасти и славянским элементом, генетически восходило, по оценке Ульянова, к ним. И внешняя атрибутика, и используемая терминология, татарская по своим истокам («казак», «чабан», «атаман», «кошевой», «куренной» и т. п.), говорят о том же. Объединенные под маркером «украинцы» в действительности эти «дикой степи» не имели, по мнению Ульянова, ничего общего с малоросским населением. Более того, они представляли две чуждые друг другу общности. «Фигура запорожца, — писал Ульянов, — не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. Один — оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и традициями, унаследованными от киевских времен. Другой — гулящий, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший совершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порождено не южно-русской культурой, а стихией враждебной, пребывающей столетиями в состоянии войны с нею»[24].

Вытесненное за пределы европейских средневековых культур казачество имело давнишнюю мечту, предопределившую всю его последующую деятельность: приобрести все права европейского благородного сословия и получить, подобно тому, в кормление, помещичье обладание землю. Попытка осуществления этого в Молдавии в XVI веке под руководством Ивана Выговского окончилась безрезультатно. Но волею исторических судеб им удалось приобрести гораздо более обширную Малороссию, по отношению к которой, в понимании Ульянова, они выступали не как защитники, а как раз как поработители. Все предприятие, затеянное Богданом Хмельницким, а прежде иными казацкими предводителями, не содержало в себе, как это традиционно представлялось, ни национально-освободительной, ни антифеодальной направленности. Вопрос об упразднении крепостного права в выступлениях казаков ни разу не поднимался. Наоборот, выдвигались требования расширения казацких привилегий.

Эти требования были мотивированы появлением категории «реестровых казаков». Ульянов так реконструировал суть казацких претензий: если польский шляхтич владеет землями за воинскую службу, почему тогда и казаку — такому же воину — тоже не быть помещиком? Однако кастовая сословная гордость шляхетства Речи Посполитой не допускала мысли о возможности включения в свой узкий круг «бывшего печенега». Для снятия этого противоречия рождается теория «сарматизма».

В то же время крестьянство, оказавшееся в союзе с казаками, стихийно тяготело к Москве. Гетманство, включая самого Богдана Хмельницкого, было против (там преобладали по преимуществу полонофильские и даже проту-рецкие умонастроения), но, чтобы не лишиться приобретенной власти над малоросским народом, все-таки пошло вслед за ним в московское подданство. Богдана Хмельницкого, полагал Ульянов, отечественная российская наука приняла не совсем за того, кем он являлся в действительности, усматривая в нем принципиального поборника воссоединения с Россией. Он ссылался на авторитет В. О. Ключевского, указывавшего на ошибочность такого взгляда, и полагал, что фигура Богдана Хмельницкого находится в общей линии украинского сепаратистского генезиса[25].

Что касается Переяславских событий 1654 года, традиционно именуемых Переяславским договором, то здесь вариации трактовок, предлагаемых историографией, существенно различались: «персональная уния» у В.И. Сергеевича, «реальная уния» у Н. Дьяконова, «вассалитет» у М.С. Грушевского, а также у В. А. Мякотина или вообще только «военный союз» у В. К. Липинского и Р.М. Лащенко. Но на основании исследования сохранившихся материалов Ульянов саму постановку вопроса о «договоре» или «унии» категорически отвергал. Это, по его мнению, было не заключение трактата между двумя сторонами, а безоговорочная присяга малоросского народа и казачества московскому царю[26].

Другое дело, что, вопреки сепаратистским легендам о злоупотреблениях на малоросском крае российских властей, чиновничество России вплоть до создания Малоросской коллегии в 1722 году фактически самоустранилось от управления Малороссией, предоставив ее в ведение местной администрации. Легенды же о московских злоупотреблениях, не имеющие ни одного документального подтверждения, были сочинены в гетманских кругах для оправдания многочисленных измен последних.

В результате казацкой узурпации власти гетманские полномочия, субординация были перенесены из Запорожья в Малороссию. Казачья старшина, по сути, заменила собой польских панов, а сам гетман обладал властью большей, чем было прежде у польского короля. Традиционно приписываемое Екатерине II введение крепостного права на Украине и ликвидация местной свободы были, по оценке Ульянова, из серии тех же казачьих легенд. В действительности крепостное право вводилось явочным порядком задолго до екатерининского вступления на престол и реально существовало не одно десятилетие[27].

Старая казацкая мечта оказалась реализованной. Если к моменту присяги московскому царю на всей Украине фактически не было дворянства, то к XVIII веку оно уже представляло собой значимый социальный институт и сливалось с российским благородным сословием. Причем окончательно такое слияние произошло только после указов Петра III и Екатерины II. С освобождением от несения обязательной военной службы основания для обособления у новоиспеченной малоросской шляхты исчезли. «Оказалось, что Скоропадские, например, происходят от некоего «референдария над тогобочной Украиной», Раславцы — от польских магнатов Ходкевичей, Карно-вичи — от венгерских дворян, Кочубеи — от татарского мурзы, Афендики — от молдавского бурколаба, Капнисты — от мифического венецианского графа Капниссы, жившего на острове Занте. Появились самые фантастические гербы. Весь Бердичев трудился над изготовлением бумаг и грамот для потомков сечевых молодцов»[28].

После этого большинство прекратило всякую фронду с самодержавием. Однако удовлетворенными оказались не все. Для некоторых возникли геральдические затруднения. Не все многочисленные казацкие звания, главным образом низшей военной иерархии, легко переводились на соответствующую российскую шкалу Табели о рангах. Именно с этой средой Ульянов связывал возрождение казацкой идеологии в XIX веке. Из этой среды вышла и «История Руссов», приписывавшая казацкому участию [27] ^[28] многие великие свершения мировой и российской истории. Идея проста: казачеству вовсе не нужно доказывать свою шляхетскую принадлежность, потому что оно само по тебе уже есть шляхетское сословие[29].

Как Галиция стала Украиной

Успех этого нового этапа сепаратистского движения, оставлявшего абсолютно равнодушным основную массу малоросского населения, был, по мнению Ульянова, обусловлен иностранной, в первую очередь польской, поддержкой. Польша, утратившая в результате ее разделов государственную самостоятельность, перенесла стратегию борьбы (а отсюда и надежды на возрождение великой Речи Посполитой) во внутренний стан своих противников. Истинным центром украинского сепаратистского движения стала со временем Галиция, входившая тоща в состав Австро-Венгерской империи. Если в Малороссии термин «Украина» выглядел чуждо, то в Галиции о нем не слышали вплоть до конца XIX века, и только в 1939 году его официально закрепили за ней в качестве так называемой Западной Украины. Галиция и Малороссия были менее близки между собой, по оценке Ульянова, чем даже Малороссия и Белоруссия, Малороссия и Россия. Они отличались этнически, культурно, в том числе в плане литературного языка, и религиозно. И лозунг воссоединения украинского народа, вернее присоединения его восточной части к западным своим братьям, для чего галицийское население и было превращено в украинцев, в политическом отношении означал изъятие огромного малороссийского пространства из российского ведомства[30].

Спецификой галицийского края, несмотря на то, что входил он в Австро-Венгерское государство, было господство в нем именно поляков, которые и стали претворять в жизнь украинский проект при содействии австрийской власти, рассчитывающей получить в этом политические и территориальные дивиденды. Непосредственная полонизация не сулила успеха, зато украинизация означала, что, сделавшись украинским, край уже не будет русским, а значит, в перспективе, возможно, окажется польским. Ульянов указывал на Франциска Духинского, непосредственно сформулировавшего эту идеологию. Украинские сепаратисты получили ее от поляков уже в готовом виде. Согласно теории Духинского, поляки и украинцы — наиболее родственные и похожие народы; арийская Польша и Русь (Украина) всегда отличались духом свободы и индивидуальности, в то время как «туранская Московщина», пытавшаяся укрыть от цивилизованного мира свое хамское происхождение и принявшая имя «русские», отмечена знаком неволи. Представители этого племени, в русофобской польско-украинской версии, природные рабы, они являют собой самую отсталую, звероподобную группу, их люди ленивы, трусливы, грязны — в силу уже своих расовых особенностей. Ульянов обращал внимание на довольно странную картину, наблюдавшуюся в Галиции: люди боролись за свое национальное освобождение, но отнюдь не с государством, их непосредственно угнетавшим (вначале с Австро-Венгрией, а затем, после мировой войны, и с Польшей), а с чужой страной — Россией, каким-то образом будто бы лишившей их былой свободы[31].

Русские украинофилы

Но внутри Российской империи это движение, согласно оценке Ульянова, будучи чуждо народным массам, никогда бы не имело шансов на успех, если бы не оказалось связано с русской революцией. Поляки, с одной стороны, а русские революционеры — с другой, и выпестовали движение украинского сепаратизма. Революционерам оно представлялось крайне полезным в борьбе с государственной властью: фактически первым придал ему романтический вид, облачая казацкую анархию в тогу римского республиканства, К.Ф. Рылеев. Т.Г. Шевченко, указывал Ульянов, шел по стопам Рылеева. Декабристы особо много сделали для формирования украинского сепаратизма в России, хотя эта составляющая их деятельности крайне слабо проработана в истории декабризма. Далее петрашевцы А. И. Герцен, Н.И. Огарев, М.А. Бакунин также проявляли «украинофильские» симпатии, разумея под которыми любовь отнюдь не к малороссийскому народу, а именно к казацкой вольнице и фронде, сделавшейся неотъемлемым атрибутом русского освободительного движения[32].

Наконец, победившая революция реализовала все казавшиеся несбыточными мечты украинского самостийниче-ства. Объяснение этому Ульянов находил в едином внешнем источнике поддержки революции и сепаратного движения в Малороссии. Как большевики, так и самостийники, полагал он, поддерживались из Берлина, выступали как бы в единой упряжке[33]. «Можно ли было с приходом к власти забыть таких союзников? — задавался риторическим вопросом Ульянов. — Все самые смелые желания сбылись, как в сказке: национально-государственная территория, национальное правительство, национальные школы, университеты, академии, своя печать, а тот литературный язык, против которого было столько возражений на Украине, сделан не только книжным и школьным, но государственным. Вторая мировая война завершила здание соборной Украины. Галиция, Буковина, Карпатская Русь, неприсоединенные дотоле, оказались включенными в ее состав. При Хрущеве ей отдан Крым… все сделано путем сплошного насилия и интриг. Жителей огромных территорий даже не спрашивали об их желании или нежелании пребывать в соборной Украине… Русская и мировая демократия, поднимающая шум в случае малейшего ущемления какого-нибудь людоедского племени в Африке, обошла полным молчанием факт насильственной украинизации…»[34]

Амбиции сепаратистов

Сам Ульянов не застал того времени, когда «незалежное» украинское государство стало реально существовать, вошло в конфликт с Россией и приступило к подавлению русской идентичности. Но такая логика событий им была предсказана задолго прежде. Амбиции украинского сепаратизма между тем не исчерпаны созданием незалежного государства. Нет ни одной соседней страны, к которой украинскими националистами не предъявлялось бы территориальных притязаний: в Словакии — это Прешовский район, в Польше — принадлежащая той часть польской Галиции и Холмщина, в Белоруссии — Брестщина, а часто и все белорусское Полесье. Но понятно, что наибольшие претензии обращены к России. «Своими», то есть подлежащими изъятию, наиболее радикальные националисты рассматривают Курскую, Белгородскую, Воронежскую, Ростовскую области, Кубань, Ставрополье и даже каким-то образом Восточную Сибирь, для связи с которой, по логике вещей, должен понадобиться коридор и через неукраинские территории[35].

Однако в качестве резюме исследования Ульяновым приводилась мысль как раз об искусственном, надуманном характере всего украинского сепаратистского движения: «В противоположность европейским и американским сепаратизмам, развивавшимся, чаще всего, под знаком религиозных и расовых отличий либо социально-экономических противоречий, украинский не может оставаться ни на одном из этих принципов. Казачество подсказало ему аргумент от истории, сочинив самостийническую схему украинского прошлого, построенного сплошь на лжи, подделках, на противоречиях с фактами и документами»[36]. Соответственно, помимо сомнительных пропагандистских мифологем, объективных причин современного обособления различных составных частей русского народа не существует. Популяризация творчества Ульянова, посвященного этой проблеме, могла бы стать важным фактором демифологизации исторического сознания и профилактики националистических мифов[37].