Укрепить престол

Глава 5

Глава 5

Москва

18 апреля 1607 года

Ксения Борисовна маялась. Не могла найти себе место и дело. Вышивка? Она уже украсила шелковый платок ликом… Мужа. Никому не показала, испугавшись того, что ощущает, смотря на тот образ, который ей сильно напоминает своего… Дмитрия. Порой возьмет платок, посмотрит… и вновь прячет его под подушку, злясь на себя за проявленную слабость.

Ранее она лишь хотела уйти из монастыря, не смирилась с ролью невесты Христа, есть грех. Но это не единственный грех, что до сих пор смущает женское сердце. Она сопротивляется любить своего мужа. Любит его, но боится привязываться. Вначале Ксения думала, что такие противоречия в ее сердце — это потому, что никак не может смириться с убийством мамы и брата, что может потерять еще одного человека, к которому будет привязана. Но нужно уже признаться себе. Да, она боится потерять того, самого.

Развалившись на кровати, на Ксению накатили воспоминания, как же ей было хорошо вот тут, когда они… даже в постные дни, предавались любви. Неужели именно это, когда она, забываясь обо всем, превращаясь в другую женщину, жаждущую ласки, и есть то, что так влечет к мужу? Есть ли что иное, что их объединяет? Дочь. Да! Дмитрий любит ее, часто возится, а Ксения даже непроизвольно, сопротивляясь низменным чувствам, ревнует к дочери. Времени, проведенного с мужем, ей постоянно мало.

«Что сделать, чтобы вот эта сказка продолжалась? Чтобы не охладел Дмитрий?.. Вот же стервь, эта Фрося — такую девку ладную послала с моим мужем в поход!» — Думала Ксения Борисовна, вновь, доставая платок с ликом мужа.

— Фроську зовите мне! — выкрикнула Ксения, воспылав гневом на ключницу, которая, как думала царица, укладывает девок под ее мужа, под ЕЕ мужа

Через полчаса Ефросинья стояла пред светлые… нет, темные очи царицы.

— А рождение дитя пошло тебе на пользу, — сообщила Ксения несколько надменно, определяя, свой статус и сразу начиная давить на служанку.

— Спаси Христос, царица! — Фрося покорно поклонилась.

Еще бы непокорно! Это она, девка престыдная, «королевишна» на кухне, которая и телохранителей погонять может. Тут же перед ней царица, и, Фрося ощущала это отчетливо, не то, чтобы Ксения Борисовна была благосклонна. И набирающаяся жизненной мудрости, Ефросинья, понимала почему.

Да, женщина, которая познакомилась с государем в Кашире, когда тот бежал от бунтовщиков, знала свое место, но и понимала — некоторый вес в Кремле она имеет. Царь ее ценит, доверяет, но… все же может перемениться. Вот Фрося и решила, что полюбовница императора, которая будет лично предана ей, Ефросинье, только упрочит положение женщины, которое ей, ой как нравится. Там, и гляди, так и Ермолая можно продвинуть далее, да и дворянство получить.

Лукерья была необычайной красавицей, на которую облизывались все мужчины, что могли увидеть девицу лишь вскользь, мимолетно. Слышала Фрося рассказы о том, что все короли, да императоры, обязательно имеют любовниц и что те, кто возляжет с монархом, могут добиться очень многого для своих родичей. Самой же Фросе нельзя. Мало того, что она довольна своим мужем, так и не лишена моральных принципов. Нет, позовет Димитрий Иванович, так и пойдет, но, ведь не позовет. Пробовала уже, было дело, не польстился тогда царь.

— Ты почто девку ладную приставила к мужу моему? — задала вопрос царица, который ее мучал, но гордыня и самоуважение не позволяли спрашивать ранее.

А тут, измаялась Ксения, стосковалась по мужу так, что и за космы бы оттягала и Фроську и любую бабу, не то что слова произнести.

— Так кухарит знатно, да порядок наводить приучена, — растерянно отвечала Фрося.

— Коли прознаю, что она возлегла с государем… отравлю и тебя и ее, а дите твое воспитаю, как родного, но супротив тебя настрою, супротив памяти твоей, — зло прошипела Ксения, не узнавая себя.

Но картинка, возникшая в голове женщины, где ЕЕ муж, нежится с другой…

— Не гневись, царица, — не испугалась Фрося, так как поняла многое.

Ефросинья уже и сама пожалела о том, что Лукерья там… рядом с Ермолаем. И ее муж может польститься зачарованными очами красавицы.

— А я говорю не во гневе, а лишь предупреждаю, — сказала Ксения, беря себя в руки, но без возможности отступить перед ключницей, как же — царица слов не меняет.

— Благодарствую, царица, — смиренно отвечала Фрося.

Наступила пауза. Ксении сложно было продолжать разговор, которого сильно хотела. Царица мало знала о муже. Вернее, не так, она хотела услышать что-то такое, что могло стать для нее подспорьем в сложном деле строительства семьи. Ранее она была настроена быть женой: разделять ложе, присутствовать там, где это было позволительно для царицы, но не более. Даже не думала уже о том, что хочет строить ту семью, о которой мечтала девочкой, где царит любовь и согласие. Нужно же что-то еще, кроме постельного сладострастия и когда приедет Димитрий, он должен быть приятно удивлен.

— Расскажи мне о нем… государе, что он говорил, о чем делился, что тебе говорил твой муж и что говорит дворня, все… — выпалила из себя Ксения и отвернула взгляд, смущаясь и чувствуя себя чуть ли не униженной.

Просить о таком у дворовой девки? Урон чести! Но Ксения ищет, чем может еще больше приковать к себе мужа, чтобы не стать той, что живет на женской половине терема и даже не знает, какая погода на дворе и куда уехал ее муж. Ксения хотела быть полезной, но не как ее мама была нужной для батюшки. Чтобы не было ругни в семье, проклятий и насилия. Батюшке порой приходилось и кулаком вразумлять матушкин характер, весьма скверный, Скуратовский [в девичестве Мария Малютовна Скуратова-Бельская].

— Можно ли мне, царица, говорить о государе? — поинтересовалась Фрося.

Слова, вроде бы и звучали раболепно, но было видно, что сказанное Ефросиньей не соответствует отношению к словам. Женщина не устрашилась, а остальное — только дань статусу жене государя. Именно так: не царице, не дочери царя, а только лишь жене ее государя.

— Говори уже, да не пытайся крутить словами! — потребовала Ксения.

И Фрося рассказала, не преминув вставить в свой рассказ и сочинительство. Говорила она о том, что помощь нужна государю, что он, дескать говорил ей, что соратников мало, и что ждет от жены поддержки в начинаниях. Деятельная, мол, Ксения, не хочет ни во что вмешиваться, а он хотел бы от нее помощи. У Ермолая много внутренней силы, но есть безспорная слабость — Фрося. Много слышал Ерема, с кое чем государь даже мог поделиться со своим телохранителем и помощников, часто бросал в сердцах, что мало помощников и некому помочь. Ну а что слышал Ерема, то знает и Фрося, может только Ермолаю и удается не разглашать истинно тайные дела царя.

— Так и говорил, чтобы в дела его лезла? Как то можно? — даже чуть испуганно спросила Ксения.

Оказывается, она и не знает своего мужа и его чаяния. Да и не только это пугало, а то, что она, баба, пусть и царица, станет влезать в дела государственные.

— Так и дела разные. Вот взять лекарство. Говорил, что ты, царица, сама лекарка добрая, да травы ведаешь многие. Так от чего не продолжаешь познавать науку ту? — Фрося стала увлекаться и перешла чуть ли не на прямые рекомендации.

— Так монастырь, а нынче мужняя я… — задумчиво отвечала Ксения, позабыв, что разговаривает со служанкой, пусть и не простой, а личной государевой.

— Иной он, женщину чтит, — чуть мечтательно сказала Фрося, поняла, что ляпнула лишнее, поспешила поправится. — Как и мой любый — Ермолай.

Ксения улыбнулась. Оказывается, эта дворовая девка сказала то, к чему и сама царица пришла. Она хотела деятельности, но боялась напугать своими желаниями мужа.

— Вот тебе мое слово! Кухарскую перепоручи, а пока побудешь подле меня. Дите свое можешь дать царским мамкам на досмотр, — говорила Ксения, то ли забыв, что сын Фроси и так под доглядом царских мамок, то ли и не зная об этом. — И первое поручение тебе дам — сопроводить меня к патриарху и выбрать добрых телохранителей в дорогу.

Ксения, пусть и была воспитана достаточно свободно, без большого влияния домостроя, но, чтобы женщина стала чем-то заниматься… это опасно. А потому она шла за благословением патриарха, ну и за его содействием. Был бы жив друг Иов, так и вообще проблем не возникло бы. Но и патриарх Игнатий весьма прогрессивных взглядов.

— И что, дочь моя, ты собираешься сделать? — спросил Игнатий, выслушав царицу, когда та незвано негадано прибыла к патриарху.

— Слышала я, что в Москву прибыли и лекари из Европы, так хотела бы с ними поговорить, показать бумаги государя, да открыть лечебницу. Мне Дмитрий Иоаннович говорил о том, что хотел бы две лечебницы на Москве открыть, да людей лечить там. Тако же прибыл парсунщик-художник из самого Рима. Ведаю я, владыко, что католик он, но муж мой привечал того человека, вот и хочу я с ним встретится. Но могу ли я сие делать, не испросив благословения твоего. Нельзя мне смущать людей общением с папистом, — Ксения сообщала лишь часть от того, чем хотела бы заниматься, но нужно хоть на что-то взять благословление.

— И я был во гневе того, что католик прибыл, да рисовать удумал на Руси. До того он парсуны католические рисовал. Но будет тебе благословление… более того, поговорю с боярами, кабы не стали за глаза тебя поедом съедать за поступки твои. Но и ты, дочь моя, поговори с царем… — патриарх сделал паузу, ожидая закономерного вопроса.

— О чем поговорить с мужем, владыко? — разочарованно спросила Ксения, понимая, что она пришла скорее не на благословление, а на торг.

— Храмы наши многие без колоколов, не хорошо сие, а государь запретил использовать бронзу, которую на войну забирает. А как же думать о душе, без колоколов? — патриарх, усиливая свои слова, поднял глаза к потолку и перекрестился.

Ксения отказалась отобедать с патриархом мясоедной пасхальной снеди, а поспешила покинуть патриарха, лишь посоветовав тому не забывать приезжать в Кремль, а то когда государь в Москве, так Игнатий глаза мозолит, а как царь уехал, так словно и паства исчезла, так как патриарх и носу не кажет из своей усадьбы.

— Царица? — удивился князь Пожарский, увидав, как Ксения Борисовна проходит в дом московского воеводы. — А мне сказывают, что ты пришла, а я и Фома Неверующий, не думал не чаял.

— Дмитрий Михайлович, вот была у патриарха, ездила за благословлением, да и решила зайти и к тебе, благо идти далеко и не надо, — завела светскую беседу Ксения, а Пожарский оценил и сопровождение царицы.

Ладно, что телохранители, часть их осталась в Кремле и даже без позволения царицы, ту все равно не оставят без охраны. Но Фрося… Пожарский помнил, какое влияние имела эта баба на государя, что царь только с ее рук питался, порой, Ефросинью и подкупить пробовали, чтобы она только пару слов нужных сказала государю. Пробовали и у некоторых получалось.

«Может через Фроську попробовать царю дать бумаги на подпись…» — подумал Пожарский, одной мыслью преображая ключницу в политическую фигуру.

— Ты, князь, куда поселил лекарей заморских, да того, кто парсуны малюеет — художника? — спросила Ксения.

— Ох, царица, как же утомился я. И художника того я поселить хотел в усадьбе, где пленницей София Радзивилл. Думал благо — быть воеводой в стольном граде, а нет же… — Пожарский осекся. — Прости, Ксения Борисовна, то моя забота, забудь, что сказал!

— Мне решать, Дмитрий Михайлович, что забывать, как и то, кого прощать! Пришли ко мне и ту пленницу знатную, да художника с лекарями, чтобы были завтра по утру все! — сказала Ксения и спешно пошла на выход, Пожарский чуть догнал, чтобы провести.

Не понравилось Ксении Борисовне, что ее не встретили на крыльце, что после не извинились, да не повинились. Пожарский не уважает?

А Пожарский уже вторую ночь не спит — прибыли новые переселенцы и все нужные и всех расселить, всем дать постой и серебра, заполнить бумаги. Князю помогают пять человек, но и этого не хватает. А еще большим усилием локализовали пожар в Москве, нужно было прибыть на пепелище и, как требовал государь, проследить за расселением обывателей, да уточнить причины пожара. И проблем очень много. Можно все перепоручить, но Дмитрий Михайлович посчитал, что оказанное доверие нужно оправдывать такой работой, какая не под силу никому более. Посмотрят бояре, как сложно быть воеводой в Москве при нынешнем царе, так и завидовать не станут, козни строить не будут.

Князь не ввел в свою работу только одну рекомендацию государя — уделять день для челобитчиков. И не потому, что противится этому делу, а просто время не может выделить. А так, такие просители — это хорошее дело. Мало того, что наполняется казна, ибо любая челобитная пишется на специальной бумаге, с теснением герба, так и подарки можно ожидать немалые. Кто же к московскому воеводе придет жаловаться без подношения, на принято такое на Руси.

— Царица! — Фрося удивленно обратилась ко Ксении Борисовне, когда они уже ехали в карете в сторону Кремня. — Вот так смотрю на тебя, а ощущаю, будто государь рядом.

И Ксения не стала отвлекаться на двоякость заявления Фроси, что она ощущает рядом ее мужа. Царица была под впечатлением от того, как протекает день. И, если такое поведение будет оценено ее мужем, то есть шанс стать абсолютно счастливой. А она возьмет на себя часть вопросов, которые заставляют ее мужа меньше проводить времени в постели… их общей постели.

*………….*……………*

Между Торопцом и Старой Руссой

18 апреля 1607 года

— Аксель, и зачем вам это было нужно? — спросил Юхан Шютте. — Я же сказал, аккуратно прощупать царя, а не так… на грани оскорбления.

— Господин Шютте, вы же знаете, что он не царь. Шуйский, этот бежавший слизень, немало рассказал. Есть сведения и показания людей, что на троне в Москве Гришка Отрепьев. Так чего мне было перед ним лебезить? — объяснял свою мотивацию Оксеншерна. — Да, я прошел по краю, но царь проглотил все, оставил за мной последнее слово.

Аксель Густавссон был доволен собой. Безумный поступок делал из него героя в глазах короля. Оксеншерна стремился быть ближе к трону, мужчина был уверен в том, что достоин этого. Но вот такие мастодонты шведской политической системы, как Юхан Шютте, не дают развернуться молодым дарованиям, к которым Аксель себя относил. И нельзя было сказать, что он не был прав. Отличное образование, исключительная смелость во всем, что он недавно и показал, ну и беспринципность в выборе методов достижения целей — вот то, что должно способствовать возвышению Оксеншерна.

— Мы должны знать, с кем имеем дело. И теперь мне есть, что сказать нашему королю. Ну и царьку я дал понять, что Швеция знает о его мыслях. Нельзя вот так взять и предать нас. Господа, вам не очевидно, что русский царек хочет нас предать? — распылялся Аксель.

— Хотеть и сделать — разные вещи, — сказал Делагарди.

Якову Пунтоссону был не приятен Оксеншерна. Тот был только чуть старше Делагарди, но уже имел немалый вес при дворе. И что претило и вызывало раздражение у генерала — Оксеншерна шел к своей цели через не всегда честные поступки.

— Я все же соглашусь с вами, Аксель, — поддержал Оксеншерна глава делегации Юхан Шютте. — Наша цель — соединить финские земли с Ревелем и Нарвой сухопутным коридором. И для этого нам нужны Корела, Новгород, Псков. Русский царь, кто бы ни был на троне, не станет отдавать эти земли. Русские же лелеют надежду хорошо выйти на Балтику, да чтобы еще с развитой инфраструктурой портовых городов. Рига — плохая идея, там Западная Двина и эту реку нужно оседлать, иначе город-порт будет иметь многие проблемы. Витебск, особенно Полоцк — сильные крепости, что стоят Двине, или ее притоках, а русские не могут быть столь сильными, чтобы взять даже одну твердыню. Это не то, чтобы, словно шуты, прыгать, да кувыркаться на радость мальчишке, тут реальное воинское искусство и удача нужны.

Все трое мужчин рассмеялись, вспоминая тот спектакль, что был продемонстрирован при приеме у царя, никто не смог оценить подготовку, воспринимая все, как фарс.

Трое знатных шведов, наконец, смогли завести откровенный разговор, так как королевич все же сморился и, несмотря на ужасные дороги, или их отсутствие, Густав Адольф уснул в карете. Королевичу не стали говорить о том, что произошло и как Оксеншерна прошел по краю. Скажи Аксель такое, вернее с таким тоном, хоть какому монарху, то реакция правителя должна была быть неизменно жесткой. И королевич мог сам одернуть Акселя. Зная формирующийся характер наследника шведского престола, Густав Адольф мог бы и наказать своего же соратника. Так что в присутствии королевича никто не говорил об инциденте, кроме как вторить восхищенным речам сына короля, оставшегося под большим впечатлением от увиденного в русском военном лагере.

— Царь слабак, нужно только нажать на него и Швеция получит сильно больше, чем даже от того побитого пса, Шуйского, что сейчас сидит на хлебе и воде в Стокгольме, — распылялся Оксеншерна.

Не получив отлуп за свой поступок, Аксель пошел на поводу своим эмоциям и стал бахвалиться. Когда швед выходил из комнаты, где нагрубил царю, его всего трясло и он ждал, что небо низвергнется, но… ничего не произошло и сработало правило, когда преступник, не получая наказания, начинает вести себя пуще прежнего и хвалится своими подлыми деяниями.

— Не заговаривайтесь, Аксель, мы еще не знаем, чем ответит царь, — пытался остудить своего молодого коллегу Шютте.

— Он уже не ответил. Пусть и прикрикнул на меня, но я чувствовал трусливую дрожь в его словах. Я донесу свое видение королю и, уверен, Карл, да будет он здоров, посмеется над русским выскочкой, — не унимался Оксеншерна.

— Господа… что же это такое? — Шютте чуть скрючился, отчего чуть не упал со своего славного «гольштинца».

— Признаться и мне не очень хорошо. А от некоторых наших охранников, так и вовсе разит… но я не говорил о том, так как подумал, что неприлично… — чуть растеряно сказал Делагарди, так же мучавшийся расстройством желудка.

— Это царские угощения, что нам дали несвежие, или вовсе несъедобные. Нельзя их покупать у русских и, тем более, давать на пробу королю. Клятый царек! — возмутился и Аксель.

— Думаю, что это сырая вода либо из деревни, что мы проезжали, может и тот ключ в лесу, с которого мы умывались и пили, — Делагарди высказал догадку причин того, что уже часа четыре крутит живот.

— Капитан! — позвал Шютте офицера, командира роты кирасиров, что сопровождали делегацию. — В ближайшем месте делаем привал.

Офицер только кивнул и припустил коня, чтобы догнать авангард и приказать выдвинуться вперед для обследования ближайшей опушки леса. Капитан и сам еле-еле сдерживает позывы, а некоторые его воины и вовсе едут обгаженые, не смея просить остановки.

— И посмотрите, чтобы там было вдоволь больших лопухов, да кусты погуще… а еще без муравьев, — смеялся Аксель и к его сальным шуточкам не остались равнодушными Шютте и Делагарди.

С самого утра и у охранного сопровождения, да и у многочисленных слуг, наблюдалось сильное расстройство желудков. Не преминула сия участь и окружение королевича. Густав Адольф, пока не уснул за утро успел дважды сбегать в кусты. Остальные сделали это уже четырежды. Делагарди даже высказал предположение о диверсии и попросил всех быть бдительными, но был чуть ли не высмеян Шютте. На войне, да и при любом переходе, подобные ситуации не редки, и виной всему — вода. Расслабились и в деревне набрали воды и для приготовления пищи и для питья, набрали, да не обезвредили уксусом, или вином. Но, ничего, пройдет. Был бы яд, так уже хоть на ком отрава должна проявиться, но кроме как расстройства кишечника, ничего дурного не было.

За последние четыре часа пришлось сделать пять остановок, чтобы смутить просыпающихся после зимы лесных насекомых своими шведскими задницами.

— Господа! За мной не ходить! — сыпал шутками Аксель.

Однако, по регламенту охраны, отпускать охраняемое лицо без сопровождения было нельзя, потому по двое рослых мужиков, отправлялись с каждым членом делегации в кусты. Да, они держались поодаль, но так, чтобы иметь охраняемые объекты в прямой видимости.

— Вот и лопухи! Богата Московия на лопухов! И так во всем! — сказал Аксель и огорчился, что некому оценить его искрометный юмор.

Бойцы остались безучастны к веселому настроению охраняемого лица. Почти, у одного парня все же скользнула улыбка, но воин быстро подавил в себе зачатки веселья.

Присев, укрывшись в тени, действительно, больших и высоких лопухов, Аксель Оксеншерна не видел, да и не услышал из-за шелеста берез, как две стрелы с интервалом в не более четыре секунды, впились в головы охранников. Воины все же допустили оплошность и сняли шлемы, за что и поплатились. Будь иначе, и шлемы надеты, стрелы все равно нашли бы место, где человеческая плоть не защищена броней, но гарантированной мгновенной смерти могло и не случиться.

— Пес шелудивый! — хрипло произнес на русском языке человек, больше похожий на Зверя, особенно своими злыми глазами.

Аксель хотел что-то выкрикнуть, встать, но сразу же почувствовал теплоту на своей шее, а потом и пришло осознание скорой смерти. Тело Оксеншерна размякло и он, будучи все еще на корточках, так и свалился в свои же продукты жизнедеятельности.

Зверь поправил тело убитого шведа таким образом, чтобы измазать тому рот в нечистотах и положил рядом записку всего с двумя словами despectus occidit.

Только через пятнадцать минут после того, как человек, больше похожий на зверя, уже бежал по лесу в сторону лесной тропы, где оставил двух своих коней, хватились несостоявшегося шведского вельможи. Потом еще пять минут ушло на то, чтобы позвать человека из охраны, который умел читать следы, и только после отправится в погоню. Три железных капкана сильно замедлили продвижение погони, загонщикам приходилось быть осмотрительными, особенно, когда один швед проколол ногу валяющимся шипом. Когда же шведы вышли на лесную тропу и поняли, что тут прошли кони, причем две, погоня перестала иметь всякий смысл.

— Война! Это русский царь! Нужна война! — кричал Шютте.

— Да угомонись ты! — выкрикнул Делагарди, одергивая за плечо главу шведской делегации. — Не думаешь же ты, что русские не найдут, что сказать? Да они повесят какого бедолагу и скажут, что поймали убийцу, который услышал разговор и решил самолично мстить за царя. Еще по носу щелкнут и нашу охрану и укажут на то, что все же было неосмотрительно говорить в оскорбительном тоне с царем. И мы ничего, ни-че-го не докажем. А еще всплывут оскорбительные особенности убийства в нечистотах. Теперь поняли, с кем мы имеем дело?

— Но как после этого воевать бок-о-бок? — растерянно задавал вопрос Шютте, скорее адресованный в некуда, чем генералу.

— Вы же политик! Так и воевать. Ненавидеть, улыбаться, пить с ними, но воевать. А, когда станем по разные стороны поля сражения — бить нещадно! — патетически говорил Делагрди.

— А, если убить царя? — спросил Шютте.

— И тогда у нас не будет шансов закончить войну с Речью Посполитой победой, а придется воевать еще и с русскими, которые могут и объединиться с поляками. А еще… — тон Якоба Пунтоссона стал уже размеренным. — Я учил охранную роту по примеру того, как работают телохранители царя, недоучил явно, ибо работу охранников Диметриуса увидел сильно поздно. К нему сложно подобраться. Но, когда Господь даст мне шанс… я не промахнусь.

*……………*………….*

Яшка Зверь был человеком непростой судьбы. Ранее — он воин не из последних. Теперь же мужчина забыл, что такое благородство и как быть дворянином.

Яков Корастылев верой и правдой служил государю, тренировался, всегда был в форме, что позволяло иметь уверенность в своих боевых качествах. Не только на просторах Рязанской земли, откуда был родом Яков, но и во всей России, нельзя было найти лучшего лучника. По крайней мере, дворянин Корастылев таковых не встречал. Пусть время лука и стрел уже стремительно уходит, но свое оружие Яшка ни за что не променяет. Отличный лучник еще долго сможет выиграть поединок и с двумя воинами с пистолями, хотя бы и на расстоянии.

Корастылевы были небогатыми, даже, скорее, стремящимися стать бедными, дворянами. Служили, верой и правдой и, в отличие от многих иных дворян, уделяли внимание военному делу сильно больше, чем хозяйственной деятельности. Род был большой, но с середины прошлого века начал стремительно «стачиваться». Героически погибли два представителя рода при взятии Казани, потом воины пожертвовали собой ради спасения иных в битве при Молодях, в Ливонской войне погиб отец Якова и его старший брат Иван.

И мало было смертей на поле боя, Господь, как будто отвернулся от Корастылевых. За десять лет в оставшихся трех семьях ранее большого клана, рождались дети либо мертвыми, либо умирали в течении года, после рождения. Уже на северо-западе Рязанской земли начала хождение фраза «корастылева баба», которая означала женщину, которая никак не может дать здоровое потомство. И не важно для людей было то, что именно что коростылевские женщины, вышедшие замуж, давали вполне здоровое потомство. Ну а те жены, что были у Якова и еще трех его двоюродных братьев, как будто попадали под проклятие.

Не один священник, многие, до кого дотянулись Корастылевы, за немалые деньги освещали все, что можно, даже… чрево женщин. Не помогло. Яков даже обращался к колдуну, который и травы заваривал, и окуривал жилище, и даже дошло до того, что колдун чуть не совершил и блуд с женой Якова, которая выдавила глаз поганцу. Был бы в это время дома сам мужчина, так пустил бы кровь колдуну.

Беда не приходит одна. Во время Великого голода Якова призвали на службу в первый же год бедствия. Расплодилось необычайно много разбойников и дворянские отряды загоняли лошадей, чтобы вылавливать обреченных людей, которые свернули на узкую дорожку. Яков бегал по лесам и лесостепям Рязанщины, порой забегая и к мордве, а в его небольшом поместье вымирали крестьяне. Голодали и жена и мать. И крестьяне побежали. Всего-то и было два десятка семей тружеников, но и те ушли. Кто бежал к казакам, но многие переселились за земли Хмарова.

Матвей Хмаров был из сыновей боярских, но не воинского духа, а более хозяйственником. На его землях всегда был порядок и немного, но сытнее, чем в округе. Сам же Матвей отяжелел брюхом и выставлял вместо себя на службу иных послужников — холопов. Так что все время проводил Хмаров в поместьях, которыми прирастал и прирастал, где обманом, где честный послужник погибнет на поле боя, а Хмаров вместо погибшего выставит двоих боевых холопов, на радость государевым слугам, что отвечали за сбор посошной рати.

Оставшись без крестьян, да еще и без мужа, который никак не мог оставить службу, женщины не отчаялись, а, засучив рукава, пробовали выживать. Корастылев не знал, что творится в его поместье, письма не доходили до Якова, который редко когда был на одном месте более двух дней, да и посыльные не сильно искали мужчину. Умерла мать, а… даже не Хромов, а его боевой холоп, снасильничал жену Апраксию.

В тот день трое оставшихся верных людей Корастылева отправились на охоту, и на заготовку сена, ибо из живности остались только две коровы, да с десяток кур, но и их нужно было обиходить, а мяса не ели уже давно.

Сама Апраксия стала за соху и пробовала пахать, а холоп, недавно получивший от Хромова оружие, проезжал мимо. Вскружила мужику голову власть, которая дается с приобретением оружия. Ранее он гнул спину, нынче, ему, как обладающему оружием, кланяются. А одна крестьянка, не склонилась. Да холеная, ладная такая. И замутило тому насильнику голову и он сделал то, что испугало и Хромова. Нет, жестко избита Апраксия не была, уродств не получила. Может и потому, что при первой попытке сопротивляться последовал удар и очнулась женщина уже когда тяжело дышащее богопротивное тело начало дергаться, закатывая глаза. Не успел насильник начать совершать свое преступление, как тут же и завершив, расплывшись в блаженной улыбке, откинулся и спешно, оглядываясь по сторонам, ускакал.

Хромов повесил своего человека, переходя на осадное положение. Яков Корастылев считался сильным воином, который более всего преуспел в поисках по лесам разбойников и уничтожении их десятками из своего лука.

Под нажимом жены, Яков, по возвращению домой не стал мстить, тем более, что сосед Хромов готов был на многое. И Корастылев продался — взял вирой зерно и трех подсвинков. Крестьян же Матвей не вернул, хотя по закону и должен был.

Четыре года назад, Господь, обратил свое внимание на многострадальных Корастылевых, даровал детишек. Двойня — мальчик и сразу же девочка — это дар Божий. Апраксия, как и детки, выжили во время сложнейших родов. Прошел год и… Господь услышал молитвы и не забрал деток, напротив, двойняшки окрепли, и по толстеньким розовым щечкам было видно, что дети здоровые. Получилось и поселить семь семей на землях. Худо-бедно, но жизнь налаживалась.

А после Корастылева вызвали на службу. Он встал на сторону Бориса Годунова в его противостоянии с тем, кто назвался царевичем Димитрием Иоанновичем. При этом многие, включая и Хромова поддерживали, как тогда считалось, самозванца. Сам Матвей никуда не пошел, но его двенадцать боевых холопов сражалась, как и часть рязанских дворян, за Димитрия.

Хромов, посчитав, что наступило удачное время, захватил земли Якова Коростылева. Верные Якову люди оказали сопротивление и были сожжены, вместе с детьми и женой в доме.

Яков отомстил. Жестко. Вся семья Хромова была убита. Он действовал один и неуловимым зверем метался по землям Хромова, уничтожая все и всех, кого только мог. Однажды ночью загорелся и терем Матвея, а двери были заперты снаружи.

Захарию Ляпунову, авторитетному рязанскому дворянину, была поставлена задача изловить зверя. Три месяца Захарий Петрович бегал по лесам и лесостепям, но загнал Якова, получившего к этому времени новое имя Яшки Зверя и ставший главарем разбойничьей ватаги. И Ляпунов не стал убивать человека, с которым ранее бился рука об руку. Он спрятал Яшку, а повесил одного татя, заранее изуродовав того, чтобы не распознали замену, благо в банде было немало похожих телом на главаря.

Бесчувственный убийца, почти прирученный хитроумным дрессировщиком — Захарием Ляпуновым — вот в кого превратился Яков Корастылев. Зверь уничтожал любого, на кого показывали Ляпуновы. Прокопий Петрович, как и другие братья, были в курсе существования убийцы, но видели большую пользу в таком недочеловеке.

Когда же Яшка Зверь еще и ознакомился и отработал некоторые ухватки и удары, месяц тренируясь с царскими телохранителями, которые считали Якова немым, ибо тот не проронил ни слова за целый месяц, некогда Корастылев превратился в машину для убийства. Верную машину, так как при всей своей многогрешной черноте, Яков был благодарен Захарию, что тот не убил его. Зверь не знал для чего, но он продолжал ценить свою жизнь. Мало того, Ляпуновы выдумали кого-то иного, кто убивал семью Хромова, заявив во всеуслышание, перевезя Зверя в дальнее поместье, что Яков Корастылев погиб, как герой. Вот за то, что имя дворянское не было опорочено и два оставшихся его двоюродного брата, Корастылев был благодарен еще более, чем за иное.

— Ты видел того хлыща, в шляпе с перьями, что по моложе? — спросил два дня назад Захарий Петрович Ляпунов у своего цепного волка.

Яков кивнул.

— Говори со мной! — потребовал Захарий.

— Я видел того, понял, что ты речешь о шведе Оксенштерне, — вымученно произнес Яков.

Зверь говорил столь редко, что при произношении слов, он чувствовал дискомфорт, и чуть побаливала челюсть.

— Вот, — Захарий протянул маленький клочок бумаги. — Это всего два слова, но на латинском языке, означающие «неуважение убивает» despectus occidit. Во как!

— Это должны прочесть? — спросил Зверь.

— Обязательно, — решительно сказал Ляпунов.

— После куда? К Орше? — уточнил вопрос Яков.

— Нет, без тебя тайный десяток может и заблудиться. Не зря же ты уже два месяца изучал земли вокруг Смоленска и в сторону Брянска. Так что они будут ждать тебя в условном месте у Днепра. Ты знаешь, где это. Тайные слова «безумие и отвага», — Захарий посмотрел на Якова и по дружески, от чего Зверя, как будто молния поразила, сказал. — Не сгинь, друже, ты нужен государю и отчизне!

Молния кольнула в сердце Якова. Раньше слово «государь» вселяло в него силу и уверенность в своих поступках. Он человек, что был готов отдать свою жизнь за один взгляд государя. После все изменилось и еще ни разу за последние два года Якову не говорили, что то, что он делает, это для государства. Может есть шанс еще на что-то? На что именно, Яков быстро придумать не мог. Быть человеком и бороться за свое отечество?

— Друже… — Зверь задумчиво повторил обращение Ляпунова, когда уже взял след шведского отряда.

Яшка Зверь шел не по следу, он шел впереди. Неплохо зная местность, убийца мог спрогнозировать направление, по которому будут идти шведы. Всевозможные водоемы: ручьи, ключи с чистейшей и вкуснейшей водой, или имеющиеся два колодца в деревушке, пройти мимо которой шведы не должны, все посыпалось специальной смесью. Нет, это не был яд, но сильное слабительное, такое, что даже пустой кишечник найдет, что опорожнить. Якову не было жалко крестьян, когда он рано утром сыпанул изрядное количество смеси в деревенские колодцы. К вечеру все последствия должны были пройти.

А потом Зверь уходил вперед и залезал на деревья, чтобы видеть, когда шведы останавливаются. Не везло, либо Яшка не успевал добежать до места, куда разбегались шведы в поисках кустов, либо пути отхода были неприемлемыми и оставался большой риск попасться. Нет, живым он бы не дался, но даже Зверь не стремится к преждевременной смерти.

Когда уже складывался новый план, основанный на необходимости остановки шведов на обед, повезло так, что Яшка непроизвольно посмотрел на небо, как будто ожидал увидеть там Бога, и спросить, за что Господь благоволит многогрешному Якову.

Взяв пять железных капканов на волка, да железных колючек, Зверь выдвинулся. Убийца рассыпал и разложил ловушки, которые должны были или остановить, но, скорее всего, сильно замедлить, вероятную погоню, запомнил места, чтобы быстро их обойти, направился к месту, куда должны были пойти для гадких дел вельможи. Яшка приметил, так сказать, предпочтения знатных шведов. Так, Оксеншерна, всегда уходил направо и стремился удалиться подальше, сильно стеснялся опорожняться в присутствии. То же самое делал и Шютте, но ходил в лево. Делагарди было все равно, почти, он никогда не уходил в глубь, не сильно стесняясь солдат, военная карьера и лагерная жизнь сказывались.

Зверь видел, как заходит в лес тот, кого нужно убить, отошел и Яков. Пятьдесят шагов, сто, сто пятьдесят — Оксеншерна углублялся в лес. Те звуки, которые исходят от человека после чудодейственной смеси, громкие. Швед попросил и свою охрану держаться чуть поодаль, дабы меньше смущать трелями охранников. Поэтому, когда бойцы падали, сраженные стрелами в голову, Аксель не услышал грохота, шуршание листвы заглушило падение двух дюжих охранников.

— Вот и лопухи! Богата Московия на лопухов! — услышал Зверь, сумев разобрать не столько смысл сказанного, но интонации.

Швед, явно выказывал пренебрежение к родине и соплеменникам Якова.

Эти слова, брошенные, язвительно, оскорбительно и для России и для всех ее людей, в том числе и Ляпунова, которому Зверь был предан по-своему, по звериному, еще больше распыляли. Если ранее Яков собирался выстрелить из лука, то теперь захотел лично перерезать шведу глотку, да и измазать его поганый рот нечистотами, которые более чистые, чем те слова, которые говорил поганец.

— Пес шелудивый! –сказал Яков и резко полоснул острейшим ножом по горлу обреченного.

Не побрезговав, Зверь измазал рот мертвеца в нечистотах и приложил бумажку так, чтобы ее обязательно увидели.

А после он бежал. Размеренно, дыша, как учили телохранителей, не быстро, ни медленно, стараясь не делать слишком много следов. Кони были на месте, потом начинался относительно редкий лес, через который даже прослеживалась тропинка. Куда она вела, Яков знал, он ранее залезал на дерево и видел, что в двух верстах есть поле, проскакав которое следует перейти через речушку и никто уже не догонит, тем более шведы, не знающие местности вовсе.

Яков Корастылев, некоторым известный под именем Яшка Зверь мчался по полю, а в голове то и дело звучало: «despectus occidit — неуважение убивает».