Укрепить престол

Глава 9

Глава 9

Москва

28 апреля 1607 года

Листов заговорил. Он еще не успел насладиться прелестью ощущений от дыбы, а уже начал петь. Это было и хорошо и плохо. Казалось бы, а что тут плохого? Изловили же шпиона, убийцу, который самолично перерезал горло одному из русских людей, с которыми был в посольстве? А нехорошо то, что Листов был слабохарактерным, а по моей задумке, он должен был обладать стальными яйцами, чтобы сделать то, что я хочу.

Мне нужен был иезуитский куратор. Таких «Листовых» может быть пруд пруди, а кукловод один, надеюсь, что не больше. Поэтому игра напрашивалась сама собой. И сыграть иезуитов было бы невозможным без участия Листова.

Как же меня огорчил факт того, что в грязных делах замешан и Караваджо!.. Но по нему пока я вообще никаких действий не стану предпринимать. Нельзя, чтобы куратор дернулся, понял, что его агенты взяты. Все ли? То же вопрос, который нельзя проигнорировать, от чего о нахождении Листова на дыбе, как и о разговоре с ним, знал очень ограниченный круг лиц. Ну, а когда русского дворянина Тимофея Листова живым и в здравии увидели все, даже и те, кому глубоко плевать на него, игра началась.

Нужно выйти на куратора, и ближайшая встреча должна была произойти сразу после того, как я «приму в дар» от Караваджо реставрированную икону. По словам предателя, образ не должен был быть отравлен. Такими подношениями проверяется уровень моей охраны, как и преследуется цель усыпить бдительность. Тем более нужно было принимать икону и делать это показательно, чтобы у иезуитов не созрел другой план отравления. Не сомневаюсь в их изобретательности, потому не хочу вынуждать врагов искать иные изощренные способы меня, и не только, убить.

— Государь-император, — вошедший в мои покои Матвей Михайлович Годунов склонился в глубоком поклоне.

— Сядь, Матвей Михайлович! — сказал я деловитым тоном.

И предложение сесть уже было проверкой того, может ли Матвей Годунов стать моим приближенным человеком. Не приличествует сидеть в моем присутствии, если только не на Боярской Думе. Решать вопросы нужно за столом, а не в согнутом виде. И это не либерализм, это рационально. Я хотел, чтобы в близком круге были люди, которые могут быстро решать проблемы, не местничать. Говорить со мной необходимо быстро и наиболее эффективно, а это исключает излишнее раболепие и жеманство.

— Благодарствую, государь-император, — сказал Годунов и неуверенно, но присел за стол, во главе которого был я и… немножко возвышался из-за ступеньки, на которой был стул.

— Сразу тебе скажу, что мне нужен человек для того, кабы выжигать крамолу. Таким человеком я думал оставить Захария Петровича Ляпунова, но он все больше работает в войсковой разведке, да всяких татей польских отстреливает. А тут, в Москве, супротив меня уже второй заговор зреет за последние полгода. Это не бояре, на то уповаю, но до конца не уверен, скорее всего иезуиты, — Годунова передернуло, и он скривился.

Когда я наводил справки об оставшихся в живых Годуновых, Матвей попал под пристальное внимание. С первого взгляда, он мен показался исполнительным. Уже то, что через три месяца, после приезда самого Матвея, да еще и по зиме, пришел огромный обоз из Тобольска, воеводой которого был Матвей, говорило о многом. Мог же и придержать добро, или прислать только часть собранного богатства. Обозники же, тщательно допрошенные, в унисон говорили, что Матвей Михайлович жестко подходил к делу сохранности государственного добра, данные внутренней таможни так же говорили о высокой организации сибирского обоза. Сам же Годунов быстро добрался до Москвы, выйдя в один день с поездом из почти двух сотен повозок, но налегке, да еще и получил по дороге свежих лошадей от Строгоновых.

Первое, что приходит в голову — он так покупал себе мое расположение. И это частью оказалось именно так. Но моя благосклонность продавалась не за серебрушку, а за то, что это серебро, или рухлядь, не осело в мохнатых руках коррупционера и просто вора, но дошло до казны. И Годунов, точнее его люди, просто привезли то, что должны, не потеряв, как бы «случайно» по дороге с десяток повозок с соболями.

Был еще один фактор, красивенький фактор — это Ксения Борисовна, в девичестве Годунова. Не скажу, что она на меня наседала, как это двусмысленно не звучало… но разговоры были. Жена хотела укрепить свои позиции, почти уверен, что не во вред мне, но рядом с собой она хотела видеть людей, которые защитят царственную семью, посредством той власти, что я им делегирую. Годуновы в этом отношении подходят, как нельзя лучше. Чуть ли не уничтоженный род, теперь имел возможность восстать из пепла.

Но… по мнению многих, я если не убил, то спровоцировал убийство царя Федора Годунова и его мать, мою тещу, а потом и один из влиятельных Годуновых, Семен Никитич, умер, якобы, по моей вине, многие винят пристава Юрия Катырева-Ростовского, а это я его приставил к Семену Никитичу. Тот то ли лично убил Семена, то ли голодом уморил.

Мог и я осерчать на некоторых представителей рода. Так, перед тем, как я возвернул себе престол, другой родственник жены — Иван Иванович Годунов, «отправился на богомолье в Ипатьевский монастырь», с которым у него были особые отношения и настоятель обители обещал оборонить Ивана Ивановича, который поддержал Шуйского.

Так что у меня с Годуновыми были крайне сложные отношения, но они были мне нужны. Тут и немалые вотчины, которые у них никто не успел забрать, даже я. Тут и ресурсы немалые, которые они успели накопить за время царствования Бориса Годунова. По моим сведениям, точнее данным моего «министра финансов» Василия Петровича Головина, в Ипатьевском монастыре находится казна Ивана Годунова, вероятно не только его.

Когда умер Борис Федорович и стал царствовать его сын Федор, многие поняли, что дело пахнет годуновской кровью. Стали бы тогда насмерть, вероятно и отстояли свою власть, но тот же Иван Иванович начал метаться, прятать материальные ценности. Они считались опорой трона, а слабость центральной власти, никогда не приводит к хорошему.

— Государь, я разумею, что Ксения просила за меня, понимаю, что и людей, на которых ты мог бы опереться не так много, хотя по более будет, чем у иного правителя, но я — Годунов… — произнес Матвей и своими словами прибавил себе благосклонности в моих глазах, люблю честность в ответах.

— Ты же знаешь, что я не отдавал приказа убить Федора Борисовича, — сказал я и по реакции собеседника понимал, что он хочет возразить. — Говори!

— Прости, государь-император, но те дела, что мне, коли будет воля твоя, предстоят, требуют полного доверия и… прикажи казнить за дерзость, но в подобной работе нужна и моя вера в праведность того, что делать придется. Коли в этом не сладится, так отпусти вновь в Тобольск и я тебе в следующем году не меньший обоз пришлю! — Матвей сделал паузу, видимо, предполагая, что я начну что-то говорить, но я собирался послушать, и он продолжил. — От того скажу, как на духу… Ты сказал тогда, что не въедешь в Москву, коли там будут Годуновы. От того Масальский, тать… спасибо, что он на колу умирал… убил зверски родича моего царя Федора Борисовича. Так что ты, государь, причастен к тому, что многие Годуновы умерли, что воспитатель Бориса — Дмитрий Иванович Годунов сердечный удар схватил.

— Я услышал тебя, и оправдываться не стану. Я рад, что ты откровенно говорил. Обиды нельзя замалчивать, иначе они копятся и поедом съедают человека. Быть тебе главой Тайного московского приказа, — сказал я, не так, чтобы уверенно.

Я сейчас — гарант возрождения рода Годуновых, не сесть им вновь на царский стул, цари Годуновы уже в прошлом. Да, через моего вероятного сына могут править, но хотелось бы верить, что мои отношения с Ксенией таковы, что не позволят такому случиться.

— Я не подведу, государь-император, — сказал удивленный, но не растерявшийся Матвей Годунов.

— В твое распоряжение пока поступают шесть моих телохранителей, но ты сам ищи людей, нужных, способных. Мы еще не раз с тобой обговорим в чем состоит твоя работа. Одно скажу важное, что с Захарием Петровичем Ляпуновым нужно разделить работу и друг другу помогать. Он больше по тайным войсковым делам, ты же ищешь вокруг трона крамолу. Слушай, что нужно сделать уже нынче, — сказал я и начал объяснять ситуацию с Листовым и Караваджо.

Разговор с Матвеем Михайловичем продлился еще час, после чего, он испросил у меня дозволения навестить Ксению Борисовну и удалился. Толковый мужик, еще достаточно молод, но сообразительный.

И хорошо, что поговорили и обиды высказали. Хотя я все еще разгребаю грязь после прежнего носителя моего тела, но я же не могу в свое оправдание об этом рассказать. Пощипали Годуновых после убийства сына Бориса.

Ох, уж эти смены власти… Так в истории всегда при революциях, а для нынешнего века любая смена власти — это чуть ли не революция, когда меняются все сферы жизни общества, пусть и не фундаментально, сохраняя религию и быт, но элиты почти что полностью меняются и даже несмотря на местничество. А народ? Когда люди, вдруг, после смены власти или революции, начинали жить лучше? Да и не может быть все и сразу хорошо, напротив, после смены элит наступает продолжительный период, когда все плохо. Ведь революция уничтожает тех людей, которые уже опытные, которые знают хозяйство, дипломатию, иные важные элементы существования государства. И вот их место занимают обиженные, которые и решили все сменить. Что тогда? Приходят к власти люди без опыта, которые провоцируют упадок во всех сферах жизни. А чуть позже, революция пожирает и этих деятелей, выпуская на первый план прагматиков, уже умудренных опытом, пусть и неудачным. Они частично, или полностью, реставрируют старые порядки.

Смута для России — это затянувшаяся революция в верхах. Одни элиты сменялись иными, другие отсиживались, чтобы проявить себя позже, третьи приспосабливались и жили по принципу «и нашим и вашим». Было изничтожено много людей, другие потеряли возможность проявить себя, кроме как в военных действиях. А, ведь, Борис Годунов создавал государство прежде всего с сильными управленцами. Он старался образовать элиты, способствовал торговли… Ох, уж этот перуанский вулкан… приведший к голоду и к слому системы.

Посмотрим на Матвея Годунова, думаю я, что он был тем человеком, которого незаслуженно его качествам, послали по дальше и тем самым лишились сильного управленца.

— Лука! — выкрикнул я.

— Государь-император! — материализовался мой кризис-менеджер.

— По здорову ли? Нечто снова побледнел, — сказал я, всматриваясь в бледное лицо Луки Мартыновича.

— Терпимо, государь, спаси Христос, — Лука поклонился.

Я тиран. Вижу, что Лука Мартынович еще полностью не выздоровел, но использую его. Но работы слишком много, не время болеть. Да и готовы в Кремле покои для Луки, будем подлечивать под присмотром, ну и задействовать его во всех вопросах не буду, только в тех, где без него пока никак. Но это ему контролировать производства, ему же и подбирать управляющих производствами из толпы боярских приказчиков.

— Давай Каспара Лемана! — повелел я.

Великий мастер, который уже был знаменитостью, имел все: славу, деньги, любые материалы для создания своих шедевров, всего лишился. Его выкрали. Это подло, безусловно, но кто говорит о том, что промышленный шпионаж — это благородное дело. Нет, напротив, это грязно, коварно, порой и слишком жестко. Но это залог роста могущества государства, особенно России, которая, по ряду причин, никак не может, а, если ничего кардинально не менять, так и не сможет, вырваться вперед в своем развитии. И это несмотря на то, что ресурсов у страны много. Потому я и подталкивал Строгоновых, чтобы осваивался Урал. Они могут только догадываться, что на Камне, и за ним, много богатств, я то это знаю наверняка

Похищение Каспара Лемана — это промышленный шпионаж и я дал свое согласие… да что там, прямо указал на то, чтобы таких деятелей похищали, ибо сами они в Россию не поедут. В этом и сложность, что, действительно, высококлассные мастера не захотят что-то менять в жизни, отправляясь на край света, особенно когда об этом «крае» писали всякие гадости такие персонажи, как Герберштейн. Да и у настоящих мастеров чаще всего достаток и уважение общества должно соизмеримо мастерству и не столь важна, где именно работать.

В кабинет зашли двое мужчин. Не сложно было определить кто есть кто. И дело не только в одеждах, когда Леман был одет по немецкой моде, пусть и в изрядно потрепанное платье, а толмач-переводчик — в русский кафтан. Уже по глазам и осанке можно определить людей. Леман был раздавлен, растоптан, смотрел пустым взглядом. Он, это было видно, не верил даже в то, что я изменю его судьбу к лучшему. Может и мастер и прав.

Вот только сегодня утром мне принесли одно из изделий Лемана, которое было с ним, когда началась операция по похищению человека-носителя тайны огранки хрусталя, как и многих иных материалов. Тот хрустальный кубок, сотворенный из цельного куска горного хрусталя завораживал не менее, чем расписные иконы после реставрации Караваджо. Такого изящества я в обоих своих жизнях в руках не держал. Уверен, что подобное может быть и великолепным даром при осуществлении любого посольства. Вот что могло смягчить решения персидского шаха Аббаса! И отпускать такого мастера я не намерен.

— Переведи ему! — обратился я к толмачу, а после подошел к Леману и сказал. — Я понимаю, какую обиду тебе принесли мои люди. Но, ведь это ты и есть Змий искуситель!

Я сказал, а переводчик, вместо того, чтобы перевести слова, стал истово креститься.

— Переводи! — прикрикнул я и немецкая речь полилась.

Немецкому языку эпитет «полилась» явно не подходит, но толмач так лихо стал «шпрехать», что я аж заслушался. На контрасте мнимого переводчика Листова, который гад иезуитский, этот толмач молодец.

— Найн, найн, — отнекивался Леман от того, что он Змий.

Ну хоть оживился и стал проявлять эмоцию, чего, по сути я и добивался отсылкой к греху. Вот что делает с людьми страх перед религией! Даже уже опустошенного человека боязнь перед Богом заставляет испытывать эмоции.

— А кто же ты? Красоту такую делаешь, искушаешь людей! А мы, люди… — тут я хотел сказать «слабые», но не приличествовало государю так себя называть, — Всего лишь люди. Ибо непогрешим токмо Бог. Вот и польстились мои слуги на то, кабы у меня был такой мастер.

— Я никого не искушал. Я лишь делал ту работу, которую умел и за которую зарабатывал достаточно серебра, — перевел мне толмач слова Каспара.

— Ну так и делай дальше! — я улыбнулся.

Аргумент так себе, конечно, особенно после того, как мастера силком приволокли в Россию.

— Государь, он просит отпустить его, но за это все твои заказы он выполнит с прилежанием, но дома, в Дрездене, — перехвалил я в своих мыслях толмача, уже свои интерпретации слов немца мне рассказывает.

— Переводи слово в слово, как он говорит! — потребовал я, и толмач поклонился.

А я сделал вид, что очень сочувствую, прям ну очень, и обратился к мастеру:

— Не могу я тебя отпустить, ну вот никак! Но ты можешь отработать, при том за все свои работы будешь получать немало серебра, дом тебе построят, да и работать будешь с такими материалами, что еще никогда не работал. Вот ты с малахитом работал? А я еще и нефрит тебе найду. А через два года мы с тобой поговорим, что да как. Может встретимся и раньше, — я сделал небольшую паузу, чтобы переводчик успевал переводить. — Не удумай бежать! Все едино — догоним, да… не хочу пугать, так что лучше все по доброму сладить.

Я не собирался выпускать Лемана из России, давал надежду, чтобы тот работал, а не саботировал, но больше ему не видать родной Саксонии. Из России он даже мертвым не уедет.

— У меня остались подмастерья в Дрездене, а так же и часть инструмента, тех, что были украдены вместе со мной не достаточны. А кабы я не был вдовцом, то и вовсе, да простит меня Бог, наложил бы на себя руки, ибо вы оставили меня ни с чем, и Бог рассудит и осудит, — говорил Леман, а переводчик, то и дело, дергал рукой, чтобы в очередной раз перекреститься.

— Не взывай к Богу, ибо пути его не исповедимы. А жену мы тебе и здесь найдем. Да такую, что ты забудешь о всех иных женщинах, — я улыбнулся. — Что же до инструмента, то… сделаем новые. Ты же режешь хрусталь алмазом? [Каспар Леман использовал при изготовлении своих творений, что сейчас в Пражском музее, алмазный наконечник, а так же гравировал по готовому рисунку].

Когда мастеру перевели мои слова, он удивленно и даже несколько испуганно посмотрел на меня. Просыпаются эмоции, будет жить и даже работать, никуда не денется.

То, что использовался алмаз могли бы догадаться многие мужчины из будущего, особенно технари. Я не считал себя человеком с техническим складом ума, отсюда и мои сложности в решении многих прогрессорских задачах, но на логическое мышление никогда не жаловался. Но знал, что в покинутом мной времени гравировщики использовали алмазы, скорее искусственные, но все же.

— Откуда ваше величество знает об алмазах? — уже уважительно говорил мастер.

— Я многое знаю, как и то, что ты, мастер, скорее всего работаешь по готовому рисунку. У меня же есть один мастер-художник, вместе с которым ты мог бы создать истинные шедевры, — сказал я и ошибся со словом «шедевр».

Это слово использовалось при господстве цеховой ремесленной организации, когда подмастерью нужно было сдать экзамен на мастера, создав «шедевр», или как это называли в Речи Посполитой «штуку». И такое изделие далеко не факт, что должно было быть исключительным, скорее подтверждающим требование уровня мастерства членов цеха. Так что Леман мог и обидеться, но, как оказалось, слишком много для него было шокирующих моментов, чтобы уделять внимание столь незначительной моей оговорке.

— Император Рудольф будет расстроен моим исчезновением. Если он узнает, что я в Московии, то будет обозлен, — огранщик привел еще один аргумент в пользу того, чтобы я его отпустил.

— Открою тебе, мастер, тайну… скоро цезарь поменяется. Уже и так Рудольфа считают императором только что в Праге, но остальные земли — Матвея чтут своим цезарем, — сказал я.

Я не хотел уделять больше нужного внимания Каспару Леману, пусть еще сделает что-нибудь такое этакое, чтобы я проникся его мастерством. Может же так случится, что всю работу за Лемана делал безвестный подмастерье? Такие истории сплошь и рядом. Есть творцы, а есть те, кто может продать творение, и вторые часто представляли товар, как собственное творение. Вспомнилась история с великим скульптором Микеланджело, который некоторое время работал на одного мастера, о котором только и помнят, что у него работал великий творец. Но из той мастерской выходили работы не Микеланджело, а мастерской.

Леман ушел в сопровождении охраны. Вот так! Ко мне в кабинет его вводил конвой, но произошло волшебство, и он вышел почти свободным человеком, но с охраной. Поедет в Гусь, который сейчас активно основывается и начинает свою, надеюсь, славную историю центра русского стекольного производства.

Ну а будущие соседи Каспара Лемана предстали передо мной сразу же после ухода огранщика. Семь человек. Или шесть целых и три четвертных человека. Один мастер был однорукий.

Вот и выходило шесть целых и примерно восемь десятых. Это, если не считать Гумберта, который самолично привел тех стекольщиков, кого смог завербовать. С ним я хотел поговорить чуть позже и наедине, но раз привел показать «товар» лицом, то не гнать же.

— Где руку потерял? — спросил я, и два толмача с итальянского, не чета неучу Листову, стали переводить сказанное мной.

Ну очень цеплялся глазу худощавый молодой мужчина с проступающими не по возрасту проседями, резко контрастирующими на черной копне волос. У него была отрублена правая рука аж по плечо. И было крайне интересно и то, где он свою руку потерял, как и понять, зачем мне такой мастер, который не может полноценно работать.

При этом я догадывался, кто может стоять передо мной, но удаче своей поверить не мог. Пусть мужчина подтвердит мои подозрения.

— Государь, дозволь я! Я знаю о каждом, — спросил Гумберт, которому, я это увидел, было не особо приятно, что акцент моего внимания был смещен на мастеров, а он не получил свою порцию похвалы и славы.

Получит еще, да и благодарен должен быть, что пожил в Европе, словно царь Мидас, купаясь в моем богатстве.

— Скажи, Иохим, ты Луке Мартыновичу подал бумаги на каждого мастера, кабы он все по разрядам провел? — спросил я у Гумберта, а сам Лука уже покачал головой в отрицании. — Но, добре, говори! Токмо сегодня кабы были бумаги на кожного мастера: кто, где нашли, что умеет, как вел себя в дороге… ну да Лука Мартынович знает какие вопросы задать.

Вот так, я лишил славы Гумберта. А нечего! Возомнил себя бароном, уже и походка изменилась, возгордился. А нужно работать, служить, а не гордиться тем, что за мои деньги, большие деньги, привез рабочих, и мастера ли они — это станет окончательно понятно, когда я буду держать в руках серийное производство нужного для России изделия.

— Ну говори же, от чего руки нет! — потребовал я у Гумберта.

— Зовут того фряза-венецианца Якобелло Баровье из когда-то славной династии мастеров-стекольщиков Баровье, — говорил Гумберт, подтверждая мои самые смелые ожидания. — Он работал на острове Мурано, что рядом с Венецией. Руку ему отрубили за то, что он подделывал камни драгоценные из стекла. За это на Мурано рубят руку и отправляют на сопровождение в Прагу полос, из которых бусы режутся. Вот там я его, или он меня, и заприметил. Я, государь, сперва и брать не хотел, однорукий все же, но он просился, говорил, что ему смерть по возвращению в Венецию, а может и раньше. Убеждал меня, что знает много секретов и, пусть сам не может полноценно работать, так укажет что и как иным.

— Пусть сам скажет, почему смерть в Венеции! Мне еще иметь дела с этой державой, — потребовал я, желая проверить искренность мужчины.

— Уже когда обоз со стеклом отправился в Прагу, я вернулся в Венецию, ночью добрался до острова Мурано, благо все меня хорошо знали и не стали чинить препятствий, а после разлил масло в стеклодувной мастерской мастера, который донес на меня, оставил лучину гореть, а сам сбежал, уже когда был Венеции, пошли слухи, что на Мурано горят мастерские, а я догнал обоз в Прагу и уехал. Так что я не жилец, но отомщенный, — закончил свой рассказ мужчина.

— Мои мастерские так же сожжешь, если тебе, к примеру, продадут гнилую капусту? — жестко спросил я.

Характер — это хорошо, но что, если у этого молодого мужчины в мозгу главенствует обостренное чувство справедливости? Да еще и проблемы с контролем эмоций, как и предрасположенность к глупостям?

— Не сожгу, государь, у меня осталась только одна рука, чтобы ей рисковать, — сказал мастер, и я рассмеялся.

И, да, мои ожидания по личности мастера подтвердились.

Остров Мурано… я был на нем. Пусть повторюсь, но я люблю Италию, хотя Венеция несколько отличается от остальной страны, впрочем итальянцы неоднородны по менталитету, долго их держава была раздроблена. Я посетил остров стекольщиков, когда во второй раз был в вонючей Венеции. Тогда она чуть не подорвала мою любовь к Италии. Наверное, я выбрал не то время, чтобы посещать островной город и несколько разочаровался — там воняло, казалось все, даже люди.

Однако, мой негатив нивелировало посещение Мурано. Столько стекла в одном месте, я не видел никогда ранее. Посетили тогда с дочкой и Музей стекла. Как сейчас помню, что пришлось заплатить за вход четырнадцать евро за билет, а еще за бахилы, а еще за посещение мастерской. Умеют на острове Мурано деньги вышибать, это у них историческое.

Из того, что я узнал в Музее, посредством гугл-переводчика в аудиогиде, сейчас, в начале XVII века, многие стекольные мастера промышляют тем, что весьма удачно подделывают драгоценные камни. Отсюда идет недоверие к мурановским зеркалам и падение цены. Вот и борются с таким явлением, отрезая руку мастеру и отправляя его под конвоем работать в Прагу, где нарезают знаменитые венецианские бусы с цветочками, ибо остров Мурано не резиновый, а бусы скупаются в Европе тоннами. Это венецианские бусы меняют на золото в колониях.

— Всем говорю, — я окинул взглядом собравшихся. — Коли кто еще хочет уйти, то пусть идет сейчас, выплатив те деньги, что мы потратили на вас. Остальные же подпишут ряд, по которому десять лет будете жить и работать в месте, где для вас уже готовы дома и где нашли добрый песок, так же мы поставили печи, какие сами измыслили, но каменщики там остались и ждут вас, чтобы нужное делать. Иные производства сами наладите, людей, сколь надо, дам. А так же туда уже отправился обоз с содой, поташем, трубками для выдувания, может и не такие, но сами доработаете, серебряной фольгой, свинцом, медью, оловом, кобальтом и многим иным, голодать так же не будете, — я уже открывал многие из секретов, которые удалось вспомнить.

Еще придется провести работу с мастерами, найти им смышленых и усердных учеников и даже подсобных рабочих, потом продумать, как организовать мануфактурное производство. Необходимо разделить мастеров и по направлениям: прозрачное оконное стекло, зеркала, бутылочное производство, посуда с вазами и с декоративными изделиями, да те же бусы. Нам же своих «конкистадоров» на Восток посылать, может и пригодятся.

Что касается производства зеркала, то я даже видел, как это делали на острове Мурано. Там выдували большой пузырь, разрезали его, быстро наносили серебряную фольгу или что иное, чтобы затемнить одну строну, ну а после быстро же вставляли еще не застывшее зеркало и полировали его. Но это мурановские мастера, с продвинутой технологией лишь для своего времени. Но можно же раскатывать зеркало валиками. Это быстрее и может получиться более качественное изделие.

В любом случае, ничего сложного в производстве зеркал нет. Это доказывает и такой пример в истории, когда французам все-таки удалось или, относительно этого времени, еще удастся, уговорить трех мурановских мастеров бежать во Францию. Предателей убили, скорее всего спецслужбы Венеции, но хватило очень малого времени, чтобы французы не только переняли технологию, но и быстро стали конкурентами венецианцам. Чем мы дурнее? Ничем. А еще у нас были и богемские стекольщики, которые отлично освоили технологии производства стеклянной посуды.

Скоро… очень скоро, я планирую торговать зеркалами с персами, да, собственно, и с Европой. Венецианские зеркала баснословно дороги, мы немного подепенгуем, то есть поиграем на снижении цены, чтобы вначале выбить конкурентов, ну а после можно некоторое время побыть монополистами. Недолго, так как мурановские мастера побегут по миру, но к этому моменту мы уже должны будем перейти на такой поток продаж, что станем осваивать и рынок не только аристо, но и сделаем доступным товар нарождающемуся третьему сословию.

Плохо делить шкуру неубитого медведя, но порой нами двигают мечты. Великие дела часто начинаются с грез о невозможном, которые постепенно становятся доступными, превращаясь в обыденность. Этот мир двигают мечтатели. И я собираюсь двигать вперед некоторую, уже немалую часть мира, так что мне можно и помечтать. Только так, чтобы никто не слышал и не видел. Мечтающий царь…

— Позволить Ваше Величаства? — задал вопрос один из стекольщиков.

— Ну те на, говори! — я улыбнулся, увидев, как корчит рожицы один из мастеров, силясь обратиться ко мне на европейский манер на русском языке.

— Я не… германи… — хотел что-то сказать, как мне показалось, чех.

— А что, барон, этот мастер языка не разумеет немецкого? И кто таков? — спросил я у Гумберта.

— Государь, разумеет немецкий, но говорит скверно, фрязского не знает, токмо богемский, — объяснил мне Гумберт.

— Ну коли так, так объясни ему на чешском языке! Ты вон как языки учишь, уже на русском и без запинок чешешь! — сказал я и Гумберт стал общаться с мастером.

Вначале это было общение немого с глухим, но после, когда мастер с именем Янек Урбанек стал медленно и членораздельно говорить на своем родном языке, многое стало понятно. Все же чешский язык — славянский. И уже и я понял, что хочет спросить чешский подмастерье. Он спрашивал про свинец и для чего он нужен при производстве.

— Для изготовления хрусталя, — сказал я и все мастера выпучили глаза. — И теперь вы должны все понять, что живыми я вас не отпущу. Так что живите! Захотите — становитесь русскими и я стану платить православным чуть больше, но веру свою насаждать не станем. А секреты беречь будем, чего бы это не стоило.

Уже позже, когда ушли мастера, а я повелел готовить следующий обоз в Гусь, который еще не получил название и пока не будет Хрустальным, ибо не нужно давать прямую наводку на место, откуда поедят товары из стекла и хрусталя. Гумберт же мне рассказал про Урбанека.

Этот мужчина был единственным, кто привез в Россию свою семью. Еще двое мастеров собирались просить вывезти своих родственников позже. Янеку было тридцать четыре года, что для подмастерья уже серьезный возраст. Было весьма вероятно, что он так и проживет подмастерьем за мизерную оплату труда, при этом, как утверждал Гумберт, именно Урбанек выполнял за мастера всю работу. Это еще посмотрим, конечно, но вопросы мастер задавал со знанием дела.

— Иохим, ты готовься ехать вновь. Но уже я бы хотел, чтобы ты отправился в итальянские города. Мне не нужна особо Венеция, хотя, если получится оттуда какого мастера призвать, то сделаешь и это. Мне нужны розмыслы и зодчие. Какими бы добрыми зодчими не были русские мастера, но лучшие строения создали фрязы, что еще строили при моем прадеде Иване III Великом. Привези мне их, а так же я дам тебе серебра на то, кабы ты выкупал парсуны Караваджо, найди и купи мне такоже и работы такого ученого мужа, как Леонардо да Винчи. Еще нужны оружейные мастера, но в Голландии будут иные люди в посольстве, от туда лучше приглашать, — сказал я и увидел, что Гумберт не сильно обрадовался новым заданием.

— Государь-император, дозволь мне венчаться, токмо в кирхе лютеранской, но на русской дворянке! — спросил, смущаясь немец.

— Принял бы ты православие, так и сосватал, — отвечал я.

— Так кто будет говорить с ортодоксом? Боюсь я, что придется обманывать людей в итальянских городах, что я католик, чтобы исполнить волю твою, — сказал Гумберт и я понял, что он прав.

— Сговаривайся! А вернешься к зиме, там, коли на Рождественский пост не припадёт, и повенчаешься. Но меня на свадьбе не жди, коли не по православному обряду сие не будет, — сказал я и распорядился подавать обед.

Приехала и Ксения, выбрав место для лекарской школы. Теперь, за обедом, можно и это обговорить с женой, да спросить еще нужно, насколько ударит затея открыть новое учебное учреждение по финансам. Знаю, что в казне уже не дует ветер в пустых помещениях, есть немалые поступления, прежде всего от сибирского обоза и от Строгоновых. Но все это крохи, а у нас идет война.

*…………*………*

Старая Русса

29 апреля 1607 года

Шведские войска выступали. Шли аркебузиры, неся свои аркебузы на плечах, задевая стволами широкополые шляпы с дешевыми перьями, не менее нагруженные шагали и пикинеры. Вот рейтары не напрягались, горделиво сидя в седлах на мощных конях. Их снаряжение шло в обозе. Отдельными отрядами решительно, с хмурыми лицами, шли немецкие наемники-алебардщики. И обозы… обозы.

После того, как прошли первые сотни воинов, земля на дороге, которая, казалось, успела подсохнуть после вчерашнего небольшого дождя, превратилась в сплошную грязь. Было проще передвигаться многими колонами, если войско выходило на луга, но на лесных дорогах приходилось выстраиваться в одну колону, часто создавая столпотворение. Но все это не было результатом неорганизованности, напротив, шведское войско было более управляемым даже в переходах, чем многие иные армии государств Европы.

Казалось нет конца и нет начала огромного войска. Еще бы — двадцать две тысячи воинов. Швеция выставляла большое войско, вопреки ожиданиям, как союзника, так и врага. Король Карл IX, как и его приближенные и генерал Якоб Пунтоссон Делагарди, желали не только принудить польского короля Сигизмунда III к отказу от шведского престола, но и продемонстрировать русским, как нужно воевать и что шведам лучше уступить в малом, всего-то русский Северо-Запад, чем потерять сильно больше.

Смотрел за движением колон и наследник шведского престола Густав Адольф. Мальчик демонстрировал злость и решимость и это выглядело комично. Ну не шла королевичу серьезность, может позже он и станет грозным правителем, но не сейчас.

— Ваше высочество, нам пора! — сказал Юхан Шютте, который позволил Густаву Адольфу себя уговорить и остаться до дня выхода войска на войну.

Нужно было приучать наследника к тому, что он не может принимать решения вопреки мнению Шютте. Ну а то, что между Юханом и королевичем уже есть маленькие тайны и шалости, которые кажутся юному Густаву Адольфу преступлениями, только сближает Шютте с наследником. Король не вечен, да и, по мнению немалого количества знати, Карл — проблемный король, так как все никак не может закончить вялотекущую войну с Речью Посполитой и уладить все вопросы с Данией. Но уж лучше он, чем католик Сигизмунд.

— Дорогой Шютте, я хочу посмотреть на всех воинов, которые уходят учить правильным манерам диких поляков… — королевич вновь превратился в ребенка. — Юхан а вы знали, что польская шляхта бьет чаши и кубки о свои головы? А еще они могут биться головой друг с другом!

— Ну второе — это уже привирают, ваше высочество, — Юхан улыбнулся и незаметным движением дал знак начальнику охраны королевича, что они скоро уезжают. — Дозвольте, ваше высочество, я подъеду к генералу Делагарди?

— Ступайте, прощайтесь со славным генералом, уверен он еще подъедет ко мне, что бы я пожелал ему непременной победы над всеми врагами! — королевич обрадовался тому, что Шютте поехал к генералу, занимающемуся командованием войск.

Густав Адольф логично посчитал, что два приближенных к королю человека обязательно «зацепятся» языками и дадут еще время, чтобы больше насладиться картиной движения доблестных шведских войск.

— Королевич отправляется, Якоб. Я рад, что мы с вами успели сдружиться, — сказал Шютте, протягивая руку для рукопожатия.

— Горе потери Оксеншерна сближает, — Делагарди изобразил скорбь.

— Да, мне его будет не хватать, — соврал Шютте, считавший, что Оксеншерна подсиживал его на должностях и составлял конкуренцию в деле завоевания расположения королевича.

— Но, господин Шютте, вы же не для этого попросили меня пока не подъезжать к Его высочеству? Желали поговорить о делах, о которых слишком юные ушки наследника не должны слышать? Вы должны знать, что я и сейчас против подобного, но решил пойти вам на уступки. Мне кажется, что Его высочество настолько возненавидел русского царя, что мог бы услышать то, что вы мне хотите рассказать, — Делагарди улыбнулся, а Шютте даже два раза обозначил хлопки в ладоши.

— Не могу и догадаться, что именно вы предполагаете от меня услышать, но искренне надеюсь, что вы еще долго будете добывать себе славу на полях сражений и оставите придворные баталии мне, — сказал Шютте.

— Воевать, чтобы не составить вам конкуренцию в интригах и придворных играх в столице? Я бы не хотел видеть вас в числе своих противников, — Делагарди вернул улыбку. — А вы хотели рассказать мне, что отправили своего человека в Ригу, чтобы предупредить город о желании русских захватить его обманом?

— Я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что эта информация не может быть… никому, ни начальству… ни-ко-му, — строго говорил Шютте.

— Что вы, конечно, мы же союзники! — сказал Делагарди и внутренне возликовал.

Ведь сейчас он, еще вчера безродный выскочка, приручил самого Шютте, который и сейчас имеет большой вес при дворе, но а завтра, через наследника, может еще больше возвыситься.

— Ну а насчет ненависти Его высочества Густава Адольфа к русскому царю, то вы не правы. Я прекрасно знаю характер наследника и он восхищен московитом, романтизируя все, даже… простите… гавно, в котором измазали Оксеншерна, на которого королевич несколько разозлился, что тот посмел резко говорить с русским монархом. Я еще поговорю с теми учителями, которые слишком романтично говорили о зверствах наших предков-викингов и о той грязи, в которой они жили — Шютте улыбнулся. — Видите, мой друг, я уже начинаю отдавать свои долги перед вами, делясь некоторыми подробностями вокруг наследника. Ведь даже фактор викингов можно обыграть с королевичем.

— Э, нет, все еще впереди, тем более долги! — усмехнулся Делагарди.

— Выигрывайте войны, возьмите Полоцк и Витебск и тогда будущее и ваше и мое будет светлым, потерпите поражение… извините, Якоб, но нашего общего будущего тогда не будет. Все просто… — Шютте снял шляпу, покрутил ею в воздухе и пришпорил коня, стремясь к наследнику, следом попрощаться с Густавом Адольфом отправился и Делагарди.

Шведский генерал понимал, что военная компания этого года — это решающее событие в его карьере. Если получится взять литовские Полоцк и Витебск и не допустить того, чтобы русские стали контролировать Западную Двину, он, Якоб Пунтоссон Делагарди, будет на коне, в ином случае, как бы под копытами коня не оказаться.

Когда Делагарди прислал свой план, что он двинется на территории Речи Посполитой, командующий русским войском Скопин-Шуйский согласился. Русские посчитали, что в силах снять осаду со Смоленска сами, тем более, когда шведы станут отвлекать польско-литовские силы и, как минимум, лишат войско Хадкевича, как и странно ведущее себя войско Жолкевского, подкреплений.

При этом Делагарди было гадко на душе. Такие методы противостояния, как сообщение врагу о неожиданном нападении союзника… это политика, а он, военный, не понимает таких поступков. Так что еще рано Делагарди бодаться в коридорах королевского дворца с таким зубрами, как Шютте.