Утренняя звезда

1

Тяжко было в Москве в сентябре 1771 года. Моровое поветрие бушевало по-прежнему, жители мерли сотнями ежедневно. Лавки, мастерские, рынки опустели, к чуме присоединился голод. Домовладельцы выселяли жильцов, опасаясь заразы. Найти другое жилье было почти невозможно: никто не хотел пускать в дом посторонних. Толпы бездомных наводнили московские улицы. Пробавляясь случайной и скудной милостыней, они ночевали под открытым небом: кто на охапке сена, кто прямо на земле. Тут же и помирали — не от чумы, а от истощения или простуды, и фурманщики увозили их вместе с зачумленными.

В народе росли злоба и отчаяние. На бойких местах постоянно толпился простой люд, раздавались гневные речи. На чем свет стоит бранили приказных, стражников, попов, лекарей. Доставалось и самой государыне.

Вдруг пошел по Москве слух: какой-то фабричный рассказал, будто явилась к нему во сне боголюбская богородица и, слезами плача, жаловалась, что перед образом ее, что у Варварских ворот, уже много лет обедни не служат, свечей не ставят… И за то, дескать, хотел господь Москву всю уничтожить каменным градом. Но царица небесная умилостивила сына своего, и он взамен града наслал на грешный город моровую язву сроком на полгода.

Народ повалил к Варварским воротам. Люди часами ждали очереди, чтобы приложиться к чудотворной иконе, поставить свечку. Кидали последние медные гроши в стоявшие у ворот денежные сундуки. Многие тут же располагались на ночлег.

О происходящем доложили московскому архиерею, преосвященному Амвросию. Тот распорядился выслать монахов увещевать народ разойтись, а денежные сундуки, во избежание грабежа, опечатать и перевезти на хранение в Воспитательный дом.

— Невозможно сие, владыка! — возразил архимандрит Епифаний.

— Что? — переспросил архиерей нахмурившись. — Уж не ослышался ли я?

Амвросий был нравом крут, подчиненные побаивались его.

Епифаний пояснил, что в народе заметно сильное волнение, чернь винит во всех бедах не только светское начальство, но и священнослужителей, а потому посылать на такое дело монахов опасно.

Преосвященный поехал на Остоженку, к генералу Петру Дмитриевичу Еропкину, который после бегства главнокомандующего и губернатора оказался единственным представителем власти в Москве.

— Да, негоже! — согласился тот, выслушав сообщение Амвросия. — От такого скопления людей еще пуще распространится зараза, да и до мятежа недалеко. Дам я вашему преосвященству команду из солдат Великолуцкого полка. Пошлите ее с подьячими. Только накажите, чтобы не задирались с чернью и соблюдали осторожность!

На другой день архиерей послал к Варварским воротам двенадцать солдат во главе с подпрапорщиком; за солдатами на подводе следовали двое подьячих.

Было это в четверг, 15 сентября…

Отряд явился к месту в восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело. Масляные плошки и смоляные факелы освещали площадь, заполненную людьми. По высоким лестницам, приставленным к воротам, то и дело взбирались люди: поставить свечку перед образом. Гнусавое пение молитв смешивалось с причитаниями, проклятиями, пьяным хохотом.

Подпрапорщик, взобравшись на подводу, закричал:

— Эй, народ! Архиерей московский преосвященный Амвросий велит вам разойтись, дабы уберечь вас самих от заразы. А ящики денежные мы казенной печатью запечатаем и повезем на сохранение.

Толпа замерла. Подьячие пошли к ящикам.

— Братцы! — раздался вдруг пронзительный крик. — Пресвятую богородицу грабят!

Очнувшись от оцепенения, толпа забурлила:

— Не пускайте их!

— Не давайте, братцы, даяния наши похитить!..

— Прочь гоните грабителей!..

— Амвросия подавай сюда, мы с ним поговорим…

— Поганый он, Амвросий. Антихрист!.. И монахи его нечестивые… От них и пошло поветрие!

Чернобородый мужик, Василий Андреев, завопил изо всей мочи:

— Бей приказных, крапивное семя! Не пускай к сундукам!..

Солдаты взяли ружья наперевес. Но толпа вмиг смяла их, отделила друг от друга. Мужики, бабы, мальчишки вырывали у солдат ружья, колотили прикладами, палками, кулаками, валили наземь, топтали. Только четверым удалось убежать, остальные, вместе с подпрапорщиком, были растерзаны.

Андреев, вскочив на опустевшую телегу, кричал:

— Православные! Слуг антихристовых мы истребили, а сам-то архиерей целехонек, в Чудовом монастыре схоронился. Пирует, блуд творит. Казну церковную расточает… Доколе нам муку терпеть, братцы?..

Кто-то поддержал:

— Айда в Кремль!

— В Кремль!.. — подхватила толпа.

Спрыгнув с телеги, Василий шепнул кузнецу Степану Аникину:

— В набат надо ударить… Пущай со всей Москвы народ сбирается!

— И то правда! — согласился Степан. — Послать кого-нибудь в Кремль, к звоннице.

— Дозволь, батя, я побегу! — взмолился аникинский Васька.

— Не осилишь, — покачал головой Степан. — Колокол велик да тяжел…

— Осилю! Не раз на колокольнях званивал. Еще ребят кликну…

— Ну беги! Только не разминуться бы нам!

— Ничего! В Кремле разыщу тебя, а коли нет, у кабака стану дожидаться, в Зарядье…

Васька кивнул двоим подросткам, стоявшим неподалеку, и все трое пустились бежать, сверкая черными пятками.

— Люди православные! — послышался возглас. — Глядите, глядите! Чудо!

Все подняли головы.

На верхней ступеньке лестницы стоял странник в лохмотьях, с котомкой за плечами. Высоко подняв факел, он осветил икону.

— Чудо! — кричал странник неистово, захлебываясь от сладостного восторга. — Ликует матушка, веселится царица небесная!.. Нас на подвиг благословляет…

В багровых отблесках мечущегося на ветру пламени казалось, будто по темному лику богородицы блуждает загадочная улыбка.

Ропот пронесся в толпе.

Люди благоговейно снимали шапки, осеняя себя крестным знамением.

Странник запел высоким, надрывным голосом:

— «Достойно есть, яко воистину блажити тя богородицу…»

Несколько мужских и женских голосов подхватило:

— «Присноблаженную и пренепорочную и матерь бога нашего…»

И тут же вдали загудели частые удары колокола.

— Набат! — воскликнул кто-то.

— Пошли, братцы! — крикнул Василий Андреев. — В гости к Амвросию!

Толпа устремилась вверх по Варварке, к Кремлевской стене.

Верстах в двадцати от Москвы Ерменева задержали на карантинном посту. На этот раз не помогла и бумага из Петербургской академии…

— Какие нынче в Москве художества! — пожал плечами офицер. — Придется вам, сударь, воротиться…

Пока Ерменев препирался с неумолимым стражем, к заставе подкатила забрызганная грязью карета. Из кареты вышел мужчина в дорожном плаще и направился в помещение гауптвахты.

Постояв некоторое время в стороне и прислушиваясь к спору, он спросил:

— Уж не господина ли Ерменева вижу я перед собой?

— Да! — откликнулся изумленный живописец. — Я точно Ерменев… А вы?

— Дайте срок, объясню. — Незнакомец протянул офицеру какой-то документ и сказал: — Господин Ерменев поедет со мной в Москву по служебной надобности.

Офицер замялся.

— Можете не опасаться! — заверил незнакомец. — Мы вместе отправимся к его превосходительству генералу Еропкину. Ежели угодно, могу подтвердить письменно.

— Было бы желательно, — сказал офицер.

Незнакомец присел к столу и набросал несколько строк на листе бумаги.

Офицер прочитал, спрятал бумагу в ящик и крикнул в окно караульному:

— Пропусти двоих с кучером!

— Долгонько же заставили вы себя дожидаться, сударь! — шутливо сказал незнакомец, когда карета тронулась.

Ерменев с удивлением поглядел на него.

— Предупрежден был письмом о вашем приезде месяца три назад, — пояснил тот. — А вас все нет да нет, словно в воду канули…

— Кто же предупредил? — еще больше удивился художник.

— Господин Баженов.

— Так он знаком вам? Позвольте же узнать, с кем имею удовольствие беседовать.

— Каржавин Федор, Васильев сын. Служу в кремлевской экспедиции архитекторским помощником второго класса.

— Вот как! — обрадовался Ерменев. — Стало быть, мы с вами собратья?

— Слишком много чести, — вздохнул Каржавин. — Художества люблю, иногда балуюсь карандашом и даже красками, для удовольствия… Однако мастерству этому не обучался. А в кремлевской экспедиции исполняю другие обязанности. Сами знаете: для зодчества необходимо многое, что художнику не под силу. К примеру, наем рабочих людей, доставка камня, леса, извести и прочих материалов. Этим и распоряжаюсь. А прежде подвизался на ином поприще…

Не дожидаясь расспросов, Каржавин стал рассказывать о себе. Отец его, Василий Никитич, богатый петербургский купец, был человек образованный. Когда сыну минуло семь лет, Василий Никитич взял его с собой в заграничное путешествие. Побывали они в Данциге и Пруссии, потом отправились в Лондон. Оттуда Василий Никитич возвратился в Россию, сына же отправил в Париж, на попечение своего брата, Ерофея.

О дяде Каржавин говорил с благоговением:

— Великого ума человек Ерофей Никитич… Поистине кладезь знаний! Уехав из России по торговым делам, сперва жил в Польше, но потерпел жестокую неудачу и почти вовсе разорился. Тогда он переселился в Париж и посвятил себя науке. Труды его по древней истории российской, а главное — по особенностям нашего языка в сравнении с языком греческим и славянскими наречиями получили похвальные отзывы знаменитых французских ученых… Мечтаю я, — добавил Каржавин, — завершить то, чего не успел закончить дядюшка: выпустить в свет большое сочинение. Только времени не хватает и денег.

— Странно! — заметил Ерменев. — Неужели, имея состоятельного родителя, вы испытываете нужду в деньгах?

— Произошла у меня с батюшкой размолвка… Способствуя моему образованию, он стремился подготовить себе достойного наследника. По его мысли, российское купечество лишь тогда сможет успешно состязаться с европейским, когда вооружит себя познаниями в географии, навигации, математике и иноземных языках… Ну, а я не намерен оставаться простым купцом. Мечтаю о большем… Отсюда начались наши несогласия. Пришлось расстаться с отеческим кровом и кормиться собственными трудами.

Каржавин рассказал, что в Париже он учился сперва в коллеже Ликсие, потом в университете, а возвратился на родину шесть лет назад.

— Позвольте, — прервал его Ерменев. — Каков же ваш возраст?

— Рожден в лето тысяча семьсот сорок пятое, учение закончил на двадцать первом году.

— Значит, мы почти ровесники, — заметил Ерменев. — Только годом вы меня старше.

— По возвращении я поселился под Москвой, в Троице-Сергиевой лавре. Приняли меня в тамошнюю семинарию учителем французского языка.

— Отчего же вы променяли педагогическую деятельность на чиновничье прозябание? — воскликнул Ерменев.

Каржавин развел руками:

— Как вам сказать… Во-первых, прискучило. Изо дня в день долбить в классах французскую грамоту.

«Непоседлив!» — подумал Ерменев.

— …К тому же и содержание учительское скудно. Ни награждений, ни повышений в чине…

«И, кажется, небескорыстен, — добавил про себя художник. — Но человек прелюбопытный!»

— Возвращаясь из Европы, — продолжал Каржавин, — свел я знакомство с Василием Иванычем Баженовым… Вместе путешествовали. Он-то и пригласил меня на нынешнюю мою должность. Что ж, подумал я, для любознательного человека в каждом деле найдется польза… Принялся прилежно изучать зодческое искусство, прочитал много трактатов по архитектуре на латинском и французском языках. Явились у меня по этому предмету и некоторые собственные мысли… — Вдруг Каржавин спохватился: — Да что же это я все о собственной персоне распространяюсь. Расскажите-ка лучше, господин Ерменев, что такое с вами приключилось и где изволили скрываться.

Художник коротко рассказал.

— Заразы опасались? — спросил Каржавин.

— Нет, не то! — покачал головой Ерменев. — О поветрии московском у нас в Питере знали. Василий Иванович остерегал меня, советовал обождать. А я все-таки решил ехать: уж очень баженовский проект меня увлек… Но, когда очутился в Москве, увидел все своими главами, у меня пыл пропал. Смерть повсюду, запустение, где ж тут роскошные дворцы возводить?

— С одной стороны, оно так, — сказал Каржавин. — Однако подобные бедствия преходящи, а великие произведения художества остаются навеки.

— Чудно́ вы рассуждаете! — возразил художник с досадой. — Уж вам-то должно быть известно, каких расходов потребует такая постройка. Так не лучше ли деньги эти истратить на помощь нищим, бездомным, вдовам и сиротам?

Каржавин с любопытством взглянул на собеседника.

— А знаете ли, государь мой, — сказал он, — трудновато вам придется на государственной службе…

— Да провались она совсем! — воскликнул Ерменев. — Ни лгать, ни скрывать своих мнений из-за казенного жалованья не намерен!..

Разговор смолк. Затем Ерменев сказал:

— Однако я еще не успел выразить вам признательность за помощь. И как только вы распознали меня?

— Ну, это было нетрудно, — ответил Каржавин добродушно. — Вижу, незнакомый путник добивается проезда в Москву — таких нынче немного. Называет себя архитектором из Академии художеств — этих еще меньше. Как не догадаться?

— Полагаю, что о генерале Еропкине вы упомянули только так, для пущей важности?

— Нет, отчего же… Еропкин, Петр Дмитриевич, теперь остался единственным над Москвой начальством. Помощников у него не хватает, он и меня к делу приставил: то одно поручение, то другое… Сейчас, по его приказу, разъезжал по деревням подмосковным, проверял меры, принятые против распространения заразы.

— А вы-то сами не боитесь чумы?

— Я, сударь, фаталист. Знаете ли это слово? Фатум — сиречь рок, судьба… От этого не убережешься! Жить можно, лишь не думая о смерти, иначе жизнь была бы сплошной мукой.

— Это как ребятишки малые, — усмехнулся Ерменев. — Играют, забавляются и не вспоминают о том, что когда-нибудь забава окончится и придется идти спать.

— Совершенно верно! — сказал Каржавин серьезно. — Дети порой мудрее взрослых.

— Что ж, поветрие на убыль идет? — спросил Ерменев.

— Пока незаметно… Уповаем на осень. С наступлением холодов должна ослабеть зараза. Да и меры карантинные свое сделают… А к генералу Еропкину вам, сударь, действительно следует представиться. Пусть сам решит: производить вам работы или обратно в Петербург отправляться. Не так ли?

— Пожалуй! — согласился художник.

Хмурый осенний день сменился сумерками. Скоро и вовсе стемнело. Лошади плелись шажком. Ямщик то и дело спрыгивал с облучка, осматривал дорогу, Оба седока дремали. Наконец вдали показалась тусклая полоса света.

— Никак подъезжаем, — сказал Каржавин проснувшись.

Ямщик хлестнул вожжами, лошади пошли веселей. Свет становился все ярче. Каржавин опустил оконное стекло, пристально глядя вдаль.

— Эге! — сказал он вдруг. — Это, кажется, не фонари на заставе, а что-то другое… Глядите-ка!

Ерменев выглянул в окно. Впереди отчетливо маячило зарево. Порыв встречного ветра донес далекие частые удары колоколов.

2

Когда у Варварских ворот началась свалка, архиерей Амвросий уже почивал. Сон у преосвященного был крепок: он не слышал ни набата, ни настойчивого стука в дверь кельи. Только почувствовав чью-то руку на своем плече, архиерей открыл глаза. У постели стоял его племянник, Бантыш-Каменский, ученый-историограф и архивариус, живший тут же, в Кремле, неподалеку от Чудова монастыря.

— Николай? — удивился Амвросий.

— Беда, владыко! — торопливо заговорил тот. — У Варварских ворот чернь взбунтовалась… Вставайте!

— У Варварских ворот? — переспросил архиерей спросонок. — Туда воинская команда послана.

— Перебили вашу команду, — в сердцах сказал Бантыш. — Прибежал человек, сказывал — на Кремль идут… В набат ударили. Надо поскорее выбираться отсюда!

Амвросий поднялся с постели, надел подрясник, натянул сапоги.

— Бежать не стану! — сказал он. — Коли явятся, я с крестом на крыльцо выйду, в полном облачении, с иконами моими…

Он распахнул дверь. В узеньком сводчатом коридоре теснились перепуганные монахи.

— Ужели, братие, убоимся неистовства черни? — воскликнул Амвросий. — Пусть только посмеют осквернить богохульники обитель нашу, воинство Христово одним явлением своим повергнет их в прах.

Монахи молчали. Преосвященный с тревогой обвел их взором.

— Владыко! — сказал архимандрит Епифаний. — Народ озверел и в исступлении своем не внемлет даже гласу пастырей. Смутьяны внушили народу, что архиерей Амвросий наслал мор на Москву. Толпа только и вопит: «Смерть Амвросию!..» Торопитесь же! Они совсем близко!

Снаружи доносился еще отдаленный, но уже явственный многоголосый рев.

Амвросий прислонился к стене, закрыл глаза.

— Пусть будет так! — сказал он. — Поеду в Донской монастырь…

Схватив архиерея за руку, Бантыш-Каменский побежал к черной лестнице. Монахи во главе с Епифанием устремились в монастырскую церковь.

А толпа, ворвавшаяся через Спасские ворота, уже неслась по Кремлю. Пламя факелов металось на ветру, освещая исступленные лица, топоры, ломы, колья, дубины.

Ворота монастыря были заперты.

— Отворяй! — заорал Василий Андреев.

— Отворя-а-ай!.. — поддержали сотни голосов.

Степан Аникин изо всей мочи ударил по воротам кузнечным молотом. За ним стали колотить другие чем попало. Не прошло и десяти минут, как тяжелые ворота затрещали и рухнули. Людской поток хлынул в пролом, разлился по церквам, дворикам, лесенкам, коридорам, залам древней обители…

Между тем Бантыш-Каменский, успевший укрыть Амвросия в своем доме, переодел его в простенький серый кафтан и приказал слуге побыстрее заложить ветхую кибитку. Толпа уже ломилась в монастырские ворота, когда кибитка незаметно выехала через Боровицкие ворота на Волхонку.

— В Донской монастырь! — приказал Бантыш вознице.

— Погоди! — остановил Амвросий. — Опасно, пожалуй… Давеча я при монахах про Донской упомянул, а ну как выдадут?.. Жадны они, себялюбивы, на них положиться нельзя.

— Тогда к Еропкину, на Остоженку!

— Что ты! — замотал головой преосвященный. — Уж туда-то перво-наперво ринутся. Ведь он ныне главный! Поедем-ка лучше к Собакину, сенатору. Там надежнее.

В сенаторском особняке окна были наглухо закрыты деревянными ставнями. Пришлось долго стучаться. Наконец дверь приоткрылась.

— Кто такие? — окликнул невидимый страж.

Бантыш-Каменский ответил:

— Доложи барину, что пожаловал сам владыка Амвросий.

— Никого не велено пускать!

— Зови сюда барина! — крикнул Бантыш.

— Нетути их, в деревню выехали.

— Врешь, скотина! — загремел архиерей. — Дома он, я знаю… Зови тотчас же, а коли спит, буди! Беги, говорю, не то завтра всыплют тебе полсотни горячих, осел!

Перепуганный швейцар впустил непрошеных гостей и побежал наверх. Несколько минут спустя на лестнице появился хозяин дома, в шлафроке и ночном колпаке. За ним следовали слуги с зажженными канделябрами. Амвросий пошел навстречу, подняв руку для привычного благословения.

— Что случилось, владыко? — спросил Собакин, торопливо приложившись к архиереевой руке.

Амвросий коротко рассказал.

— Поспешил под гостеприимный кров ваш, — добавил он. — Надеюсь, укроете на время. Ведь бесноваться злодеям недолго…

Собакин развел руками.

— Ваше преосвященство! — сказал он жалобно. — Подумайте сами: вдруг узнают, что вы здесь? Тогда мне несдобровать… Я бы рад, верьте слову, ваше преосвященство, да права не имею подвергать опасности семейство мое. Простите, владыко, но… Не могу!

Амвросий поглядел на него с презрением.

— Будь ты проклят, окаянный! — воскликнул он. — Анафема тебе!

И, круто повернувшись, вышел из дома. Бантыш-Каменский последовал за ним. Дверь подъезда захлопнулась, послышался стук задвигаемого засова.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул архиерей. — Придется ехать в Донской.

…Толпа бушевала в Кремле. Первым делом ворвались в архиерейские покои. Там не было ни души. Обшарили все шкафы, клети, искали под кроватями, за киотом… Несколько человек кинулось в церковь, откуда доносилось пение. Монахи распростерлись на каменных плитах, перед алтарем горели свечи. Архимандрит Епифаний с дьяконом служили всенощную.

Вбежавшие остановились, сняли шапки. Монахи в испуге поднимались, теснились к алтарю. Пение на клиросе оборвалось.

Архимандрит обернулся.

— Чего вам надобно? — спросил он.

— Амвросий где? — крикнул Василий Андреев.

— Нет здесь владыки, — ответил Епифаний. — Уехал из обители еще после обеда, а куда — нам неведомо.

— Спрятали вы его! Лучше сами выдайте, не то худо будет!

— Нет здесь владыки, вот крест святой! — Архимандрит осенил себя широким крестным знамением. — Идите с миром, не мешайте службе господней.

Степан Аникин потянул Андреева за рукав.

— Пойдем, Василий, — шепнул он. — Чего тут!

Они вышли.

— Ладно! — сказал Андреев. — Поставим на паперти караул, пусть никого из церкви не выпускают. Не век же будут они поклоны бить. К утру авось выйдут, мы и дознаемся, куда злодея укрыли…

Народ все прибывал и прибывал.

Из Замоскворечья, с Таганки, Сретенки, Пресни, Тверской, из окраинных слобод валили к кремлевским воротам фабричные, дворовые, отставные солдаты, ямщики, разносчики, странники, целовальники, безместные дьячки.

На Ивановской площади пылали костры. Из разбитых окон Чудова монастыря швыряли наружу одежду, меха, посуду, перины, дорогую мебель.

Кто-то вспомнил, что в монастырских подвалах купцы хранят свои вина. Толпа хлынула в погреба, стала выкатывать тяжелые бочки, выбивать втулки и днища…

Степан Аникин с Василием Андреевым присели у костра.

К ним подошло еще несколько человек: целовальник Иван Дмитриев, дворовые люди Алексей Леонтьев и Федор Деянов.

— Неладно! — покачал головой Аникин. — Грабеж пошел… Разгул… Вишь, вон винище хлещут!.. Разве для того сюда явились?

— А для чего же? — усмехнулся целовальник.

— Да ведь нам что надобно? — возразил Аникин. — Амвросия захватить и прочих. И до тех пор не выдавать, покуда царица народу московскому облегчение не даст.

— «Облегчение»! — передразнил Дмитриев. — Как же, дожидайся! Облегчат тебя батогами по хребту… Нет уж, пусть потешатся людишки за муки свои. Пусть вина доброго попробуют, порадуются. А поутру пойдем Амвросия искать!

Аникин покачал головой:

— Перепьются, а потом Еропкин нас, как лисица кур, передушит.

— Не так-то легко, — возразил Василий Андреев. — У него и войска-то нет. Но все же надобно повсюду дозоры выставить.

Он направился к толпе, бурлившей у стен монастыря. Аникин, Леонтьев, Дмитриев пошли следом. Эти люди уже успели стать главарями. Произошло это незаметно, само собой. Никто не выбирал их, немногие знали их по именам… Так бывает почти всегда в подобных случаях. Когда возмущение вспыхивает вдруг, никем не руководимое, тотчас же появляются люди, способные лучше и яснее других выразить словами то, что смутно ощущает толпа, и направить ее действия к определенной цели…

Не прошло и получаса, как у всех ворот стояли караулы. Было приказано: никого из господ в Кремль не впускать, а при появлении солдат немедля поднимать тревогу.

…Каржавинская карета миновала Серпуховскую заставу. У шлагбаума не было стражи, окраинные улицы опустели. Набат смолк, но зарево вдали ширилось.

— Уж не бунт ли? — сказал Каржавин. — И, кажется, не на шутку… Ну, да утро вечера мудренее. Поедемте, сударь, ко мне на Арбат, там заночуем, а завтра увидим, что и как. Живу одиноко, бобылем, но, полагаю, неудобств не испытаете.

— Извольте! — согласился Ерменев.

Карета покатилась вниз по Полянке. Подъехав к Москве-реке, они увидели Кремль, озаренный заревом костров. Густая черная людская масса копошилась на его площадях.

— Не хотите ли поглядеть, что там происходит? — спросил Каржавин.

— О да! — откликнулся Ерменев.

Каржавин приказал кучеру:

— От Ленивки свернешь вправо, к кремлевским воротам.

— Что ты, барин! — испугался кучер. — Нешто не видишь?

— Поезжай, поезжай! — повторил Каржавин и шепнул художнику: — Может, и не стоит соваться к черту в пасть, но уж очень любопытно. Хуже всего однообразие. Нынче, завтра — все те же обязанности, лица, разговоры, улицы, мелкие делишки. Словно не живешь, а повинность отбываешь! А случится что-нибудь необычное, сразу веселеешь… Волнение такое дух захватывает!.. Знакомо вам это?

На лице его появилось какое-то новое выражение — лукавое, задорное, почти детское.

— Знакомо, — ответил художник, глядя на него с улыбкой. — Разумеется, знакомо!..

Близ Боровицких ворот путь им преградили какие-то люди.

— Куда? — Один из дозорных осветил лучиной окно кареты.

Каржавин открыл дверцу.

— Мы московские жители, — объяснил он. — Воротились из деревни… Видим, огни в Кремле, народ собрался, вот и заехали по дороге, узнать, в чем тут дело.

— В Кремль нет проезда. Поворачивай! — распорядился дозорный.

— Погоди! — остановил его другой. — Давай-ка доставим их к нашим: пусть разберутся.

— И то верно! — одобрил первый.

— Зачем же, братцы! — воскликнул Каржавин. — Мы в дела ваши не думаем вступаться. Коли нельзя, так нельзя!

— Нечего тут! — крикнул дозорный.

Взобравшись на козлы, он уселся рядом с кучером, выхватил у него вожжи. Карета въехала в ворота, отовсюду к ней навстречу бежали люди, свистя и улюлюкая.

У костра, вокруг которого сидели главари, дозорный осадил лошадей.

— Вишь, гости незваные пожаловали! — сообщил он. — Я их до места и проводил. А как с ними обойтись, дело ваше.

Спрыгнув на землю, он спросил:

— Нет ли горяченького? Больно зябко под воротами караулить…

Аникин подал ковш, наполненный вином. Тот выпил залпом, крякнул, отер бороду.

Андреев скомандовал:

— А ну-ка выходи!

Каржавин с Ерменевым повиновались, кучер тоже слез с облучка.

— Из деревни едем. Домой, — повторил Каржавин. — Ненароком сюда попали.

— Ненароком? — недоверчиво переспросил Андреев. — Помещики будете?

— Нет! Служим по письменной части.

Андреев оборотился к своим:

— Вот что… Выпрягайте лошадей! А энтих в карете запрем да к ним двух молодцов приставим сторожить.

— Нехорошо! — с укоризной сказал Каржавин. — Мы люди мирные, простые. Я — купецкий сын, товарищ мой — из мастеровых.

— Полезайте-ка в карету оба! — распорядился Василий и обернулся к кучеру: — А ты, братец, ступай на все четыре стороны.

— Это как же? — развел руками кучер. — Мне кони и карета доверены, с меня и спрос будет.

— Сказано: ступай отсюда! — сказал Аникин. — А коли остаться охота, к нам пристань, примем тебя в обчество. Так ведь, братцы?

— Отчего не принять! — усмехнулся Леонтьев.

Кучер постоял в недоумении, потом сплюнул с досадой и побрел к воротам. Каржавин и Ерменев опять уселись в карету. Мужики распрягли лошадей.

— А может, отпустим? — тихонько предложил Аникин. — Кажется, и впрямь люди сторонние. Чего с ними возиться!

— Э, нет! — возразил Андреев. — По письменной части служат, в каретах ездят. Да и не всякого в Москву карантины пропускают. Стало быть, приказные. И не мелкая сошка, а начальство! Таких бы еще набрать, куда легче будет с генералом разговор вести. Сам же ты, Степан, насчет Амвросия говорил.

— Верно! — согласился Аникин.

Они откатили карету в укромный уголок, рядом привязали лошадей и, сыскав в толпе двух молоденьких пареньков, приставили их сторожить.

— Экая незадача! — молвил Каржавин. — Вот уж не думал, что очутимся в плену… И все-таки любопытно, не так ли?

— Еще бы! — отозвался художник. — А поспать можно и в карете. Я к удобствам равнодушен.

— Но бог знает, что нас ожидает! Взбунтовавшаяся чернь — самая страшная из стихий. Сейчас они бесчинствуют в кремлевских соборах, завтра ринутся грабить, жечь, убивать по всей Москве.

— Прискорбно! — ответил Ерменев. — Но виновны не они. Всему причина то зло, которое довело их до исступления.

— Вы правы! — сказал Каржавин. — Давно я предвидел, что этим кончится. Ужаснейший мор… Трусость и бездействие властей!

Мужики откатили карету.

— Ах, я не о том! — прервал художник. — Под злом я подразумеваю не чуму и не слабость власти, а нечто большее. Три месяца пришлось мне провести в деревне, за Серпуховом, куда моровое поветрие, слава богу, не проникло. А ведь и там зреет возмущение…

Помолчав, Каржавин сказал:

— Невежды российские — вот в чем беда. В европейских странах подобное безобразие невозможно.

— Так ли? — спросил Ерменев.

— Уверяю вас! У нас же все иное. Здесь надобно постепенно, не торопясь, осторожно изменять быт народа и перво-наперво насаждать образование. А уж потом думать о вольности.

— Слыхал я не раз подобные рассуждения! — с горечью сказал Ерменев. — И от господина Сумарокова и от других… Да вы поймите, некогда мужику дожидаться, уж больно ошейник рабий затылок натирает…

— Сказать по правде, — продолжал Каржавин, — я не слишком много задумывался над этими вопросами. Меня, видите ли, занимают преимущественно материи научные, а также всякие художества…

— Ах, господин Каржавин! — воскликнул художник. — Ужели вам никогда не приходило в голову, что мыслители и ученые, поэты да артисты могут творить только благодаря тому, что мужик в поте лица добывает хлеб насущный? И мы с вами, сударь, в его глазах почти то же, что помещик, подьячий, офицер… Какой ему прок от наших академий, дворцов, картин, статуй, театров. Только лишние подати да поборы!

— Может быть, может быть… — уклончиво сказал Каржавин.

Видимо, он устал, и продолжать спор ему не хотелось. Вскоре пленники задремали.

Васька Аникин долго искал отца то в Зарядье, то на Красной площади и в Кремле… Наконец он набрел на него. Васька был голоден, утомлен, стучал зубами от пронизывающей ночной сырости. Угостив сына яствами, добытыми из монастырских кладовых, Степан уложил его на мягкой подстилке у костра, заботливо прикрыв зипуном.

Толпа ревела, шум стихал. Захмелевшие бунтовщики спали на папертях церквей, на крылечках, просто на голой земле. Главари, однако, бодрствовали. Нужно было вовремя сменить дозоры у ворот, обсудить план действий.

Ночь шла к концу. Холодный порывистый ветер взметал ворохи щебня, золы и пепла. На краю неба изредка мелькали розовые полосы восхода и тотчас же исчезали под наплывавшими свинцовыми тучами.

Кто-то из караульных доложил, что монахи просят дозволить им вернуться в кельи.

Василий Андреев отправился в церковь.

— Говорите! — приказал он. — Куда Амвросий сбежал? Будете упорствовать, запрем вас без еды и питья!

Монахи зашептались, боязливо озираясь на Епифания.

Андреев, заметив это, объявил:

— Буду спрашивать поодиночке каждого. Кто скажет правду, тот в обитель вернется. А с упрямцами иначе поступим.

Он вышел из церкви и, усевшись на ступеньках, велел приводить монахов.

— Где архиерей? — спросил он долговязого, тощего инока с реденькой белокурой бородкой.

— Не выдашь Епифанию? — шепотом спросил монах.

— Не выдам, говори!

— В Донской монастырь поехал.

— Не врешь ли?

Монах трижды перекрестился.

— Ладно, ступай в келью! — распорядился Андреев.

Привели следующего.

— Где Амвросий? — последовал вопрос.

— А вдруг Епифанию расскажешь? — откликнулся монах.

— Нужен мне твой Епифаний!.. Не опасайся!

— В Донском Амвросий!..

Длинной чередой подходили монахи и, отвечая все то же, расходились по кельям. Наконец появился архимандрит.

— Ну, отец, где Амвросий?

Епифаний молчал.

— Долго ли дожидаться? — с усмешкой спросил Василий.

— Как говорил прежде, что убежище владыки мне неведомо, так и ныне повторяю, — твердо сказал архимандрит. — А казнить прикажешь — твоя сила!..

— Смел ты! — сказал Василий. — Нет, казнить тебя не станем. Известно и так, что Амвросий в Донском монастыре схоронился. Монахи твои рассказали. Понадобится, они и тебя выдадут самому черту. Возвращайся в обитель, да не взыщи, ежели не досчитаешься одежонки да съестного. Чернецам блага эти ни к чему, вы постом да молитвой живы, а мирянам как раз пригодятся… Ступай!

Василий вернулся к товарищам.

— Амвросий в Донском монастыре, — сообщил он. — Уж это точно!

— Чего ж мешкать? — сказал Дмитриев. — Кликнем народ, и айда в Донской!

— Правильно! — согласился Андреев. — Только идти не всем. Сотен трех хватит, остальные пускай в Кремле стерегут. И нам тоже разделиться надобно: я с Ивашкой Дмитриевым да Алексеем пойдем в Донской, а здесь за главных оставим Степана Аникина с Федором…

Каржавин открыл окошко кареты. В сером сумраке раннего утра виднелась опустевшая Ивановская площадь. Подле кареты стоял мальчуган лет двенадцати.

— Ты кто? — осведомился Каржавин.

Мальчик молчал. Каржавин приоткрыл дверцу.

— Нельзя! — крикнул мальчуган и захлопнул дверь.

— Ага! Караулишь? — догадался Каржавин.

Парнишка не ответил.

— А ежели мы тебя не послушаемся да выйдем?

Мальчик вынул из-за пазухи большой нож, какие обычно носят мясники.

— Видал? — пригрозил он.

— Подумаешь, нож! — продолжал поддразнивать пленник. — Нас двое взрослых, а ты один, от горшка три вершка!..

— А я народ кликну! — спокойно ответил страж.

— Ну тогда другое дело! — засмеялся Каржавин.

— Как тебя звать? — спросил Ерменев, тоже глядя в окошко.

— Васькой! — неохотно ответил парнишка.

— А дальше как?

— Никак! — с досадой буркнул Васька и отвернулся.

Каржавин закрыл окно.

— От такого сторожа удрать не трудно, — заметил он. — Да, видимо, недалеко есть народ повзрослее, Одного бы не оставили караулить.

— Думаю, что скоро нас отпустят. Зачем мы им? — сказал Ерменев.

— Зачем?.. Может быть, как заложники, — возразил Каржавин. — Или еще для чего-нибудь… Нет, надеяться надо на другое. Рано или поздно придут войска, бунт будет усмирен. А пока лучше всего сидеть тихо в карете. Надобно набраться терпения. Кстати, не угодно ли закусить? У меня кое-что найдется.

Он раскрыл большой погребец, извлек оттуда аккуратно завернутые кушанья: жареных тетерок, пироги с грибами, яблоки, вино в серебряной фляге.

— Однако вы запасливы! — удивился художник.

— Привычка! — сказал Каржавин, раскладывая провизию. — В Европе выучился. Там люди путешествуют с приятностью, не то что у нас.

— «Придут войска, усмирят бунт…» — повторил задумчиво Ерменев. — Жестокая же будет расправа!

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Каржавин. — Так было всегда, так будет и впредь!..

3

Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин не блистал ни образованностью, ни острым умом, но был решителен и храбр. Не занимая в ту пору никакого официального поста, он жил на покое в своем скромном особняке на Остоженке. Однако, когда все московское начальство разбежалось, Еропкин счел себя обязанным взять управление беспризорным городом в свои руки.

Императрица отправила из Петербурга ему в помощь нескольких гвардейских офицеров.

Положение нового московского градоправителя было весьма незавидным. Еще прежде, во избежание заразы, почти все здешние воинские части были выведены в дальние подмосковные деревни. В городе оставались лишь мелкие команды, распыленные по разным кварталам, да немного сенатской и камер-коллежской стражи. Не хватало пушек, пороха, пуль…

О бунте Еропкин узнал от четверых солдат, которым посчастливилось спастись от побоища у Варварских ворот.

Он немедленно послал за капитаном Саблуковым, недавно прибывшим из Петербурга и состоявшим в то время смотрителем соседней, четырнадцатой части.

— Сколько у тебя людей? — спросил Еропкин.

— Двадцать два человека, ваше превосходительство, — доложил Саблуков.

— Немного! — буркнул генерал, расхаживая по кабинету. — А в других частях и того меньше. Разошли-ка, братец, гонцов на Тверскую, к Покровским воротам, к Сухаревой и в прочие места. Пусть ведут смотрители солдат своих сюда! Да из Бутырок пушки надобно перетащить! Возможно, нынешней ночью бунтовщики к нам пожалуют.

Вскоре явился посланец из Донского монастыря с письмом от архиерея Амвросия. Преосвященный сообщал о том, что толпа захватила Кремль. «По милости божьей пока удалось мне укрыться в Донской обители, — писал Амвросий, — но убежище сие весьма ненадежно, ибо злодеи могут проведать. А потому прошу ваше превосходительство прислать охрану, а также пропускной билет для выезда за город. Получив оный, смогу я выбраться из Москвы в коляске, которую предоставит мне отец игумен. Уповая на вашего превосходительства помощь, умоляю не медлить, ныне каждая минута дорога…»

Еропкин ответил архиерею, что с часу на час ожидает прибытия войск и тогда пошлет в Донской монастырь отряд. Сейчас же, глубокой ночью, выезжать из города опасно.

Посланец ушел с запиской.

В третьем часу Саблуков постучал в кабинет генерала и доложил, что приказ повсюду передан. Воинские команды собираются, к утру прибудут.

— Черепахи! — вздохнул Еропкин. — Ничего не поделаешь, подождем… Да и мятежники не лучше! Были бы проворны, нас с тобой голыми руками бы схватили. А завтра уже поздно будет! Мы сами к ним навстречу отправимся. Не так ли?

— Так точно, ваше превосходительство! — поддержал капитан. — Сотня солдат сто́ит тысячи этого сброда.

— План мой таков, — объяснил генерал: — Рано утром отправим кого-нибудь в Кремль. Предложим им немедля выйти оттуда и мирно вернуться домой. Можно обещать, что, ежели исполнят сие, никому наказания не будет.

— Как? — воскликнул офицер. — Оставить безнаказанными столь мерзкие бесчинства?

Еропкин усмехнулся:

— Горяч ты больно, Саблуков! Нынче на Москве не такое время, чтобы суд и расправу творить. Сперва нужно утихомирить страсти, навести порядок, укрепить власть.

— А если бунтовщики не согласятся?

— Ну, тогда придется генеральное сражение дать… Давеча отправил я гонца вызвать сюда Великолуцкий полк. Расквартирован он далеко, верст за тридцать. Значит, нужно покуда на свои силы надеяться…

Поутру Еропкин отрядил в Кремль парламентеров.

Мятежники готовы были повести переговоры, но, когда услышали, что речь идет не о переговорах, а о добровольной сдаче, пришли в такую ярость, что посланцы Еропкина под градом камней еле успели ноги унести.

В полдень прибежал к Еропкину переодетый монах с ужасным сообщением. Огромная толпа вломилась в Донской монастырь в тот самый момент, когда архиерей уже готовился сесть в запряженную коляску, чтобы ехать за город. Монахи спрятали преосвященного на хорах церкви, племянника его, Бантыш-Каменского, — в монастырской бане. Бунтовщики разыскали обоих.

— То ли сами догадались, то ли выдал кто-то, — говорил монах. — Племянника крепко побили, но откупился он золотыми часами да табакеркой. А владыке суждена была мученическая кончина. Разломали злодеи южные алтарные двери, набрели на лестницу за иконостасом и наверху нашли архиерея. Потащили его за волосья на паперть… Там некий буйный мужик ударил в висок владыку, а прочие, сквернословя и богохульствуя, поволокли по грязи за ворота… Били его ногами и кольями, пока дух не испустил… И тако, — торжественно произнес монах, подняв очи к небу, — священно-мученик Амвросий, архиепископ московский, жизнь свою страдальчески окончил…

Еропкин помолчал.

— Ответят разбойники за это злодеяние! — молвил он наконец. — Кто главные убийцы?

Монах развел руками:

— Народ разный, незнакомый. Разве распознаешь… Да меня-то, ваше превосходительство, не было при том. Одержимый ужасом и унынием, заперся я в келье, погрузившись в молитву…

— Молодец! — с презрением сказал генерал. — Все вы таковы! Пастыря вашего убивают, а вы по кельям хоронитесь да хнычете… Ну да без тебя дознаемся. Ступай!

…Часам к пяти вечера команды с разных концов города наконец собрались на Остоженке. Всего оказалось человек около ста тридцати да две пушки… Еропкин решил больше не откладывать.

Покинув Донской монастырь, толпа разделилась. Часть бунтовщиков во главе с Василием Андреевым направилась обратно в Кремль, разбив по дороге два карантина и выпустив оттуда заключенных. Другие разошлись по домам, условясь, что по набатному колоколу тотчас же явятся.

Степан Аникин, выслушав рассказ товарищей о гибели Амвросия, покачал головой:

— Зачем убивать-то? Ведь думали иначе…

— «Думали, думали»! — в сердцах прервал Андреев. — Я ведь не хотел до смерти… Стукнул эдак слегка по темени, он и свалился. А Ивашка Дмитриев колом его ткнул… Ну, тут народ накинулся!

— Грех какой! — тихо сказал Степан. — Священная особа, архиерей!

— Не молол бы ты вздора, Степка! — рассердился Василий. — Что убивать грех, это верно. А что архиерей или другой кто — все едино… И, по правде сказать, жалеть его нечего. Разве он нашего брата жалел? Не божий он служитель, а дьяволов! Сколько эти попы да баре православных людей извели — кого батогами, кого на каторге сибирской!.. Ты бы тех пожалел!

Степан хотел напомнить Андрееву о запертых в карете пленниках, но в этот момент прибежал один из дозорных.

— Братцы! — заговорил он задыхаясь. — Люди сказывают: Еропкин с войском в поход собирается. Сами видели! Даже, говорят, пушки везет!

Аникин с Андреевым переглянулись.

— Так! — сказал Василий. — Что ж, назвался груздем, полезай в кузов… Главное — смелость да напор. Разок бы их поколотить, сразу хвост подожмут. Давай-ка обмозгуем, как генерала встретить.

Посоветовавшись, Андреев, Аникин, Деянов решили не медля сзывать на подмогу народ.

Степан Аникин кликнул сына, по-прежнему сторожившего пленников.

— Полезай-ка наверх, сынок! — приказал он. — Бей в колокол!

— А как же с теми? — кивнул тот на карету.

Степан махнул рукой:

— Не до них… Беги, Вася! Там, на звоннице, и оставайся, никуда не уходи! Я сам за тобой явлюсь.

Мальчик быстро побежал по лестнице. Вскоре опять загудел набат.

Первыми на призыв откликнулись замоскворецкие. Видно было, как за рекой сбегались на набережную люди.

— Я вот как думаю, — предложил Степан. — Пошлем кого-нибудь туда, к ним. Пусть на мосту соберутся и ожидают, пока солдаты придут. Тогда они им в хвост ударят, а мы отсюда по голове… С обеих, значит, сторон!

— Верно! — одобрил Андреев. — Ступай-ка ты, Федор! — обратился он к Деянову. — Только живо!.. Одним духом!

Деянов кинулся опрометью к воротам. Он успел проскочить Ленивку и добрался до моста, когда у Пречистенских ворот показалась голова еропкинского отряда.

Впереди шла небольшая конная команда во главе с самим генералом, ехавшим верхом на гнедом жеребце. Далее следовал батальон пехоты с офицерами, а в арьергарде, громыхая колесами, тащились две пушки.

Дойдя до угла Знаменки, войско остановилось. Отсюда две роты отправились дальше, в сторону Тверской. Одной из них было приказано сосредоточиться близ Иверской часовни, против Воскресенских ворот, другой — атаковать Спасские ворота.

Еропкин с ротой пехоты и конной командой остался на месте.

— Сперва попробуем еще раз миром! — сказал генерал и направил коня к мосту, перекинутому через крепостной ров.

Там скопилось человек около ста бунтовщиков.

— Остерегитесь, ваше превосходительство! — шепнул капитан Саблуков.

Еропкин продолжал шажком подвигаться вперед.

Подъехав поближе к мосту, он крикнул:

— Давайте сюда главных! Надо потолковать!

— Слышь, главных кличет? — послышалось в толпе.

— Василия бы сюда!

— Здесь я! — откликнулся подошедший сзади Андреев.

— Погоди, Василий, — сказал кто-то. — Не нужно тебе показываться… Заприметит генерал.

— И то верно! — одобрили в толпе.

— Нету у нас главных! — закричали мужики генералу. — Каждый сам себе начальник… Говори свое дело, барин, а мы ответ дадим.

— Слушайте же! — обратился Еропкин к бунтовщикам. — Забыв долг перед богом и государыней, учинили вы смуту и воровство. За такие поступки заслужили вы казнь самую лютую. Однако обещаю испросить вам у государыни прошение, ежели одумаетесь и разойдетесь по жилищам своим.

— Где они, жилища наши? — закричал Аникин. — Карантины чумные да ямы на погостах? Схоронились баре в поместьях, сладко едят да мягко спят. А наш брат дохнет хуже скотины!

— Чужим поступкам я не судья! — воскликнул генерал. — А моя совесть чиста. В битвах пулям не кланялся, здесь заразы не страшился. Не испугаюсь и ярости вашей. Потерпите, скоро будет полегче. Пришлет царица-матушка и денег и людей. Построим новые дома, госпитали откроем…

— Славны бубны за горами! — крикнули из толпы. — Ты карантины проклятые распусти, мортусов-душегубов прогони прочь да лекарей басурманских…

— Не просите от меня, чего исполнить не могу, — ответил Еропкин. — В последний раз предлагаю по-хорошему: выходите отсюда! Одолеть вас — дело пустое, да жаль кровь русскую проливать.

Бунтовщики притихли. Видимо, каждый про себя прикидывал: как поступить? Еще недавно они не задумывались о предстоящем. Буйная удаль туманила головы, легкая удача придавала смелости. Терять было нечего: час — да наш, а там, что бог пошлет!..

Но вот пришло время принимать решение: принять неравный бой или смиренно поклониться в ноги и возвратиться к прежней жизни?

Василий Андреев протиснулся вперед.

— Вот что, барин! — крикнул он, обращаясь к Еропкину. — Ты нас не стращай, мы не робкого десятка! Много нас, а еще на подмогу со всей Москвы соберутся. Драться будем крепко, так и знай! А кому суждено голову сложить, значит, так на роду написано. Смерть нам не страшна, она у нас и денно и нощно гостит. Погляди на нас, господин генерал! Не воры мы, не злодеи. Православные люди — смирные, работящие. А коли решились на такие дела, значит, терпежу не стало. Жить, как прежде, боле не хотим, лучше вовсе погибнуть… Желаешь, чтобы на Москве опять тихо стало, исполни, что народ просит!

— Ну, глядите! — сказал Еропкин. — Пеняйте на себя!

Пришпорив коня, он поскакал к своему отряду.

Затрещали барабаны, войско двинулось на приступ. Навстречу солдатам полетели кирпичи, палки, булыжники. Один угодил генералу в ногу, повыше колена. Он пошатнулся, но удержался в седле. Солдаты вскинули ружья. Клуб дыма взметнулся над площадью, человек десять из толпы упало. Конная команда, размахивая палашами, понеслась вперед, за ней с ружьями наперевес пошла пехотная рота. Бунтовщики отступали по мосту, отбиваясь дубинами, рогатинами, топорами.

На углу Волхонки появились наконец замоскворецкие. Наткнувшись на огонь сторожевого охранения, поставленного Еропкиным на перекрестке Знаменки и Моховой, они дрогнули и бросились врассыпную.

Солдаты уже проникли в Боровицкие ворота. В это время две другие команды с Красной площади атаковали Никольские и Спасские ворота. Бунтовщикам пришлось разбиться на три группы.

Войска ворвались в Кремль с трех сторон, отрезав бунтовщикам путь к отступлению. Солдаты кололи их штыками, рубили палашами, били прикладами.

Кремль был захвачен. Однако из города на Красную площадь сбегался народ, чтобы выручить своих. Толпа напирала на кремлевские ворота, в тыл солдатам. Еропкин приказал пустить в дело пушки. Загремел залп. Толпа отхлынула на Варварку, Ильинку, Никольскую…

Наступила ночь. Мертвая тишина воцарилась над городом.

Васька Аникин притаился на колокольне. Сквозь решетку ему было видно все, что происходило внизу. Валились на землю люди, сраженные пулей или штыком, солдаты ловили прятавшихся и, скрутив их веревками, тащили в монастырские подвалы. Васька искал отца, но так и не нашел.

Наконец все стихло. Солдаты собрались на подступах ко всем воротам, оставив внутри Кремля только часовых на башнях.

Стемнело… Ветер свистел на колокольне. Васька присел на пол. Он не ощущал ни холода, ни голода и только думал: «Придет ли отец, как обещал?.. Нет, видно, не придет! Может, лежит в кровавой луже, среди мертвецов. А может, связанный по рукам и ногам томится в подземелье».

Тоска, гнев, лютая ненависть переполняли Васькино сердце… Послышался шорох. Мальчик прислушался. Скрипнула деревянная ступень внизу. Кто-то осторожно поднимался по лестнице. Васька вынул нож, перегнулся через перила. Глаза его уже привыкли к темноте, и он разглядел солдатскую треуголку.

— Вася!

Мальчику почудился отцовский голос. Он хотел откликнуться, но сдержался.

— Вася! Сынок!

Перед Васькой стоял высокий солдат в камзоле, треуголке, ботфортах, только без ружья. Мальчик шарахнулся и крепко сжал рукоятку ножа.

— Не пужайся! — сказал Степан. — Я это!.. А мундир с солдата убитого снял. Темно, пусто, никто и не заметил… Так-то легче будет!

Васька прижался к отцу, прильнул щекой к его руке.

— Не убили тебя, батя, — шепнул он.

— Пока живой! — сказал Степан. — Только зашибли ногу. Охромел чуточку. Да это ничего, пройдет!.. Давай-ка попробуем выбраться отсюда. А там — ищи ветра в поле!

Они спустились по лестнице.

— Куда же? — спросил Васька.

— Прямо к воротам и пойдем! — ответил отец.

Он поднял мальчика на руки.

— Я с караульным разговор буду вести, а ты притаись, будто спишь…

— Ладно! — смекнул Васька.

У Троицких ворот вокруг костра сидели солдаты и пожилой унтер. Подальше стояли двое часовых с ружьями.

— Куда? — осведомился унтер, когда Аникин подошел поближе.

— В гошпиталь! Ногу крепко зашибли, и в плече рана. Гляди вот!

Солдаты посмотрели на кровавое пятно, расплывшееся на борту мундира.

— Чем же это тебя? — поинтересовался один из них.

— Дубиной! А тут, — он показал на пятно, — ножом или секачом, не приметил… Крови-то сколько, страх!.. Я тряпкой перевязал, а она все текет.

— А это кто? — спросил унтер, указав на Ваську, уткнувшего голову в отцовское плечо.

— Нашел в монастыре. Должно, из прислужников… Больной, весь жаром пышет! Отнесу и его в гошпиталь заодно.

— Уж не чумной ли?

— Кто его знает, — сказал Степан. — Может, и чумной… Не оставлять же мальчонку, как щенка, подыхать…

— Эх, глупая башка! — с досадой крякнул унтер. — Разве можно эдак? Сколько раз говорено! Ну, ступай отсюда поживее.

Солдаты пугливо отстранились, унтер отвернулся, зажал нос. Степан миновал ворота, заковылял по мосту через Неглинку. Очутившись за кремлевской стеной, он опустил Ваську на землю.

— Ну, кажись, выбрались, — облегченно вздохнул Аникин. — Пойдем-ка подале отсюда!

Ерменев открыл дверцу, прислушался.

— Никого! — сказал он. — Пожалуй, теперь можно уходить.

— Рано! — возразил Каржавин. — Неизвестно, кто сейчас хозяйничает. Вдруг на бунтовщиков наткнемся? Потерпим, пока рассветет.

Ранним утром снаружи послышалась возня, конское ржание. Подле запряженных в карету лошадей хлопотал кучер, подвязывая торбы с овсом.

— Ты откуда? — удивился Каржавин.

— Целехоньки! — радостно воскликнул кучер. — Живы-здоровы! Только животы от голода подвело…

— Не тревожься, — успокоил его Каржавин. — Сыты! Поели на славу!

— Да кто ж их кормил! — с недоверием откликнулся кучер. — Прибежал, гляжу: еле дышат… Ну, я мигом в монастырскую конюшню… Сыскал все-таки корму.

— Так ты о лошадях? — сказал Каржавин с некоторым разочарованием.

— А как же! Ведь мне доверены! И лошади и карета. Я и в ответе… Ну, слава богу, все в сохранности. Сейчас поедем, барин.

— А бунтовщики?

— Выгнали злодеев! — Кучер перекрестился. — Побили окаянных. Задал им жару генерал!

Накормив лошадей, кучер взобрался на козлы, дернул вожжами. Лошади весело побежали по булыжной мостовой. Вокруг валялись неубранные трупы. Лужицы крови быстро высыхали на ветру.

…К полудню Великолуцкий полк, вызванный Еропкиным из подмосковных сел, вступил в город и расположился лагерем на Красной площади.

Бунт был усмирен.

4

Граф Григорий Орлов с многочисленной свитой прибыл в Москву. Первопрестольная столица походила на осажденную крепость. На площадях и перекрестках стояли караулы, по улицам разъезжали конные патрули. Жителей почти не было видно, только из окон и щелей в заборах глядели любопытные на блестящий кортеж, двигавшийся от заставы вниз по Тверской.

В Кремле графа встретил генерал Еропкин. Отдав рапорт о событиях минувшей недели, он заключил:

— Ныне, с прибытием вашего сиятельства, прошу сложить с меня обязанности…

— Любезный Петр Дмитриевич! — ответил Орлов, обнимая генерала. — О заслугах ваших не премину доложить государыне. Просите, чего душе угодно!

— Э, граф! — сказал Еропкин уже не официальным, а обычным тоном. — Какие там награды! Люди мы простые, в небеса не заносимся. Позвольте полежать в постели. Дважды ранен в бою со смутьянами. Да и немолод…

Орлов поселился за Яузой, в головинском дворце, и сразу же рьяно принялся за дело.

Следственная комиссия приступила к допросу пленных.

Мало-помалу выяснились личности главных вожаков. Все они уже были пойманы, не хватало только Степана Аникина. Комиссия приказала учинить розыск.

Орлов ежедневно разъезжал и даже ходил пешком по городу. Он осматривал казенные здания, купеческие лавки, частные дома. Не страшась заразы, посещал больницы и карантины, выслушивал доклады смотрителей и лекарей, отдавал распоряжения, смещал нерадивых чиновников, назначал на их должности других. Граф любил вступать в беседы с простыми людьми: расспрашивал, утешал, ободрял, сыпал прибаутками, щедро раздавал пожертвования и милостыню…

Попрошайки, бродяги и прочие темные людишки не скупились на льстивые похвалы графу. Но большей частью московские жители принимали графские милости сдержанно.

Как-то под вечер Орлов в сопровождении адъютанта проходил по замоскворецким улицам. На скамье у ворот какого-то двора сидел солдат с мальчишкой лет двенадцати.

Увидев графа, солдат хотел было скрыться в подворотню, но было уже поздно. Поднявшись, он вытянулся в струнку, отдал честь.

— Какого полка? — спросил Орлов.

— Московской команды. Отчислен в гошпиталь.

— Зачем разгуливаешь?

— Отпущен родичей проведать, ваше превосходительство.

— А что за хворь у тебя?

— Ранен, ваше превосходительство! В сражении под Кремлем.

— А-а! — Граф вынул из кошелька золотую монету. — Ну вот тебе! Спасибо за службу, молодец!

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Сынишка? — спросил Орлов, кивнув в сторону подростка.

— Никак нет, ваше превосходительство! Сирота… Приютил я его.

— Нельзя! — сказал граф. — Надобно отдать в Воспитательный дом.

— Ваше превосходительство! — встревожился солдат. — Дозвольте: пусть при мне кормится… Привык!

— Нельзя! — повторил Орлов строго и приказал адъютанту: — Веди его!

Молодой офицер брезгливо потянул мальчика за рукав. Они зашагали дальше. Вдруг мальчишка с силой рванул руку. Адъютант поскользнулся, шлепнулся в жидкую грязь. Мальчик пустился стрелой. Солдата уже не было видно.

Орлов расхохотался:

— Вот тебе, братец, и крещение боевое! Ну ничего, с турками труднее воевать… А бездомных ребятишек надобно переловить — и в Воспитательный!.. Поутру не забудь передать распоряжение полицмейстеру! Строго-настрого!

…Солдат выглянул из подворотни. Убедившись, что начальство скрылось из виду, он окликнул:

— Вася!

Мальчик вышел из-за выступа ветхой церквушки.

Разжав ладонь, в которой лежал золотой, солдат усмехнулся:

— Пригодится!.. Знает граф, кого награждать!

Уже две недели отец и сын Аникины жили у старого их соседа, псаломщика Страхова. Выйдя в ту памятную ночь из Кремля, они долго блуждали по глухим улицам и переулкам, а на заре постучали в страховский дом.

— Так ты ныне в солдатах? — удивился хозяин.

— Не приютишь ли, Иван Петрович, на несколько дён? — уклончиво осведомился Аникин.

Страхов прищурил глаз, погладил бороду.

— Понятно! — молвил он. — Ладно, оставайтесь!..

Степан поселился в сарае. Выходил он только по вечерам, да и то не за ворота. Ваське же было разрешено разгуливать свободно.

Однажды вечером Степан рискнул посидеть с сыном на лавочке за воротами. И, как назло, они напоролись на самого графа…

— На рожон вздумал переть? — с досадой упрекнул кузнеца Страхов. — Ведь ищут тебя. Давеча стражник заходил, допытывался. Верно, кто-нибудь из дружков твоих показал.

— Может статься, — согласился Аникин.

— То-то! И к чему было в эту кашу лезть? Такой тихий мужик!

— Мочи не стало, — тихо сказал Степан.

— Да толк-то какой? Ужели надеялись эдакую силищу одолеть?

Степан молчал.

— Дело твое, — махнул рукой Страхов. — Только помни уговор: со двора ни на шаг и на дворе показывайся пореже. Сведают, худо придется и тебе и мне.

— Ладно, Иван Петрович! — сказал Аникин. — Не опасайся! Думаю, лучше мне вовсе из Москвы убираться. Где-нибудь в деревне схоронюсь.

— Легко сказать! — возразил Страхов. — Повсюду заставы. Кошку и ту не пропустят.

— Как-нибудь проберусь. Авось одёжа солдатская поможет. А Ваську у тебя пока оставлю, если позволишь.

— Отчего же, пускай живет, — согласился хозяин. — Направлю тебя к деверю моему, под Рязань… Он примет. Только не торопись, дело опасное! Я ведь тебя не гоню…

В ту же ночь в Головинском дворце вспыхнул пожар. Разбуженный камердинером, Орлов выбежал из спальни в плаще, накинутом прямо на белье. Из галереи, примыкавшей к покоям графа, валил густой дым; в окно были видны языки пламени, полыхавшего в противоположном крыле здания.

Утром Орлову доложили, что возле дворцовых подвалов найден обгорелый шест, обернутый просмоленной паклей. Граф нахмурился, ничего не сказал. В полдень он явился в зал, где заседала следственная комиссия.

— Милостивые государи! — обратился к ним Орлов. — Медлить более нельзя. Надобно поскорее закончить разбирательство и примерно покарать преступников сообразно их вине. Тогда сразу остынет пыл черни, воцарится успокоение. А без оного мы бессильны прекратить бедствия на Москве.

Распоряжение было принято к руководству.

Вскоре герольды под звуки труб огласили приговор по всей Москве: Андреева, Дмитриева, Деянова и Леонтьева повесить, двенадцати другим заправилам бунта вырвать ноздри и отправить их на галеры; еще шестьдесят человек подвергнуть телесной экзекуции и сослать в отдаленные места; подростков, участвовавших в беспорядках, публично выпороть.

А Степана Аникина уже не было в Москве.

Однажды, ранним октябрьским утром, он явился к Страхову, низко поклонился и сказал:

— Прощай, Иван Петрович! Спасибо тебе! Ухожу!

— Ну что ж… Ступай с богом! — Страхов обнял кузнеца. — Держи путь на Рязань, там неподалеку деревня Никольская. Спросишь дьячка, Якова Коробкова. Человек он хороший!..

Васька проводил отца до ворот.

— Слыхал, сынок, где меня искать? — спросил Степан, глядя в сторону. — Как только карантины снимут, туда и пробирайся. А после увидим. Может, уйдем на новые места… На Волгу! А то и дале…

— Хорошо бы! — прошептал мальчик.

Помолчали минутку. Степан торопливо перекрестил сына, провел ладонью по его волосам и пошел прочь от двора не оглянувшись.

Исполнение приговора над участниками мятежа было назначено на одиннадцатое ноября. Легкий снежок порхал в воздухе. Караульные посты в этот день были усилены: куда ни глянь — солдатские кивера, холодное сверкание штыков и обнаженных сабель.

Ерменев шел в толпе, двигавшейся по Моховой, к Воскресенским воротам.

Он все еще жил у Каржавина, томясь вынужденным бездельем. Начальству было не до него, а выезд из Москвы стал вовсе невозможен.

Вдруг ему вздумалось пойти на место казни. Словно какая-то таинственная сила влекла его туда. Он предложил Каржавину отправиться вместе.

Тот даже руками развел:

— Ей-богу, не пойму я вас! То возмущались, негодовали. А теперь!.. Нет, благодарю покорно! Дикость, азиатчина!

Ерменев не стал возражать, но все-таки пошел.

Людской поток вынес его на Красную площадь. Вокруг Лобного места уже были приготовлены виселицы, пучки свежих розог, ведра с водой. Ерменев пристроился в уголке паперти Василия Блаженного, раскрыл альбом и принялся делать наброски. Толпа не обращала на него внимания. Все глазели туда, куда под конвоем уже вели осужденных.

Только двое мальчиков следили за художником. Ерменев поднял голову. Перед ним был подросток в малиновом кафтанчике с голубыми отворотами и треугольной шляпе; за ним стоял другой — по виду из простонародья.

Вглядевшись, художник кивнул гимназисту:

— Никак, знакомый? Петруша Страхов, кажется?

— Верно, — ответил гимназист. — А вы кто?

— Господина Сумарокова приятель. Помнишь, однажды ты нам по дороге встретился?

— А-а! — Петруша, очевидно, не узнал Ерменева, но сказал вежливо. — Как же… Очень хорошо помню… А вы рисуете? Взглянуть нельзя ли?

Ерменев протянул альбом. На листах громоздились косматые мужицкие головы, всклокоченные бороды, раскрытые от любопытства рты, зипуны, армяки, лапти, бабьи платки, виселицы, фигуры палачей…

Петруша с интересом рассматривал рисунки. Васька Аникин тоже глядел из-за его плеча. Внезапно Васька выхватил альбом из Петрушиных рук и швырнул его на землю.

— Ты что! — крикнул ошарашенный художник и вдруг узнал в парнишке маленького часового, который караулил их с Каржавиным в карете.

Васькины глаза горели ненавистью. Он с яростью ударил босой ногой по альбому, валявшемуся в грязи, и кинулся прочь.

— Держи его, держи! — закричали рядом.

Мальчик, отбиваясь кулаками и ногами, упал на землю, но десятки рук уже держали его.

Высокий старик в добротном кафтане воскликнул:

— Ишь, воровское отродье! А ну, взять его!

— Не трогайте! — закричал Ерменев. — Отпустите парнишку!

Возглас его потонул в общем гомоне. Ваську скрутили и потащили на панель, где стоял конный дозор во главе с прапорщиком.

Запуганная казнями и экзекуциями, охраняемая многочисленным войском, Москва притихла. Да и мор пошел на убыль. Все реже громыхали чумные колымаги, пустели карантины и больницы.

Одни объясняли это долгожданным наступлением холодов, другие полагали, что просто время пришло кончиться поветрию. Но при петербургском дворе спасение Москвы было приписано Орлову: ведь граф был посланцем и избранником государыни. Шталмейстер Ребиндер привез Орлову «высочайший рескрипт», призывавший его возвратиться в столицу. Навстречу графу были посланы царские экипажи. В Петербурге его встретили, как полководца, вернувшегося после победоносной войны.

Екатерина ожидала триумфатора в тронном зале, окруженная придворными. Опустившись на колени, Орлов благоговейно приложился к руке государыни.

— Граф Григорий Григорьевич! — сказала Екатерина. — Вы возвратили мне первопрестольную столицу, а народу русскому — его самые драгоценные святыни.

Указав на стоявший на столике поднос, на котором столбиками были сложены новенькие золотые кружочки, она продолжала:

— Эти медали я приказала отчеканить в вашу честь. Раздайте их тем, кто помогал вам в тяжкие дни…

Императрица взяла одну из медалей, протянула ее графу. На одной стороне медали было изображение Орлова, на обратной — фигура римлянина Курция[15], готового броситься в пропасть. «И такого сына Россия имеет», — гласила надпись.

Граф низко наклонил голову, потом, поднявшись с колен, сказал:

— Государыня! Не знаю, как и благодарить за высокую милость. Но об одном прошу: надпись сия мне лестна не в меру, для других же верных сынов отечества — обидна. Неужели среди слуг твоих, матушка, не нашлись бы многие, кои совершили бы то же, если бы на них пал твой выбор?

— Истинные герои всегда скромны! — улыбнулась императрица. — Пусть будет по-вашему, Григорий Григорьевич! Я велю перечеканить медали. Надпись слегка изменим: не «сына», но «сынов»… «И таковых сынов Россия имеет!» Так, кажется, будет справедливо.

— Опять играет в простачка, — шепнул главный недоброжелатель Орлова, граф Никита Иванович Панин, молодому князю Куракину.

— Какой триумф! — сказал на ухо Ивану Ивановичу Бецкому старичок с андреевской лентой. — Апогей славы!..

— Это и худо! — тихонько ответил Бецкий. — Когда высшая точка пройдена, начинается падение.

Предсказание старого царедворца сбылось. Вскоре у Екатерины сыскался новый сердечный друг. Орлов был навсегда удален от двора и государственных дел.

5

Наступила весна. Почти все московские баре уже возвратились домой. Засияли огнями особняки на Басманной и Покровке, на Воздвиженке и Поварской. Опять покатили по Москве роскошные кареты, запряженные шестерками и четвернями, с важными кучерами на козлах, с ливрейными лакеями на запятках.

Загремела бальная музыка, возобновились гулянья на Девичьем поле, в Сокольниках.

Но раны Москвы не зажили. В мрачном безмолвии стояли дома с выломанными дверьми, выбитыми окнами. Дворы и сады заросли бурьяном Простой народ угрюмо взирал на господское веселье. Но помалкивал…

Императрица так наставляла нового московского главнокомандующего, князя Михаила Никитича Волконского:

«Здесь слышно, что на Москве опять разные враки есть. Пожалуйста, не пропустите оных мимо ушей, но прикажите по исследовании от человека до человека — кто от кого слышал — добраться до выдумщика, и того по мере его вины наказать публично. Заставьте себя уважать и бояться, по делам давайте заплату, уймите буянство!»

Князь старательно выполнял предписание. Его ближайший помощник, Архаров, назначенный московским обер-полицмейстером, наводнил город стражниками и тайными соглядатаями. Они шныряли по рынкам и торговым рядам, пробирались в толпу молящихся в церквах, сидели в кабаках, прислушиваясь к чужим беседам. Заслышав вольное словцо, архаровцы — так прозвали этих молодчиков — хватали неосторожного и волокли его в Рязанское подворье на Лубянской площади. А на дознании у Архарова даже самые упорные и стойкие выдавали единомышленников и часто, чтобы избавиться от мучений, возводили поклепы на знакомых и родственников.

…Майским вечером Ерменев шел вверх по Никитской, направляясь в сторону Кудринской. Липы и клены за заборами оделись молодой листвой. Было тепло и тихо. Пахло нагретой за день землей, свежей травой, немного дымом от разведенных к ужину очагов.

Пройдя Кудринскую площадь, Ерменев свернул на Пресню и подошел к знакомому дому. Сумароков вернулся только на днях. Слуги чистили мебель, скребли паркет, распаковывали и расставляли утварь. Однако в кабинете уже сидели гости: двое актеров из казенного театра и старинный приятель Александра Петровича, писатель Аблесимов, в потрепанном платье, в стоптанных башмаках.

— А, Иван! Явился. Не заставил ждать! — воскликнул хозяин, завидя входящего Ерменева.

Он пошел навстречу художнику и крепко его обнял.

— Ну вот и хорошо! Кто старое помянет, тому глаз вон! Ведь не сердишься?

— Как видите! — улыбнулся Ерменев. — Только узнал о вашем возвращении, тут же поспешил…

— Спасибо, дружок! — Сумароков приложил платок к глазам. — От кого же сведал?

— От Петруши Страхова, вашего ученика.

— Так, так… Я рад. Наконец мы опять в Москве. Несчастная столица! Мало было ей мора, так еще мятеж ужаснейший! Должно быть, тебе, Иван, здесь не сладко пришлось.

— Как же! В плену побывал. Да ничего, уцелел.

— Слава богу! Хвала доблестным нашим военачальникам! — Приоткрыв дверь, Сумароков крикнул: — Приведите малыша!

Через несколько минут старик Антип ввел Егорушку. Он был умыт, причесан, одет в скромный, но приличный кафтанчик.

— О, старый приятель! — с искренней радостью воскликнул Ерменев. — Небось не признал?

— Дядя Ваня! — тихо сказал мальчик.

Художник поднял его на руки, Егорушка радостно засмеялся.

— Вот что, Егор! — сказал Сумароков. — Прочитай-ка нам стихи. Опусти его на пол, Иван!

Мальчик одернул кафтанчик, выставил вперед правую ногу, поднял вверх руку и начал сперва робко:

Понемногу оправляясь от смущения, Егорушка произносил стихи все более уверенно:

Перейдя к описанию бунта, мальчик повысил голос и, подражая своему учителю, нараспев, с легким завыванием прочитал:

Еще громче, как бы ликуя, Егорушка воскликнул:

— Ну, каково? — спросил Сумароков.

— Прекрасно! — сказал Аблесимов. — Это чья же ода?

— Моя! — ответил Сумароков с гордостью. — В деревне сочинил, как дошел слух о московских происшествиях.

— Высокая поэзия! — молвил Аблесимов, зажмурившись от удовольствия. — Сколько благородства, какая торжественность!

— Чудо! — с восторгом воскликнул один из актеров. — Даже в бедствии, в глуши деревенской не умолкает сумароковская муза.

— А ты, Иван, что скажешь? — спросил автор.

— Стихи хорошие, — отозвался Ерменев сдержанно.

Сумароков пытливо поглядел на него:

— Кажется, чего-то недоговариваешь?.. Так вот, знай! Я долгом своим почел прославить подвиги избавителей наших. Кабы не великая государыня и ее славные сподвижники, конец был бы Москве!.. Да и не одной Москве! Грешили мы вольнодумством, а ныне настали иные времена…

Воцарилось молчание. Потом актер сказал:

— А мальчонка изрядно декламирует. Чем не артист?

— Может, когда-нибудь и станет артистом, — ответил Александр Петрович. — Но еще рано. Пусть подрастет, поучится уму-разуму.

Вошел Петруша Страхов. Учтиво поклонившись, он скромно остановился у порога.

— Пожалуй сюда, господин гимназист! — пригласил хозяин.

Петруша приблизился и, увидев малыша, воскликнул:

— Да ведь это Егорка!

— А ты его откуда знаешь? — удивился Ерменев.

— Соседи! В прошлом году пропал он, ни слуху ни духу…

— Петруша! — сказал тихо Егорушка. — Где мой батя? Где брат Вася?

Петруша замялся.

— Живы, — сказал он. — В деревню ушли. Обещали вернуться…

— Видишь, Егор, — сказал Ерменев. — Стало быть, ты не сирота.

Сумароков нахмурился:

— Ему и у меня неплохо. Не так ли?

— Мне здесь хорошо!

— А теперь простись с гостями и ступай к себе! Спать пора!

Пристукнув каблучками, мальчик пошел к дверям.

Сумароков, как бы заглаживая недавнюю вспышку, обратился к Ерменеву:

— А ты, сударь, верно о театре нашем позабыл?

— Помню! — ответил художник. — И от слов моих тогдашних не отрекаюсь.

— Вот это славно! — Сумароков дружески потрепал его по плечу. — Я уже с этими господами потолковал. Они согласны к нам перейти, скучно им в казенном театре.

— Истинно так! — откликнулся один из актеров.

— Только позовите — на крыльях прилетим, — поддержал другой.

— Знаю! — сказал Александр Петрович. — Труппу соберем отменную. Я еще одну артистку привез… Скоро вам покажу — не нахвалитесь! Истинный талант и собой хороша!

— Дуняша? — спросил Ерменев, слегка побледнев.

— Она! Я особую горницу ей отвел, словно барышне. И отцу ее, Кузьме, дозволил в Москву переселиться, на оброк. Мужик честный, почтительный, не чета разбойникам да смутьянам. Отчего ж такому не оказать милость? Пускай близ дочери живет, пускай торгует — мне не жаль!

Сумароков снова заговорил о своей театральной затее:

— Денег немного уже добыл, хватит для начала. Потом можно еще взять взаймы. Есть у меня на примете один барин. Богач, благотворитель! Деньгами так и сорит.

— Это кто же, позвольте осведомиться? — поинтересовался Аблесимов.

— Демидов Прокопий. Неужто не знаешь? Воспитательный дом создал. Приюты всякие… Университету кучу денег отвалил…

— Как не знать Прокопия Акинфиевича, — сказал Аблесимов. — Он точно, благотворитель. Однако человек непостоянный, взбалмошный. Чудит! И порой весьма зло.

— С Сумароковым не почудишь, братец! — горделиво произнес Александр Петрович. — Никому не советую!

Побеседовав с часок, гости стали прощаться.

— А ты куда? — спросил Сумароков Ерменева. — Разве не останешься у меня?

— Благодарствуйте, Александр Петрович! Поселился я у одного моего знакомца. Пожалуй, обидится, ежели я его покину.

— Кто таков?

— Господин Каржавин. Служит в кремлевской экспедиции.

— Приказный? — Сумароков брезгливо поморщился.

— Нет, по архитектурной части. А прежде был учителем французского языка в семинарии. Путешествовал за границей, в парижском лицее обучался. Человек умный, просвещенный, собеседник приятный.

— Не слыхал! — холодно сказал Сумароков. — Что ж, не смею задерживать, покойной ночи!.. Да, вот что: на будущей неделе хочу театральным ценителям показать Дуняшино уменье. Так ты, коли не скучно, приходи! Только без твоего приятеля… Я, сударь, новых знакомств не ищу…

Ерменев пошел вдвоем с Петрушей Страховым.

— Значит, ты Егорушку давно знаешь? — расспрашивал художник. — Вот не предполагал.

Он рассказал, как они нашли малыша, сбитого лошадьми, как провели лето в Сивцове.

— Это правда, что родные Егорушки живы? — спросил Ерменев. — Или ты просто утешить хотел?

— Правда… Мать померла, а отец с братом живы. Они… — Петруша оглянулся. Улица была пустынна. — Обещайте, что никому не скажете!

— Обещаю!

— Отец его — бунтовщик! У нас прятался, потом ушел совсем. А братца его, Ваську, вы однажды видели.

— Я?..

— Ну да! Помните, на Красной площади?

— Вон оно что!..

Ерменев вдруг ясно представил себе драный, с чужого плеча зипун на маленькой фигурке, засохшую грязь на босых пятках, злой огонек в глазах.

— Высекли его тогда и отпустили, — продолжал Петруша. — Пришел к нам, переночевал — и след простыл… Верно, отправился отца искать.

— Жестоко иной раз судьба над людьми шутит! — задумчиво сказал Ерменев. — Брата батогами потчуют, отцу приготовлена то ли каторга, то ли виселица, а малыш произносит хвалебную оду Орлову с Еропкиным. «Войди с веселием покой, войди в российские границы!..» — повторил он запомнившийся стих. — Такого ни в одной трагедии еще не придумано…

Качель взлетала все выше. Дуняша крепко уцепилась за веревки. Щеки ее пылали, прядь волос выбилась из-под цветастого платка.

— Ой, дух захватило! — крикнула она наконец.

Ерменев, смеясь, понемногу замедлял полет качели.

— Напугалась? — Он помог девушке спрыгнуть на землю.

— Нисколечко! Только голова чуточку вскружилась.

— Ну пойдем погуляем!

День стоял ясный, теплый. Солнце уже близилось к закату. Это было первое после долгого перерыва гулянье под Новинским.

Посреди поля высился шатер, похожий на огромный колокол; на его вершине развевался пестрый флажок. У шатра толпился народ. Сидельцы, зачерпывая из бочонков длинными ложками — крючками — водку, подавали ее посетителям. По сторонам шатра раскинулись палатки поменьше, крытые рогожей и лубком. На прилавках стояли жбаны с брагой, подносы с пряниками, яблоками, орехами.

— А ну, кому сбитенька имбирного! — выкрикивали зазывалы. — Подходи, народ православный!

— Барин хороший! — обратился один к Ерменеву. — Угости свою красавицу!

Художник выбрал несколько печатных пряников, наливных яблочек и сластей и, уплатив, подал Дуняше. Девушка зарделась от удовольствия.

— Вина не хочешь ли? — предложил Ерменев.

Дуняша отрицательно покачала головой.

— А я, пожалуй, хлебну немного.

— Не нужно! — попросила девушка.

— Не беспокойся, от одной чарочки не захмелею.

Ерменев осушил поднесенный сидельцем «крючок», закусил пряником.

На лужайке расположились музыканты с гуслями, гудками, сопелями. Посреди широкого круга зрителей, помахивая платочками, плыли девушки в праздничных накидках, наброшенных поверх сарафанов. Навстречу им важно выступали парни, заложив руки за пояс.

Дуняша смотрела на пляску, плечи ее слегка задвигались.

— Эх, досада! — сказал художник. — Не мастер я плясать, а тебе, вижу, охота.

— Вот уж ничуть! — Дуняша потянула его в сторону.

…На помосте возвышалась странная фигура: мужчина в сажень ростом с широченными плечами и выпяченной, как железный панцирь, грудью; длинные космы черных волос падали на плечи.

— Чудо природы! — объяснил стоявший на помосте приземистый толстяк. — Господин Рауль с далекого острова Мартиника. Имеет росту три аршина два вершка, весу — девять пудов шесть фунтов. Папаша его — французский купец, матушка — арапская принцесса. До десяти лет был парнишка Обыкновенный, потом почал расти и все растет, хоть ему ныне уже двадцать годов. А до каких пор вырастет — неизвестно! Жрет сырое мясо по десять фунтов на день, вина выпивает три штофа и нисколечко не хмелеет… Подайте, люди православные, малютке на пропитание!

Толпа, глазевшая на чудо природы, захохотала. Оборванный мальчишка с деревянной миской в руках пошел собирать монетки. Зрители давали охотно… Ерменев тоже бросил в миску несколько грошей.

— Сейчас будет кормление господина Рауля! — объявил человечек с помоста и вынул из корзины огромный кусок кровавого мяса.

— Экое страшилище! — шепотом проговорила Дуняша. — Отродясь не видывала. Неужто еще будет расти?

— Право, не знаю, что тут забавного? — пожал плечами художник. — Урод, убогий человек — только и всего… Вот ежели бы балаган поглядеть или кукольную комедию, — это дело другое. Да разбежались из Москвы все скоморохи.

У одной из палаток на корточках сидела старая цыганка. Перед ней на земле были рассыпаны бобы, разложены кости с непонятными знаками, на жаровне тлели уголья.

— Подари пятачок, боярин! — крикнула старуха. — Судьбу расскажу.

Дуняшины глаза заблестели. Ерменев кинул монету в подол цыганки.

— Мне не надо, я и сам колдун, — сказал он. — А ей погадай!

Старуха долго разглядывала руку девушки. Потом, притянув Дуняшу к себе, зашептала на ухо…

— Что ж тебе на роду написано? — спросил художник, когда гадание было окончено.

Дуняша молчала.

— Что-нибудь дурное?

Девушка задумчиво поглядела на него и опустила голову. Они пошли дальше, миновали шумное поле и свернули на узкую улицу. За плетнями стояли бревенчатые избы, по пыли бродили козы, пощипывая молодую траву. У колодца, с ведрами и бадьями, толпились бабы. Из-за заборов доносился нежный запах распускавшейся черемухи. Улица вышла на косогор, внизу извивалась Москва-река, позолоченная отблеском только что закатившегося солнца.

Ведя девушку за руку, Ерменев стал спускаться по крутой тропинке. На берегу не было ни души, пахло сыростью и смолой. Они присели на днище опрокинутой лодки. Отблески на реке погасли, с противоположного берега — от Дорогомиловской слободы — поднимался полосой туман.

— Я знаю, что тебе старуха напророчила, — шепнул Ерменев.

— Что?

— Она сказала: «Это твой суженый».

— Как ты узнал?

— Разве не говорил я тебе, что и сам колдун, пошутил Ерменев.

— Да, так она сказала!

— Ну, значит, верно гадает! — сказал художник.

Он осторожно обнял ее плечи, повернул лицом к себе. Губы ее были полураскрыты и холодны.

— Душенька моя! — тихо сказал Ерменев. — Хочу, чтобы мы с тобой были вместе до самой смерти… Пойдешь за меня?

— Да ведь я крепостная! — вздохнула девушка.

— Это пустое! — ответил художник. — Попрошу Александра Петровича, он тебе вольную даст… Мне не откажет! Вот только съезжу в Питер, ворочусь и обвенчаемся!

— Так ты уезжаешь! — воскликнула Дуняша.

— Совсем ненадолго… По службе дело есть. И семье помочь… Матушка у меня хворая, бедствует. Братишка — недоросль, грамоты не знает. Надобно о них позаботиться. Недели на две отлучусь, не более. Ты не тревожься!

Девушка вдруг порывисто обвила руками его шею, поцеловала в губы. Они долго сидели молча, тесно прижавшись друг к другу… На другом берегу светились дрожащие огоньки, лаяли собаки, С реки доносился всплеск весел…

— А еще цыганка так ворожила, — сказала Дуняша: — «Получишь от него немногую радость и великую печаль»… Вот как она сказала…

— Что ж, может, она права, — молвил Ерменев задумчиво. — Так чаще всего и бывает: много печали и мимолетные радости… Но кто знает: не этим ли и прекрасна жизнь?