Утренняя звезда

1

В воскресенье на петровском театре давали комедию французского автора Мариво «Игра любви и случая».

Публики было много: московские зрители успели полюбить этот театр, недавно открытый приезжим антрепренером, англичанином Медоксом, близ церкви Спаса на Копьях.

Петровский театр был более роскошный, нежели прежние. Зрительный зал, освещенный огнями хрустальных люстр, вмещал около ста изящно отделанных лож, несколько рядов кресел и многоместный партер. Вокруг зрительного зала помещались гостиные; в самой большой из них — зеркальной ротонде — по определенным дням устраивались маскарады, посещаемые множеством московских франтов и щеголих.

…Спектакль окончился рано. Лакеи в разноцветных ливреях с позументами толпились на ступенях подъезда, выкликая кареты своих господ. Театральные служители гасили люстры. Актеры разошлись по уборным снимать грим, переодеваться. Полчаса спустя они собрались в вестибюле, у выхода. Комик Ожогин, заменивший недавно умершего Каллиграфа, рассказывал одну из своих бесчисленных историй, представляя в лицах старую барыню и ее дворецкого. Актеры покатывались со смеху.

— Где же, однако, наш рыдван? — спросил мягким, напевным голосом знаменитый трагик Померанцев, любимец московской публики.

У Медокса было заведено развозить актеров после спектакля.

— Не будет нынче экипажа, Василий Петрович. Придется пешочком! — сказал Ожогин.

— Это почему же? — нахмурился Померанцев.

— Кучер Прохор напился.

— Ну и черт с ним!.. Неужто другого нельзя сыскать?

— А он, прохвост, и лошадей напоил, — ответил Ожогин серьезно. — Улеглись в стойлах своих и храпят.

Померанцев с недоумением посмотрел на комика. Актеры расхохотались.

— Ну, ну! — молвил Померанцев высокомерно. — Ты, кажется, братец, забываешься…

— Да я так только, Василий Петрович, — виновато пробормотал комик.

Из внутреннего коридора вышла молодая актриса в бархатном салопе и высоком шелковом капоре.

— Ты с нами, Дуняша? — спросил Ожогин.

Актриса не успела ответить, как дверь с улицы отворилась. Появился молодой человек. Одетый по моде, но без излишнего щегольства, он застенчиво поклонился артистам и подошел к Дуняше.

— Я вас дожидаюсь, Авдотья Кузьминична, — сказал он вполголоса. — Не дозволите ли отвезти?

Дуняша подумала минуту и, улыбнувшись, наклонила голову. Они вышли вместе.

— Никак, новый вздыхатель? — усмехнулась Ульяна Синявская, одна из премьерш медоксовой труппы.

— Кажется, так! — подтвердил Ожогин.

— Очего же «новый»? — укоризненно заметил Померанцев. — Как будто до сих пор никого у нее не было. Девица скромная.

— Видали мы этих скромниц! — сказала молоденькая Яковлева, игравшая роли субреток.

— Не знаешь ли, кто он? — обратилась Синявская к Ожогину.

— Как не знать! — ответил комик с апломбом. — Купецкий сын… Звать Тимофеем, а фамилия Полежаев. Богат, как Зевс!

— Не Зевс, а Крез! — поправил Померанцев. — Уму непостижимо невежество твое, Ожогин!

— Что ж, коли сумеет окрутить молодца, счастье ее! — сказала Синявская. — Таланта ни на грош, на театре ей делать нечего… Только едва ли он женится. Поволочится — и след простыл!

— Справедливо! — воскликнул Ожогин. — Нынче богатые купчишки чванятся не меньше бар… Ну, да и без венца сладятся!

— Эх, сороки, только бы вам языки чесать! — с досадой сказал Померанцев. — И чего вам от нее надобно? Сплетен не заводит, поперек дороги никому не становится. Актриса не бог весть какая, это верно! Не то, чтобы вовсе без дарования, а школа старая, сумароковская… Теперь уж не поправишь! Так тебе же, Ульяна, только выгода!

— А я и не опасаюсь! — пожала плечами Синявская. — Спесива, всех сторонится: дескать, я вам не чета! Папаша ее из мужиков в купцы вышел, разбогател. Вот и задирает нос.

Вошедший в подъезд кучер объявил, что экипаж подан. Актеры гурьбой повалили к выходу…

Дуняша со своим спутником ехали молча в щегольской двухместной карете. На улице было холодно, туманно, окна кареты запотели. В церквах уже звонили к вечерне.

— Ох, забыла, Тимофей Степаныч! — вдруг спохватилась Дуняша. — Я ведь не домой: мне в гости надобно…

— Вот как! — Полежаев заметно опечалился. — Куда же прикажете везти?

— На Покровку, в дом князя Трубецкого.

— Вон с какими высокими особами вы знакомство водите! — заметил Полежаев. — Скоро, пожалуй, с нами, простецами, и знаться не пожелаете.

— Как не стыдно! — укоризненно сказала актриса. — Да я не к князьям приглашена. К господину Хераскову, сочинителю! Он у Трубецких в доме живет.

— Поворачивай на Покровку! — крикнул Полежаев кучеру. Помолчав, он сказал: — Скоро уезжаю, Авдотья Кузьминична. В Сибирь!.. Отец рудник купил за Красноярской крепостью. А мне наказал осмотреть и дело наладить. Вот только снег выпадет, по первопутку и отправлюсь… Я уж там бывал однажды.

— Даль-то какая! — вздохнула Дуняша.

— Да, не близко! Почитай, месяца два ехать… Да это ничего! Люди и подальше забираются: к самой китайской земле, в Охотск, на Камчатку.

— Я и представить не могу, какова она, Сибирь. Сказывают — совсем дикая… Холод лютый!

— Зимы, верно, суровые, — согласился Полежаев. — Но, ежели в доме тепло да оденешься поплотнее, мороз не страшен. Зато лето — благодать: ясно, сухо… Места — красоты удивительной: леса густые, непроходимые, реки могучие. Едешь, едешь — тишина, только птицы щебечут… Впрочем, ежели кто к городу привязан, скучно, конечно.

— Я люблю природу, — сказала Дуня. — В деревне родилась.

— Там и скучать не приходится, — продолжал Полежаев. — Наладим прииски, выстроим дома! Сокровищ там множество, деньги можно лопатами загребать.

— Как же вы говорите: прииски, города? А работников откуда взять? Ведь пусто, безлюдно.

— Многие уходят в те края: мужики бегут от господ, других за всякие вины в сибирские остроги ссылают. Помещиков там нет, а императрица позволила государственных крестьян и ссыльных к заводам приписывать. Народ крепкий, на все руки умелый, с ними горы своротишь… Вот увидите, когда-нибудь прославится сибирская земля на весь мир!

— Занятно рассказываете, — улыбнулась Дуняша. — Даже мне взглянуть захотелось…

— Авдотья Кузьминична! — сказал Полежаев, и голос его дрогнул от волнения. — Стоит вам пожелать, вы там царицей будете.

— Это как же? — удивленно спросила девушка.

— Неужто не понимаете?

Кучер осадил лошадей, карета остановилась.

— Кажется, приехали, — сказала Дуняша.

— Эх, жаль!.. Что ж, коли торопитесь, ничего не поделаешь.

Дуняша внимательно поглядела на спутника.

— Меня ждут, Тимофей Степаныч, — сказала она мягко. — Впрочем, минут десять еще можно…

— Спасибо! — шепотом сказал Полежаев и крикнул кучеру: — Гони дальше, к Яузе, а оттуда обратно, сюда!..

2

Особняк на Покровке сиял огнями. У парадного подъезда, украшенного колоннами, выстроилась вереница экипажей. Сверкали лаком и позолотой модные «купе» и «берлины»; застенчиво уступали им дорогу ветхие неуклюжие кареты, помнящие еще Елизаветино царствование. Швейцар в Ливрее, опираясь на массивную булаву, встречал гостей у подъезда.

Дом этот, принадлежавший братьям — Николаю и Юрию — Трубецким, славился радушием, светским образом жизни. На балы, домашние спектакли, музыкальные вечера к Трубецким ездило избранное московское общество.

С некоторых пор здесь поселился также знаменитый стихотворец Михаил Матвеевич Херасков. Херасков приходился князьям Трубецким сводным братом: его мать была во втором замужестве за их отцом, покойным фельдмаршалом Никитой Юрьевичем.

По выходе в отставку Михаил Матвеевич переехал из Петербурга в Москву и опять стал руководить Московским университетом.

Трубецкие предложили Михаилу Матвеевичу поселиться у них. Уже несколько лет жили они вместе, хотя скромный достаток стихотворца не мог идти в сравнение с богатством хозяев дома.

…В этот осенний вечер 1782 года к Трубецким съехалось особенно много гостей. Были среди них вельможи, некогда вершившие судьбы империи, а ныне удалившиеся на покой в свои московские дворцы и подмосковные усадьбы; были литераторы, университетские профессора и студенты; артисты, происходившие из мелких дворян, купцов и даже разночинцев.

Пройдя по анфиладе великолепных покоев, дворецкий пригласил гостей пожаловать в большой зал, где обычно давались домашние театральные представления.

На возвышении, отделенном от зала несколькими ступеньками, сидело несколько человек, в том числе Херасков и хозяин дома, князь Николай Никитич Трубецкой.

Херасков встал.

— Милостивые государи и милостивые государыни! — обратился он к гостям. — Минуло пять лет с того дня, когда отошел в вечность Александр Петрович Сумароков. В нем Россия потеряла знаменитейшего своего писателя, а некоторые из присутствующих — любимого друга. В последние годы его жизни позабыли мы о нем. И кончина его произошла не в славе и почете, но в бедности и одиночестве. Грех сей очевиден. Разве не повелевает нам долг воскресить Сумарокова для наших детей и внуков?.. Для этого мы и собрались здесь.

Он умолк и остался стоять, опустив голову. Главнокомандующий Москвы, граф Захар Григорьевич Чернышев, сидевший в середине первого ряда, медленно поднялся с места, осенил себя крестом. Примеру его последовали и остальные Минуты две все собравшиеся стояли неподвижно, в благоговейном молчании.

Когда публика снова уселась, поднялся сидевший подле Хераскова высокий мужчина. На нем был синий фрак с золотыми петлицами, но без звезд и орденских лент. Длинные ненапудренные волосы были откинуты назад, высокий лоб прорезан глубокими морщинами. Он выглядел молодо, но в волосах виднелись серебряные нити.

— Почтенный хозяин разъяснил предмет нашего собрания, — начал он. — К сему позволю прибавить, что начатое любителями российского слова издание всех сочинений Александра Петровича Сумарокова окончено и вышло в свет полностью, в десяти частях. Все отпечатанные экземпляры оного уже разошлись по рукам. Достойно примечания то, что среди подписчиков, наряду с именами многих знатных особ, находим мы имена людей малоизвестных, скромного состояния: провинциальных дворян, священнослужителей и купцов. О чем свидетельствует сие? О том, милостивые государи, что просвещение российское ширится и проникает туда, где доселе царил мрак невежества…

— Кто таков? — тихо спросила миловидная дама соседа в щегольском шелковом камзоле.

— Новиков! — ответил тот, делая ударение на последнем слоге. — Издатель книг и журналов. Разве не слыхали? Года два назад переехал из Петербурга. Арендует университетскую типографию.

— Так это он! — Дама разглядывала оратора в лорнет. — Как не слыхать! Он ныне в моде! Недурен, право! Голос приятный и в глазах что-то особенное. Il a l’air vraiment enygmatique[20]. А правда ли, будто он?.. — Дама таинственно зашептала на ухо соседу.

— Совершенная правда! — подтвердил тот многозначительно. — У них тайные сборища, там бог знает что творится!

— Да, да!.. — шептала дама с восторгом. — Мне сказывали! Чародейства всякие, магические заклинания… Духи являются! И страшно и любопытно! Ах, если бы хоть разок взглянуть!

— Прекрасный пол к масонам не допускается, сударыня, — объяснил собеседник. — И слава богу! Кощунство, дебош! Что хорошего для добродетельной женщины?

— А все же до ужаса любопытно! — вздохнула дама.

Кто-то из сидевших впереди обернулся, укоризненно поглядел на шепчущихся. Они умолкли.

После краткой речи Новикова вышел Померанцев и стал декламировать монолог Синава из сумароковской трагедии «Синав и Трувор». Померанцев был превосходный артист, полный огня и вдохновения; на этот раз, однако, он читал холодновато, монолог звучал напыщенно и скучно.

После Померанцева Херасков объявил сцену Димитрия и Ксении из пятого действия трагедии «Димитрий Самозванец».

— Исполняют эту сцену, — сказал он, — артистка медоксовой труппы Авдотья Дударева и Петр Страхов, учитель в университете и мой секретарь. Обоих исполнителей обучал сам покойный автор. В последние годы своей жизни Сумароков мечтал открыть свой собственный театр в Москве. Затея не сбылась, но артистов он успел подобрать и выучить.

Из-за кулис вышли исполнители. Петруша Страхов вел за руку Дуняшу Дудареву. Он был в голубом шелковом кафтане, она — в синем бархатном платье с высокой прической. Грациозно раскланявшись со зрителями, оба стали в позы.

В публике зашептались:

— Как мила!

— Красавица!

— Et lui aussi![21]

— Оба прелестны!

Страхов читал протяжно, низким, глуховатым голосом. Всю сцену он вел в одной позе: немного отставленная назад левая нога, гордо поднятая голова, правая рука округло выдвинута перед грудью, левая — на эфесе шпаги. Дойдя до фразы: «Ты тех народов дева, которы моего достойны царска гнева», он перешел от рокочущего речитатива к зловещему шепоту.

Подхватив реплику, вступила Дуняша:

Она декламировала напевно, с легким придыханием, как французская актриса. Публика слушала, больше любуясь внешностью исполнителей, чем вникая в смысл тяжеловесных стихов. Когда артисты, окончив сцену, поклонились, в зале раздались одобрительные возгласы.

— А теперь, — обратился к публике Херасков, — представится вам, милостивые государи, еще один сумароковский питомец. В раннем детстве, оставшись сиротой, он был призрен и воспитан покойным Александром Петровичем, затем отдан им в университетскую гимназию, которую недавно с успехом закончил.

— Ступай, Егор! — тихо сказал стоявший у правой кулисы Петруша Страхов.

Тот не двигался.

— Да ты что? — сердито шепнул Страхов. — Пора, говорят тебе!..

Он потянул юношу за руку и слегка подтолкнул вперед. Егор показался на подмостках. Он сделал несколько неуверенных шагов, но так и не дошел до середины сцены, остановившись неподалеку от кулисы. В зале послышался легкий смех. Херасков укоризненно покачал головой.

— Смелее, Егорушка, не бойся! — негромко сказала Дуняша, глядевшая из-за кулисы.

Егор обернулся, на лице его мелькнула смущенная улыбка. Подняв голову, он заговорил, слегка запинаясь:

— Прочтена будет ода, сочиненная господином Сумароковым на спасение Москвы от моровой язвы и усмирение злодейского бунта…

Егор был высок и худощав. Мундир сидел на нем мешковато, букли развились, с прически сыпалась на плечи пудра. Большие голубые глаза глядели растерянно. Произнеся заглавие, он опять замялся… Наконец, собравшись с духом, начал:

— Громче! — сказал шепотом Петруша Страхов из-за кулисы.

Егорушка одернул мундир, подтянулся и повысил голос:

Преодолев смущение, он читал все более отчетливо. Зрители снисходительно улыбались: в нескладном, долговязом юноше было что-то приятное. Последние строфы прозвучали совсем уверенно, даже торжественно. Егор по-ученически поклонился, шаркнув ногой и пристукнув каблуками. В зале послышались негромкие восклицания:

— Отлично!.. Молодцом! Фора!

Егорушка поспешно удалился.

— Дорогие гости! — произнес Херасков. — События, вдохновившие Сумарокова на это сочинение, произошли одиннадцать лет назад. Но и поныне они не изгладились из нашей памяти. Мы счастливы, что главный тогдашний герой и наш избавитель почтил нас своим присутствием. Возблагодарим же его снова!..

Выйдя из-за стола, он приблизился к самому краю подмостков и низко поклонился одному из зрителей, сидевшему в первом ряду, рядом с главнокомандующим, графом Чернышевым. Вся публика поднялась с мест.

По залу пронесся шепот:

— Кто, кто?

— Неужто не узнаете? — отвечали другие. — Да ведь это Орлов!.. Ну да, князь Григорий Григорьевич…

Орлов сидел в кресле, опустив голову. Глаза его были полузакрыты. Когда Херасков произнес свое приветствие, Чернышев осторожно коснулся руки князя, прошептал что-то на ухо. Орлов открыл глаза, оглянулся. На его обрюзгшем, вялом лице появилось слабое подобие улыбки. Он медленно привстал, кивнул головой и тяжело опустился в кресло. Улыбка исчезла, глаза потухли.

— Совсем плох! — шептались в зале. — Узнать нельзя…

— Да, видно — не жилец!

— И говорят, в рассудке повредился…

Князь Орлов недавно возвратился из-за границы. В московских салонах оживленно судачили о постигших его несчастьях. Лишившись царицыной милости, Орлов пытался найти утешение в тихом семейном счастье. Он страстно полюбил совсем юную девушку, Екатерину Зиновьеву, и, несмотря на большую разницу в летах, добился взаимности. Через несколько лет Орловы уехали за границу. Путешествовали по Германии, Нидерландам, Швейцарии, наслаждались безоблачным счастьем, как вдруг молодая княгиня захворала. Болезнь оказалась неизлечимой, течение ее было стремительным. Похоронив на чужбине жену, Григорий Орлов возвратился в Россию, сломленный душевно и телесно. Долго он никуда не показывался, ходили слухи, будто он помешался.

Это было первое его появление в свете.

— Грустное зрелище! — сказал Херасков Новикову. — А каков был молодец!

— Удивляться нечему, мой друг! — пожал плечами Новиков. — Такова участь тех, кто видит смысл жизни в славе и наслаждениях. Когда к старости лишаешься того и другого, заменить их нечем…

На подмостках появился небольшой домашний оркестр, состоявший из скрипок, альтов, флейт. Зазвучала музыка Баха и Гайдна. Затем публика разошлась по залам и гостиным.

3

— Поздравляю, — сказала Дуняше хозяйка дома, Елизавета Васильевна Хераскова. — Сцена была сыграна отменно.

Они сидели вдвоем в небольшом, скромном будуаре на херасковской половине.

Елизавета Васильевна была женщина незаурядная. Постоянно помогая мужу в литературной и общественной деятельности, она и сама занималась сочинительством. Еще в шестидесятых годах ее стихи печатались в университетских журналах. Покойный Сумароков высоко ценил поэтический дар «московской стихотворицы». Гостеприимная хозяйка, любезная и доброжелательная ко всем, она была душой литературно-артистического кружка, составившегося вокруг Херасковых.

Дуняша вздохнула:

— Спасибо, сударыня, за доброе слово… В театре мне такого не говорят.

— Разве? — удивилась Елизавета Васильевна. — У вас там неприятели? Соперницы?

Дуняша покачала головой:

— Кажется, никому не мешаю. А уж который год ни одной порядочной роли не дают; самые мелкие, а то и вовсе без слов…

— Странно! — сказала Хераскова. — Вы хороши собой, голос приятный! Пожалуй, только… Вы уж не обижайтесь… манера несколько устарелая. Теперь на театре стало проще, натуральнее. Пьесы новые пошли. Тут от актеров требуется нечто иное.

— Разве я виновата? — На глазах у Дуняши выступили слезы. — Учили меня так!

— Знаю! — кивнула головой Елизавета Васильевна. — В этом Сумароков был непреклонен. Однако годы идут, и вкусы меняются. Артист обязан усваивать дух времени. Знаю, трудно! Но лишь через тернии можно подняться к звездам. А ежели не хватает терпения, воли, настойчивости, лучше вовсе покинуть это поприще.

— Должно быть, вы правы, сударыня, — сказала актриса. — Лучше вовсе покинуть… И поскорее! Я ведь уже немолода.

Хераскова пристально поглядела на Дуняшу и слегка улыбнулась.

— Не кажется ли вам, дитя мое, — спросила она, — что женщина не может быть вполне счастлива вне супружества?

— Право, не знаю, — ответила Дуняша задумчиво. — Ежели по любви…

— Не могу сказать, — продолжала Елизавета Васильевна, — была ли я влюблена в Михаила Матвеевича, когда выходила замуж. Но мы прожили вместе уже двадцать два года, и оба счастливы.

— Вы, сударыня, совсем особенная! — заметила Дуняша. — И супруга избрали себе под стать…

На пороге появился пожилой господин. Дуняша, увидев его, побледнела, сердце ее часто забилось…

Вошедший раскланялся, очевидно не узнав Дуняшу.

— Боюсь, что помешал, — сказал он.

— Нисколько! — ответила хозяйка любезно. — Но, кажется, господин Баженов, вы искали не нас, а моего супруга… Вероятно, вы найдете его в диванной.

Егорушка бродил по залам, прислушиваясь к беседам. Подойдя к диванной, он увидел многолюдное сборище. Одни сидели на узких диванах, вдоль стены, другие — в креслах. Некоторые слушали стоя. Говорил Новиков, сидевший в центре, у круглого столика.

— Человек умирает, прах его предают земле… Минует время, и память о нем исчезает… Только те, кто творят благо и приносят пользу человечеству, никогда не забываются. Вот Сумароков! Он и нынче с нами, как живой. И еще протекут десятки лет, а он все будет жить в творениях своих. Вот, что я называю истинным бессмертием!

Егорушка на цыпочках вошел в комнату и остановился поодаль.

Сидевший рядом с Новиковым господин, также одетый в светло-синий фрак с золотыми петлицами, возразил:

— Сие вовсе не согласуется с религиозным учением!

Он говорил с сильным немецким акцентом. Это был профессор Шварц — педагог и философ, глава московских масонов.

— Отчего же? — спросил Новиков.

— Оттого, что вера в бога непременно предполагает веру в бессмертие всякой души.

— Не оспариваю, — сказал Новиков осторожно. — Но бессмертие души можно понимать, как бессмертие человеческих дел и мыслей.

Шварц покачал головой:

— А как же с теми, кто не совершил ничего значительного? Разве их души не живут за гробом?

Новиков подумал.

— Вероятно, тоже живут… — ответил он. — Однако что такое загробная жизнь?

Егорушка, сам того не замечая, оказался на середине комнаты.

— В самом деле, — продолжал Новиков. — Как представить себе жизнь души, отлетевшей от тела? Где она обитает? В какой форме?.. Признаюсь, не понимаю!

— Один лишь творец, — ответил Шварц, — в состоянии открыть сию тайну. И не всем, но избранным.

— Ах, любезный Иван Григорьевич! — воскликнул Новиков с жаром. — Никак не могу примириться с таким принижением нашей способности к познанию… Вспомните, сколько тайн уже объяснено наукой в течение веков! А сколько еще будет разгадано нашими внуками и правнуками! Ведь человек — это высшее проявление премудрости. Для него звезды блистают, растения зеленеют, цветут и приносят плоды… Ему и звери служат!

Егорушка глубоко вздохнул. Все взгляды обратились к долговязому, худенькому гимназисту. Некоторые засмеялись. Сконфузившись, Егорушка попятился к двери.

— Спор наш сложен, — сказал Шварц примирительно. — Разрешить его нелегко… Продолжим как-нибудь, в другой раз! — И, склонившись к Новикову, шепнул ему на ухо: — Здесь посторонние. Не место и не время!..

На площадке мраморной лестницы, соединяющей анфиладу покоев второго этажа с большим залом, расположенным внизу, беседовали двое. Одного из них Егорушка хорошо знал: это был Александр Михайлович Кутузов, друг Хераскова и Новикова. Другой был ему незнаком.

— Нет, братец, с вами мне не по пути, — говорил незнакомец. — Типографии, книжные лавки, благотворительность — похвально. Но этого мало!.. Бродите вокруг да около, а о главном заговорить не решаетесь.

— Что же, по-твоему, главное? — спросил Кутузов с оттенком иронии.

— Ужели сам не понимаешь? — горячо ответил его собеседник. — Уничтожение рабства, произвола, беззакония.

— Ведь и мы стремимся к тому же, — сказал Кутузов. — Для сего вернейшее средство — просвещение духа человеческого. Разве ты сам не соглашался с этим? Вспомни Лейпциг, наши тогдашние беседы!

— Много с тех пор утекло воды! — возразил другой. — Когда-то и я тешил себя надеждами на милости сильных мира сего. Но пожил на святой Руси, поглядел вокруг и понял, что упования эти несбыточны… Никогда дворянское сословие добровольно не откажется от крепостного права. Никогда высшая власть не пожертвует хотя бы частицей присвоенных ею привилегий… А в самовластии корень всего зла. Это строй, противный самой природе человека.

— Боже мой! — воскликнул Кутузов с испугом. — Вон как далеко ты зашел…

— То, чего невозможно достигнуть убеждением, приходится брать принуждением, — продолжал незнакомец не слушая. — И ежели мы, образованные русские люди, уклонимся от нашего долга, то народ сделает это без нас! А тогда… пеняйте на себя, милостивые государи!..

— Новая пугачевщина, стало быть? — насмешливо заметил Кутузов.

Собеседник его пожал плечами:

— Пугачевщина, друг мой, не с неба свалилась. Ее породило народное отчаяние. Какая пагубная слепота!.. Ведь это же непременно повторится. Не нынче, так позже — через десять, двадцать, может быть, сто лет!.. Как часто мерещится мне грозный призрак грядущего! Я вижу его так ясно, словно перед моим взглядом расступается непроницаемая завеса времен!

— Да ты какой-то одержимый! — с удивлением молвил Кутузов. — Что с тобой приключилось? Видно, в самом деле пути наши разошлись.

…Кто-то сзади потянул Егорушку за рукав. Он обернулся, словно пробудившись ото сна, и увидел Страхова.

— Нашелся наконец! — сердито сказал Петруша. — Тебя Николай Иваныч зовет…

— Новиков? — испугался гимназист.

— Побеседовать хочет… Я ему о тебе рассказал. Да идем же поскорее! И, бога ради, не покажись таким разиней, как давеча на сцене… Сколько раз репетировали с тобой, а все зря!

— Петруша! — спросил Егор на ходу. — Кто это с господином Кутузовым беседует?

— Давнишний его приятель, когда-то вместе учились в Германии. Фамилия Радищев, а имя-отчество позабыл.

— Он сочинитель? Или по ученой части?

— Ни то, ни другое… Кажется, на казенной службе. А живет в Петербурге… Да зачем он тебе понадобился?

— Ни за чем, — ответил Егорушка задумчиво. — Просто так…

— Садись, дружок, — пригласил Новиков, когда Страхов привел Егорушку обратно в диванную.

Гости отсюда уже разошлись. За столом сидел Новиков, а рядом с ним — Шварц и Херасков. Егорушка присел на край кресла.

— Стало быть, гимназию ты окончил, — сказал Новиков. — Чем же теперь займешься?

— Купец Дударев берет меня в контору. Писцом!

Новиков внимательно поглядел на него:

— А учиться дальше не желаешь? Пресытился науками?

— Что вы, сударь! — воскликнул Егорушка. — Уж так хотелось бы!..

— Похвально! — улыбнулся Новиков. — Господин Страхов тебя аттестует весьма лестно. А ему верить можно: хоть молод еще, а в науках преуспел всем на удивление.

Петруша скромно опустил голову.

— Значит, желание у тебя есть, — продолжал Новиков. — И способности тоже имеются. Отчего же сворачиваешь с начатого пути? Ведь это все равно, как… Ну, представь: сидит человек в темной комнате. Томится! Ему приносят свечу, а он вдруг уходит куда-то, опять во мрак… Где же здесь смысл?

— Сирота я! — сказал Егорушка, слегка покраснев. — Живу у Дударевых из милости. Надобно уже на свои ноги становиться.

— Послушай, голубчик! — сказал Новиков. — Недавно создалось в Москве «Дружеское общество». Основали мы при университете учительскую семинарию, теперь создаем еще одну — для обучения древним и новым языкам. Господин Херасков согласен принять тебя в студенты, а общество возьмет на свое иждивение. Жить будешь в общей студенческой квартире. Ну как? Согласен?

— Конечно! — сказал Егор, задыхаясь от волнения. — Не знаю, как благодарить вас, сударь!

— Благодарить не нужно, — ответил Новиков серьезно. — Это делается не по прихоти твоей, но для общественного блага.

— Завтра поутру явишься в университет, прямо ко мне! — добавил Херасков. — А теперь ступай себе с богом!

Егорушка, неловко поклонившись, вышел. Навстречу ему шел Баженов.

— Пожалуйте, Василий Иванович! — пригласил Херасков. — Давно ли из Питера?

— Только поутру! — сказал архитектор, здороваясь со всеми. — И тотчас поспешил сюда.

— Какие вести? — спросил Новиков.

— Добрые! Удалось побывать у персоны (он сделал ударение на этом слове) и вручить наши издания. Дар был принят весьма благосклонно.

— Отлично! — сказал Шварц. — Надобно поскорее созвать капитул…

Он покосился в сторону Петруши Страхова. Тот, поняв, что беседа пошла о вещах секретных, тихо удалился. Только немногие знали, что «персоной» именовался цесаревич Павел Петрович, покровительства которого искали русские масоны.

…Егорушка с Дуняшей возвращались вместе в коляске. Он подробно рассказывал о своем разговоре с Новиковым.

— Слава богу! — сказала Дуняша, ласково погладив его руку. — Я всегда ожидала, что ты станешь ученым. Еще когда-нибудь прославишься на всю Россию. Ты умный, Егорушка! — Потом она спросила: — Знаешь ты что-нибудь о Сибири?

— Кое-что, — ответил Егор. — Есть сочинения господина Миллера. Еще Крашенинникова, Гмелина… Они побывали там.

— Ты бы принес мне эти книги, — попросила Дуняша. — Или, лучше, прочитай сам хорошенько, а потом расскажешь!

— Ладно! — согласился Егор. — А для чего тебе?

— Нужно! — ответила Дуняша. — Люди говорят — преинтересная сторона Сибирь…

— Это верно! — подтвердил Егорушка.

Стояла непроглядная темень, даже звезд не было видно.

«Как славно! — думал Егорушка. — Спасибо Николаю Иванычу! Какой он добрый! А Радищев? — Ему вдруг представилось мертвенно бледное лицо, выражение гнева и тоски в небольших, глубоко сидящих глазах. — «Мне не по пути с вами», — сказал он… С кем? С Новиковым, Херасковым, Кутузовым? Отчего? Ведь они прекрасные, умные, удивительные люди!.. Ах, учиться надо. Очень долго учиться, тогда все станет понятным. Томится человек один, запертый в темной горнице… А ему вдруг подали зажженную свечу…»