Утренняя звезда

1

«Париж, июня 20 дня 1789 года.

Пишу тебе второпях, любезный друг мой, ибо Багрянский нынче отбывает, а я хочу с ним передать мое послание.

О событиях здешних распространяться не буду. Багрянский изложит их подробно. Одно только скажу, что происшествия эти представляются мне весьма важными. Три дня назад депутаты третьего сословия в Генеральных штатах осмелились объявить себя Собранием национальным, иными словами — представителями всего французского народа. И еще объявили, что отныне налоги будут собираться не иначе как с одобрения сего собрания. Дворянское сословие такого решения не одобрило, духовенство же разделилось… И сих великих перемен мне привелось быть очевидцем. Поистине счастливый жребий! Багрянский полагает, что это приведет к ужасному беспорядку. Оттого и решил он уехать. Правда, простонародье парижское находится в сильнейшем возбуждении, но худого тут я не усматриваю. Понятно, что французы, терпевшие столь сильные притеснения от аристократии, ожидают ныне вольности и справедливости! Не законно ли стремление их превратиться в свободных и равноправных граждан своего отечества?

За полтора года я успел узнать сию нацию. При всей живости и пылкости характера француз обладает благоразумием и здравым смыслом. Он любит и уважает короля своего и не покушается на его державную власть. Посему кажется мне, что опасения Багрянского неосновательны. Во всяком случае, не вижу для себя необходимости покидать Париж в такие знаменательные дни. А тем паче, что занятия мои в Сорбоннском университете идут успешно. Усердно изучаю я науки натуральные и медицинские. Вместе с Багрянским посещал лекции и практические занятия по химии у господина Фурируа, по естественной истории — у графа Дебантона и многих других. С Багрянского сего достаточно, ибо он уже прежде наукам этим обучался почти два года в Лейдене. Я же нахожусь в самом начале пути. За это время весьма укрепился в знании французского языка и не испытываю затруднений, слушая лекции и читая научные книги.

Шлю братский поклон с пожеланиями здравия и всяческой удачи. Николая Ивановича не осмеливаюсь отвлекать от трудов и забот. Поклонись ему, благодетелю нашему, и сообщи содержание сего письма. А прочее Багрянский при свидании расскажет».

Поставив внизу письма подпись, Егор ниже надписал адрес: «Его благородию господину профессору Петру Ивановичу Страхову, смотрителю Университетской гимназии, в Москву».

Он запечатал письмо и передал Багрянскому, укладывавшему вещи.

— Спрячь хорошенько, — сказал он, — гляди не потеряй!

Багрянский положил пакет в дорожный сундук.

— Авось довезу! Но не ручаюсь, что скоро. Я еще задержусь на некоторое время в Берлине. Хочу там на лекциях побывать, гошпитали посетить.

— Ежели надолго задержишься, перешли с кем-нибудь в Россию, — попросил Егор. — Однако нам пора! Дилижанс страсбургский отойдет через час.

Багрянский запер сундук.

— Пожалуй! А все-таки глупо, что не едем вместе. Помянешь еще мои слова! Здесь заварилась изрядная каша.

— Тем любопытнее! — сказал Егор.

— Тебе-то что! — возразил Багрянский. — Мы люди науки, к тому же иностранцы. Наше дело сторона… Уверен. Новиков и Страхов рассуждали бы точно так же.

— Может быть! — сказал Егор. — Но мне занятно все. Ежели представился случай наблюдать, как свершается история, можно ли упустить его?

— Как знаешь! — пожал плечами Багрянский. — Что ж, будем прощаться.

— Я провожу тебя до почтовой станции, — сказал Егор.

Егору было грустно. Они славно пожили вдвоем.

После отъезда Каржавина и Ерменева Егор чувствовал себя одиноким. И вдруг приехал старый знакомый, хотя лет на пять старше его, но из той же среды, почти тех же взглядов.

Михаил Иванович Багрянский учился в Московском университете, писал научные статьи для новиковских журналов, переводил книги с древних и современных языков. В 1786 году Багрянский на средства «Дружеского общества» был отправлен за границу. Он побывал в Берлине и Амстердаме, два года занимался в Лейденской академии и, удостоившись там докторской степени, отправился в Париж: совершенствоваться в медицине.

Егор Аникин покинул гостиницу госпожи Бенар и переселился к Багрянскому в мансарду на улице Сен-Жак, невдалеке от университета. Здесь было не менее убого и грязно, но зато куда веселее.

Приятели вместе ходили в университет, беседовали о вещах, которые занимали обоих, иногда коротали вечера в студенческих кабачках… И вот теперь надо разлучаться!

…Кучер взмахнул длинным бичом, шестерка коней медленно тронулась, окованные железом колеса загромыхали по камням. Багрянский выглянул из окошка. Егор помахал ему вслед шляпой. Экипаж свернул за угол. Егор пошел обратно.

Утро было душное. Тусклое солнце едва просвечивало сквозь громоздившиеся тучи. Издалека доносились глухие раскаты грома. Город походил на растревоженный муравейник. На площадях и перекрестках парижане пылко обсуждали последние события.

Начался дождик — сперва мелкий, потом все сильней и сильней. Егор изрядно промок, пока добрался до дому. Мансарда показалась ему нежилой и тоскливой.

Егор просматривал конспекты лекций. Потом, отложив записи, улегся на кровать.

«Прав ли Багрянский?» — думал Егор, глядя в оконце, залитое слезами дождя…

Франция переживала критические времена. Все казалось прочным, незыблемым, благополучным… Трианонские праздники, великосветские гулянья в Пале-Рояле, Булонском лесу и Лоншане, сверкающие витрины модных лавок… Но чуткое ухо уже улавливало глухие подземные толчки. Народ все громче роптал на непосильное бремя налогов и поборов, на беззаконие и произвол, на расточительность двора, опустошавшего государственную казну. Королеву Марию-Антуанетту бранили на всех перекрестках.

Ропот проник даже в среду мелкого дворянства и низшего духовенства. Повсюду раздавались требования: снова созвать Генеральные штаты, не собиравшиеся почти сто семьдесят пять лет.

Пятого мая 1789 года в Версале состоялось открытие этого представительства трех сословий Франции. Толпы народа текли в Версаль, чтобы поглядеть на торжество. Егор с волнением глядел на величественную процессию, во главе с королем и его семейством направлявшуюся в церковь Святого Людовика на молебствие. Видел, как восторженно приветствовал народ своего государя.

Людовик XVI выглядел простым и добродушным, он милостиво кланялся во все стороны, на лице его светилась радостная улыбка.

«Должно быть, он и сам счастлив, что наконец освободился от злого влияния своих недостойных советников, — думал Егор. — Прежде он был повелителем французов, теперь стал их отцом. Насколько же это благороднее!..»

Скоро ощущение счастливой гармонии было нарушено тревожными происшествиями. В Генеральных штатах начались разногласия между третьим сословием и двумя высшими.

Когда, на днях, третье сословие самочинно провозгласило себя Национальным собранием, Егор пришел в восторг от этого смелого шага. Но что же дальше? Что предпримет правительство? Неужели король будет по-прежнему отстаивать отжившие привилегии аристократии, неужели упустит случай завоевать себе бессмертную славу освободителя нации?

…Часам к семи дождь прекратился. Егор спустился со своего чердака и пошел в Пале-Рояль. Здесь было особенно многолюдно: с недавних пор этот самый элегантный уголок Парижа превратился в излюбленное место народных собраний.

Егор проталкивался сквозь толпу, прислушиваясь к спорам. В галерее под аркадами ему повстречался Рени, студент и литератор, с которым они иногда встречались на лекциях в Сорбонне.

— Что слышно? — спросил Егор.

— Вести неутешительные! — ответил студент. — Говорят, Собрание разогнано.

— Быть не может! Никогда не поверю, чтобы король…

Рени пожал плечами:

— Король!.. Им вертит австриячка[30] с графом д’Артуа. Да и сам он, должно быть, испугался, что дело зашло так далеко.

— Вздор! — вмешался старичок, стоявший рядом. — Не стыдно ли, молодой человек, болтать о том, чего не знаете! Его величество — сущий ангел!

— Ступайте своей дорогой! — ответил студент. — Здесь не нуждаются в ваших поучениях.

— Грубиян! — крикнул старичок удаляясь.

— Должно быть, из судейских крючков! — презрительно заметил Рени.

— А по-моему, он прав! — сказал мужчина средних лет, по-видимому, простолюдин, прислушивавшийся к перепалке. — Король — добрый малый. Больше всего на свете он любит слесарное мастерство. Такие, говорят, штучки мастерит, просто на удивление! Шкатулки всевозможные, замки с секретом… Я ведь сам слесарь…

— Рассказывали, — прервал его другой, — что маленький дофин… У него, знаете ли, есть обезьянка для забав… Так вот, когда она напроказит, дофин бранит ее: «Ах негодник! Ах аристократ!..»

Вокруг захохотали:

— Молодец!.. Малыш, а понимает!..

— Неужели мамаша его за это не выпорола? — откликнулся кто-то.

В толпе опять засмеялись.

— Пойдем-ка! — вдруг сказал Рени. — Вон человек, от которого можно узнать кое-что интересное.

Он потащил Егора за рукав навстречу молодому человеку, быстро шагавшему по направлению к галерее.

— Есть новости? — спросил Рени.

— И весьма важные! — кивнул тот.

Мгновенно вокруг них образовалось плотное кольцо людей. Молодой человек поднялся на ступеньки галереи.

— Я только что из Версаля! — начал он. — Вот что там произошло… Сегодня утром Бальи, председатель Собрания, явился открывать заседание. Двери главного входа оказались запертыми, их охранял караул швейцарцев, Председателя отказались впустить…

— Какая подлость! — крикнули в толпе.

— Депутаты также собрались там. Вызвали начальника стражи. Тот объявил, что получил приказ не впускать в зал никого.

— Что же Бальи? — спросил Рени.

— Он предупредил офицера о серьезных последствиях такого произвола. Тот был невозмутим. Дворцовые лакеи и гвардейцы, выглядывая из окон, гоготали и отпускали непристойные шутки. Депутаты пришли в негодование. «Мы избранники нации! — говорили они. — Никто не смеет помешать нам выполнять наш долг…»

Незнакомец не блистал красноречием. Голос у него был глуховатый, он слегка заикался. Но было что-то привлекательное в его манере говорить, в выражении лица, в изящной без щегольства одежде.

— Итак, решено было собраться во что бы то ни стало… Но где?.. Начался дождь. Депутаты толпились у подъезда, промокшие до нитки. Некоторые предлагали отправиться в Марли, где король изволит охотиться…

Но тут кто-то вспомнил о помещении для игры в мяч. Это тут же, в Версале, в двух шагах… И вот все депутаты во главе с председателем направились туда, К счастью, зал был открыт. Депутат Мунье предложил присягнуть, что Собрание не разойдется ни при каких обстоятельствах и будет заседать всюду, где возможно, пока не будет утверждена конституция Франции…

— И они поклялись? — спросил кто-то.

— Шестьсот человек подписали эту великую присягу, — сказал незнакомец. — Шестьсот без одного… Некий Мартен д’Ош отказался поставить свою подпись.

— Кто этот негодяй? — закричали из толпы.

— Депутат от Лангедока, прихвостень аристократов… Запомним это имя, граждане, чтобы предать его вечному позору… Итак, друзья, присяга принята! Она обязательна не только для членов Собрания, но и для всех истинных патриотов… Слушайте! Двор готовит новое преступление. Послезавтра, двадцать второго июня, назначено заседание всех трех сословий. Король явится к ним объявить свою волю… Это будет воля аристократии, воля тиранов, ненавидящих нацию! Если Собрание откажется повиноваться, оно будет распущено, а затем лучшие сыновья Франции попадут в Бастилию… Граждане Парижа! Вы должны явиться в этот день в Версаль, чтобы поддержать своих избранников. Пусть слуги деспотизма увидят, что народ един в своем стремлении к свободе!

Гул одобрения пронесся в толпе.

— Итак, послезавтра в Версале! — воскликнул оратор и, спрыгнув с балюстрады, быстро удалился.

— О, наш добрый, великодушный государь! — сказал Рени, насмешливо подмигнув Егору.

— Погоди еще! — возразил Егор. — Может быть, этого и не случится.

— Поживем — увидим! Ты ведь отправишься послезавтра в Версаль?

— Непременно! — сказал Егор. — А кто этот молодой человек?

— Адвокат. Его зовут Камилл Демулен!..

2

Уже накануне стало известно, что «королевское заседание» Генеральных штатов, назначенное на понедельник 22 июня, отложено на один день.

На рассвете 23 июня дорога из Парижа в Версаль представляла невиданное зрелище. Непрерывным потоком двигались извозчичьи кареты, коляски, кабриолеты, телеги, всадники, пешеходы. Версаль был битком набит войсками. У Парижской аллеи стоял отряд швейцарской гвардии. Глазные улицы были загорожены рогатками. Помещение, а котором должно было состояться заседание, оцеплено пехотой…

Толпа парижан опрокинула загородки, хлынула на площадь. Опять, как третьего дня, пошел дождь. Двери отворились. Главный церемониймейстер, господин де Брезе, ввел в здание только депутатов от дворянства и духовенства. Третье сословие осталось ожидать под дождем. Это было новое, намеренное унижение. Среди депутатов начался ропот, некоторые предлагали уйти и собраться отдельно. Другие, более осторожные, советовали повременить.

Егору удалось протиснуться в первые ряды толпы, сдерживаемой цепью гвардейцев. Рядом с ним стояли стройный юноша, почти подросток, и уродливый сухощавый человечек лет около сорока. Старший походил на провинциального нотариуса или врача, а юноша, несмотря на строгое черное платье, выглядел как истый аристократ.

«Отец с сыном?» — подумал Егор, глядя на них.

Снова появился церемониймейстер и пригласил депутатов третьего сословия следовать за ним. Толпа ринулась вперед. Гвардейцы сдерживали ее, но в нескольких местах их цепь была прорвана. Парижане отталкивали солдат, осыпали их бранью и проклятиями. Вскоре порядок был восстановлен, толпа оттеснена. Нескольким посторонним все же удалось просочиться сквозь цепь, смешаться с последними рядами депутатов и проникнуть в здание. Среди них был Егор. Он не отличался проворством и находчивостью, просто мощный людской поток вынес его с собой, как волна выносит на отмель щепку.

Депутаты проходили в зал по трое. Среди них шли пожилой господин с юношей, которых Егор заметил еще на площади. Преодолев застенчивость, он примкнул к ним. Юноша приветливо улыбнулся, его спутник слегка нахмурился, но промолчал. Очевидно, этот хмурый господин был здесь известен. Егор видел, как он обменялся поклонами с некоторыми депутатами.

Пройдя по галерее, они наконец очутились в зале заседаний.

В глубине зала, на помосте, возвышался трон, внизу — кресла для министров. Министры уже заняли места, трон еще пустовал. По правую сторону от трона расположилось дворянство, по левую — духовенство, третьему сословию были отведены места от середины зала до входных дверей, прямо против трона.

Егор отыскал местечко в задних рядах. Юноша стоял у стены, его отец уже успел присесть. Егор помахал рукой, приглашая юношу разделить с ним стул. Тот с радостью поспешил на зов.

Около одиннадцати часов королевский кортеж выехал из дворца. Впереди скакали две роты конной гвардии, за ними следовали, тоже верхами, королевские сокольничьи егеря, пажи и шталмейстеры; далее восьмерка белых лошадей везла белую, легкую, как облако, королевскую карету; шествие замыкали еще две конные гвардейские роты. Толпа, стоявшая перед цепью солдат, встретила блестящую процессию гробовым молчанием. Это нисколько не походило на тот восторженный прием, который оказал народ своему государю полтора месяца назад, в памятный день открытия Генеральных штатов.

Король вышел из кареты и направился в зал, сопровождаемый принцами крови и пэрами Франции. Депутаты почтительно встали, но приветственных возгласов не было слышно. Людовик поклонился — величественно и небрежно, — уселся на трон. Депутаты опустились на стулья. Эта привилегия была предоставлена только дворянству и духовенству; депутатам третьего сословия полагалось стоять в присутствии монарха. Но они сели наравне с другими, еще раз утверждая этим свое равноправие. Со стороны помоста, где сгруппировались светская и церковная знать, послышался негодующий ропот; король сделал вид, что ничего не заметил.

Людовик принялся читать заранее заготовленную речь. Егор с трудом разбирал слова, король говорил невнятно, голос его заметно дрожал.

— Уже почти два месяца прошло со дня открытия Генеральных штатов, — говорил он. — А между тем депутаты все еще не смогли сговориться о порядке своих работ. Мы ожидали, что любовь к отечеству приведет к всеобщему согласию, в действительности же начались пагубные раздоры, вызывающие беспокойство всей страны…

Понемногу голос короля окреп, в нем появились повелительные нотки.

— Основой государственного устройства французской монархии является раздельность трех сословий. С незапамятных времен служители церкви и дворянство обладали особыми привилегиями. Принцип этот разумен и основан на заслугах и государственном значении двух высших сословий. Не может быть и речи о его изменении.

Король перечислил основные реформы, которые надлежит принять Генеральным штатам.

— Что ж это? — шепнул Егор соседу. — Тот же деспотизм?

Юноша кивнул в знак согласия.

— А заметили вы, — тоже прошептал он, — что Неккера здесь нет? Все министры в сборе, он один отсутствует.

— Видно, не одобряет поведения короля, — предположил Егор.

— Или умывает руки, как Понтий Пилат, — заметил юноша.

Егор взглянул на него с некоторым удивлением.

«Кажется, не глуп, — подумал он, — а с виду совсем мальчишка».

— …Итак, господа! — продолжал король. — Подача голосов будет производиться, как издавна, по сословиям. Если же… — Он повысил голос, и лицо его приняло суровое выражение: — если вы не сможете достигнуть единства, я обойдусь без вас. И сам позабочусь о благе моего народа!

Шепот пронесся по скамьям третьего сословия.

— А теперь, — сказал Людовик, — прошу вас разойтись и ожидать моего повеления.

Он опять небрежно кивнул головой и удалился. За ним последовала свита и министры.

— Господа! — обратился церемониймейстер де Брезе к депутатам. — Прощу покинуть зал.

Представители дворянства и духовенства направились к выходу. Кресла по правую и левую стороны трона опустели. Некоторые депутаты третьего сословия тоже встали с мест, другие продолжали сидеть в нерешительности. Вдруг послышался мощный голос.

— Господа! — воскликнул поднявшийся в переднем ряду плотный человек с рябым смуглым лицом. — Господа! Что здесь происходит?

— Мирабо! — толкнул Егор своего соседа.

— Против вас выводят войска, — продолжал оратор. — Нарушают святость национального храма. И все это якобы совершается для блага народа… Что за возмутительный произвол! Кто вам приказывает? Ваш уполномоченный! Тот, кто должен получать законы от вас, господа! Ибо вы, и только вы, выражаете волю двадцати пяти миллионов французов… А вам отказывают в свободе прений, вас чуть ли не разгоняют военной силой. Вспомните священную присягу, данную вами на днях. Она не позволяет вам разойтись до тех пор, пока вы не дадите Франции конституцию!..

Раздались шумные рукоплескания. В зале снова появился де Брезе.

— Господа! — обратился он к депутатам. — Вы слышали повеление его величества? Прошу немедленно разойтись!

Мирабо сделал несколько шагов навстречу церемониймейстеру. Глаза его горели, лицо было мертвенно бледно.

— Да, сударь! — сказал он громовым голосом. — Мы слышали! И не вам напоминать нам об этом. Ступайте и скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа! И ничто, кроме штыков, не заставит нас уйти!

Восторженные возгласы покрыли последние слова оратора. Де Брезе пытался что-то возразить, но голос его потонул в общем шуме. Он поспешно скрылся.

— Вот это так! — воскликнул Егор.

Сосед его вздрогнул и в изумлении пристально посмотрел ему в лицо. Егор и не заметил этого, так он был увлечен происходившим.

Поднялся небольшого роста человек в сутане католического священника. Это был аббат Сиэйс.

— Господа! — сказал он спокойно. — Вы — депутаты могущественного третьего сословия, истинные представители французской нации. Не смущайтесь! Ничего не случилось. Вы и сегодня то же, чем были вчера. Приступим к прениям!..

Выслушав несколько кратких речей, депутаты постановили: подтвердить свои прежние решения и провозгласить всех членов Национального собрания неприкосновенными. Бальи объявил заседание закрытым.

Депутаты вышли на площадь. Они были встречены бурей приветствий.

— Какой великий день! — сказал Егор.

— О да! — подтвердил неизвестный юноша и вдруг спросил: — Неужели вы русский?

— Да, — сказал Егор недоумевая. — Я русский… Но откуда вы это узнали?

— Вы и сами не заметили, как заговорили по-русски. Когда Мирабо дал отповедь этому придворному, вы сказали, как бы про себя: «Вот это так!»

Последние слова юноша повторил тоже по-русски.

— Так вы знаете русский язык? — еще больше удивился Егор.

Юноша кивнул:

— Мы соотечественники… Хотя по-русски я говорю хуже, чем по-французски.

— А как ваше имя?

Юноша замялся:

— Павел Очер. Но прошу вас… Есть причины, по которым…

— О, пожалуйста, не беспокойтесь! — сказал Егор. — А этот пожилой господин — ваш отец?

— Это мой воспитатель, — сказал Очер. — Француз…

В этот миг человек, о котором они только что говорили, нагнал их.

— Опять! — укоризненно обратился он к своему воспитаннику. — Я же предупреждал тебя…

— Этот молодой человек из России, — оправдывался юноша. — Мы случайно разговорились.

— Извините, мосье, — вмешался Егор. — Если угодно, я тотчас же уйду. Вы, кажется, меня опасаетесь? Я студент, учусь в Париже. Живу в Латинском квартале, улица Сен-Жак, восемь… Обрадовался, повстречав земляка. Поверьте, я не причиню вам худого.

На другой день юноша, назвавший себя Павлом Очером, разыскал Егора в его мансарде.

— Как славно, что вы пришли, — обрадовался Егорушка. — Я и не надеялся… Но что скажет ваш гувернер? Верно, вы сбежали от него тайком?

— Вот и не угадали! — сказал гость весело. — Я пришел с его ведома и согласия… Он добрый, хотя выглядит суровым. Всего опасается, и не напрасно. Здесь немало шпионов. Но к вам я тотчас же почувствовал доверие.

— Спасибо! — сказал Егор сконфуженно. — Тогда позвольте поведать о себе, чтобы доверие ваше было основательным…

Он рассказал о своей московской жизни, о времени, проведенном в Париже.

— Знаешь что! — воскликнул вдруг гость. — Будем на «ты»! Хочешь? Я моложе тебя на целых шесть лет, но ведь это ничего, правда?

— Разумеется, ничего. Я рад! — засмеялся Егор.

Юноша оказался сыном графа Александра Сергеевича Строганова, одного из первых вельмож екатерининского двора и едва ли не самого богатого человека в России. Строганов принадлежал к цвету русского просвещенного дворянства и отличался либеральным образом мыслей.

С первой женой жизнь у Строганова не сладилась. После смерти первой жены Александр Сергеевич женился на юной красавице Екатерине Трубецкой. Новобрачные отправились в заграничное путешествие. В 1772 году, во время их пребывания в Париже, у них родился сын, которого нарекли Павлом…

— Это я и есть, — объяснил юноша. — Так что Париж моя родина. Здесь и протекли мои детские годы… Почти семь лет. Затем родители собрались домой. Перед отъездом отец подыскал мне воспитателя, которого ты знаешь. Его зовут Жильбер Ромм. Это весьма ученый человек, а брат его знаменитый французский геометр. Я полюбил господина Ромма, как родного батюшку, и навсегда сохраню благодарность за те знания, которые от него приобрел…

Он рассказал, как они вдвоем с учителем путешествовали по России, потом снова отправились за границу, прожили около года в Швейцарии, а когда в Париже начались знаменательные события, поспешили сюда… Юный Строганов живет здесь инкогнито, под вымышленным именем Павла Очера, чтобы избегнуть наблюдения со стороны посольских чиновников и шпионов.

— Очер? — удивился Егор. — Отчего такая странная фамилия?

— Это название большого завода на Урале, принадлежащего моему отцу, — пояснил Павел.

— Итак, оказывается, мы с тобой не ровня! — заметил Егор. — Ты графский сын, наследник огромного богатства, я простолюдин, без роду и племени…

Юноша покраснел.

— Как не стыдно! — горячо воскликнул он. — Разве не родятся равными все люди? Разве не возмутительны искусственные перегородки? Вот мы, Строгановы, причислены к высшей знати, отец мой — граф Римской империи. Но двести лет назад наши предки были купцами, и только с Петра Великого пошла наша знатность… А сколько таких, что вышли из грязи в князи? Чем же кичиться? И богатство тоже непрочное благо: нынче беден, завтра богат, или наоборот. Одно есть на свете богатство, достойное уважения: знания, таланты! Возвышенный ум, чистая и благородная душа! Вот чего никто не отнимет…

Егор кивнул:

— Таково и мое мнение. Но слышать такое от юного барина приходится не часто… Должно быть, твой учитель внушил тебе такие взгляды?

— Внушил? — Юноша вспыхнул. — Что за слово? Мы много рассуждали, он направлял меня в чтении. Но живу я своим умом…

— Прости! — сказал Егор. — Я неправильно выразился…

Они сразу подружились. Жильбер Ромм, узнав Аникина поближе, также почувствовал к нему симпатию. Особенно одобрял он то, что Егор, вопреки природной склонности, занялся естественными науками.

— Времена классического образования миновали, — говорил он. — Стоит ли иссушать мозг отвлеченными умствованиями, не изучив законов природы?

— Однако же вы, сударь, — осмелился возразить Егор, — прервали ваши научные занятия ради политики?

— То, что происходит теперь во Франции, не есть обычная политика, — сказал Ромм. — Это переворот в умах, в народной жизни. Он подобен землетрясению, которое иной раз, сметая целые страны, рождает на свет новые горы, острова, озера… Когда-нибудь то же повторится и в России.

— Едва ли, — вздохнул Егор. — У нас нет ни Мирабо, ни Сиэйса.

— Тем лучше! — усмехнулся Ромм. — Тебе кажется, что эти господа олицетворяют революцию? Поверь, это не так! Мирабо — маркиз. Сиэйс — священник. Они, пожалуй, умнее большинства своих собратьев и потому связали свою судьбу с третьим сословием. Но разве они намерены сокрушить до основания существующий порядок? О нет!.. Они хотят спасти монархию, сдобрив ее умеренной конституцией. Они не прочь оставить на престоле того же Людовика XVI, а если он окажется безнадежно глупым и упрямым, заменить его кем-нибудь другим. Но французскому народу нужно нечто большее… Стремительный поток революции смоет их и понесется дальше. Появятся новые вожди и народные трибуны. Сегодня они еще безвестны. Но придет день, и имена их будут греметь по всему миру. Найдутся и у вас в России подобные люди. Стоит только начать…

3

Напряжение в Париже возрастало день ото дня. После неудачной попытки, предпринятой королем 23 июня, Национальное собрание продолжало заседать в Версале, занявшись составлением конституции. Ему не мешали. Казалось, правительство примирилось с совершившимся фактом. Но это только казалось. Из провинциальных гарнизонов, из пограничных крепостей к Парижу стягивались наемные полки.

На французских солдат правительство не могло положиться. Они были слишком тесно связаны с населением. Вся надежда была только на иностранные части.

Столица была окружена войсками: они стояли в Версале, Севре, Кламаре, Венсенне, у заставы Сен-Дени, на Марсовом поле…

В воскресенье 12 июля Егор проснулся раньше обычного. Он решил посвятить воскресное утро занятиям, а после полудня вместе со своими новыми друзьями отправиться куда-нибудь за город.

В крошечной мансарде под самой крышей, накаленной июльским солнцем, было нестерпимо жарко. Все же Егор прилежно просидел за столом два часа. Затем он вышел на улицу.

У входа на Новый мост висел огромный плакат. Это было королевское воззвание, призывавшее парижан под угрозой ареста не скопляться на улицах и площадях.

По улицам правого берега Сены двигались пехота, кавалерия, пушки. Народ, стоявший на панелях, угрюмо глядел на это необычное зрелище.

— Можно подумать, что Парижу угрожает неприятельское нашествие! — сказал вслух Егор, стоявший на панели.

— Угрожает? — повторил какой-то простолюдин. — Да вот же оно!..

Жильбер Ромм со своим питомцем жили в небольшой гостинице на улице Тампль.

— Я собирался предложить вам прогуляться за город, — сказал Егор, войдя к ним. — Но, кажется, это невозможно: вряд ли пропустят через заставы… Все улицы заполнены войсками.

— Очевидно, близится момент, которого ждали все! — молвил Ромм задумчиво. — Пойдемте в Пале-Рояль!

Пале-Рояль был переполнен как никогда. С трудом удалось отыскать свободный столик в кафе де ла Фуа, помешавшемся в саду. Они уселись под сенью каштана, прислушиваясь к разговорам. Никто толком ничего не знал, из уст в уста передавались самые невероятные известия, слухи, предположения.

Вдруг Егор заметил своего приятеля, шагавшего по саду.

— Рени! — окликнул он.

Студент оглянулся и жестом показал, что торопится.

— Только одну минуту! — крикнул Егор и побежал к нему.

Возвратившись, Егор взволнованно сообщил:

— Неккер изгнан!..

— Неужели? — воскликнул юный Строганов. — Не выдумка ли?

— Нет… Рени знает наверное. Вчера Неккеру было вручено письмо короля: отставка и предписание немедленно покинуть Францию! Неккер с женой тотчас же сели в карету и выехали в неизвестном направлении…

— Чудесно! — сказал Ромм.

Оба юноши с недоумением посмотрели на него.

— Вы, должно быть, шутите? — заметил Егор.

— Нисколько! — сказал Ромм. — Лучше и быть не может! До сих пор народ тешился надеждами… Это были пустые и пагубные иллюзии! Неккер еще хуже Мирабо. Он верный слуга монархии, и все, что он делал, было ей только на пользу. К счастью, аристократические болваны не могут этого понять, они спешат навстречу своей гибели. Теперь у народа откроются глаза…

Должно быть, весть об изгнании популярного министра облетела уже весь город; Толпа все прибывала…

Вдруг на один из столиков под деревьями вскочил молодой человек. Он был бледен как полотно, глаза его сверкали. В каждой руке он держал по пистолету…

Егор сразу узнал Камилла Демулена.

— Внимание! — раздались крики вокруг. — Слушайте!

— Граждане! — воскликнул оратор. — Изгнание Неккера — это набат, призывающий к новой Варфоломеевской ночи!..

Теперь Демулен не заикался, голос его звенел.

— Неужели же мы уподобимся зайцам, бегущим от охотника, или овцам, покорно спешащим на бойню? Долгожданный час пробил! Да будет он благословен!.. Либо нас постигнет славная гибель, либо мы добьемся вечной свободы! К оружию, братья! Пусть весь Париж, вся Франция повторят наш призыв: «К оружию!»

— К оружию! — подхватила толпа.

— Граждане! Нам нужны опознавательные знаки, нужны кокарды, по которым мы сможем отличать друзей от врагов… Какой цвет хотите вы избрать? Я предлагаю зеленый… Цвет надежды!

— Зеленый! — раздались голоса. — Зеленые кокарды!..

Демулен поднимает голову… Над ним ветвь каштанового дерева. Он срывает лист, прикрепляет его к ленте своей шляпы. Тотчас же другие следуют его примеру: прыгают на столы и скамьи, взбираются друг другу на плечи… Не проходит и десяти минут, как деревья в саду становятся голыми, будто теперь не июль, а поздняя осень.

Павел Строганов тоже срывает листья и раздает своим спутникам. Все трое украшают шляпы зелеными кокардами.

— Куда нам идти? — кричат из толпы.

— К Курциусу! — отвечает Демулен.

Народ устремляется в мастерскую скульптора Курциуса, чтобы взять там бюст Неккера. Заодно берут и изображение герцога Орлеанского, так как прошел слух, что он тоже изгнан. Оба гипсовых бюста покрывают черным крепом, и огромная процессия, над которой, как знамена, плывут эти эмблемы национального траура, движется по улицам Сен-Дени и Сент-Оноре.

— Шляпы долой! — повелительно кричат из толпы встречным.

Все почтительно обнажают головы, многие присоединяются к шествию. Процессия растет, как снежный ком. Невдалеке от Вандомской площади ей преграждает путь конный отряд. Но, слава богу, это не иностранцы.

— Солдаты! — восклицает Камилл Демулен. — Вы же французы, вы наши братья!

И патруль уступает дорогу.

Егор с друзьями идет в первых рядах. Никогда еще не испытывал он такого пьянящего ощущения восторга, невесомости, безграничной свободы, отрешенности от всего земного.

…Опять конный отряд, на этот раз немцы! Они движутся на толпу, теснят ее. Кто-то поднимает булыжник. Здесь их целая куча — должно быть, для ремонта мостовой…

Камни летят тучей в солдат. Егор тоже швыряет булыжник.

«Неужели это я? — мелькает мысль. — Я тоже участвую в свалке? Я, Егор Аникин, русский студент, христианин?»

Он оглядывается и видит, как Павел Строганов запускает камнем в какого-то всадника. А Жильбер Ромм спокойно стоит, скрестив руки, словно полководец, следящий за сражением…

О чудо!.. Солдаты сбиваются в кучу, осаживают коней, отряд отступает. Толпа ревет от радости. Еще выше вздымаются траурные бюсты, шествие вступает на площадь Людовика XV. Но снова конский топот!.. Это немецкий драгунский полк. Драгуны галопом влетают на площадь. Бюст Неккера исчезает. Очевидно, упал тот, кто его нес… Брань. Проклятия. Крики боли и ужаса… Процессия рассыпается: одни бегут к набережной, другие — к саду Тюильри… Драгуны преследуют их, врываются в сад. Здесь, кроме демонстрантов, много гуляющей публики. Сверкают сабли, сыплются удары.

Егор потерял своих спутников. Он озирается по сторонам, но разве их отыщешь в этой каше!.. Спасаясь от драгун, публика валит на террасу, к столикам кафе.

— Преградите им путь! — кричит кто-то и швыряет вниз стол.

С треском обрушиваются с террасы столы, стулья, скамьи. Внизу, на садовой аллее, вырастает баррикада. В драгун летят уже не булыжники, а бутылки, стаканы, тарелки, пивные кружки… Солдаты поворачивают коней.

Опять победа!.. Но на этот раз уже не слышно торжествующих возгласов, толпа слишком обессилена…

— Пойдемте отсюда! — говорит кто-то рядом. — Нужно поскорее выбраться из этой мышеловки.

Егор медленно бредет к выходу, голова у него кружится, ноги подкашиваются от усталости. Посреди центральной аллеи толпятся люди. Егор протискивается и видит распростертое на земле тело. Это сухонький старичок. Его морщинистое лицо совсем пожелтело, стеклянные глаза устремлены в небо. Гравий вокруг окрашен кровью.

— Я знаю его, — произнес какой-то буржуа рядом. — Это господин Ришар, школьный учитель, Он живет неподалеку от меня…

Лицо убитого показалось Егору знакомым.

«Где я его видел? — припоминал он. — Где?»

Только выйдя из парка, он наконец вспомнил… Это был тот самый старичок, который однажды в Пале-Рояле так расхваливал ангельскую доброту короля Людовика.

Стемнело… Фонарей на улице не зажигают, вдалеке у застав полыхает зарево.

Егор едва доплелся до дому. Не раздеваясь, повалился на кровать и уснул мертвым сном. Его разбудили частые удары колоколов. Набат!.. Егор вскочил, сунул в карманы остатки черствого сыра и кусок такого же сухого хлеба и поспешил на улицу. Люди быстро шагали по направлению к Новому мосту.

— В ратушу! — отвечали они на его расспросы.

Егор пошел вместе с ними. По пути он заглянул в гостиницу, где жили Ромм со Строгановым. Их уже не было дома…

На площади перед ратушей чернеет море голов. Вокруг говорят о событиях минувшей ночи.

— Вчера все театры были закрыты… В знак траура по убитым патриотам.

— А зачем нас сюда созвали?

— Ждут вторжения войск в Париж…

— Не посмеют! Слыхал вчера стрельбу на Елисейских полях? Солдаты взбунтовались. Полк французской гвардии покинул казармы и объявил, что присоединяется к народу.

— Ах, молодцы!

— Швейцарцам было приказано разоружить их. Наши ребята дали залп и готовы были ударить в штыки. И представьте: швейцарцы отказались драться. Как ни бесновались офицеры, ничего у них не вышло…

— Здо́рово! Значит, иностранные солдаты тоже начинают шевелить мозгами.

— Потому я и говорю: не посмеют они напасть на Париж.

— Ну, это неизвестно!.. Одни отказались, других пошлют. У аристократов войск немало.

— Верно! Мы должны быть наготове… Да вот беда — нет оружия!

— Вот нас сюда и созвали: требовать оружия.

На балкон ратуши вышел человек. Он поднял руку.

— Флессель! — заговорили в толпе. — Парижский прево[31].

— Друзья мои! — крикнул Флессель. — Вы просите оружия. У нас его нет.

Толпа зашумела…

— Погодите! — сказал прево. — Я послал людей на завод в Шарлевилль. Оттуда привезут двенадцать тысяч ружей…

— Мало! — раздались крики.

— Обещают потом дать еще сорок тысяч. Ручаюсь, что оружие будет. Разве Флессель когда-нибудь вас обманывал?

— Браво, Флессель! — раздался возглас, и толпа разразилась рукоплесканиями.

Флессель скрылся. На балконе ратуши появился человек в мундире французского гвардейца.

— Граждане! — закричал он зычным голосом. — Вы меня не знаете. Я сержант Лазарь Гош. И вот что я скажу вам! Каждую минуту иностранные наемники могут ворваться в город. У них здесь есть могучая опора. Это Бастилия!.. Пушки ее бастионов уже направлены на нас. Нужно предупредить неприятеля и овладеть Бастилией!

— Легко сказать! — крикнули из толпы.

— Голыми руками? Нас уничтожат до одного!

— Граждане! — продолжал Гош. — Да, нам необходимо оружие! Как хлеб, как воздух! Дожидаться некогда! Со вчерашнего дня кузнецы предместий куют для народа пики и сабли. Однако и этого мало. Нужны ружья! Пушки!

— Где их взять?

— В Доме инвалидов. Там в подвалах спрятано много всякого оружия… Пойдемте туда! Если откажут, возьмем силой!..

Толпа загудела:

— В Дом инвалидов! За оружием!

Началась давка. Егора завертело, как в водовороте. Вдруг чьи-то руки подхватили его сзади, приподняли и вынесли туда, где было посвободнее. Егор оглянулся, чтобы увидеть лицо своего избавителя, и обмер от изумления. Это был Ерменев…

Он возвратился в Париж два дня назад и не заехал к госпоже Бенар, опасаясь, что там его обнаружит полиция.

— Какая теперь полиция! — сказал Егор.

— Я ведь только приехал, не знал, что здесь творится. Первую ночь провел у моего учителя, господина Дюплесси. На другой день повстречал знакомого артиста, Дюгазона, он пригласил меня к себе…

Они уселись под мостом, у самой реки. Здесь прохладно и пустынно. Только несколько рыболовов расположилось на бережку. На Сене не видно ни баржей, ни лодок. Просто не верилось, что сегодня в Париже можно найти такой мирный уголок…

— Какими же судьбами вы здесь? — спросил Егор.

— Черт его знает, как это получилось! — говорит Ерменев. — В Петербурге никто мне не обрадовался. Даже всегдашний мой покровитель Баженов… И правду сказать, сам он ныне не в милости. Во-первых, он друг цесаревича Павла, а государыня с сыном своим в открытой вражде. Во-вторых, с московскими мартинистами близок…

— Отчего ж не поехали в Москву, к Новикову? — спросил Егор.

— К чему? Книг с гравюрами он не издает. А теперь, когда мартинистов все больше теснят, ему и вовсе не до меня… Тут пришли известия из Франции: Генеральные штаты, конституция… Опять потянуло сюда. И, кроме того, в Париже живет… одна особа.

— Знаю, — кивнул Егор. — Вы уже видели ее?

— Заходил, но не застал. Мне сказали, она в Версале.

— А что Каржавин? — спросил Егор. — Поехал он к Новикову?

— Пока нет. Тяжба у него с родней из-за наследства. Так что ему из Питера отлучиться нельзя… — Он помолчал и добавил: — Поссорились мы с Каржавиным.

— Неужели? — воскликнул Егор. — Отчего же? Ведь он хороший человек.

— Я и не говорю, что дурен. Только ослеплен… Шарлотта ему наговорила бог знает чего. Будто в его отсутствие я пытался отбить ее у мужа, предлагал руку и сердце.

— Но это же ложь! — изумился Егор. — Как можно такое выдумать?

— Не так уж трудно. Стоит лишь все изобразить шиворот-навыворот. Мужа своего она не любит, да и, кажется, никого никогда не любила, кроме себя самой. Однако увлечений у нее было немало. Кажется, я удостоился этой чести. Но отклонил ее весьма решительно.

— Еще бы! — сказал Егор. — Ведь Каржавин друг ваш.

— К счастью, Шарлотта никогда мне не нравилась, скорее наоборот. Так что соблюсти дружеский долг было не слишком трудно. А женщины, Егорушка, таких обид не прощают… Однако я изрядно проголодался. Не пойти ли нам куда-нибудь поесть? Боюсь только, что нынче всюду закрыто.

— У меня есть с собой кое-что, — предложил Егор.

Он вынул из кармана сверток. Закусив, они продолжали беседовать. Егор рассказал о парижских происшествиях последних дней.

— Давно я ожидал здесь бури! — сказал Ерменев. — А все же не думал, что она разразится так скоро. Это ведь только начало!..

— То же говорит и господин Ромм… — Егор рассказал о своем новом знакомстве. — Однако я все еще надеюсь, что обойдется без дальнейшего кровопролития.

Ерменев усмехнулся:

— Ведь и сам ты участвовал в свалке: камни швырял в солдат!

— Может быть, не следовало мне так поступать, — ответил Егор. — Как-то все смешалось, разобраться нелегко…

Заходящее солнце стояло над рекой, над шпилями башен, окруженное багровыми тучами. Рыболовы собрали сачки и удочки. Только один высокий, костлявый старик еще оставался на берегу, вновь и вновь закидывая удочку.

Издали донесся невнятный гул. Он приближался. На противоположном, левом, берегу Сены показалось шествие, направлявшееся к Королевскому и Новому мостам. Тащились телеги и повозки, нагруженные ящиками, громыхали пушечные лафеты, валила толпа с ружьями, саблями, пиками.

— Погляди! — сказал Ерменев. — Добыли все-таки оружие.

Толпа все шла и шла… Вот она уже вступила на мост, переправилась на правый берег. Нестройное пение, невнятные выкрики, грохот колес… Из хаоса звуков выделяется один грозный, страстный крик:

— В Бастилию!..

4

Ночь… Городские власти распорядились, чтобы жители не гасили ламп и не закрывали окон ставнями.

Егор идет по улице. В Ситэ, невдалеке от Собора Парижской богоматери, он натыкается на сторожевой пост. На перекрестке пушка, вокруг нее четверо горожан с ружьями.

— Куда? — К нему подошел один из караульных. У него на боку висит кавалерийская сабля.

— На улицу Тампль, — объяснил Егор.

— Кто такой?

— Студент.

— Студенты бывают разные. А что это у тебя на шляпе?

Егор в недоумении снял шляпу. На ней был прикреплен высохший лист каштана.

— Ах это? В воскресенье я был в Пале-Рояле, когда гражданин Демулен…

— Стало быть, ты не из аристократов?

— О нет!

— Не годится твоя кокарда! У нас теперь новая — красная с синим.

— Зеленый цвет носят придворные графа д’Артуа, — пояснил другой караульный, сидевший возле пушки. — А красный с синим — это цвета города Парижа.

— Я не знал, — сказал Егор.

— Пропусти студента, Юлен! — сказал тот, что сидел.

Юлен пристально поглядел в глаза юноше:

— Так и быть, возьму грех на душу…

Он достал из кармана красно-синий бант:

— Возьми и проходи!

— Благодарю! — Егор прикрепил кокарду к шляпе и пошел дальше.

Повсюду кипела работа. На улицах и площадях мужчины, женщины, уличные мальчишки разбирали мостовую. На перекрестках воздвигались баррикады.

У бульвара Тампль Егора снова задержали. На этот раз допрос был более придирчивым: «Куда? К кому? Зачем?»

Один из патрульных сказал начальнику:

— Я его знаю! Можно пропустить!

— Рени! — обрадовался Егор.

— Ты не записался? — спросил Рени.

— Куда? — не понял Егор.

— В национальную гвардию. Запись идет по городским округам еще с вечера.

— Нет.

— Предпочитаешь оставаться зрителем? — усмехнулся Рени. — Это не всегда безопасно.

— Да я не трушу! — горячо возразил Егор. — Тут совсем другое!..

— Пора решаться! — сказал Рени строго. — Раздумывать некогда. — Он пожал Егору руку и отошел.

Взошло солнце… Егор остановился у подъезда дома, где жили Ромм и Строганов. Не слишком ли рано? Может быть, еще спят…

Он прошелся по панели взад и вперед, и, когда уже собирался войти, они показались у подъезда. С ними еще один незнакомый пожилой человек. Он еще меньше ростом, чем Жильбер Ромм, — почти карлик. И так же некрасив: непомерно большая голова, морщинистая кожа, зеленый цвет лица, тонкие бескровные губы… Но глаза у него живые, глубокие, и они придают этому некрасивому лицу странную притягательную силу.

— Вот и ты! — радостно воскликнул Павел Строганов, завидев Егора. — Где же пропадал? Мы не виделись целую вечность…

— Только один день, — улыбнулся Егор.

— Разве? Впрочем, теперь один день это почти вечность! Вот гляди!

Строганов гордо указал на свою саблю.

— Жаль, не дали ни ружья, ни пистолета. Говорят: молод еще, а огнестрельного оружия мало. Жаль!.. Но ничего, потом добудем!

Ромм, любуясь воспитанником, сказал:

— Неправда ли, бравый гвардеец? А вы, друг мой? Записались?

Егор замялся.

— Нет еще…

— Не имеет значения, — успокоил его Ромм. — Это лишь формальность. Есть ваше имя в списках или нет, — сражаться вам никто не запретит!

Он представил Егора своему спутнику:

— Вот еще один русский юноша, одержимый ненавистью к деспотизму.

Тот внимательно поглядел на Егора.

— Не знал, что идеи свободы так популярны в России, — заметил он. — Вы принадлежите к русскому дворянству, молодой человек?

— Отец мой был кузнецом в Москве, — ответил Егор.

— А вы?

— Учусь медицине и естественным наукам.

— Значит, мы коллеги.

Ромм пояснил:

— Это гражданин Марат. Врач, ученый, писатель…

Егор почтительно поклонился.

— Итак, поспешим! — сказал Марат. — С часу на час может начаться великая битва.

— Куда же мы направляемся? — спросил Егор.

— К заставе Сент-Антуан.

…На плацу перед воротами Бастилии огромная толпа. Большую часть ее составляют рабочие и ремесленники, обитающие в Сент-Антуанском предместье. Почти все они вооружены. Из города подходят отряды новообразованной национальной гвардии. Площадь гудит, как вулкан перед извержением. Солнце уже поднялось над серой громадой Бастилии. Оттуда не доносится ни звука: можно подумать, что крепость покинута и безлюдна.

Марат со своими спутниками продвигается сквозь толпу. Его, видимо, узнали. Народ расступается перед ним, многие кланяются. Кто-то рассказывает, что депутат Тюрьо отправился в Бастилию парламентером.

— Тюрьо де ла Розьер? — переспросил Марат нахмурившись. — Кто уполномочил его?

— Комитет выборщиков в ратуше.

— О чем же ведет он переговоры?

— Чтобы убрали пушки с бастионов, — ответил национальный гвардеец.

— Что-то он не возвращается, — сказал другой. — Уже около часа, как отправился…

— Уж не заперли ли его в темницу?

— А может быть, и застрелили!..

Толпа всколыхнулась.

— Тюрьо! — послышались возгласы. — Вон там.

На крепостной стене появилась маленькая фигурка. Депутат помахал шляпой народу. Раздались приветственные крики.

Вскоре опустили подъемный мост, и Тюрьо вышел из ворот. Толпа встретила его рукоплесканиями.

— Комендант обещал отодвинуть пушки от амбразур, офицеры гарнизона поклялись, что не нападут на народ! — торжественно объявил Тюрьо и поспешил в ратушу с отчетом о переговорах.

— Ах, друзья мои! — воскликнул Марат. — Как вы легкомысленны!

Марат взобрался на ящик с патронами, снял шляпу и швырнул ее вниз. Длинные черные волосы с легкой проседью взлетели над его огромной головой.

— Граждане Парижа! — воскликнул он, и мощный голос пронесся над всей площадью. — Граждане Парижа! Вы только что наградили рукоплесканиями Тюрьо. Вчера вы так же приветствовали Флесселя, который обещал вам оружие… А известно ли вам, как он выполнил свое обещание?

— Нет! Неизвестно!

— Расскажи нам!

— Вечером прибыли обещанные ящики с оружием. Их вскрыли… Знаете, что там оказалось вместо ружей и патронов? Тряпье! Лохмотья! Дрова! Старый хлам!

— Флессель предатель! — закричали в толпе. — Смерть Флесселю!

— Ага, вы негодуете! — воскликнул Марат. — Но не прошло и пяти минут, как вы аплодировали… Кому? Одному из тех господ, что заседают в ратуше и ведут двойную игру. Чего они добиваются? Поблажек для богачей, ростовщиков, спекулянтов. Они ненавидят народ и боятся его, им страшно видеть оружие в ваших руках. Вы готовы верить всякому обещанию, вы надеетесь на милосердие тиранов. А если Тюрьо солгал? Какова цена заверению тюремщика де Лонэ? Аристократы хотят усыпить вас лицемерными речами, между тем их агенты рыщут среди вас, сеют злонамеренные слухи. Учитесь отличать честных патриотов от вражеских лазутчиков! Я хочу уберечь вас от козней, от ненужных жертв. Ибо я люблю вас, братья мои!

Он остановился, провел рукой по лбу, отирая пот, и спрыгнул на землю.

Раздался возглас:

— Он прав! Это истинный друг народа!

Другой крикнул:

— Да, агенты аристократов втираются в наши ряды… Вон глядите!

От заставы шла к плацу группа людей: впереди молодая, нарядно одетая дама, в модной шляпе, под крошечным белым кружевным зонтиком; за ней трое мужчин. Среди них Егор узнал Ерменева.

Навстречу им двинулись вооруженные люди. Послышались ругательства, угрозы. Один из мужчин, сопровождавших даму, схватился за рукоятку сабли.

— Назад! — крикнул он. — Пусть только посмеет кто-нибудь!..

Он вспрыгнул на груду камней и, обнажив саблю, обратился к толпе:

— Кто сказал вам, что мы аристократы? Кто посмел вас обмануть, а нам нанести оскорбление?

Шум несколько утих.

— Граждане! — продолжал человек с саблей. — Я артист Французского театра. Мое имя Дюгазон!

— Да, это Дюгазон! — воскликнул кто-то. — Я видел его на сцене. Он здорово представлял плута Криспила…

— Верно, верно!

— А кто из вас смотрел «Женитьбу Фигаро»? — спросил Дюгазон.

— Я видел!.. И я!.. — послышались веселые возгласы.

Дюгазон подал руку нарядной даме, она легко, словно птица, взлетела на возвышение.

— Узнаете? Она исполняет в этой комедии роль Сюзанны. Ее зовут мадемуазель Конта!

В толпе раздались аплодисменты.

— Друзья мои! — крикнул Дюгазон. — В руке у меня сабля, я получил ее в округе, когда записался в отряд национальной гвардии. Мои товарищи записались вместе со мной!

— Браво!

— Он славный парень, этот артист!

— Мы верим тебе, Дюгазон!

…Конта поднимает руку, прося тишины.

— О солнце! — Она обращает взор к небу. — Ты даруешь нам дневной свет, тепло весны и лета! Ты растишь наши посевы! О, чистый огонь, вечное око, могучий двигатель жизни! Будь же теперь свидетелем величия французов!..

Это еще не опубликованная и мало кому известная ода молодого поэта Мари-Жозефа Шенье.

— …Пусть разобьются наши оковы! Пусть наконец свободно вздохнет земля! Пусть разум создаст новое государство, сияющее и вечное, как твои лучи. Пусть сгинут коварство и зло, тяготевшие над нами много веков! Человечество создано для свободы…

Толпа слушает в благоговейном молчании. Егор замер. Как она хороша, эта вдохновенная красавица, это сияющее видение, внезапно возникшее над мрачной площадью! Глаза ее горят, руки вздымаются плавно и властно, голос — мягкий и глубокий — то звенит, подобно колоколу, то замирает в трагическом шепоте.

Чем-то эта артистка напоминает Дуняшу Дудареву… Они вовсе не похожи внешностью, хотя обе красивы — каждая по-своему. Должно быть, воспоминание всплыло откуда-то из глубин сознания благодаря этой манере декламации, впервые услышанной Егором в раннем детстве.

Артистка умолкла. Гремят рукоплескания.

— Браво, Конта!

— Мерси, мадемуазель!

— Восхитительно!

Конта раскланивается, словно перед ней не толпа оборванцев, а изысканная публика придворного спектакля.

Овация усиливается. Какой-то мужчина — по виду рабочий или ремесленник — протягивает артистке красно-синюю розетку. Она прикалывает ее к шляпке и прижимает обе руки к сердцу в знак благодарности.

— Вот это женщина! Королева!

— Получше королевы!

— Долой австриячку! Да здравствует Конта!..

…Барабанный бой! Овация оборвалась! Все взоры обратились туда, где под дробь барабана, с белым флагом, шагала группа людей.

Это новая депутация из ратуши. Она явилась уговорить народ разойтись, а коменданту Бастилии предложить вывести гарнизон швейцарцев.

Депутатов окружили, начались бурные пререкания:

— Мы не разойдемся!.. Так и скажите вашему комитету…

— Пусть сперва сдадут Бастилию!..

Депутация двинулась к воротам крепости. За ней устремилась и некоторая часть толпы. Подъемный мост через крепостной ров, по которому недавно прошел Тюрьо, был все еще спущен. Депутация, подняв белый флаг, прошла в первый наружный двор, но загремели цепи, и мост стал медленно подниматься. Депутаты остановились. Вдруг с крепостной стены грянул ружейный залп. Трое упали, остальные бросились в бегство…

Исступленный рев раздался над площадью… На груду камней, только что служившую эстрадой артистке, вскочил сержант Гош.

— Что здесь происходит? — загремел он. — Неужели вы позволите разбойникам убивать вас? Вы слышали стихи, которые прочла нам эта артистка? «Пусть разобьются наши оковы!.. Пусть сгинут коварство и зло…» А я добавлю: пусть поскорее рухнут эти проклятые стены, воздвигнутые тиранами! Бастилия должна быть нашей!

— В Бастилию! — подхватил народ.

— Граждане! — говорит Гош. — Оружие у нас теперь есть. Но нужны хорошие командиры!

— Ты и будь командиром! — кричат ему. — Веди нас, сержант!

— Нет! Есть, более опытные… Господин Эли, офицер королевских войск, изъявил готовность служить нации. Я знаю господина Эли и предлагаю избрать нашим командиром.

Одобрительные возгласы, рукоплескания…

Гош сходит с возвышения, обнажает саблю. Эли, в офицерском мундире, строит колонну… Короткая команда — и авангард, предводительствуемый Эли, устремляется к воротам Бастилии.

Вот они уже в первом наружном дворе… Двое смельчаков бросаются к гауптвахте и принимаются рубить топорами цепи подъемного моста. Сверху, с ближайшего бастиона, офицер кричит что-то, очевидно требуя очистить двор. Двое добровольцев продолжают наносить бешеные удары по цепям. Наконец цепи разрублены, огромный мост опускается с оглушительным грохотом… Авангард хлынул на мост и ворвался во второй крепостной двор, по ту сторону рва. Здесь еще мост, он тоже поднят. Залп с крепостных башен… Несколько человек падает.

Эли командует:

— Огонь!..

Штурмующие вскидывают ружья, гремит ответный залп. С бастиона снова стреляют. Еще несколько человек, обливаясь кровью, свалилось на камни.

Перестрелка продолжается. Толпа, оставшаяся на площади перед воротами, гудит. Гош, построив вторую колонну, ведет ее на помощь авангарду.

Из-за крепостной стены вздымается густой клуб дыма. Это Эли, заметив во втором дворе несколько возов с соломой, приказал поджечь их. Блестящая мысль! Дымовая завеса прикрывает штурмующих, мешает осажденным вести прицельный огонь… Пылает солома, занимаются соседние строения. Дым валит все гуще и гуще, несется над площадью.

В сумятице Егор опять разлучился со своими спутниками. Где же они? Должно быть, Павел Строганов тоже там, в одной из колонн. А Жильбер Ромм и Марат? Едва ли они участвуют в бою — они стары и немощны… Но что же делать ему, Егору? Он-то молод и здоров. «Есть ваше имя в списках или нет, — сражаться вам никто не запретит!» Это верно. Но как? У него нет ни ружья, ни шпаги, ни топора. А если бы и были? Ему и на кулачках драться никогда не приходилось. Он не один такой: вокруг множество людей, французов… Безоружных и наблюдающих. Только и остается, что оставаться здесь и следить за битвой, хода которой он не понимает.

Но куда девалась эта чудесная актриса, которую народ нарек своей королевой? Не видно ни ее, ни Дюгазона…

Вдруг Егор заметил Ерменева. Да, да, это он! Взобрался на груду камней, в руке у него какая-то книга… Ах, это альбом! Конечно, альбом! Ерменев рисует. Отсюда видно, как быстро движется его рука, набрасывающая штрихи на альбомный лист. Он поминутно обводит быстрым взглядом толпу на площади, столбы дыма за стеной, крепостные башни.

…Снова гремит залп, на этот раз пушечный. На штурмующих сыплется град картечи.

На площади усиливается тревога. Ну да, ведь у них там пушки! Это же могучая крепость! Разве ее одолеешь ружьями и пиками? К осажденным прибудут подкрепления. Из Сен-Дени, из Версаля — мало ли откуда! Тогда конец! Они раздавят все это скопище, расстреляют из пушек, растопчут копытами.

Слышится боевой сигнал трубы, дробь барабанов. Вот, кажется, свершилось то, чего опасался народ!

Войско приближается. Это целый полк, пожалуй, даже больше… Пронзительно звучит боевой сигнал горниста, трещат барабаны.

Но что это? Впереди войска человек в гражданском платье, с ружьем через плечо и саблей на боку. Он поднял флаг, наскоро сшитый из красной и синей полос.

Егор узнает начальника караула, который на рассвете пропустил его через свой пост и подарил ему революционную кокарду… Кажется, его называли Юленом?

— Это Юлен! — кричит кто-то рядом с ним.

— Юлен! Юлен! — подхватывают другие.

Отряд идет в отличном строю, четко отбивая шаг. К ружьям примкнуты штыки. Лошади тащат пушечные лафеты… Пять пушек!

— Граждане! — объявляет Юлен. — Это россювельские гренадеры и люберсакские стрелки. Утром я пришел к ним в казармы и сказал: «Если вы французы и не хотите гибели отечества, помогите народу, сражающемуся под стенами Бастилии. Решается наша судьба!» И вот они здесь!..

5

Маркиз де Лонэ, комендант Бастилии, сидел на походном стуле, на эспланаде бастиона. Адъютант доложил, что к бунтовщикам присоединились почти два полка регулярных войск. Комендант выслушал донесение молча.

— Господин маркиз! — сказал офицер, несколько встревоженный этим безучастным видом. — Необходимо отправить кого-нибудь к маршалу Брольи за подкреплением.

— Бесполезно! — ответил де Лонэ. — Они осведомлены о том, что здесь происходит… Еще вчера я послал туда офицера.

Грянул пушечный выстрел, за ним другой… Это не бастильские пушки: заговорила артиллерия штурмующих. Одно ядро не долетело, другое ударилось в стену бастиона.

— Вы видите, господин маркиз! — сказал офицер побледнев. — Мы не сможем продержаться без подкреплений… Восемьдесят два инвалида да тридцать два швейцарца — вот и весь наш гарнизон! Отправим курьера к генералу Безонвалю! Он недалеко, у него достаточно сил….

— Говорю вам — это бесполезно. Подкреплений не пришлют.

— Почему? Неужели нас сознательно обрекли на гибель?

— Возможно! — сказал де Лонэ. — Отправляйтесь, сударь, к солдатам и постарайтесь поднять их дух.

— Но вы сами говорите, что…

— Потрудитесь исполнять, что вам приказывают! — негромко сказал комендант.

Офицер приложил руку к треуголке.

Еще пушечный выстрел… другой… третий… Глухой удар неподалеку… Отчаянный крик, стоны…

Адъютант еще не успел скрыться, как появился другой офицер. Он с непокрытой головой, мундир его забрызган кровью…

— Господин маркиз! — доложил он задыхаясь. — Ядро угодило в нашу батарею. Один убит, трое ранены…

— Поставьте запасных, — распорядился комендант.

— Господин маркиз! — воскликнул офицер. — Среди солдат смятение. Инвалиды измучены, швейцарцы явно не желают драться…

— Что же вы предлагаете?

— Если к нам не подойдут подкрепления, — сказал офицер, — не остается ничего иного, как повести переговоры о капитуляции.

— Господин лейтенант! — Де Лонэ поднялся со стула. — Покуда я не получу повеления от моего государя, крепости не сдам… Запомните это!

Снова удар пушки снизу, за ним ружейная трескотня… Опять где-то недалеко ядро попало в крепостную стену.

Снизу доносятся крики:

— Опустите мост! Опустите мост!

Комендант подходит к парапету, смотрит вниз. Наконец он оборачивается к офицерам:

— Вы правы! Больше часу нам не продержаться…

— Стало быть, вы решились, господин маркиз? — с надеждой спрашивает адъютант.

— Да!

Де Лонэ берет прислоненный к стене шест, обмотанный вверху промасленной паклей.

— Огня! — приказывает он.

— Что вы хотите делать?

Офицеры встревожены.

— Высеките огонь! — повелительно повторяет комендант.

Адъютант колеблется, но все-таки исполняет приказ…

Факел занялся. Де Лонэ, высоко подняв его, направляется к лестнице и спускается по ней. Здесь две батареи. Солдаты провожают его изумленными взглядами.

— Куда он? — тихо спрашивает унтер-офицер у адъютанта.

— Кажется, хочет взорвать нас на воздух…

Де Лонэ подходит к двери порохового погреба. Но в этот момент к нему бросаются унтер-офицер с адъютантом, вырывают факел.

— Бунт? — грозно кричит комендант. — Забыли присягу?

— Господин маркиз! — твердо отвечает адъютант. — Кроме нас, здесь более ста солдат, не считая многочисленной прислуги. Следует вспомнить и об узниках, они приговорены к заключению, но не к смертной казни…

Над бастионом реет белый флаг…

— Глядите, глядите! Они сдаются! — кричат внизу.

Вверху, у амбразуры, появляется офицер. Он протягивает на острие сабли лист бумаги.

Минутное замешательство… Кто-то находит длинную доску. Ее перекидывают через ров. Солдаты наверху принимают конец доски, укрепляют ее на парапете. Нижний конец доски держат на весу штурмующие. Молодой парень, медленно балансируя, идет по доске Мертвая тишина… Все взгляды прикованы к храбрецу, поднимающемуся по узкой доске над глубоким рвом, вымощенным острыми камнями… Вот он у цели! Он хватает лист, осторожно поворачивается и возвращается той же дорогой…

— Кто это? Кто? — спрашивают друг у друга.

— Его зовут Мейяр, — поясняет один из гвардейцев. — Служит швейцаром в каком-то особняке.

Эли читает бумагу. Это условия капитуляции: военный совет Бастилии постановил сдать крепость, если всему гарнизону будет гарантирована полная безопасность.

— Условия приняты! — кричит Эли и поднимает саблю с привязанным к ней белым платком.

Мост медленно опускается. Победоносное войско лавиной врывается в крепость.

Толпа мчится по лестницам, коридорам, площадкам… Солдаты гарнизона, сбившись в кучку, боязливо прижались к стене, оружие свалено на каменный пол…

— Не трогать солдат! — приказывает Эли. — Я дал слово…

— Опомнитесь, граждане! — вторит ему Юлен. — Не омрачайте нашего торжества! Не убивайте безоружных!

Разъяренная толпа не слушает: она накидывается на солдат.

— Пощадите инвалидов!..

Свалка продолжается, гремят пистолетные выстрелы.

— Граждане, вы забыли об узниках!..

Это крикнул Ерменев, взгромоздившийся на жерло крепостной пушки…

— Узники Бастилии ждут нас. Поскорее откроем двери этих проклятых казематов… Год назад я сам был в одном из них… За мной! Я покажу вам дорогу!..

Прошло два часа… На площади перед Бастилией черным-черно. Кажется, весь Париж здесь. На балконах, в распахнутых окнах соседних домов, на заборах, крышах, деревьях — всюду люди.

Томительное ожидание… Наконец звучит сигнал горниста, трещат барабаны. Из ворот выходит процессия… Толпа расступается.

Впереди несут трофеи: флаг Бастилии, ключи от главных ворот. Шеренгой идут герои штурма: Эли, Юлен, Гош, Мейяр…

В воздух взлетают шляпы, женские чепцы. Триумфаторов осыпают розами, маками, гвоздиками. Ливень цветов.

Егор стоит невдалеке. Он высок ростом, ему хорошо видно все шествие.

— Друзья! — обращается к толпе Юлен. — Отдайте последний долг тем, кто погиб, сражаясь за вашу свободу…

На носилках несут тела убитых. Воцаряется тишина, все обнажают голову. Носилки плывут на плечах национальных гвардейцев: одни, другие, третьи…

Егор вздрогнул. Неужели Рени?.. О бедный, милый Рени!.. Его лицо почти не изменилось, только чуточку почернело, должно быть, от пороха… Боже мой! Только сегодня утром Егор встретил его. «Быть зрителем иногда небезопасно!» Кажется, так он сказал? О нет. Все-таки безопаснее, чем сражаться… Вот теперь Рени мертв, а он, Егор, смотрит на триумф, словно с галереи театра. Ах, как стыдно! А это что за люди? Ветхая, истлевшая одежда, деревянные башмаки. Нечесаные, грязные волосы, лысые черепа… Желтые, худые лица, обросшие густой щетиной, блуждающие взгляды. Одних ведут под руки, других несут на скрещенных ружьях, на табуретах.

У одного седая борода до пояса, глаза щурятся, как у крота, боящегося дневного света.

Шепот проносится в толпе:

— Узники! Узники Бастилии…

— Верно, просидели лет по двадцати?

— А этот, кажется, побольше!

— Ох бедняги!

— Счастливцы!.. Дождались такой радости.

За освобожденными узниками ведут их бывших тюремщиков: офицеров, надзирателей, швейцарских гвардейцев. А вот и сам маркиз де Лонэ! Он не глядит по сторонам, старается казаться спокойным. Толпа бушует, выкрикивает ругательства и проклятия. Конвоиры с обнаженными саблями охраняют пленника. В арьергарде маршируют регулярные войска, перешедшие на сторону восставших.

Народ хлынул вслед за арьергардом. Процессия обтекает крепость, выходит на улицу Сент-Антуан и направляется к ратуше. Тысячи людей смотрят на процессию с панелей, балконов, из окон.

Вдруг шествие останавливается. Впереди замешательство. Это толпа набросилась на пленного коменданта. Конвоиры больше не могут сдержать натиск.

К ним на помощь спешат Эли и Юлен.

— Не нужно самочинных расправ! — кричат они. — Будем великодушны и разумны!

Их не слушают. Маркиз падает под градом ударов…

Егору не видно, что происходит там. Вдруг над толпой вздымается пика. На ее острие… голова. Человеческая голова!.. Напудренный парик посерел от уличной пыли, косичка расплелась, на лбу и щеках кровавые пятна.

У Егора кружится голова, перед глазами поплыли красные круги. Он шатается…

Кто-то рядом подхватил его, поднес к губам оловянную манерку с вином. Егор делает глоток, зубы его стучат.

— Испугался?

Смуглое немолодое лицо, лоснящееся от пота, живые черные глаза. Серый простой кафтан из грубого полотна, весь в копоти и засохшей крови.

— Благодарю вас, — тихо сказал Егор; постепенно он приходит в себя.

Незнакомец улыбнулся:

— Зрелище не очень приятное. Однако надо привыкать, молодой человек! Ты мужчина и патриот! А жалеть тиранов не стоит. Туда им и дорога!

…Егор проснулся, когда уже стемнело. В мансарде духота. Из раскрытого окна слышатся веселые крики и смех играющих детей…

Опять чудится ему эта страшная голова на пике… На смену ей является другая — с черной бородой, схваченная за волосы рукой палача… Заснеженный плац, каре войск, эшафот… Где это было?.. Ах да, Пугачев!.. Четырнадцать лет прошло с тех пор!

Егор поднимается с постели и выходит в город. Прислушиваясь к уличным толкам, он узнает об убийстве Флесселя. Прево вели из ратуши в Пале-Рояль, на суд народа. По дороге кто-то пристрелил его из пистолета…

— И поделом! К чему возиться с ними? Ясно, изменник!

— Подумать только: вместо оружия грязное тряпье!

— Не только это! У де Лонэ нашли письмо от Флесселя. Они были в сговоре!

— Слыхали? Комитет постановил разрушить Бастилию. Завтра же начнутся работы…

Егор пошел на улицу Тампль, к Строганову… Никого! Ах, если бы повидать Ерменева! Но как его найти? Где живет этот артист Дюгазон?

Он бродил по улицам, набережным, площадям, не разбирая направления. Поздний час, фонари не зажжены… Неожиданно перед ним Бастилия! Каким образом он очутился здесь?.. На площади мертвая тишина. Ни души. Ворота открыты, мост спущен, наружный двор пуст…

Егор идет по мосту. Во втором крепостном дворе тоже пусто. Он спотыкается о камни, бревна, ящики, обломки. В глубине двора мелькает огонек. Егор идет на свет. Человек с фонариком в руке шарит по земле. Заслышав шаги, он выпрямился, свет от фонаря упал на его лицо. Егор узнает Дубровского, чиновника русского посольства.

— Петр Петрович! Что это вы?

— Рукописи! — шепчет Дубровский. — Они вышвырнули сюда сундуки с тюремными делами… Вы понимаете? Архивы Бастилии!.. Боже мой, мог ли я мечтать о такой находке!..

В этот же час в королевскую спальню в версальском дворце постучался герцог де Лианкур, хранитель гардероба. Король провел день на охоте, утомился и уже лег почивать. Но герцог по своей должности имел доступ в королевские апартаменты в любое время.

— Что случилось? — спросил Людовик.

Герцог рассказал о взятии Бастилии, об убийстве де Лонэ и Флесселя.

— Послушайте, мой дорогой! — воскликнул пораженный король. — Да ведь это мятеж!

— Нет, государь! — ответил де Лианкур. — Это не мятеж. Это революция!

6

Через несколько дней королевский двор переехал из Версаля в Париж.

Ерменев поспешил к мадам Виже-Лебрэн. Вместо Мейяра дверь открыла новая привратница, пожилая, довольно неприветливая женщина.

Окинув посетителя недоверчивым взглядом, она предупредила:

— Мадам сегодня не принимает.

— Для меня мадам сделает исключение, — спокойно ответил Ерменев.

— Как доложить?

— Мосье Жанно.

…Луиза стояла посреди комнаты. Она была очень бледна.

— Неужели вы? — сказала она дрожащим голосом. — Я ушам своим не поверила.

— Теперь верите? — Ерменев шагнул, чтобы обнять ее.

Луиза, как бы предупреждая его, протянула руку. Ерменев поднес руку к губам и пристально поглядел на нее.

— Вы меня больше не любите? — спросил он.

— Почему? — Луиза несколько смутилась. — Это так неожиданно… Прошел год, даже больше! Я уже приучила себя к мысли, что больше не увижу вас. А теперь… Попробуем начать сызнова… Но объясните: отчего вы вернулись?

— По разным причинам, — ответил Ерменев. — Одна из них, очевидно, была моим заблуждением… Все же я не жалею.

— Но вам же запрещен въезд во Францию, Жанно!

Ерменев усмехнулся:

— Эти господа больше не могут ни запрещать, ни разрешать. Опасаться мне нечего.

— Слишком поспешное заключение! Еще немного, и порядок будет восстановлен… Постойте! Что это такое?

Она указала на красно-синий бантик, приколотый у него на груди.

— Я записался в национальную гвардию, — ответил Ерменев. — Но сюда явился без оружия, потому что не собираюсь вас брать штурмом, как мы брали Бастилию.

— Боже правый! — воскликнула Луиза. — Неужели вы находились среди этого сброда?

— Именно так!

— Вместе с моим бывшим привратником Мейяром? — усмехнулась Виже-Лебрэн. — Поздравляю!

— Принимаю поздравление! — сказал Ерменев серьезно. — Это в самом деле большая честь. Мейяр вел себя как герой. Он, правда, потерял место у вас, но зато приобрел громкую славу среди народа. Однако не смею больше докучать моим присутствием.

— Жанно!.. — Луиза приблизилась к нему и взяла его за руку. — Право, не стоит сердиться! Вы требуете от женщин слишком многого. Вас не было так долго, я немного отвыкла… Это не значит, что я разлюбила вас. Все могло бы еще вернуться! Но ваши сумасбродные фантазии — вот что ужасно! Прежде вы ограничивались словами, и это меня нисколько не тревожило. Теперь вы перешли к действиям. И в какое время!.. Опомнитесь, Жанно! Что общего у вас с этими негодяями? Вы же художник!

Ерменев молча смотрел на нее. Потом осторожно отнял руку.

— Луиза! — сказал он, и в голосе его не было злобы, только мягкий укор. — Да, я художник! И, может быть, поэтому то, что происходит, волнует меня, как ничто другое. Никогда еще я не испытывал такой радости и полноты жизни, как сейчас. Во время осады Бастилии я позволил себе сделать рисунок этой незабываемой битвы. Быть может, я согрешил, присоединившись к сражающимся несколько позже. Но я действовал своим оружием — карандашом, и, кажется, с успехом. Рисунок мне нравится… Поймите это, Луиза! Подумайте о своей собственной судьбе! Вы талантливы, наблюдательны, тонко чувствуете краски! Неужели вам не надоело писать слащавые, приторные, льстивые портреты? Вы растрачиваете попусту дарование, опускаетесь до…

— Довольно! — оборвала его Виже-Лебрэн. Она побледнела, губы ее дрожали. — Рано или поздно в человеке сказывается его натура… Помнится, вы говорили, что отец ваш был конюхом?

— Совершенно верно. — Ерменев тоже побледнел, но сохранял спокойствие. — Однажды мне уже приходилось слышать подобный упрек от человека вспыльчивого, но исполненного высоких достоинств. Он вскоре сам пожалел о своем поступке, и я простил ему… Вам, сударыня, прощать не за что. Впрочем, кажется, вы в этом и не нуждаетесь. Имею честь кланяться!

Он резко повернулся и быстро пошел к выходу.