Утренняя звезда

1

На улицах — ни души. Порывистый ветер свистит над крышами, гремит железными вывесками запертых лавок. С беззвездного черного неба валит снег. Тяжелые, мокрые хлопья летят в тусклом свете фонарей.

На перекрестке расхаживает ночной сторож. Издали показался прохожий. Он шагает по лужам, то и дело оглядываясь по сторонам…

— Заблудился? — окликнул его сторож.

— Помнится, где-то здесь должен быть королевский зверинец.

— Так и есть. На Почтовой улице… Однако звери уже спят. Да и порядочные люди тоже.

— Порядочным людям иногда приходится путешествовать, — возразил прохожий. — И расписание мальпостов зависит не от них.

— Приезжий?.. Ну, это другое дело! А то ведь всякие здесь бродят по ночам.

— Приятно видеть, что в Париже стали заботиться о безопасности жителей, — сказал путник. — Прежде этого не замечалось.

— Долго отсутствовали?

— Очень.

— Должно быть, моряк?

— Хотите проверить мои бумаги?

— Нет, зачем же! А Почтовая улица в двух шагах: за угол и прямо!

— Благодарю!

— Погодите! — остановил его сторож. — Не пойму я: зачем вам понадобился зверинец, на ночь глядя?

— Не зверинец, а дом по соседству, — с досадой ответил тот. — Там живет мой друг. Понятно? Надеюсь, больше вопросов не последует? Я устал и хочу спать.

— Обижаться нечего! — заметил сторож с достоинством. — Это моя обязанность.

— Прощайте! — сказал прохожий и быстро зашагал дальше.

Он остановился у ветхого трехэтажного дома неподалеку от зверинца. На двери висела дощечка, освещенная фонариком. Путник прочитал: «Пансион госпожи Бенар для лиц, страдающих различными недугами, а также для здоровых. Изысканная кухня, отличный сад. Цены умеренные».

Он потянул шнурок сонетки. За дверью задребезжал медный колокольчик. После долгих расспросов его впустили.

— Кажется, хозяйка уже в постели, — сказал старик привратник. — Схожу посмотрю…

Приезжий опустился на деревянный табурет у камина, протянул озябшие руки к еще не остывшим углям и сразу задремал.

— К вашим услугам, сударь!

Приезжий открыл глаза. Перед ним стояла дама лет сорока, в потертой бархатной накидке поверх ночного пеньюара и в пышном чепце.

— Добрый вечер, сударыня! — Гость поднялся. — Не узнаете?

Госпожа Бенар окинула его быстрым взглядом. Простой матросский плащ, вылинявшая треугольная шляпа, грубые ботфорты.

— Нет, сударь, не узнаю!

— Что ж, не мудрено! Двенадцать лет не виделись… Мое имя Лами.

— Право, не припомню… Что же вам угодно, мосье Лами?

— Я друг Ерменева, русского художника. Надеюсь, он еще живет у вас.

— К сожалению! — ответила дама, горько усмехнувшись. — Но вот уже около месяца, как я его в глаза не видела.

— Где же он?

Госпожа Бенар возмущенно вздернула плечами:

— Почем я знаю! Ваш друг имеет обыкновение внезапно исчезать. При этом он и не думает оплачивать свою комнату… Однако, сударь, не кажется ли вам, что можно было избрать для вашего визита более подходящее время? — Она взглянула на часы.

— К сожалению, нет, сударыня, — ответил гость. — Дилижанс из Нанта только что прибыл. Грязь на дорогах — непролазная… Итак, моего приятеля нет дома? Экая досада!.. В таком случае прошу приютить меня хотя бы на одну ночь.

— У меня не заезжий двор! — холодно ответила хозяйка. — Все комнаты заняты.

— Любую, самую плохонькую! Не выгоните же вы меня на улицу в эдакую погоду?

Госпожа Бенар опять внимательно поглядела на него.

— Лами?.. — повторила она. — Нет!.. Решительно не помню.

— А я вас сразу узнал. Увы!.. Очевидно, я изрядно постарел! Зато вы, сударыня, нисколько не изменились.

Дама слегка улыбнулась.

— На вашего приятеля вдруг появился спрос, — заметила она насмешливо. — Недавно его разыскивал некий молодой человек, приехавший из России. Он поселился у меня…

— Вот видите!

— …заплатив вперед за целый месяц, — продолжала хозяйка. — Это вполне приличный постоялец. Мне пришло в голову, что вы могли бы переночевать у него…

— Чудесно! — воскликнул приезжий.

— Разумеется, если он разрешит.

— Надеюсь! — сказал Лами.

— Подождите здесь!

Хозяйка поднялась по деревянной лестнице на второй этаж. Вскоре она появилась на верхней площадке и объявила:

— Пожалуйте, мосье!

…Молодой человек читал, лежа в постели под тощей перинкой. У его изголовья горела свеча. В комнате было холодно, пахло плесенью и свечным нагаром.

При появлении гостя молодой человек приподнялся на подушках и сказал:

— Располагайтесь, прошу вас! Я охотно уступлю вам мою кровать…

Он говорил по-французски медленно, запинаясь, с резким иностранным акцентом.

— Не беспокойтесь! — сказал приезжий. — Отлично высплюсь и на полу. Двенадцать лет странствий сделали меня неприхотливым. Здесь есть кров над головой… Стены… Чего больше?

В дверь постучали. Привратник принес большой узел, положил его на пол и удалился.

— А вот еще дары провидения! — воскликнул гость, развернув узел. — Тюфяк, подушка, одеяло… Право, эта мадам Бенар сущий ангел!

— Все же мне неловко, — сказал молодой человек. — Вы старше меня и только что с дороги…

— Прошу вас, не тревожьтесь! — повторил гость. — Кстати! — вдруг сказал он по-русски. — К чему изъясняться на чужом языке, когда мы можем пользоваться родной речью!

— Как! — воскликнул молодой человек. — Неужто вы русский? Мне назвали имя Лами…

— Русский, русский… Без малейшей примеси! — Гость расстелил на полу постель и, присев, стал стягивать сапоги. — Каржавин, Федор, Васильев сын, санкт-петербургский уроженец, купеческого звания. А под фамилией Лами некогда проживал в Париже… — Помолчав, он добавил: — L’ami, то есть друг. Это придумала одна женщина четырнадцать лет назад…

— И вы прибыли прямо из Петербурга?

— О нет! Как раз с противоположного конца света. Слыхали когда-нибудь об острове Мартиника?

— Разумеется.

— Ну вот, оттуда. А прежде скитался по Северной Америке — от канадских озер до Нового Орлеана. Побывал еще кое-где.

— Ах как любопытно! — воскликнул молодой человек.

— Да, кое-что повидал и впечатлениями даже несколько пресытился. Странствовал, суетился… Предпринимал всякие затеи, пытал счастья в различных занятиях. Но не извлек ничего, кроме убытков и разочарований. Времена европейских Колумбов миновали, а российских, видно, еще не наступили. К тому же я никогда не принадлежал к баловням фортуны.

— Стало быть, возвращаетесь на родину?

— Намерен… Впрочем, это зависит… На днях все решится.

— Мне почему-то жаль вас, — неожиданно сказал молодой человек.

— Это почему же? Из-за неудач моих?

— Нет! — ответил тот задумчиво. — Неудачи не беда… Пожалуй, оттого, что… Мне кажется, вы места себе найти не можете. Так много увидеть, узнать! Разве это само по себе не вознаграждает за все труды и лишения?

— Да вы, оказывается, философ! — с некоторым удивлением произнес Каржавин. — Что ж, тем приятнее побеседовать… Только не сейчас, конечно…

— Да, да! — спохватился юноша. — Что ж это я мешаю вам отдыхать!..

— Доброй ночи! — Каржавин завернулся в одеяло.

— Доброй ночи!

Молодой человек снова взял книгу.

— Да, вот что! — вдруг заговорил Каржавин. — Я ведь не спросил о самом важном. Кажется, Ерменев знаком вам?

— Еще со времен моего детства!

— Вы успели повидать его в Париже?

— К несчастью, нет… Явившись по этому адресу, я не застал Ивана Алексеевича. Никто не знает, куда он девался. Вот я и поселился тут в надежде, что рано или поздно он возвратится.

— Возможно, — согласился Каржавин. — Впрочем, пути Ивана Ерменева неисповедимы.

Он снова умолк. Молодой человек продолжал читать.

— Что вы читаете? — послышался голос Каржавина.

— Вам мешает свет?

— Нисколько!

— Это «Мысли» Паскаля, — ответил юноша.

— Паскаль? И он вам по душе?

— О да!.. А вам?

— Гм… Я предпочитаю более трезвых мыслителей… Но, кажется, мы снова погружаемся в пучину философии.

— Извините, сударь! — сказал молодой человек.

— Как вас зовут? — спросил гость.

— Аникин… Егор Аникин.

— А по батюшке?

— Ну зачем же по батюшке!

— Доброй ночи, Егор!

— Спите спокойно, сударь…

Каржавин повернулся на бок, уткнулся лицом в жесткую подушку. Молодой человек перевернул еще страницу-другую, отложил книгу и задул свечу.

Гость проснулся на рассвете. Егор еще спал. Каржавин поспешно привел себя в порядок и на цыпочках вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Ого! — заметила толстуха, подметавшая лестницу. — Раньше восьми здесь за стол не садятся.

— Я позавтракаю в городе.

На улице было серо. Снег уже не падал, но ветер не унимался. Каржавин пошел по мостовой, утопавшей в грязи, лавируя между рытвинами, наполненными до краев водой. В домах открывались ставни, лавочники снимали с дверей висячие замки, отодвигали засовы.

Предместье Сен-Марсель было одной из самых глухих окраин Парижа. Тут обитали ремесленники, тряпичники, чернорабочие, бедняки, не имевшие определенных занятий и промышлявшие случайным заработком. Старинные дома совсем обветшали. Выступающие верхние этажи закрывали небо, не давая доступа свету и воздуху. В убогих лачугах, среди сырости, мрака и грязи, ютилось по нескольку семей. Люди спали вповалку под грудами тряпья, растили тощих, хилых детей, мерли от истощения, оспы и чахотки. На чердаках и в подвалах собирались воры и скупщики краденого.

Погруженный в свои мысли, Каржавин торопливо пробирался по закоулкам, обходя многочисленные тупики, перепрыгивая через канавы. Предместье осталось позади. Он вышел на набережную. Сена, мутная, вздувшаяся от дождей, походила на Москву-реку во время осеннего половодья. Внизу, у причалов, раздавались голоса рабочих, слышался стук молотков.

Он долго шел вдоль реки. Одна набережная сменялась другой, и вот уже показалась знакомая статуя Генриха IV на Пон-Нефе[22]. Добрый король сидел на коне, улыбаясь легкомысленной и хитрой улыбкой гасконца; на плечах его за ночь появились снежные эполеты.

Каржавин перешел по мосту на правый берег, обогнул серую громаду Лувра, миновал решетку Тюильри и вышел к Пале-Роялю. Рабочие, орудуя лопатами и метлами, очищали площадь от талого снега.

Каржавин свернул на улицу де-ла-Траверсьер, застроенную рядами роскошных особняков, обсаженную каштанами. Вскоре он отыскал нужный ему дом, где помешалась гостиница, носившая странное название «Три милорда». Это был комфортабельный, богатый, тихий отель, представлявший резкий контраст с жалким пансиончиком госпожи Бенар.

Здесь жили высокопоставленные иностранцы или отпрыски французской провинциальной знати, приезжавшие в столицу по делам и не искавшие легкомысленных забав и шумных развлечений. У дверей стоял величественный швейцар в ливрее с серебряным позументом. Столь же величественного вида метрдотель восседал в глубине небольшого вестибюля за высокой конторкой. Не обращая внимания на изумленные взгляды того и другого, Каржавин с независимым видом направился к конторке и осведомился, здесь ли проживает господин Хотинский, советник российского императорского посольства.

— Да! — ответил метрдотель. — Однако…

— Он еще спит? — прервал Каржавин.

— Его превосходительство просыпается очень рано. Но у себя дома он не принимает никого… Кроме своих близких друзей.

— Превосходно! — воскликнул Каржавин. — Я один из них…

Он извлек из внутреннего кармана заранее написанный листок, сложил его вчетверо и вручил метрдотелю. Тот передал записку стоявшему рядом лакею. Вскоре лакей возвратился и пригласил посетителя следовать за ним.

Хотинский сидел в глубоком кресле с книгой в руках. Завидев Каржавина, он поднялся и пошел к нему навстречу. Это был худощавый, невысокий старичок с приветливым лицом и веселыми лучистыми глазами.

— Прибыл наконец, Одиссей! — сказал он, обняв гостя. — Жив, здоров, слава богу!.. Располагайся, дружок, как раз поспел к моему pétit dejeuner[23]. Чего хочешь: кофею или шоколада?

— Все равно, любезный Николай Константинович, — сказал Каржавин.

— Ну тогда шоколада! — Хотинский сделал знак лакею.

— Не знаю, как вас благодарить, — сказал Каржавин. — Когда бы не ваша помощь, не знаю, как бы выбрался из этой проклятой дыры.

— Что здесь особенного! — пожал плечами Хотинский. — Русский человек на чужбине… Попал в беду… Как не помочь? Тем более, я тебя малым мальчонкой знал. Помнишь коллеж Ликсе?

— Еще бы! — вздохнул Каржавин. — Хорошо помню утро, когда дядюшка, Ерофей Никитич, привел меня к вашей милости и просил взять на попечение… Тридцать лет с тех пор прошло!

— Нет, братец, поболе!.. Было это в пятьдесят шестом году, я только что прибыл тогда в Париж на службу. …А ныне у нас тысяча семьсот восемьдесят восьмой! Стало быть, тридцать два годика. Летит время, не остановишь… Должно быть, я вовсе одряхлел?

— Вот уж нет, Николай Константинович… Глаза-то прежние!..

— Знаю, старик! — махнул рукой Хотинский. — Седьмой десяток пошел… Ну, оставим эту невеселую материю! Прочитав послание твое, сразу понял, что дело плохо. Не медля отписал зятю твоему, Козлову, чтобы взял деньги у матери.

— Слава богу, что согласилась мамаша! — улыбнулся Каржавин.

— Как же иначе! Ведь тебе из отцова наследства немало причитается.

— Не всегда легко получить то, что причитается. В семье у нас неладно. Отец, покойник, хоть и крут был, да умен. А мать скаредна, черства, и сестры не лучше.

— Надобно поскорее отправляться в Петербург, устраивать дела.

— Надобно, конечно… — Каржавин, помолчав, спросил: — Давно вы видели Шарлотту?

— Должно быть, с год. А больше не появлялась. Я послал ей письмо, но ответа не получил… Разве ты еще не был у нее?

Каржавин покачал головой:

— Приехал вчера поздно, остановился в дрянном трактире, а поутру прямо к вам.

— Странно! — Хотинский поглядел ему в глаза.

— После двенадцати лет разлуки не хотелось являться к ней в таком виде, — сказал Каржавин, опустив голову. — Деньги же все вышли, еле хватило добраться.

— Так ведь она тебе жена…

— Это верно…

— Денег дам, — сказал Хотинский. — Я выслал тебе только половину из присланных, остальные у меня хранятся.

— После все вам объясню. Но теперь мне надобно разыскать ее. Уж не приключилось ли чего дурного?

— Да нет! — успокоил его Хотинский. — Ежели бы она нуждалась в помощи, дала бы знать. Я так ей наказал… Скорее всего переменила место жительства.

Вошел слуга с подносом.

— Ну, садись, угощайся, — пригласил Хотинский. — И рассказывай про свои авантюры.

— Николай Константинович, благодетель мой! Вы уж не взыщите, я тотчас же отправлюсь на розыски… Завтра снова явлюсь, и уж тогда наговоримся всласть… Осмелюсь ли попросить немного денег?

— Хоть все!.. Ты бы сперва поел!

— Успеется!

— Ну как знаешь! — Хотинский открыл дверцу шкафа и отсчитал несколько золотых монет. — Возьми, да не очень транжирь, больше не пришлют!

Каржавин крепко обнял старика.

— Кстати, не знаете ли, куда девался Ерменев? — спросил он.

Хотинский развел руками:

— Натерпелся я с ним! То счета поставщиков нужно оплатить: за холсты, краски и прочее. То стипендию из Петербурга не шлют. То ссору затеет. Беда с господами художниками! А теперь вовсе исчез из виду. Впрочем, случалось такое и прежде. Сыщется, не иголка.

2

Четырнадцать лет назад Каржавин встретил девицу Шарлотту Рамбур. Это случилось вскоре после его приезда в Париж. Они жили тогда вместе с Ерменевым в двух меблированных комнатах близ Сен-Жерменского монастыря. Знакомых у них было мало, денег — еще меньше. Стипендии, которую получал Ерменев от цесаревича Павла Петровича, и небольших сбережений Каржавина едва хватало на самую скромную жизнь. Большую часть дня они проводили в занятиях: Каржавин исправно посещал читавшиеся в Сорбонне курсы медицинских и естественных наук, Ерменев работал у известного рисовальщика Дюплесси. В свободные часы они бродили по городу, иногда позволяя себе посидеть часок-другой в дешевой кофейне.

Однажды весной они отправились на традиционное гулянье, происходившее на лугу Лоншан. К молоденькой девушке пристали трое подвыпивших парней. Оба приятеля поспешили ей на помощь. Завязалась драка. Обидчики были обращены в бегство, девушка, улыбаясь сквозь слезы, поблагодарила своих избавителей. Они проводили ее домой. Шарлотта служила модисткой в мастерской дамских шляп. Она была сирота. Сперва они встречались втроем, потом Ерменеву это наскучило. А Каржавин влюбился, кажется, впервые в жизни. Полгода спустя Шарлотта стала его женой. Ерменев уступил им свою комнату и переехал в убогий пансион госпожи Бенар. Новобрачные жили под фамилией Лами: так называла Каржавина Шарлотта.

Но супружество не принесло Каржавину счастья: Шарлотта была явно холодна к мужу.

— Должно быть, причина в нашей нищете, — рассуждал он. — Бедняжке хочется свободы, развлечений, которых она никогда не знала. А ей по-прежнему приходится по целым дням сгибаться над шитьем. Ведь она совсем еще девочка…

Экая обида! Быть сыном богатого купца, наследником большого состояния и не иметь возможности устроить любимой женщине сколько-нибудь приличную жизнь!.. Иной раз возникал соблазн: написать домой, рассказать обо всем, просить благословения. Но это было безнадежно. Он покинул Россию против воли отца, а нрав старика был ему хорошо знаком. Того не растрогаешь сентиментальными излияниями, разве что вернешься с повинной и, подобно блудному сыну, повалишься в ноги… Нет, этого им не дождаться!

Каржавин все реже ходил на лекции, искал заработков. Наконец он обратился за помощью к Хотинскому.

Николай Константинович широко покровительствовал всем соотечественникам, приезжавшим в Париж изучать науки и искусства. А Каржавина он знал с детских лет.

Через некоторое время Хотинский пригласил его к себе.

— Ну, сударь, — сказал он. — Кое-что нашлось. Намедни говорил с неким французским коммерсантом. Ведет дела с вест-индскими колониями. Он готов дать тебе рекомендательное письмо к тамошнему своему агенту… Говорят, приезжают туда люди ни с чем, а через года два возвращаются богачами. Попытай счастья, ежели охота! Ты, помнится, любитель приключений!

— Куда же ехать? — спросил Каржавин.

— На остров Мартинику.

Каржавин задумался.

— Понимаю! — кивнул Хотинский. — А отчего бы не отправиться вместе? И ей будет занятно.

— Что вы! — воскликнул Каржавин.

— Думаешь, не согласится?

— Я и сам не дозволил бы… Нет уж, если ехать, то одному…

Решиться было нелегко, но иного выхода он не находил. Впрочем, может, так будет лучше? Нередко разлука сглаживает несогласия между близкими людьми. Что, если само провидение посылает им это испытание?

Узнав о замысле мужа, Шарлотта пришла в отчаяние.

— Нет, нет! Не делай этого, не покидай меня! — говорила она, заливаясь слезами.

Каржавин был удивлен и растроган.

— Ты не будешь одинока, — утешал он жену. — О тебе позаботятся наши друзья.

— Друзья? — Она горько усмехнулась. — Кто они?

— Хотя бы Жанно (так она называла Ерменева).

— Благодарю! — заметила она презрительно.

— В таком случае господин Хотинский… Уж на него-то можно положиться!

Каржавин уговорил жену покинуть мастерскую и принять место гувернантки в семье судейского чиновника.

На Мартинике дела сперва шли успешно. Каржавин привез из Парижа картины, редкие книги, художественные изделия. Все это ему удалось выгодно распродать колониальным чиновникам и негоциантам, которые старались придать себе великосветский лоск и щеголяли друг перед другом изысканным убранством своих домов. Выручив приличную сумму, Каржавин вступил в компанию с креолом Лассером, которому и было адресовано его рекомендательное письмо. Они решили отправить большую партию сахара и какао в Северную Америку. Лассер предоставил свое грузовое судно, а Каржавин закупил товар и сам отправился в плавание.

Тут и начались неудачи.

В Америке вспыхнула война. Восставшие колонисты под командованием Джорджа Вашингтона мужественно сражались за независимость, против англичан. Время для мирной торговли оказалось самое неподходящее.

Английский сторожевой фрегат перехватил каржавинское судно, но благодаря сгустившемуся туману им удалось ускользнуть и добраться до Виргинии.

Около двух лет провели здесь Каржавин и его спутники. Сбыв с немалой прибылью свой груз, они закупили американские товары и пустились в обратный путь. На этот раз дело обернулось хуже. Англичане снова задержали судно. Груз был конфискован, а экипаж высажен на пустынной отмели.

Потеряв все, что было приобретено за три года, Каржавин отправился в Бостон, надеясь там отыскать знакомого по Мартинике купца. Он шел пешком, с сумой за плечами, не имея никаких припасов, кроме черствого хлеба. Дважды он натыкался то на английские, то на американские патрули. Те и другие принимали странного путника за вражеского шпиона. Только чудом он спасся от расстрела.

Было это зимой. Стояли морозные, ясные дни. Снег на равнине ослепительно сверкал. У Каржавина началась острая боль в глазах. Закоченевший, изнуренный, полуслепой, он все-таки добрался до Бостона. Купец, по имени Венель, нанял его к себе приказчиком. Каржавин поселился при лавке. Время от времени он разъезжал по лесным поселкам с товарами. За несколько месяцев удалось заработать приличную сумму. Но американские бумажные деньги вскоре оказались совершенно обесцененными. Каржавин снова был разорен.

Он вернулся на Мартинику и поступил помощником к аптекарю, французу Дюпра. Аптекарь оценил по достоинству нового служащего, неутомимого в работе, отлично знавшего химию и латынь, что среди местных обитателей было редкостью. Они подружились. Дюпра был слаб здоровьем, жестоко страдал от тропического климата и мечтал уехать на родину. Он предложил Каржавину купить у него аптеку по скромной цене.

Каржавин принялся копить деньги.

Внезапно в октябрьскую ночь налетел тропический ураган. Море вышло из берегов, обрушилось на остров, смыло дома и плантации. Погибла и маленькая аптека вместе с каржавинскими грезами.

Каржавин нашел новое занятие — в табачной мастерской. Едкая пыль табака чуть не свела его в могилу. Пришлось оставить и эту работу. Он снова нанялся приказчиком на торговое судно.

Остров Антигуа… Сан-Доминго… Куба… Нью-Йорк… Филадельфия… И всюду неудача. Кажется, уже оправился, стал на ноги, но вдруг все идет прахом… Так муравей, напрягая все свои силенки, взбирается на холмик с былинкой на спине и, сброшенный щелчком шалуна мальчишки, катится вниз, чтобы тотчас же возобновить прерванное восхождение…

Идет большая война! Заставы, сторожевые посты, морские патрули, пограничные таможни… Большая война больших наций!.. И никому нет дела до одинокого странника, никого не трогают его трудолюбие и предприимчивость, таланты и знания, проекты и мечты…

От жены Каржавин получал немного писем. Одно из них ждало его на Мартинике, после возвращения из Америки. Письмо было странным. Нежные слова перемешивались с укорами и жалобами на одиночество и нужду. Она звала его к себе, убеждала возвратиться в Париж, чтобы жить вместе в согласии и любви.

В ответном письме Каржавин не мог скрыть горечи. «Вы совершенно незаслуженно упрекаете меня, — писал он. — Не в укор вам говорю, что стоило вам захотеть, и я никогда бы не расстался с вами и не подвергал бы себя опасностям. Благодарю вас, мой друг, за те чувства, которые вы мне высказываете, но ведь они проявились только теперь, когда я живу на расстоянии 1800 лье от вас. Не забудьте, что мне уже не восемнадцать лет, а тридцать шесть. Путешествие в Париж обойдется в тысячу франков, чем же мы тогда будем жить с вами? Конечно, находиться подле вас — это огромное счастье, но оно не должно быть отравлено нуждой…»

В последние годы переписка прекратилась. Тоска стала нестерпимой. Надежды рухнули.

Каржавин решил возвратиться. С капитаном корабля, отплывавшего во Францию, он послал письмо Хотинскому с просьбой выхлопотать у петербургской родни сколько-нибудь денег. Несколько месяцев спустя деньги были получены. Вскоре Каржавин покинул Мартинику, а в середине января был уже в Париже.

И вот новый удар: Шарлотта исчезла!..

3

— Наконец-то вы явились! — воскликнул Егор. — Я уж начал было тревожиться.

Он отложил перо и исписанный лист бумаги.

— Да, пришлось побродить по городу, — сказал Каржавин. — Он чертовски вырос за двенадцать лет.

— Прошу вас: ложитесь и отдыхайте. Только не на полу! Кровать мне, право, не нужна…

— Спасибо! — улыбнулся Каржавин. — Я нынче разбогател. Видите — платье новое. И уже обзавелся отдельной комнатой. Получив плату за месяц вперед, матушка Бенар смягчилась и причислила меня к сонму своих солидных постояльцев… А зашел только, чтобы побеседовать.

— Очень рад, сударь. Уж так хотелось бы послушать рассказ о ваших путешествиях!

— Немного погодя! — сказал Каржавин. — Прежде позвольте мне расспросить вас. Почти пятнадцать лет я вдали от отечества.

— С великим удовольствием!

Егор стал рассказывать об университете, о московском «дружеском обществе», о Новикове.

— Когда-то я был усердным читателем новиковских журналов, — сказал Каржавин. — Стало быть, Николай Иванович переехал в Москву?

— Да, лет десять назад. Сперва арендовал университетскую типографию. Печатал там новые журналы: «Утренний свет», «Московское Ежемесячное издание», «Вечернюю зарю» и другие. А теперь уже есть новая типография, собственная! Книг издано за эти годы немало: поэтические сочинения, учебники, трактаты по математике, географии, истории, грамматике.

— Неужто находится на Руси достаточно писателей по всем этим материям? — недоверчиво спросил Каржавин.

— Есть, сударь, есть! — с жаром воскликнул юноша. — Ну, конечно, еще не так много, но с каждым годом становится все больше… О, не улыбайтесь! Уверяю вас! Воротитесь домой, сами увидите, как далеко шагнуло наше просвещение. Много издается иностранных сочинений в переводе на русский язык. Недавно «Дружеское общество» отправило нескольких своих питомцев за границу для совершенствования в науках и европейских языках. Некоторые находятся в Лейдене, другие в Геттингенском университете. Я, как видите, попал в Париж…

Каржавин слушал внимательно, слегка сдвинув брови.

— Какие же науки изучаете? — спросил он.

Егор развел руками.

— Как вам сказать… Господин Новиков советовал заняться химией и ботаникой. Но как-то… не чувствую к этому влечения. Больше всего имею склонность к языкам — древним и современным… И еще к философии.

— Это я уже успел заметить, — сказал Каржавин.

— Я кажусь вам смешным, не так ли? — сказал Егор с легким укором. — Знаю, образование мое скудно, разум недостаточно развит.

— Вы меня плохо поняли! — объяснил Каржавин мягко. — И в мыслях не имел смеяться! Русский юноша, который, приехав в Париж, читает по ночам в холодной каморке Паскаля, встречается не каждый день.

— Увы! — грустно сказал Егор. — Читаю я прилежно, но далеко не все мне понятно. Иной раз мысли путаются… Прочтешь одно сочинение, кажется — все верно, со всем согласен. Потом возьмешься за другое, а там противоположные мнения, и опять нельзя не согласиться… Вот беда! А как хотелось бы проникнуть в тайну бытия, понять смысл и цель нашей жизни!

— Верите вы в бога? — неожиданно спросил Каржавин.

Егор пристально посмотрел ему в глаза и, поднявшись, заходил по комнате.

— Жестокий вопрос, сударь! — сказал он с волнением.

— Отчего — жестокий?

— Оттого, что не могу на него твердо ответить… Я верю в великого архитектора, сотворившего величественное здание Вселенной! Но мне мало слепой веры, мне нужно познать сокровенное…

— Уж не масон ли вы? — неожиданно прервал его Каржавин.

— Почему вы решили?

— По манере вашей выражаться. Все это из масонского лексикона. Ведь франкмасон по-русски означает — вольный каменщик… Каменщик, созидающий храм божественной премудрости. Отсюда и эмблемы масонские: молоток, циркуль, лопатка, фартук. А господа бога они именуют великим архитектором.

— По-вашему, это учение дурно? — спросил Егор.

Каржавин пожал плечами.

— В последнее время масонские ложи распространились не только в Европе, но и в американских землях. В них участвуют многие просвещенные деятели. Говорят, масоны ополчились против деспотизма — церковного и светского, проповедуют вольность и права человека, содействуют просвещению. Коли так, что здесь дурного? Однако их мистические таинства, нелепые церемонии не внушают мне симпатии. Я человек земной, практический. Тайн, непостижимых разуму, для меня не существует.

— То, что кажется непостижимым сегодня, со временем будет постигнуто, — возразил Егор.

— Но только с помощью разума! Жаль, что вам не по душе естественные пауки. Займитесь ими, и ручаюсь — взгляды ваши изменятся. А утешаться играми в чудеса предоставим невеждам… Но довольно об этом. Итак, вы говорите, российское просвещение шагает вперед? Трудно представить, но не верить вам не смею. А ведь и я, кажется, мог бы внести в это дело свою лепту! Языками европейскими владею в совершенстве, хорошо знаю и латынь. Изучал медицину, химию, архитектуру.

— Конечно, сударь. Такие люди, как вы, истинное сокровище! — воскликнул юноша. — Отправляйтесь в Москву, Новиков примет вас с распростертыми объятиями… Поскорее поезжайте!

— Это не так легко! — сказал Каржавин задумчиво. — Обстоятельства мои сложны. Я женат, жена — француженка. Мы не виделись около двенадцати лет. В Париже ее не оказалось. Нынче целый день занимался поисками, но ничего не узнал.

— Какая жалость! — сказал Егор с неподдельным огорчением. — Все же не следует унывать, вы ее найдете. Если позволите, я помогу вам…

— У вас и своих дел достаточно, — улыбнулся Каржавин. — Небось посещаете Сорбонну, библиотеки…

— Еще нет, — сказал Егор, как бы оправдываясь. — Признаюсь, к занятиям не приступал. Ведь я в Париже только с неделю. Хотелось походить по городу, приглядеться к уличной толпе, прислушаться к французской речи.

Каржавин одобрительно кивнул.

— Так что располагайте мной! — продолжал юноша. — Будем вместе искать вашу супругу! А не уехала ли она на время в провинцию? К родственникам или друзьям?

— Кажется, нет у нее ни тех, ни других, — ответил Каржавин. — Впрочем, может быть, и уехала. Мне присоветовали дать публикацию в газете: авось откликнется.

— Отличная мысль! — одобрил Егор. — Непременно откликнется. Только не унывайте, пожалуйста!

Каржавин подошел к юноше, взял его за плечи.

— Россия! — сказал он, и голос его слегка дрогнул. — За время моих скитаний я часто получал от людей помощь. Но душевной теплоты почти не встречал.

Каржавин пошел к себе. Комната оказалась такой же сырой и убогой, как та, в которой жил Егор. Быстро раздевшись, он улегся в жесткую постель, натянул жиденькую перинку и тотчас же уснул мертвым сном. Но среди ночи вдруг проснулся. В окне стояла луна, по углам залегли густые тени…

В памяти всплывали несвязные картины… Гамак под кисейным пологом. Духота, бессонница. По веранде стелется такая же лунная дорожка. Тоскливо звенят москиты, шумят пальмы под горячим ночным ветром…

Река, облитая лунным сиянием. Ночлег у вытащенной на берег лодки… Воют койоты, издалека слышен треск перестрелки.

…Луна над острым шпилем Адмиралтейства.

Славный малый этот Егор! Немного восторженный, но это не беда. Пожалуй, он прав: пора на родину! А как же Шарлотта? Сперва разыскать ее, тогда все решится само собой… Ах, если бы Ерменев был здесь, он наверняка что-нибудь знает… Как странно, что оба исчезли.

Вдруг он ощутил какую-то смутную тревогу.

— А что, если?..

Он сел на постели, сердце его часто забилось.

— Да нет, вздор! — сказал он вслух сердито. — Глупости, чепуха!..

4

Однажды на придворном балу шевалье де Сансак, дворянин из свиты графа д’Артуа[24], обратился к своему патрону:

— Осмелюсь ли просить ваше высочество об одной милости?

— Извольте! — ответил тот. — Если только речь идет не о деньгах.

— О нет, монсеньер! Я хотел бы получить lettre de cachet[25].

— Черт возьми, еще трудней! Повсюду шумят об этих lettres de cachet. Парижский парламент потребовал их отмены… А зачем вам?

— Меня оскорбили, монсеньер.

— Опять любовная история? Кстати, эта госпожа Виже-Лебрэн действительно недурна. Картины ее мне не по вкусу, например портрет королевы. Какой-то нелепый наряд!.. Злые языки болтают, что государыня позировала в ночной сорочке. Но сама художница мила, хотя и не первой свежести. Не так ли?

— Надеюсь, что ваше высочество разрешит мне не отвечать на этот вопрос, — молвил шевалье с достоинством.

— Ну, ну, извините, Сансак! Итак, вас оскорбили? А почему бы вам не вызвать обидчика на поединок? Вы отлично владеете шпагой. Правда, дуэли запрещены, но тут уж я вас выручу.

— Я могу драться только с дворянином, монсеньер.

— Так это простолюдин! Тогда прикажите вашим слугам отколотить его палками. Чего проще!

— К сожалению, не совсем обычный простолюдин.

— Да кто же он?

— Русский художник.

— Гм!.. — Граф д’Артуа нахмурился. — Уж не собираетесь ли вы поссорить нас с императрицей Екатериной?

— Ручаюсь, что все будет сохранено в строжайшей тайне. Никто, даже он сам, не будет знать причины ареста. Во всяком случае, имя вашего высочества никогда не будет упомянуто.

— Король теперь очень неохотно дарит эти бланки, — сказал граф д’Артуа.

— Может быть, королева?.. — спросил шевалье многозначительно.

Принц бросил на придворного быстрый взгляд.

— Вы не раз оказывали мне любезности, де Сансак, — сказал он, слегка улыбнувшись. — И ее величеству также… Постараюсь помочь.

Через несколько дней шевалье получил то, о чем просил. Это была бумага с королевскими лилиями в верхнем углу, скрепленная государственной печатью. Текст ее гласил:

«Господин маркиз де Лонэ!

Направляю вам настоящее письмо с приказом принять в мой бастильский замок нижепоименованного…………………….. и содержать его там до моего нового распоряжения.

Пребываю неизменно благосклонным к вам

Подписано: Людовик.

Дано в Версале…………… месяца………………… года».

Оставалось только вписать в бланк имя и дату.

У заставы, отделяющей предместье Сент-Антуан от городской улицы того же наименования, высится четырехугольная серая громада, окруженная широким рвом и массивной стеной. Ее восемь башен, возвышающихся над кровлями домов, видны издалека.

Это Бастилия…

Выстроенная в XIV веке, она сперва была обычной крепостью. Во времена феодальных смут и народных возмущений за ее массивными стенами укрывались короли со своим двором. При Людовике XI в Бастилии появились первые заключенные: участники политического заговора.

С этих пор она стала тюрьмой для важных государственных преступников, самой страшной из тюрем Франции.

Здесь томились люди всех сословий и рангов: простые буржуа и чиновники, дворяне и священники, писатели и ученые, министры и принцы крови. Одних обвиняли в государственной измене, других — в ереси и вольнодумстве, третьи жестоко расплачивались за неосторожную эпиграмму.

Восемнадцатый век был особенно урожайным для бастильских тюремщиков. Казематы никогда не пустовали. В них побывали многие знаменитые деятели французского просвещения. Вольтер удостоился этой чести дважды. Покойному королю Людовику XV пришла в голову блестящая идея: сажать в тюрьму не только вольнодумных авторов, но и сочиненные ими книги. И вот однажды в Бастилию торжественно привезли под конвоем конфискованные тома знаменитой «Энциклопедии»[26] и заперли в подземелье, предназначенное для самых опасных и секретных арестантов.

Далеко за пределы французского королевства проникла мрачная слава этой темницы. По всей Европе ходят рассказы о ее ужасах, о таинственных узниках, заживо погребенных в каменных мешках.

Черная карета со спущенными занавесками прогремела по подъемному мосту, перекинутому через ров. Часовые распахнули тяжелые ворота. Карета въехала во двор и остановилась у подъезда комендантского помещения. Трое мужчин выволокли из кареты человека со связанными за спиной руками и кляпом во рту. Поднявшись по винтовой лестнице, они ввели пленника в полукруглую комнату, вымощенную каменными плитами, с двумя узкими стрельчатыми окнами.

За барьером, у камина, дремал дежурный смотритель. В камине трещали поленья, но в комнате было холодно.

Один из вошедших подал смотрителю пакет, двое других стояли в отдалении, крепко держа пленника под руки.

Смотритель стал читать бумагу.

— Господин маркиз отсутствует, — сказал он. — Но принять можно. Развяжите его!

Конвойные выполнили приказ.

— По какому праву меня схватили? — гневно крикнул пленник, как только конвойные вынули у него кляп изо рта. — Кто вы такие?

— Потише! — спокойно ответил смотритель. — Здесь кричать не принято. Подтверждаете ли вы, что вас действительно зовут Жан… — Он взглянул на бумагу и с трудом произнес: — Жан… Эр-ме-нэфф?

— Да, я Ерменев! Но что из этого?

— То, что мной получен приказ о вашем аресте.

— Аресте? Я не знаю за собой никакой вины!

— Меня это не касается, приказ есть приказ!

— С каких это пор в Париже стали похищать на улицах ни в чем не повинных людей? — воскликнул Ерменев с негодованием. — Я иностранец, мирный художник. Возвращался домой, и вдруг на меня нападают из-за угла, связывают, бросают в карету!.. Я думал, что попал в руки бандитов, оказывается — это блюстители порядка! Я требую, чтобы о моем аресте немедленно сообщили российскому посольству!

— Требуете? — переспросил смотритель. — Поживете немного в нашем отеле, пыл ваш остынет.

— Где же я нахожусь? — спросил Ерменев.

— В Бастилии, — ответил смотритель добродушно.

5

Госпожа Виже-Лебрэн, о которой упоминал граф д’Артуа, была в расцвете славы. Ее картины, главным образом портреты, имели шумный успех. Мужчины на этих полотнах выглядели изящными, благородными, нежными и задумчивыми, дамы и девицы были воплощением наивной женственности и небесной чистоты.

Это нравилось…

После смерти Людовика XV вызывающая роскошь уступила место букилической простоте. Королевский двор переселился из пышного Версальского дворца в уютный замок Трианон. Там среди парка были разбросаны швейцарские шале, пастушеские фермы. Король Людовик XVI слыл образцовым семьянином и на досуге развлекался слесарным ремеслом. Королева Мария-Антуанетта собственноручно доила коров, угощая придворных свежим молоком в изготовленных на севрском заводе чашках из ажурного розоватого фарфора. Любимым развлечением стали сельские празднества. Дамы и кавалеры в пастушеских костюмах из великолепных тканей пасли на подстриженных лужайках чистеньких, причесанных овечек, разукрашенных шелковыми лентами.

По глади озера плыли золоченые рыбачьи лодки; маркизы, графы и виконты, одетые рыбаками, напевали арии Гретри. Королева любила интимные завтраки в маленькой белой столовой, с потолком, расписанным под птичий двор, и фонариками, обвитыми гирляндами из золотых колосьев и маргариток. Пышные и неудобные туалеты сменились легкими платьями и античными туниками, затейливые напудренные прически — распущенными волосами естественного цвета. Дамские шляпы изображали цветочные клумбы и пчелиные ульи.

Светское общество восхищалось «Новой Элоизой»[27], зачитывалось слезливыми романами мадам де Жанлис. Девицы играли на арфах и клавесинах чувствительные романсы, юные щеголи писали им в альбомы трогательные стишки, полные вздохов и жалоб.

Чувствительность, простота жизни, слияние с природой — таковы были новые прихоти французской аристократии, самой изысканной и расточительной на свете.

Стиль госпожи Лебрэн как нельзя более подходил к новым вкусам. Она не только писала портреты, но и придумывала платья, прически, головные уборы.

Елизавета-Луиза Виже была дочерью небогатого, малоизвестного живописца. С детских лет ее учили рисовать и писать красками — сперва отец, потом художник Бриар и наконец, очень недолго, знаменитый Грез.

В очень юном возрасте мадемуазель Виже выдали замуж за некого господина Лебрэна, посредственного художника, который занимался не столько искусством, сколько скупкой и продажей картин и гравюр. Он слыл богачом, но репутация эта, приобретенная благодаря широкому образу жизни и хвастовству, оказалась дутой. Вместо состояния у него была куча долгов.

Однако в делах Лебрэн кое-что смыслил. Присмотревшись к картинам невесты, он разглядел под покровом неуверенности и еще слабого мастерства ценные достоинства, изящество, изобретательность, ощущение цвета и линии. К тому же девушка была трудолюбива. Все это сулило немалые выгоды в будущем.

С помощью своих многочисленных связей и умелой рекламы Лебрэн создал жене некоторую известность. Остального она добилась сама. Между супругами было заключено полюбовное соглашение. Госпожа Виже-Лебрэн согласилась отдавать мужу большую часть своего заработка, получив взамен полную свободу, Она жила на отдельной половине дома, состоявшей из двух небольших комнат. По вечерам сюда съезжались артисты, художники, поэты, придворная знать.

Здесь было так тесно, что иной раз не хватало кресел, и мужчины усаживались на ковре.

— У меня даже маршалы Франции не брезгуют посидеть на полу! — с шутливой гордостью говорила художница.

И действительно, иные обладатели громких титулов, роскошных особняков и поместий предпочитали веселую артистическую богему скучному однообразию великосветских салонов. К тому же хозяйка была умна, хороша собой и, несмотря на свое отнюдь не знатное происхождение, имела могущественные связи. Ей покровительствовала сама королева…

Однажды художник Жозеф Дюплесси показал госпоже Виже-Лебрэн странные рисунки. На них были изображены бородатые люди в диковинных одеждах, старухи шпионки, слепцы с поводырями, убогие деревянные хижины.

Сделанные тушью или углем, рисунки были подчеркнуто просты, резки, грубы. Но Виже-Лебрэн сразу почувствовала, что дело здесь не в слабой технике, а в чем-то другом. Это была своя манера, особый стиль, совершенно отличный от того, который господствовал в современном искусстве.

— Что-то азиатское? — заметила художница, разглядывая рисунки. — Татары? Или Персия?

— Это Россия, — объяснил Дюплесси.

— Россия?.. Мне случалось встречать русских. Помню князя Орлова, а с графа Шувалова я даже делала портрет… Но тут совсем другое.

— Очевидно, существуют две России, мадам, — улыбнулся Дюплесси. — Об этой стране мы знаем, кажется, еще меньше, чем о татарах и Персии.

— Кто же автор?

— Русский художник. Живет в Париже уже довольно давно, работает у меня в мастерской. Имя у него чертовски трудное, мы зовем его просто Жанно.

— Представьте его мне! — предложила художница.

Так Иван Ерменев появился в салоне Виже-Лебрэн.

Хозяйка приняла гостя с обычной любезностью. Похвалила его рисунки.

— В самом деле? Они нравятся вам? — спросил Ерменев недоверчиво.

— А почему бы и нет? — пожала плечами Виже-Лебрэн. — Сюжеты мне непонятны, манера необычная, но руку мастера я всегда могу узнать.

— Приятно слышать, мадам!

Этот вечер был особенно оживленным. Знаменитый виртуоз Виотти исполнил на скрипке несколько пьес Рамо и Керубини. Не менее знаменитый композитор Гретри сыграл на клавесине отрывки из своей новой оперы. Тенор Тара чудесно спел арии из глюковских опер «Орфея» и «Армиды». Завязался спор на модную тему: о двух соперничавших музыкальных школах. Одни восхваляли Глюка — создателя новой оперы, в которой музыка сливается с действием и выражает истинные чувства людей. Другие защищали противника Глюка — неаполитанца Пиччини, придерживавшегося привычных оперных канонов. Новое музыкальное направление, говорили они, приведет к гибели виртуозного пения.

— Не довольно ли, господа? — взмолилась Виже-Лебрэн. — Повсюду только и слышишь пререкания между глюкистами и пиччинистами. Недавно в саду Пале-Рояля страсти до того разгорелись, что закипела рукопашная схватка. Право, не стоит обсуждать тему, ставшую достоянием толпы.

От музыки перешли к театру. Шевалье де Сансак рассыпался в похвалах по адресу мадемуазель Рокур, блестяще сыгравшей главную роль в вольтеровской трагедии «Меропа». Граф де Буффле стал расхваливать молоденькую мадемуазель Конта, прославившуюся исполнением роли Сюзанны в «Женитьбе Фигаро». Поэт Делиль напомнил о превосходной игре сидевшего рядом с ним Дюгазона в той же комедии.

Хозяйка дома вздохнула. Пьеса Бомарше была столь же избитой темой, как и борьба двух музыкальных школ… Вдруг взгляд ее упал на Ерменева. Он сидел молча, на лице у него была откровенная скука.

Виже-Лебрэн обратилась к нему:

— А вы, сударь, смотрели «Женитьбу Фигаро»?

Ерменев ответил утвердительно.

— И что вам больше всего понравилось?

— Публика!

Послышался смех, возгласы удивления.

— Чудесный комплимент нашим артистам! — усмехнулся шевалье де Сансак.

— Боюсь, что меня неверно поняли, — заговорил Ерменев спокойно. — Господин Бомарше сочинил превосходную комедию. Актеры… — Он почтительно поклонился мадемуазель Конта и Дюгазону… — разыграли ее мастерски. В этом сходятся все. Но обратите внимание на зрительный зал, господа! Комедия была представлена сто тридцать раз и продолжает идти с таким же успехом. Публика неистовствует. После закрытия занавеса раздаются крики: «До завтра!..» В чем же причина?

— Вполне понятно, — сказал граф де Буффле. — Много комических положений, отличные роли, живое действие, изящный язык…

— Публику всегда забавляют проделки плута, — добавил шевалье де Сансак.

— Извините, господа! — возразил Ерменев. — Немало повидали французы отличных комедий. И плутовские похождения тоже не редкость. Однако подобного триумфа еще не бывало… Я объясняю это иначе. Слуга водит за нос своего господина, отвоевывает у него возлюбленную… Ведь Фигаро не простой плут. Да он и не плут даже! Это плебей, умный, полный жизненных сил. Таким его сделала жизнь. А графа Альмавиву та же жизнь лишила воли, ума, изворотливости. И вот публика хохочет над незадачливым аристократом и рукоплещет ловкому простолюдину… Ведь большинство зрителей принадлежит к третьему сословию!

Все молчали.

Затем граф де Буффле сказал:

— Вы слишком мудрите, сударь. Едва ли старик Бомарше имел в виду что-либо подобное. А если бы и так, то зрителям до этого никак не додуматься.

— Не согласен, господин граф! — возразил художник. — Третье сословие с каждым днем становится умнее и хорошо сознает свою силу.

— О, какие грозные пророчества! — иронически воскликнул де Сансак. — Если бы в «Женитьбе Фигаро» было нечто подобное, едва ли ее стали бы представлять на придворной сцене, в присутствии их величеств!

Ерменев слегка улыбнулся.

— Этого объяснить я не могу… При дворе не бываю.

— Не сомневаюсь! — язвительно заметил шевалье.

Хозяйка, как опытный рулевой, почуявший близость подводного рифа, быстро перевела беседу в другое русло. Заговорили о недавней выставке картин.

Актер Дюгазон, подойдя к Ерменеву, шепнул украдкой:

— Вы молодчина! Зайдите как-нибудь ко мне за кулисы!..

Часам к одиннадцати гости стали разъезжаться.

Провожая Ерменева в переднюю, хозяйка сказала:

— Нужно все-таки, чтобы вы разъяснили мне смысл ваших рисунков.

— Охотно! — сказал он. — Но только без посторонних.

— Вот как? — Она поглядела ему в глаза.

— Да, мадам! — повторил он, не отводя взгляда. — Только наедине, если вам угодно… Я не терплю великосветского общества.

— Завтра утром я буду у себя, — сказала Виже-Лебрэн.

После ухода гостей шевалье де Сансак, по обыкновению, задержался. Эта близость длилась уже более года, о ней знал весь Париж, скрывать ее не имело смысла.

— У вас бывают странные причуды, Луиза, — хмуро сказал шевалье, когда хозяйка возвратилась. — Вы принимаете у себя бог знает кого!

— Например?

— Хотя бы этого доморощенного философа… Кто он?

— Мой собрат по профессии, русский художник. Не понимаю вашего негодования. Он талантлив и далеко не глуп.

— Мне нет дела до его талантов. Это человек дурного общества. Надеюсь, его первый визит останется последним.

— О Гастон! — ответила она, слегка сдвинув брови. — Я добилась от моего супруга свободы не для того, чтобы подарить ее кому-нибудь другому. Мои знакомства и привязанности зависят только от меня самой. Вам это должно быть известно…

— Извините, Луиза! — спохватился шевалье. — Я ведь только хотел…

— Охотно извиняю, — улыбнулась Виже-Лебрэн. — И желаю вам доброй ночи… Я очень устала…

Луизе было тогда уже около тридцати трех лет, хотя выглядела она моложе. У нее было немало легких увлечений, но настоящей любви она еще не испытала. Единственным ее любимым существом была пятилетняя Жюли — дочь от несчастливого супружества с господином Лебрэном.

Ерменев резко отличался от людей, которые ее окружали. У него было простое лицо с чертами грубоватыми и резкими, как у людей, изображенных на его рисунках. Он не обладал утонченной галантностью, присущей парижанину избранного круга, носил скромную, несколько потертую одежду. Речь его вовсе не походила на изящную салонную беседу: в ней не было отточенных, безукоризненных по форме фраз, блестящих острот. Он говорил, как бы размышляя вслух. И тем не менее в нем было какое-то загадочное обаяние.

Шевалье де Сансак по сравнению с Ерменевым казался ничтожным, скучным, женственным. Его светский лоск и поверхностное остроумие потеряли для Луизы былую прелесть, а самодовольство и ограниченность, к которым она раньше относилась снисходительно, теперь раздражали ее.

Под разными предлогами Луиза уклонялась от встреч с ним наедине. Да и ее званые вечера становились все более редкими.

С Жанно они виделись ежедневно. Он проводил у Виже-Лебрэн по нескольку часов, в хорошую погоду они отправлялись на прогулки. Гуляли не в парке Пале-Рояля, на бульваре Тампль или Елисейских полях, где бывал весь элегантный Париж, а за городом — в уединенных местах. Луиза отказалась от прежних развлечений не потому, что опасалась появляться в свете со спутником, так бедно одетым и безвестным. Репутация у нее была достаточно прочная и нисколько от этого не пострадала бы. Просто ей хотелось сделать приятное своему новому другу.

Только одно обстоятельство беспокоило ее: Жанно никогда не упоминал о ее картинах. Это было странно. После лестного отзыва о его рисунках она могла бы рассчитывать на ответную похвалу. Но он не обмолвился ни словом. Наконец она решилась спросить сама.

Ерменев, помолчав, ответил:

— Это очень красиво, Луиза. Вы искусный живописец. Впрочем, вы это отлично знаете и сами…

Она была слегка разочарована. Красиво! Он мог бы сказать иначе: прекрасно, чудесно или еще что-нибудь в этом роде. Он избрал именно это слово и произнес его с какой-то странной интонацией. Она не стала больше расспрашивать, смутно угадывая, что может услышать нечто такое, что породит разлад… Как бы заключив безмолвное соглашение, они почти не беседовали о живописи. Впрочем, это не было таким уж большим лишением.

Шевалье де Сансак не примирился со своим поражением. Роль покинутого любовника была непереносимым позором для светского льва. К тому же он был привязан к Луизе и не хотел потерять ее.

Однажды, явившись к Виже-Лебрэн, Ерменев рассказал о происшедшей стычке. Шевалье прогуливался по улице Сен-Клер, невдалеке от ее дома, явно поджидая соперника. Произошло объяснение. Де Сансак потребовал, чтобы художник прекратил свои посещения, которые компрометируют госпожу Лебрэн. Ерменев решительно отклонил нелепое требование. Шевалье осыпал его бранью. Художник не стерпел и закатил ему здоровенную оплеуху. Было дьявольски скользко, шевалье шлепнулся в лужу…

— Боже мой! — испуганно воскликнула Луиза. — Что вы наделали, Жанно! Это опасный человек!..

Ерменев пожал плечами:

— Он получил по заслугам, дорогая! Это послужит ему уроком на будущее. А ежели угодно, пусть пришлет мне вызов. Дуэли я считаю дурачеством, но, если придется, сумею постоять за себя.

— Я опасаюсь другого, — сказала художница: — как бы он не подослал наемных убийц. Умоляю вас, будьте осторожны!..

Однажды в назначенный час Ерменев не пришел. Не было его и на следующий день. Луиза поспешила к Жозефу Дюплесси. Тот также не видел своего ученика уже в течение нескольких дней. Жанно исчез, никто не мог дать о нем никаких сведений… Виже-Лебрэн была в отчаянии.

Как-то утром служанка подала ей письмо:

Художник не стерпел и закатил ему здоровенную оплеуху.

— Это принес какой-то старичок. Должно быть, слуга или посыльный.

Луиза вскрыла конверт. На смятом клочке бумаги неразборчивым почерком было написано: «Один из ваших друзей был вынужден переменить адрес. Он находится теперь в предместье Сент-Антуан».

6

При солнечном свете комната выглядела особенно убогой. Дешевенькие розовые обои выцвели, покрылись сальными пятнами. Потолок совсем почернел, по углам висели кружевные гнезда пауков. Хромоногий столик, обшарпанное кресло, жестяной умывальный таз с глиняным кувшином…

Каржавин подошел к окну. Сад, которым прельщала постояльцев вывеска госпожи Бенар, тоже не блистал великолепием. Маленький клочок пыльной земли с несколькими чахлыми деревцами, ветхой беседкой и дорожками, усеянными мусором. И все-таки, освещенный утренним солнцем, даже этот жалкий садик казался привлекательным. На лужайках уже поднялась молодая трава, почки на деревьях набухли, на земле лежали солнечные пятна…

Вот и весна наступила!.. Чего же, собственно, еще дожидаться?

Вошел Егор Аникин.

— Ишь, как весел! — сказал Каржавин.

Егор улыбнулся:

— Солнышко! На дворе — благодать! А главное — письмо пришло…

— Для меня? — быстро спросил Каржавин.

— Ах нет, Федор Васильевич!.. — Юноша смутился. — К сожалению, не для вас… Из Москвы, от моего друга. Но там и о вас есть кое-что. Если угодно, прочитаю…

— Да вы читайте все. Конечно, если не секрет.

— Какие же секреты! — Егор развернул письмо. — Извольте, прочитаю все. «Любезный друг и брат». — Он пояснил: — Это пишет Страхов, Петр Иванович. Мы вместе росли, он шестью годами меня старше, а ученостью во много раз превзошел. Ныне — профессор университетский. Тоже в Париже побывал, года два назад.

— Читайте! — попросил Каржавин.

— «Послания твои, — начал Егор, — прочитаны мною и Николаем Ивановичем с большим вниманием. Весьма огорчены исчезновением Ивана Алексеевича Ерменева. Впрочем, ежели бы приключился с ним несчастный случай, то, верно, узнали бы о том в российском посольстве. Льстим себя надеждой, что скоро он сам объявится. Господина же Каржавина, о коем ты пишешь, однажды видел я в Москве, вместе с Ерменевым. Было это, помнится, в 1772 году, вскоре после чумного возмущения…»

— Постойте-ка! — прервал Каржавин. — Кажется, припоминаю… Гимназист Петруша?

— Он самый, — подтвердил Егорушка. — «Познания Каржавина, а равно и редкие сведения, приобретенные им во время длительных странствий, для нас весьма полезны. Передай, что приглашаем его к нам в Москву, где он сможет обрести достойное поприще для приложения своего опыта и талантов». Видите, сударь, — заметил Егор, отрываясь от письма. — Я вам говорил!

— Приятно слышать!

— «Господин Новиков, — продолжал читать юноша, — к сожалению, не может тотчас ответить на твое письмо, ибо одолеваем он чрезвычайными заботами. Прошлогодний недород причинил здесь ужасный голод. Во многих губерниях толпы нищих бродят по дорогам и городам. Немало людей погибло от голодного мора. От властей же помощь невелика. Задумал господин Новиков помочь народу в нужде. А у него от слова до дела недалеко. Роздал мужикам все зерно бесплатно и вдобавок истратил на покупку хлеба около трех тысяч рублей. Засим выделил из своей земли участки, дабы все оттуда собранное отдать голодающим…»

Егор поднял голову, в глазах его блестели слезы.

— Каков человек! — сказал он шепотом. — Ничего ему для себя не надобно, все для других…

— Продолжайте! — сказал Каржавин.

— «Ты, может быть, возразишь: не будет ли все сделанное лишь каплей в море? Отвечу: пример одного способен вдохновить многих. «Дружеское общество» призвало наших великодушных соотечественников к оказанию помощи страждущим. Почин положила старинная наша приятельница Авдотья Кузьминична Полежаева, а попросту — Дуняша, которая побудила своего супруга внести пять тысяч. Она же привела к нам некоего Григория Максимовича Походяшина, владеющего богатыми рудниками. И сей купеческий сын, имеющий отличное образование, так сильно воспылал сочувствием к нашим целям, что пожертвовал целых пятьдесят тысяч…»

— Любопытно! — воскликнул Каржавин. — Стало быть, и купечество российское зашевелилось!..

— О да! — радостно откликнулся Егорушка. — Но слушайте далее! «Обе вольные типографии действуют без перерыва. В свет пущены новые книги, как-то: «Детское чтение для сердца и разума», «Магазин натуральной истории, химии и физики» и прочие… Но увы! В последнее время замечается среди власть имущих озлобление против нашего общества. Кажется, должны бы понять, что лишь просвещением и помощью обездоленным можно отвратить новые ужасы, подобные пугачевскому бунту. Да нет, куда там!.. Напротив, измышляют всякую клевету, разглашая повсюду, что, дескать, мартинисты[28] хотят взбунтовать чернь против законной власти, готовят государственный переворот. Сама государыня склонна верить злобным наветам. Еще до твоего отъезда заметны были гонения против нас; можно ожидать, что в скором времени они еще более усилятся. Да и в нашем кругу также происходят раздоры. Некогда профессор Шварц корил Николая Ивановича за то, что якобы чересчур увлекается он практическими делами, пренебрегая поисками сокровенных тайн. После его смерти то же повторяют Лопухин, Тургенев, Гамалея…»

— Так я и предполагал! — усмехнулся Каржавин. — Масонам практические дела не по вкусу. Им бы только магией забавляться да беседовать с духами. Дивлюсь Новикову! Он иного поля ягода, к чему с ними соединился?..

Дверь распахнулась. На пороге стоял странный человек в запыленном, измятом, драном плаще. Тощее желтое лицо обросло густой темной бородой с легкой проседью; нечесаные грязные волосы космами падали на плечи.

— Что вам угодно? — с удивлением осведомился Каржавин по-французски.

— Кажется, он и есть, Федор Каржавин! — сказал вошедший по-русски. — Всесветный мореплаватель, неунывающий россиянин!..

Он улыбнулся, улыбка на этом диковатом лице походила на гримасу.

— Господи боже мой! — воскликнул Каржавин, вглядевшись в незнакомца. — Неужели Ерменев?

— Узнал? — сказал гость. — Привелось все-таки свидеться… Обниматься не будем, больно я грязен.

— Где же пропадал?

— Поблизости, — усмехнулся Ерменев. — Пришлось погостить в замке его величества короля Франции… Замок сей именуется Бастилией!

— Неужели? — воскликнул Каржавин в ужасе. — За что же?

Ерменев пожал плечами:

— Покойный Дидерот[29] как-то пошутил: «Если вас заподозрят в том, что вы собираетесь похитить здание Большой оперы, не оправдывайтесь, а бегите немедленно из Парижа…» Впрочем, кажется, я догадываюсь кое о чем… Но погоди! Кто этот молодой человек? Хозяйка, проводив меня к тебе, сказала, что здесь живет еще один наш соотечественник… Не он ли?

Егор, оправившись от изумления, сказал:

— Иван Алексеевич, это я, Егор! Помните Сивцово, сумароковскую деревню? Я тогда мальцом был…

Ерменев внимательно глядел на юношу.

— Как не помнить, — сказал он. — Егорушка!.. Вон ты какой стал, совсем мужчина… Рад тебя видеть, дружок. Право, очень рад! Ну, братцы, побеседуем всласть. Кажется, есть о чем! Только дайте срок. Сперва надобно привести себя в приличное состояние. Я велел хозяйке приготовить горячей воды и мыла. К счастью, госпожа Бенар сохранила мне комнату и все вещи. Гардероб мой несложен, а все-таки кое-какая одежонка имеется.

— Ступай, ступай! — сказал Каржавин. — Как закончишь туалет, тотчас же приходи сюда.

— Нет, сразу не могу. Надобно еще кой-где побывать… К вечеру вернусь.

Вскоре Ерменев, вымытый, причесанный, в скромном, но вполне пристойном сером фраке, шел по улице Клер.

Войдя в подъезд хорошо знакомого дома, он с волнением осведомился у привратника, по имени Мейяр:

— Можно ли видеть госпожу Виже-Лебрэн?

— Давненько вас не было видно, сударь, — сказал Мейяр.

— Путешествовал, мой друг.

— О!.. И далеко?

— Гм!.. Не очень! Но пришлось задержаться… Итак, мадам у себя?

— Да, сударь, пожалуйте!

Луиза только что встала. Она была в утреннем пеньюаре из тонкого индийского муслина, с распущенными волосами.

— Боже мой! — прошептала она.

Ерменев притянул ее к себе.

— Ну вот, ты опять со мной! — сказала она, переводя дыхание. — Какое счастье!

— Ты даже не спрашиваешь, где я был?

— Я все знаю. — Она рассказала о полученной записке.

— Понимаю! — кивнул Ерменев. — Я находился в одной камере со старичком книгопродавцем, у него в лавке был обнаружен памфлет против королевского двора… Однажды его забрали из камеры. Должно быть, выпустили на свободу. Он говорил, что брат его — богатый ювелир и имеет влиятельных знакомых. Очевидно, он и добился его освобождения. На всякий случай я дал ему твой адрес, дорогая, и просил известить тебя… Но чего я все же не понимаю, это причин моего нежданного ареста и столь же неожиданного освобождения…

— Кажется, я могу объяснить то и другое, — сказала художница с улыбкой. — Виновник твоего заключения…

— Шевалье де Сансак?

— Разумеется…

— А мой освободитель — ты? Не так ли?

Луиза кивнула:

— Слава богу, что он ограничился такой местью. Было бы куда хуже, если бы тебя швырнули в Сену. Случается в Париже и такое… Я решила отправиться к самой королеве. Она милостива ко мне, я бываю у нее запросто. Я рассказала все, без утайки. Она была растрогана, я видела слезы у нее на глазах… Да благословит господь ее величество!

— Удивительно! — сказал Ерменев задумавшись. — Ведь этот шевалье — приближенный графа д’Артуа, а королева…

— Тем великодушнее ее поступок. Во всяком случае, сомнений нет: не прошло и недели, и ты свободен.

— Конечно, — подтвердил Ерменев. — Мы снова вместе, и это главное. Благодарю! — Он нежно поцеловал ее руку.

— Глупенький! — шепнула Луиза, прижавшись к нему и закрыв глаза. — Могло ли быть иначе? Ведь я люблю тебя!..

7

Вечером Ерменев, Каржавин и Егор встретились в гостинице.

— Ну, друзья! — сказал Ерменев. — Пусть каждый расскажет о своей жизни за эти годы. Начнем с тебя, Каржавин!

— Погоди, — сказал Каржавин. — Прежде мне вот что нужно… Не знаешь ли, куда девалась Шарлотта?

Ерменев ответил не сразу.

— Так ты еще не забыл ее? — спросил он.

— Как можно! — воскликнул Каржавин. — Ведь она жена мне!

— Жена-то жена… Однако редкое супружество способно выдержать столь долгую разлуку.

— Я люблю ее по-прежнему, — сказал Каржавин.

— А она?

Каржавин пристально посмотрел ему в глаза:

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего особенного, просто спрашиваю.

— Не знаю, — сказал Каржавин. — Мы давно не переписывались. Да ты объясни! К чему таиться?

— По-моему, не стоит повторять прежние ошибки, — пожал плечами Ерменев. — Ты ведь не был счастлив с ней. И…

— Я тебя только о том спрашиваю, — холодно прервал Каржавин, — знаешь ли, где она находится.

— Изволь! — сказал Ерменев, немного помедлив. — Около года назад супруга твоя выехала к своему дальнему родственнику… Живут они в Лионе. Он, кажется, чиновник судейский… А фамилии его не помню.

— Это ничего! — сказал Каржавин радостно. — Уж теперь-то я ее найду… Завтра же отправлюсь в Лион! Послушай, Ерменев, я на тебя не в обиде. Понимаю, что ты из дружеских чувств. Но…

— Тебе виднее! — пожал плечами Ерменев. — Итак, начинай свое повествование!

Когда Каржавин рассказал о своих скитаниях, Ерменев покачал головой:

— Хлебнул же ты горя, бедняга! Вспомни: я советовал не ездить.

— Ни в чем я не раскаиваюсь! — возразил Каржавин. — Правда, под конец измаялся, затосковал. А теперь, отошел и, кажется, готов начать все сызнова…

— Кто что любит! — сказал Ерменев. — Мне, например, не надобно ни дальних странствий, ни приключений. Отсюда, из моего окна, видна каменная стена, увитая плющом, и крона старого дуба. Осенью на закате стена пламенеет, листья становятся багровыми. Ничуть не хуже пальмовых рощ и океанского прибоя… Ну, Егорушка, теперь твоя очередь!

Егор стал рассказывать о смерти Сумарокова. Ерменев прервал его:

— В запрошлом году побывал здесь Страхов, от него я узнал об этом. И о ваших обществах также. Лучше о себе расскажи!

— О себе что же? — развел руками юноша. — Жизнь моя проста, ничего в ней нет особенного. День в день. Собирался стать артистом, не вышло… Учился, читал…

— Скромен ты вырос! — сказал Ерменев ласково. — Пожалуй, чересчур. Трудно тебе жить на белом свете.

— Я на жизнь не жалуюсь, — возразил Егор. — Столько занятного вокруг! Книги, люди, города…

— Тебе сколько лет?

— Двадцать третий.

— Не влюбился еще?

— Нет… Впрочем, однажды… Не знаю, как это объяснить! Приезжала к господам Херасковым племянница. Молода, Петруше Страхову ровесница, а уж давно замужем. Ее тринадцати лет от роду выдали… Супруг человек ученый, большого ума, но груб, тиранит ее несносно. А она — истинный ангел! Кроткая, ласковая…

— Ну конечно, влюбился, уж я вижу, — сказал Ерменев.

— Не нужно шутить, Иван Алексеевич, — возразил Егор. — Мы с ней беседовали, гуляли в саду… Потом она уехала далеко… Разве это любовь? Да и как можно?

— Трудно тебе придется, — повторил Ерменев.

— А вы Дуняшу забыли? — спросил Егор.

— Память у меня отличная! — сказал Ерменев немного резко. — Иной раз человек хочет одного, а поступает по-другому… Впрочем, кажется, жалеть ей не приходится. Страхов сказывал: купчихой стала. Богата, супруг души не чает… Чего лучше!

— Богата, это верно, но счастлива ли? — заметил Егор.

— Прочитайте-ка, Егор, еще раз письмо страховское! Пусть Ерменев послушает! — сказал Каржавин.

Егор достал письмо.

Прослушав до конца, Ерменев сказал:

— Конечно, Дуняша — женщина незаурядная. Живи она в Париже, пожалуй, прославилась бы. Салон свой завела бы, дружила бы с артистами, художниками, философами. А на Руси таким простора нет… Да и вам всем, господа, также! Типографии, журналы, собрания масонские!.. Кому все это надобно? Сотне столичных бар. А для русского народа все это — баловство, господские забавы, не более. Так говорил мне когда-то Кузьма Дударев, папаша нынешней госпожи Полежаевой.

— Кузьма Григорьевич, недавно умерший, считался именитым московским купцом, — сказал Егор. — Помимо других дел, имел он и книжные лавки, через которые Новиков сбывал свои книги. Он, Новиков, покойного Дударева весьма уважал.

— Что из этого? — усмехнулся Ерменев. — Кузьма был сметлив, оборотист. Не все ли равно, чем торговать: мукой, сукном или книгами? Лишь бы барыш!

Каржавин возразил:

— Не каждый русский купец займется книжной торговлей. Уж я-то их хорошо знаю: темны, упрямы. Получит от отца скорняжное дело или лабаз мучной — к просидит в нем до самой смерти и сыновьям своим передаст. А Дударев, видно, вперед глядел…

— Не о Дудареве сейчас речь, — прервал его Ерменев.

— Неужели же вы не одобряете просвещения, Иван Алексеевич? — с изумлением спросил Егор.

— Да кого просвещаете вы? — воскликнул Ерменев с досадой. — Мужик, что ли, станет читать ваши журналы и трактаты?

— О господи! — вздохнул Каржавин. — Не спорьте с ним, Егор! Это безнадежно!

— Я наперед знаю все, что вы мне возразите! — продолжал Ерменев, пропустив мимо ушей это замечание. — Во Франции науки и художества поистине чудесные. Но и тут они остаются достоянием избранного круга. Приглядитесь к этому жалкому парижскому предместью, к его нищете, убожеству, грязи! Право, московские окраины выглядят привлекательнее, по крайней мере, там воздух чище и на улицах травка растет… А в расстоянии двух верст отсюда — роскошь, какой нет нигде на свете. Побеседуйте с любым рыночным торговцем, с башмачником, столяром, они расскажут вам о нестерпимых податях, о вымогательствах приказных, о том, как из месяца в месяц дорожают пища и жилье. А о мыслях Вольтера, о научных открытиях Бюффона, о картинах господина Бушэ им ничего не известно… Ей-богу, в королевстве Французском однажды может начаться такое, перед чем померкнет наш пугачевский бунт…

— Иван Алексеевич! — вдруг прервал его Аникин. — Приходилось ли вам встречать в Петербурге господина Радищева?

— Радищева? — Ерменев подумал. — Нет… Не припомню. А что?

— Однажды я слышал беседу… Рассуждения его совершенно такие же, как ваши. Итак, освобождение может прийти только через человеческую кровь?

— А разве когда-нибудь дело обходилось иначе? — ответил художник.

— Не знаю, сударь! Но если так было прежде, то не должно быть впредь! Не могу поверить, что блага и справедливости можно достигнуть кровопролитием.

— Полно, друзья! — примирительно сказал Каржавин. — Сама жизнь покажет, кто был прав, кто заблуждался… Но мы еще ничего не слышали о тебе, Ерменев.

Ерменев в раздумье прошелся по комнате.

— О, Иван Алексеевич! Как часто я вас вспоминал! — воскликнул Егорушка. — Воображению моему вы всегда представлялись существом необыкновенным…

— Ох уж это воображение! — усмехнулся художник. — Нет, ничего особенного из меня не получилось… А жил всяко… Случалось и так, что карандашей, холста, бумаги не на что было купить, на пропитание едва хватало. Спасибо Хотинскому, не раз помогал. Картин моих никто не покупал, только в прошлом году удалось продать две.

— А что здесь нового сделали? — спросил Егор.

— Разное… Большей частью та же Россия, по памяти… Есть и Париж. Однако манера моя не по вкусу здесь, так же как и в России. Нынче любят либо пышность, либо слезливую чувствительность…

— Зачем же так долго зажились на чужбине, Иван Алексеевич? — задал вопрос Егор.

— Что мне делать на родине? Здесь я хотя бы стипендию получаю от цесаревича, там мне ее не дадут. Без покровителя в России вовсе пропадешь. У меня только и есть Баженов, но, увы, в зодчестве я неискусен… Да и вольнее здесь как-то!

— Хороша вольность! — покачал головой Каржавин. — Давно ли за решеткой сидел?

— Это правда! — рассмеялся Ерменев. — Кроме того, признаюсь, есть еще магнит, который притягивает меня к Парижу…

Они разошлись почти на рассвете. Ерменев не успел поспать и двух часов, как его разбудили. Явился курьер с приглашением Ерменеву незамедлительно прибыть на дом к господину Хотинскому…

Хотинский встретил его сухо.

— Где изволили пропадать? — спросил он.

— Ездил в деревню, — сказал Ерменев: ему было неловко рассказывать обо всей этой истории.

— Деревня сия находится в предместье Сент-Антуан, — сказал Хотинский хмуро. — Мне все известно.

Ерменев пожал плечами.

— Смею заверить вас честным словом, что преступления я не совершил.

— Дыма без огня не бывает.

— В таком случае прошу выслушать меня…

Советник явно смягчился:

— Не совестно ли тебе, Ерменев, постоянно причинять мне неприятности?

— Как поступили бы вы на моем месте? — спросил Ерменев.

— Во всяком случае, был бы более сдержан… Дело твое худо, сударь!

— Чем же? Как видите, я снова на свободе.

— Так-то так! Однако предписано мне властями здешними отправить тебя на родину. Не позже, чем через две недели!

— Вот как! — Художник был поражен. — Ничего не пойму! Ведь сама королева… Что же могло приключиться?

— Этого мы с тобой знать не можем. Придворные дела — тонкая штука! Так или иначе, собирайся в путь. А вскоре и я отправлюсь… Хлопочу об отставке.

— А ежели ослушаюсь? — спросил Ерменев.

— Не советую, — покачал головой Хотинский. — Покуда об истории этой знаю только я, а ежели узнает посланник, господин Симолин, хуже будет! Отсюда тебя все равно вышлют, а в России тоже по головке не погладят.

Ерменев поспешил к Луизе… У Пале-Рояля, несмотря на ранний час, было оживленно. Под знаменитыми аркадами витрины лавок сверкали драгоценностями, пленяли роскошными тканями, кружевами, лентами, флаконами изысканных эссенций. На террасах кафе почти все столики были заняты; мимо них двигались гуляющие.

Ерменев шел, не глядя на публику, погруженный в размышления. Вдруг его окликнули. У столика на террасе он увидел Каржавина, с ним была какая-то дама.

— Так ты не уехал в Лион? — сказал Ерменев, подойдя к столику. Он поглядел на даму: — Ах, Шарлотта!.. Какими судьбами?

Дама ответила небрежным кивком.

— Неправда ли, как повезло! — весело воскликнул Каржавин. — Утром отправился на станцию, чтобы получить место в почтовой карете, и вдруг навстречу она! Я глазам своим не поверил… Прочла мою публикацию в газете и прикатила… — Он нежно взял руку жены и поднес ее к губам.

— Поздравляю! — сказал художник. — Очень рад…

— Присаживайся! — пригласил Каржавин. — Разопьем по этому случаю бутылочку Анжу…

— Кажется, мосье Жанно торопится, — заметила Шарлотта. — Не следует задерживать его.

— Совершенно верно, — подтвердил художник с легкой усмешкой. — Я действительно спешу.

Он учтиво раскланялся и пошел своей дорогой.

— Ей-богу, не могу понять, почему вы так суровы к нему, дорогая, — спросил Каржавин несколько укоризненно. — Он не сделал ничего дурного!

— У меня есть основания, — резко сказала Шарлотта.

— Какие? — Каржавин рассмеялся. — А знаете ли, что мне недавно взбрело в голову? Как-то бессонной ночью я как всегда думал о вас… И вот мне представилось, будто во время моего отсутствия вы и Жанно… Какой вздор!

— Вы были недалеки от истины, — сказала Шарлотта спокойно.

— Что?.. — Каржавин побледнел.

— Да, мой друг! Это могло бы случиться, если бы… Если бы я оказалась менее стойкой! Прошу вас не объясняться с ним по этому поводу, для меня это было бы тяжко и оскорбительно. Но нужно, чтобы вы наконец знали ему цену.

На этот раз хлопоты госпожи Виже-Лебрэн не увенчались успехом.

— Мне от души жаль вас, — сказала королева, — но я бессильна! Бывают обстоятельства, когда даже королева Франции вынуждена склонить голову перед высшими интересами государства. По моему настоянию вашего друга выпустили из Бастилии, но при непременном условии: он должен немедленно покинуть Францию…

— О государыня! — сказала Виже-Лебрэн. — Здесь какое-то недоразумение!..

— Этот господин замешан в преступной политической интриге, — объяснила Мария-Антуанетта.

— Не может быть! — воскликнула художница. — Жанно никогда не занимался политикой. Вас обманывают, государыня!

Королева грустно покачала головой:

— Ах, Луиза! Что можем мы знать даже о самых близких людях! Ваше горе глубоко трогает меня. Но, мне кажется, что так будет лучше. Этот человек недостоин вас… Мгновенная прихоть — у кого из нас их не бывало!.. Пройдет немного времени, и вы утешитесь… Все же кое-чего я добилась: ему позволено остаться здесь еще на две недели. Это мой подарок вам!..

…Итак, Ерменев должен был собираться в путь. Каржавин также готовился к отъезду. У него с женой было решено, что он отправится в Петербург, уладит там дела с наследством, а затем выпишет ее к себе. Шарлотта тотчас же возвратилась в Лион.

Пятнадцатого июля 1788 года Ерменев с Каржавиным покинули Париж.