Увязнуть в паутине

вторник, 14 июня 2005 года

Новый рекорд мира в беге на 100 метров. Асафа Пауэлл с Ямайки пробежал в Афинах расстояние, равное длине Площади Конституции, за 9,77 секунд. В Польше, рано как и в двенадцати других европейских странах, грандиозный финал полицейской операции «Ледокол», направленной против педофилов, которая началась с наблюдений за Интернет-форумами. Были проведены обыски в 150 домах и квартирах, задержано 20 человек. Газеты не сообщают, очутились ли в команде ловицкого пенитенциарного заведения осужденные за педофилию, эта команда разыграла футбольный матч с клириками местной семинарии. Поначалу выигрывали священники, но потом они поддались заключенным со счетом 1:2. А члены стрелкового братства[112] из Равича, в том числе и бургомистр, представляющий Союз демократических левых сил, устроили соревнования, стреляя в щит с изображением Иоанна-Павла II. Они это объясняют тем, что желали именно так почтить папу, оппозиция желает получить голову градоначальника. Ради сохранения политического равновесия, в Белостоке потерял должность преподаватель Высшей экономической школы за то, что он заставлял студентов подписывать письмо в поддержку Гертыха, чтобы тот мог начать президентскую гонку в качестве кандидата. В Варшаве появились городские стражи, патрулирующие парки Повисля на роликовых коньках. Максимальная температура в столице — 27 градусов, без осадков, безоблачно. Совершенный июньский день.

1

Когда, в конце концов, прокурор Теодор Шацкий выбежал из судебного здания на Лешне, он был в ярости. Давно уже не случалось такого дня, когда все шло не так, как ему бы того хотелось. Утром он поссорился с Вероникой, доведя до плача ее и, при случае, Хелю, оказавшуюся свидетельницей скандала. Самое паршивое, он даже не помнил, с чего все началось. Мало того, он был уверен, что когда они орали друг на друга, он тоже не помнил, а с чего все началось. Поднялся он довольно рано после паршиво проведенной ночи с намерением отправиться в бассейн. Чувствовал, что следует хорошенько выложиться, хоть ненадолго выбросить из головы мысли о деле Теляка. Разбудил жену поцелуем, сварил кофе, потом не мог найти свои очки для плавания, хотя был уверен, что в последний раз укладывал их в ящик с бельем. Так что он искал по всем ящикам и бурчал, а Вероника пила кофе в постели и посмеивалась, что это он просто давно не был в бассейне, и что очки высохли по причине отсутствия воды и превратились в порошок. В ответ он выпалил, что если речь о заботе о себе, то он как раз ни в чем себя обвинить не может. После чего все пошло в разгон. Кто что делает, кто чего не делает, кто, от чего и по чьей причине отказывает себе во всем, кто собой жертвует, у кого более важная работа и кто больше занимается ребенком. Последнее замечание достало Шацкого за живое, и он рявкнул, что как-то не может вспомнить такого, чтобы главной обязанностью отца было воспитание маленьких девочек, и что, к сожалению, не может всего делать за жену, о чем она, наверняка, сожалеет. И вышел. Было уже поздно, чтобы идти в бассейн, к тому же ему уже расхотелось плавать, опять же, у него не было очков, а без них глаза бы щипало от хлорированной воды. Во всем этом хорошим было только то, что во время ссоры он забыл про Теляка.

С работы он позвонил приятелю по учебе в институте. Шацкий знал, что Марек какое-то время работал какой-то пригородной прокуратуре, кажется, в Новем Двоже Мазовецким, после чего по его собственной просьбе откомандировали в следственный отдел Института национальной памяти.[113] К сожалению, мало того, что Марек был в отпуске, на озере неподалеку от Нидзицы, так еще повел себя довольно холодно и предложил Шацкому придерживаться служебных процедур.

— Извини, старик, — хотя в голосе не было слышно ни грамма сожаления, — но со времен Вильдштейна[114] все изменилось. Мы опасаемся проверять что-либо на стороне, потом могут случиться проблемы. Нам глядят на руки, даже страшно проверить что-либо в архиве. Напиши заявку, потом звякни, постараюсь, чтобы слишком долго ответа ты не ждал.

Оказалось, что «не слишком долго» это не менее недели. Шацкий холодно поблагодарил и в конце беседы предложил, чтобы Марек без всякого звонил ему, если у него будет какое-нибудь дело. Уж я тебе, курва, такое в ответ устрою, думал он, слушая традиционные заверения, что как-нибудь они встретятся на пиве и повспоминают старые добрые времена.

Еще он пытался дозвониться Олегу, но мобильник того не отвечал, а в комендатуре ему сообщили лишь то, что комиссара задержали важные семейные дела, и что он будет только после двенадцати.

И Шацкий закурил первую сегодняшнюю сигарету, хоте еще не было и девяти.

Под влиянием импульса он позвонил Монике. Та была вне себя от восторга и заверяла, что давно уже на ногах, хотя и было слышно, что Шацкий разбудил ее своим звонком. Голова Теодора была настолько занята убийством Теляка, что сам он даже и не пробовал флиртовать. Довольно официальным — как впоследствии посчитал сам — тоном он спросил у девушки, нет ли у нее каких-нибудь знакомых или журналистских контактов в ИНП. Невероятно, но таковой контакт у нее имелся. Ее бывший ухажер, еще с лицейских времен, окончил институт по специальности «история», после чего оказался среди километров полок с папками архивов безопасности. Шацкий не мог поверить в собственное счастье, пока Моника не сообщила, что парня давно уже не видела, у него как раз родился ребенок с комплексом Дауна, так что, возможно, он уже сменил работу на лучше оплачиваемую. Но обещала, что позвонит. Шацкому нужно было выходить, чтобы успеть в суд на начало процесса Глинского в половину десятого, так что пришлось ему вешать трубку.

В суде он был в четверть десятого. В десять пришла судебная секретарша и сообщила, что автозак с арестантом потерпела аварию на Модлинской, в связи с чем был объявлен перерыв до полудня. Шацкий съел яйцо в соусе «тартар», выпил кофе, выкурил вторую сигарету, прочитал газету, включая экономические новости. Скука, скука, скука, заинтересовала его лишь дискуссия о «жемчужинах» архитектуры ПНР. Архитекторы считали, что к ним следует относиться как к памятникам и охватить реставрационной опекой. Владельцы Центрального Комитета и Дворца Культуры и Науки[115] были в панике — если им придется выдирать разрешение на всякую дыру в стене, то никто у них не снимет в аренду даже однокомнатного помещеньица, так что дома превратятся в безлюдные призраки. Шацкий кисло подумал, что если бы сразу после восемьдесят девятого года Дворец Культуры снесли, не было бы никаких проблем, а в Варшаве, возможно, случился бы самый настоящий центр. Или же еще более крупный Купеческий Товарный Дом.[116] Черт его знает, в этом городе, порожденном Третьим миром, ни в чем быть уверенным было нельзя.

В полдень объявили перерыв до часу дня. Олег появился на работе, но Шацкий не желал говорить ему по телефону, к каким заключениям он пришел. Он лишь просил, чтобы не наскакивать на Рудского с компанией и продолжать копаться в прошлом Теляка, поскольку именно оно, наверняка, является ключом ко всему делу. Кузнецову не хотелось говорить о следствии, зато признался, что на работу опоздал, что у них с Натальей имеется традиция: каждый второй вторник месяца устраивать себе «веселые игры в постели до полудня».

В час дня судебное заседание почти что началось, подсудимого, в конце концов, доставили, зато не хватало пана адвоката, который «на минутку выскочил в канцелярию» и застрял в пробке, за что от всего сердца просил прощения. Женщина-судья со стоическим спокойствием объявила перерыв до четырнадцати ноль-ноль. Едва живому от бешенства Шацкому пришлось потратиться на «Ньюсвик», чтобы хоть чем-то занять себя. Он пролистал журнал и уже собирался позвонить издателю, чтобы ему вернули четыре с половиной злотых, которые он потратил на «Портрет современной польской проститутки» — внешне привлекательной, образованной, всей в работе.

В четырнадцать ноль-ноль он наконец-то зачитал обвинительный акт. Глинский в своей вине не признался. Ничего более на заседании не произошло, поскольку, как для варшавских судов, время было довольно позднее, а защитник обвиняемого выдал из себя полтонны формальных заключений, о которых Шацкий позабыл сразу же после их прочтения, но их хватило, чтобы отсрочить судебное рассмотрение на полтора месяца. Теодор поднялся и вышел, не ожидая, пока высокий суд покинет зал заседаний. Лишь с огромным трудом ему удалось не грохнуть дверью.

Когда за дворником ситроена обнаружился штраф за неоплаченную стоянку, Шацкий лишь пожал плечами. Он закурил третью сегодняшнюю сигарету и подумал, что ему глубоко плевать на собственные принципы, что он свободный человек, и что будет дымить столько, сколько ему захочется.

Сконцентрироваться на работе он не был в состоянии. Мысли приходили то об убийстве Теляка, то — гораздо чаще — о Монике. С трудом он сдерживался, чтобы не позвонить ей только лишь затем, чтобы услышать ее голос. Он запустил Гугль, чтобы найти о ней хоть какие-нибудь сведения, но нашлись только тексты в «Жепе» и старинная страница, на которой ее фамилия имелась в составе студенческого самоуправления на отделении польского языка и литературы. И никаких фотографий, к сожалению. Было бы невежливым с его стороны, если бы он попросил Монику выслать свою фотку на электронную почту? Прокурор чувствовал, что сами размышления по данной проблеме уже не совсем приличны, но сдержаться не мог. Несколько секунд стыда казались ему небольшой ценой за снимок Моники, в особенности, в том самом платье, что было на ней вчера. Эту фотографию он мог бы сделать обоями рабочего стола, в конце концов, никто не пользуется этим компьютером, кроме него; Вероника же в прокуратуру никогда не приходила.

Его представления были чрезвычайно пластичными, и Шацкий начал размышлять, что, если прямо сейчас он отправится мастурбировать в туалете районной прокуратуры, не будет это означать, что следовало бы обратиться за помощью к специалисту. Колебался он не дольше пяти-шести секунд. Встал, надел пиджак, чтобы спрятать стояк.

И тут она позвонила.

— Привет, что делаешь? — спросила Моника.

— Думаю о тебе, — ответил он в соответствии с правдой.

— Обманываешь же, но мне приятно. У тебя электронная почта имеется, или бюджетники не могут позволить себе Интернет?

Шацкий сообщил адрес своей почты и спросил, что Моника собирается ему прислать.

— Уж-жасный вирус, который всех вас обвинит в противоправительственной деятельности и вышлет на пятидневный семинар в Лодзь. Каждый день по восемь часов обязательных лекций с Миллером, Яскерней и Калишем, а под конец Пенчак[117] станцует у шеста. Сам увидишь. Что, не желаешь иметь сюрпризов?

У Шацкого вырвалось, что он не слишком любит неожиданности.

— Не ври, все любят, — легко заметила Моника, — но я звоню не затем. Утром я разговаривала с Гжесем — представь себе, он до сих пор еще любит меня — так он обещал, что с удовольствием поможет. Вот буквально только что позвонил и сказал, что даже чего-то там нашел, и что он предпочел бы с тобой встретиться. Я не хотела давать ему номер твоего сотового, так что сообщаю тебе его номер. Можешь позвонить за счет налогоплательщика. То есть, за мой.

Шацкий начал было благодарить, но Моника сообщила, что как раз начинается редакционная планерка, на котором она обязательно должна быть, и отключилась, не успел Теодор пригласить ее на кофе.

После того он быстро договорился с «Гжесем» и отправился в туалет.

2

Полное имя Гжеся было Гжегож Подольский, и выглядел он весьма симпатичным типом, хотя вызывал впечатление существа, которое в биологическом смысле до сих пор не в состоянии выйти из периода созревания. Высокий, непропорционально худой, сгорбившийся, со слишком длинными руками и ногами, к тому же слегка прыщеватый и гладко выбритый. Одет он был неожиданно старомодно, словно герой ГДР-овских молодежных фильмов семидесятых годов. Теннисные туфли, штаны из бурого неизвестно чего, зеленоватая рубашка с коротким рукавом, подтяжки. Шацкий не знал, что эта стилизация «под старину» стоила Подольскому большей части его зарплаты архивиста.

— Пан знает, чем был отдел «Цэ»? — спросил Подольский, когда они только обменялись поздравлениями.

Шацкий не знал.

— Это, можно сказать, была нервная система службы безопасности, нейроны, соединяющие каждого функционера, каждый департамент и отдел. Информационная мега-сеть. На официальных документах имелось название «Центральный архив МВД», но в фирме все это называли не иначе как «Цэ». Сам я интересуюсь этим уже много лет, и должен пану сказать, что если бы у красных были такие компьютеры, как у нас сейчас, они бы могли раздавить нас как клопов, одним щелчком. Мало того, я считаю, что тогдашняя система регистрации и дополнения информации с помощью фишек была гораздо лучше супер-пупер-современной компьютерной системы ZUS.[118]

Шацкий лишь безразлично пожал плечами.

— Интересно, но ведь давно уже известно, что бюрократия — это черта любой тоталитарной системы.

— Вот именно, — для Подольского эта тема, и вправду, была захватывающей. — Без бюрократии, без учета информации, без порядка в бумагах никакая подобная система долго бы не удержалась. Потому-то у немцев все хорошо шло — потому что у них был порядок, на все имелись квитанции. Но у всякой палки имеются два конца. С одной стороны, благодаря бюрократии, тоталитарная система способна функционировать, с другой — она оставляет от себя кучу бумаг для тех, кто будет сводить счеты с этой же системой. В данном случае: для нас. Вот вам пример…

Шацкий пытался перебить парня робким жестом, но Подольский этого вообще не заметил.

— Пану известна история Малешки? Наверняка ведь, ее каждый знает.

Малешка был известным оппозиционером, понятное дело, у него имелся свой номер в списке интернированных, как и каждый, за кем следили, на кого завели папку оперативной разработки и т. д. Понятное дело, первый попавшийся эсбек или милиционер не могли заглянуть в бумаги СС[119] «Збышека», то есть, именно Малешки, все было засекречено, все имело особое значение. Но, прошу себе представить, что в совершенно не секретных отчетах оперативного фонда имеется заметка, сколько было выплачено «Збышеку» за доносы, и там имеется тот самый номер Малешки. Вы считаете, бессмысленно? Отчего же! Просто, в бумагах должен был быть порядок. Один человек — один номер. Потому-то меня и бесит, когда каждый сексот начинает плакаться, что ему гадкие коммуняки подделали папку, чтобы теперь, понимаешь, обвинить во всех грехах. У всех функционеров было выше крыши работы с заполнением бланков. Только лишь тот, кто понятия обо всем этом не имеет, может утверждать, будто бы по вечерам красные фабриковали левые расписки. Эсбеки были злыми, иногда глупыми, но вот недоразвитыми они точно не были. Представьте себе, что всякого человека, к которому был проявлен интерес — пуская по самому мелкому поводу — сразу регистрировали под порядковым номером в ОИК, обще-информационной картотеке. Это при условии, что данная личность не была зарегистрирована там ранее, что, естественно, необходимо было проверять с помощью специальных проверочных карточек. Как только человека регистрировали, то всякий раз, когда с ним что-то происходило, необходимо было заполнять дополняющие листы, попадавшие потом в специальные картотеки и и алфавитные указатели.

— Зачем? — автоматически спросил Шацкий, когда архивариус на мгновение остановился, чтобы сделать вдох. Хотя, говоря по правде, ему вовсе не хотелось знать ответа на этот вопрос.

— Как это: зачем? Да затем, что когда пан поедет в отпуск в Лебу,[120] а там эсбеки, следящие за местным «врагом», узнают, что пан ел с ним камбалу с бумажной тарелки, они сразу же захотят узнать, а кто пан такой. Они подадут запрос в «Цэ». Там кто-нибудь проверит, имеется ли пан в ОИК, какой у пана номер, «открыто» ли ваше дело и находится ли оно в распоряжении, к примеру, какой-нибудь из воеводских комендатур или же лежит в архиве. И отдел «Цэ» даст соответствующие сведения, если, естественно, сможет — так как пан, вполне возможно, является очень ценным СС, материалы которого, понятное дело, существуют, но предоставление сведений, заключенных в них, обусловлено различными…

Шацкому все это было совершенно до лампочки. Он отключился и погрузился в эротические фантазии.

Разговаривали они уже целый час. За это время, среди всего прочего, он узнал, чем различались регистрационные формуляры ЕО-4 и E0-13-S, и последний символ Шацкий запомнил только лишь потому, что тот ассоциировался с аппаратами EOS фирмы Cannon. Хотелось бы ему иметь себе такой… Может, в рассрочку? Нужно будет поговорить с Вероникой, в конце концов, цифровой аппарат они просто должны были иметь. У каждого имеется, а у них… Ему были скучны все эти сведения о карточках и формулярах службы безопасности, хотелось взять собеседника за шиворот, хорошенько тряхнуть и заорать: «мужик, мне нужно поймать и посадить за решетку убийцу, а ты мне тут про какие-то фишки пиздишь!».

— Прошу меня извинить, пан Гжегож, — вежливо перебил Шацкий лекцию о том, что практика не всегда поспевала за теорией, дела переезжали, придерживались, их «на минутку» присоединяли к другим делам, и временами у него, архивариуса Гжегожа Подольского, складывалось впечатление, что легче было бы найти в один день Ковчег Завета и Священный Грааль, чем долбанную гэбитстскую папку.

— Только мы все время их находим, — поднял он указательный палец, — так что пускай они не рассчитывают.

Шацкий даже не пытался задумываться, кем для Подольского являются «они».

— Я ужасно извиняюсь, — вмешался прокурор уже более решительно, — и весьма благодарю за то, что пан мне сейчас рассказал, но что с папкой Камиля Сосновского. Она есть? Или ее нет? Что такого случилось, что пан не мог сказать этого по телефону?

Гжегож Подольский повел себя словно человек, которого ни с того ни с сего ударили в лицо. Он спрятал голову в плечи, сложил руки на груди, губы свернул в куриную гузку. Но, по крайней мере, замолк.

— Ее нет, — ответил он через какое-то время.

Шацкий вздохнул и начал массировать себе виски большим и указательным пальцами левой руки. Он чувствовал, что близится головная боль.

— Благодарю за то, что пан побеспокоился приехать. Я поражен вашими знаниями и с удовольствием бы поговорил еще какое-то время, но, прошу понять меня правильно, у меня куча работы.

С большей охотой он выгнал бы этого зануду Подольского пинками, но сдерживал себя, поскольку знакомый мастер-архивариус из ИНП мог бы еще пригодиться.

— Папки нет, — Подольскому явно хотелось пытать Шацкого этим утверждением. — Но это вовсе не означает, будто нет иных сведений. Я понимаю, что пану скучно, но скажу еще, что, прежде всего, следует знать, в каких списках искать. Моня говорила мне, что ваш фигурант был молодым, ненамного старше двадцати лет, так что, скорее всего, сложно было бы предполагать, чтобы он был СС или кандидатом в СС — тогда он учитывался под символом «I», который означал СИИ, кандидатов в СИИ, владельцев КЗ или КК…

— Не понял? — Шацкому все эти аббревиатуры ничего не говорили.

— Специальные источники информации, контактные заведения и конспиративные квартиры. Мне казалось, что это очевидно. — Подольский с превосходством глянул на хозяина кабинета. — Во всяком случае, я сразу же начал искать в списках «II», где учитывались материалы оперативных разработок.

Шацкий принял мужское решение, что все-таки выбросит зануду за дверь. Он даже встал.

— И нашел. Вашего фигуранта, Камиля Сосновского, информационно разрабатывала варшавская служба безопасности. В ОИК он был зарегистрирован под сигнатурой 17875/11. Дело было заведено в 1985 году, за два года до смерти парня. Тогда ему было двадцать лет. Он должен был быть довольно активным в студенческих организациях, или же его родители были оппозиционерами — на таких молодых людей папки заводили крайне редко.

Шацкий сел на место.

— Вам удалось узнать чего-нибудь больше?

— Из перечня можно узнать только то, как перемещались материалы — кто и когда их брал, когда возвращал. Ничего более.

— А эти перемещались?

Гжегож Подольский закинул одну худую ногу в немодных штанах на другую и откинулся на спинку стула.

— Ну? — подогнал его Шацкий.

— Из перечня следует, что в июле восемьдесят восьмого материалы были взяты департаментом «D».

— То есть? Это какой-то другой вид архива?

— Да нет, скорее всего — нет. Я ничего о них не знаю. То есть, кое-что знаю, кое о чем догадываюсь. Но мне не хочется об этом говорить.

— Потому что?

— Потому что не хочется. Не знаю, я в этом не разбираюсь, ведь я только архивариус. Я могу дать пану координаты того, кто этим занимается. Вот он настоящая гончая на эсбеков, ничего не боится. Холостяк, бездетный, родители у него умерли, некоторые говорят, что у него рак. Такой-то может рисковать.

Последние слова Подольский произнес с явной завистью, что Шацкому показалось странным.

— Пан предпочел бы быть одиноким и умирающим, чтобы иметь возможность вылеживать сотрудникв бывшей безопасности? — вырвалось у него.

— Нет, конечно же, нет. Но если бы пан видел, что в тех папках находится… Если бы пан знал столько же, что я, осматривал снимки, читал доносы, пролистывал расписки. Причем, все время с сознанием, что наверняка всего этого наверняка никто не увидит, что правда никогда не выйдет наверх, что все заметут под подстилку во имя спокойного сна истеблишмента всяческого происхождения… Вильдштейн вроде как и опубликовал эти списки, только что это дало? Пан смотрел фильм «Бойцовский клуб»? Или, может, читал книгу Паланика?

Шацкий и не вдел, и не читал. Ему сделалось стыдно, так как название было вроде как знаменитым.

— Там обычные люди объединились ради того, чтобы взорвать весь этот мир лжи, мошенничества и бабок. Я иногда мечтаю, как было бы здорово создать такую вот организацию, захватить архивы ИНП, сосканировать все за неделю и выставить на сервере в какой-нибудь по-настоящему демократической стране. Ой, что бы творилось…

— Не все тайны должны стать явными. Иногда цена ущерба слишком высока, — осторожно заметил Шацкий.

Подольский фыркнул и поднялся, собираясь уходить. Он подал прокурору листок м именем и фамилией «гончей на эсбеков». Кароль Венцель.

— Курва мать… — сказал Шацкий.

— И такие вот слова высказал прокурор Республики Польша? Тогда я, в таком случае, эмигрирую к брату в Лондон. И что, что курва мать? Как пан мог? Ведь даже чтение комментариев Петра Стасиниского[121] не должна убить в пане прокуроре жажды установления истины любой ценой. Для этого пан здесь и сидит — не глядеть на баланс потерь и ущерба, но только устанавливать правду, Курва мать, да я просто не верю.

Молодой человек покачал головой и вышел перед тем, как Шацкий смог что-либо ответить. Ему следовало сразу же позвонить Венцелю, но вместо того он проверил почту, было любопытно, прислала ли Моника свой сюрприз.

Прислала. Фотография с моря, она была в том же платьице, что и вчера. Снимок, должно быть, сделали год назад — Моника была более загорелой, с более короткими волосами. Она босиком бродила в мелкой воде, весь подол был мокрым. Девушка с кокетством улыбалась в объектив. Или мужчине? Шацкий почувствовал укол ревности. Ревности иррациональной, принимая во внимание факт, что это у него имелись дочка и жена, с которой в последнее время исключительно регулярно спал, а не она.

Еще минутку он поглядел на снимок, пришел к выводу, что под платьем, скорее всего, никакого купальника нет, и отправился в туалет. Неплохо, неплохо. Он уже и не помнил, когда в последнее время занимался сексом дважды в день.

3

Беседа с Каролем Венцелем пошла совершенно не так, как Шацкий себе представлял. Он ожидал, что просто-напросто прикажет пожилому человеку как можно скорее прибыть к нему, тем временем, голос в трубке был молодой, и его владелец не имел намерения прибывать в прокуратуру.

— И только не надо меня смешить, — убедительно говорил Венцель. — В перечне мест, в которых я не хотел бы с вами разговаривать, — Венцель выговаривал «р» вибрируя звуком, по-школьному верным образом, — ваша контора находится в первой пятерке. Ну, может быть, десятке.

— Почему? — спросил Шацкий.

— А как пан считает?

— Если пан скажет, что опасается клопов, то я подумаю, что годы общения с гебисткими папками вогнали пана в нечто вроде паранойи.

Шацкий жалел, что не может напрямую оценить психическое состояние своего собеседника.

— Не собираюсь я пану объяснять очевидное, — обрушился Венцель. — Но по доброте сердца советую, что, раз уже пан в своем следствии — чего бы оно ни касалось — добрался до того, что пан желает побеседовать со мной, то я рекомендовал бы сохранять осторожность. Никаких допросов в прокуратуре, разговоры исключительно посредством частного телефона, максимальная осторожность в отношении коллег, начальства и полиции.

Неожиданно Теодор Шацкий почувствовал, что телефонная трубка делается очень тяжелой. Ну почемуу? Почему это встречает именно его? Почему в этом следствии не может быть одного-единственного обыкновенного элемента? Порядочного трупа, подозреваемых из преступного мира, нормальных свидетелей, которые с боязнью в сердце приходят к пану прокурору на допрос. Зачем весь этот зоопарк? Почему каждый очередной свидетель более странен, чем предыдущий? Ему-то казалось, что после котоподобного доктора Яромира Врубеля его уже ничего не удивит, а тут пожалуйста: поначалу сумасшедший люстратор, а теперь еще и охваченный манией преследования псих.

— Алло, вы еще слушаете?

— Да, прошу прощения, сегодня у меня был тяжелый день. Я крайне устал, извините, — сказал Шацкий, лишь бы что угодно сказать.

— Кто-нибудь уже расспрашивал про пана?

— Не понял?

— Кто-нибудь приходил уже к вашим родным или знакомым, расспрашивая о вас по каким-то несерьезным причинам? Это могли быть Агентство внутренней безопасности, Управление по охране государства, полиция? Так как, случалось что-либо подобное?

Шацкий сообщил, что нет.

— Тогда все еще может быть не так и паршиво. Но встретимся завтра. Обязательно заскочите ко мне после десяти. Буду ждать.

Прокурор Теодор Шацкий автоматически кивнул. Ему не хотелось ссориться. Вместо этого ему хотелось прочитать новое письмо от Моники.

Год назад над нашим морем. Солнце было фантастика, как в Греции. Вчера я заметила, что платьице тебе понравилось, так что voila: можешь иметь его постоянно. А если бы хотел увидеть живьем какие-нибудь другие мои тряпки (признаюсь, сейчас их немного), то встретимся после полудня в городе.

4

Они встретились на минутку в Уяздовском парке.[122] То было первое место, которое пришло ему в голову, неизвестно почему. Он рос в этой округе и, если верить детским фотографиям, то в этом парке бывал вначале в обычной, потом в прогулочной коляске, потом с мамой за ручку, в конце концов — сам приходил сюда с девушками. Чем сам он делался старше — тем прекрасный городской парк становился миниатюрнее. Когда-то он казался наполненным тропинками, ведущими в никуда и не открытых и не исследованных мест, теперь же, входя в ворота, Шацкий словно на ладони видел все парковые закоулки.

Он пришел пораньше, чтобы немного побродить. Старую детскую площадку с выгнутыми металлическими лестничками, с которых слезала краска, заменили более современные игрушки. Веревочная пирамида и целый запутанный городок для лазания с мостиками, спусками и качелями. Все это с подстилкой их мягких плит, чтобы падения были не такими болезненными. Одна только песочница стояла в том же самом месте, что всегда.

Теодор помнил, что всякий раз, когда приходил сюда с матерью, он нерешительно останавливался с игрушками в руках и глядел на детей, которые уже игрались вместе. Он дрожал, поскольку знал, что произойдет через мгновение. Мама осторожно подталкивала его в сторону детей, говоря: «Ну что, иди, поиграйся с ребятами. Спроси, не хотят ли они с тобой подружиться». Вот он и шел, словно на казнь, уверенный, что прямо сейчас его высмеют и отвергнут. И хотя никогда такого не случалось, всякий раз, когда он с мамой проходил через калитку парка, его давил один и тот же страх. И до сих пор, когда на приеме он подходил к группе неизвестных себе людей, первым появляющимся в голове вопросом было: «Привет, меня зовут Теодор. Могу я с вами подружиться?».

Кто-то закрыл ему глаза ладонями.

— Грошик за твои мысли, прокурор.

— Ничего интересного, как раз мечтал про секс с теми вот людьми в песочнице.[123]

Девушка засмеялась и убрала руки. Теодор глянул на нее и почувствовал себя совершенно беззащитным. Он отступил на шаг. Моника заметила этот жест.

— Ты меня боишься?

— Как и всякую femme fatale. Но я хоте поглядеть, как ты сегодня выглядишь, — соврал Шацкий.

— Ну, и как? — спросила она, становясь в контражуре. На ней была апельсинового цвета рубашка с подвернутыми рукавами, белая юбка и тапки-японки. Моника выглядела словно аллегория лета. Ее свежесть и энергия были буквально невыносимыми, и Шацкий подумал, что необходимо бежать, в противном случае он будет не в состоянии сопротивляться и превратит свою выстраиваемую с такими трудами жизнь в кучку дымящихся углей.

— Необычно, — сказал он наконец, зато от всего сердца. — Похоже, что для меня очень даже необычно.

Они прогуливались, болтая о несущественных вещах. Шацкому доставляло удовольствие слушать голос Моники, потому-то он подначивал, чтобы девушка говорила как можно больше. Он даже слегка подразнил ее своим столичным превосходством, узнав, что родилась она в Пабьанице.[124] Моника рассказывала о своей семье, о том, чито ее отец недавно умер, о младшем брате, о старшей бездетной сестре, связавшейся с наркоманом, и о матери, что решила на старость вернуться в Пабьянице. Ее рассказы рвались, им не хватало завершения. Шацкий не всегда поспевал за ними, но это ему не мешало.

Они прошлись вокруг пруда, где дети бросали куски булок безразличным от переедания уткам, перескочили по камушкам искусственный ручей, источник которого был в ржавой трубе — уж слишком заметной — и выбрались на небольшое возвышение, увенчанное памятником чему-то неопределенному. Это была современная скульптура, немного походящая на пончик, только без морщин. Вся статуя была покрыта признаниями в любви, и Шацкий вспомнил, что и сам когда-то вырезал свои собственные инициалы и своей «симпатии» из восьмого класса.

Теодор оперся о статую, Моника присела в ее углублении. Внизу в своем ущелье шумела Лазенковская трасса, с другой стороны от них находился Уяздовский замок,[125] слева же красовался — а как еще — замок-костёл, в котором еще несколько дней назад он сидел на корточках возле трупа Хенрика Теляка.

Они ничего не говорили, но Шацкий знал, что если вот прямо сейчас не поцелует Монику, то — несмотря на все последующие объяснения и попытки рационализации поведения — никогда не перестанет об этом жалеть. Так что он преодолел стыд, страх перед тем, что его высмеют. Он наклонился и неуклюже поцеловал девушку. Губы у нее были большими и более твердыми, чем у Вероники, раскрывала она их меньше и вообще не была чемпионкой в поцелуях: либо стояла, застыв на месте, либо крутила головой и резко совала свой язык в рот. Теодор чуть не фыркнул от смеха. А вот вкус ее был классный — что-то сигаретное, что-то от плода манго и арбуза. Но она быстро отпрянула.

— Извини.

— За что?

— Я же знаю, что у тебя семья. Знаю, что у тебя сломано сердце. Знаю, что мне не следовало бы, но сдержаться не могла. Извини.

Шацкий подумал, что Моника права. Он и хотел сказать, что все это не так, но не мог. Во всяком случае — столько.

— Пошли, — сказала Моника чуточку веселее и схватила Теодора за руку. — Проведешь меня на остановку.

Они спустились с горки — когда-то она казалась ему такой огромной — и шли по аллее вдоль стоящих за оградой сборных домиков, живого доказательства того, что временное сохраняется дольше всего. Поначалу они ничего не говорили, вдруг девушка сильно ущипнула Теодора в бок. Он даже перепугался, что останется след.

— Эй, пан прокурор, мы только что целовались в романтических декорациях, так что, похоже, нечего отчаиваться? Мне понравилось, а тебе?

— Улет! — соврал Шацкий.

— Скажу больше: мне и на самом деле понравилось. Возможно, мне даже удалось бы это полюбить, хотя до сих пор считала, что поцелуи — это такой скучный момент перед сексом, — громко рассмеялась Моника. Прозвучало это как-то натянуто. — Мне не следовало бы тебе об этом говорить, но раз уж мы стали почти любовниками, то, наверное, можно. — Снова смех. — Похоже, что вскоре тебя повысят.

— Почему ты так считаешь? — спросил Теодор, имея в виду, что они почти что стали любовниками.

— Сегодня меня про тебя расспрашивали люди из ABW. В свою очередь, они должны были проверять тебя уже какое-то время, раз знают, что мы встречаемся. Дебилы, они расспрашивали про такие глупости, что я чуть не умерла от смеха. Не знаю, какое значение это может иметь для безопасности страны, но…

Шацкий ее не слушал. Возможно ли, чтобы Венцель был прав? Неужели он коснулся вещей неприкасаемых? Но ведь это же чушь, простое стечение обстоятельств. Он встряхнулся и довольно резко начал расспрашивать Монику о подробностях. Девушка была удивлена, но отвечала. Через минуту он уже знал, что их было двое, довольно молодые — меньше тридцати лет — одетые словно агенты ФБР в сериалах. Удостоверения предъявили. Люди конкретные, спрашивали коротко и точно. Некоторые вопросы: не разбрасывается ли он деньгами, не рассказывает ли о преступниках, вроде как, были обоснованными. Другие — относительно политических взглядов, навыков, вредных привычек — уже в меньшей степени. Вопреки самому себе, прокурор все сильнее нервничал. Он не мог успокоиться. Раз нашли Монику, то с еще большей легкостью доберутся и до его семьи.

Романтические настроения неожиданно испарились. Они уже почти выходили — Моника все сильнее изумленная его настырными расспросами — когда вдруг ему вспомнилось, что это все-таки свидание. И он предложил девушке взвеситься на старинных весах, стоящих у входа в парк.

Это был аттракцион — один из значительнейших в его детстве. Поначалу обслуживающий весы старичок измерял рост, затем усаживал на сидение, какое-то время перебирал гирьки, затем резко дергал за вытертый рычаг и подавал картонный билетик, на котором были выдавлены — только выдавлены, без краски — дата и вес. Смешно, сколько у него было таких картонок, и все куда-то пропали. А может, сохранились у родных?

— Не смейся, — возмутилась девушка. — Чтобы ты убедился, какая я малорослая, а к тому же толстая? Не может быть и речи.

Шацкий засмеялся, но на душе сделалось неприятно.

5

А дома у него снова получился обалденный секс. Чем чаще он виделся с Моникой, чем больше о ней мечтал, тем лучше получалось с Вероникой. И он понятия не имел, почему так получается.

Шацкий лежал рядом со спящей женой и размышлял.

Во-первых, нужно признать, что это не ABW выпытывало Монику, и узнать у Венцеля, кто его загоняет за флажки и зачем. Проверить в самом Агентстве и, возможно, подать рапорт о совершении преступления. Это последнее ему как раз не было и нужно, принимая во внимание Веронику. Как правило, будут какие-то утечки, и про его роман — квази-роман пока что — супруга может узнать из прессы.

Во-вторых, является ли Камиль Сосновский, таинственный покойник из конца восьмидесятых годов, от которого всякий след простыл, его отсутствующим звеном? Тем человеком, которого заставил его найти Еремияш Врубель? Тем самым упырем, в которого с таким страхом всматривался в течение всей психотерапевтической сессии Хенрик Теляк? Шацкий понятия не имел, что бы все это могло означать. Из теории терапии расстановок следовало, что исчезнувшей особой должна была быть женщина, первая и большая любовь Теляка — с утратой которой он так никогда и не согласился. И в смерти которой чувствовал себя виновным. Чувство вины и утраты было бы тогда причиной, по которой дочь Теляка — идентифицируя себя с покойницей и одновременно желая облегчить отцу его страдания — покончила с собой. А сейчас? Трудно было даже догадываться о чем-либо, раз о Сосновском было известно только то, что его убили во время взлома. И ничего более. Мог ли Теляк быть убийцей, одним из взломщиков? Весьма сомнительно. Собственно говоря, даже невероятно. Вопросы, вопросы, сплошные вопросы…

В-третьих, действительно ли он сам влюбился в эту девушку с маленькими грудями? Наверное: нет. Но раз нет, то почему же она все время стояла у него перед глазами? Почему она была последней мыслью перед сном и первой после пробуждения? Шацкий фыркнул. Текст, помилуй Боже, ну прямиком из Мнишкувны.[126] Все это либо так, что любой роман — это подлая эмоциональная графомания, либо сам он способен все переживать это словно пацан. А тут нечему и удивляться, раз в последний раз он влюбился, будучи пацаном, в своей нынешней жене. Быть может, пришло время влюбиться как мужчина? Тут мелькнула мысль, что, быть может, необходимо испытать новую влюбленность как раз на супруге, но он быстро ее отбросил. Мир такой огромный. А жизнь всего лишь одна.

Шацкий пошел отлить перед сном, осторожно захватив с собой и лежащий на столике у кровати мобильный. С недавнего времени, дома он всегда отключал вызов, так как боялся вопроса: «кто на этот раз» и своей лжи.

Сообщение было коротким: «Что же ты наделал. Я сейчас сойду с ума. М». Укрывшись в безопасных внутренностях туалета, Шацкий набрал ответ: «Я? Это ты перестань подсыпать мне наркотик в кофе» и счастливый вернулся в кровать.

Там прижался к Веронике и моментально заснул.