Увязнуть в паутине

понедельник, 18 июля 2005 года

Международный День Судов и Прокуратуры. За границей суд в Белграде приговорил к лишению свободы на 40 лет знаменитого «Легию» за убийство президента Сербии в 2000 году.[144] Саддам, в конце концов, был формально обвинен, пока что в уничтожении шиитского поселени в 1982 году. Роман Поланский из Парижа давал показания лондонскому суду по делу против «Вэнити Фейр», так как в журнале было написано, будто бы сразу же после трагической смерти своей жены, Шэрон Тейт,[145] он пытался соблазнить королеву красоты Швеции. В Польше суд во Вроцлаве запретил некоему издательству печатать «Mein Kampf», а белостоцкая прокуратура обвинила Александру Якубовскую[146] в подделке проекта закона о средствах массовой информации. В Варшаве прокурор потребовал пожизненное заключение для бывшей продавщицы, обвиняемой в загадочном убийстве в магазине «Ультимо». Адвокат требует полного снятия всех обвинений. Помимо того, на улице Ставки была открыта памятная табличка в честь солдат АК, которые в первые же часы Восстания освободили 50 евреев, а «Захента»[147] решила рекламировать себя конфетами, которые можно будет приобрести в продуктовых магазинах. Дворец Культуры и Науки готовится к большому празднеству — 22 июля ему исполнится 50 лет. На улице 25 градусов, без осадков, практически безоблачно.

1

Было начало четвертого вечера. Прокурор Теодор Шацкий сидел в своем кабинете и наслаждался тишиной, воцарившейся в тот самый момент, когда его соседка по кабинету улетучилась с работы, чтобы идти с ребенком к аллергологу. Сам он ее ухода комментировать не стал. Уход коллеги означал, что ему больше не придется слушать голос Кэти Мелуа, сочащийся из ее компьютера («Думаю, тебе же не мешает, когда вот так тихонечко играет?») и телефонных разговоров, которые она вела с матерью («Тогда скажи, что за восемьсот злотых ты и сама можешь выбить эти золотые буквы у папы на памятнике. Так им и скажи! Грабители, кладбищенские гиены!»).

Ровно месяц назад Цезария Рудского полиция вывела из монастыря на Лазенковской. Несколькими днями позднее Шацкий допросил его в «следствии против Цезария Рудского». Терапевт слово в слово повторил то, что сказал перед камерой в небольшом зале комплекса, прокурор все это тщательно запротоколировал, делая вид, что принимает все за добрую монету. Но ему пришлось спросить, почему Рудский был настолько уверен в вине Теляка. Что он знает о кулисах убийства собственного сына?

— Как я уже говорил ранее, то был случай, одно из тысяч непонятных стечений обстоятельств, с которыми мы встречаемся ежедневно, — говорил в зале для допросов учреждения предварительного заключения на Раковецкой Рудский, одетый в бежевый тюремный комбинезон. Он выглядел будто столетний старец, от его гордой фигуры и пронзительного взгляда не осталось и следа. — Я вел терапию больного раком костей мужчины, уже в терминальном состоянии, месяца черз три он скончался. Человек он был бедный, из низов общества, я принял его бесплатно, только для того, чтобы оказать услугу приятелю из Института онкологии. Тот мужчина хотел кому-нибудь исповедаться. Преступник, можно сказать, медкий, настолько мелкий и осторожный, что за решетку никогда не попадал. И на его совести был только один грех — он принимал участие в убийстве моего сына. Возможно, непосредственно во всем он и не участвовал, но это он вместе с убийцей вломился в нашу квартиру, был свидетелем пыток и убийства. Так он весь дрожал от испуга, утверждал, будто бы им заплатили только для того, чтобы попугать и побить, но под конец его «шеф» посчитал, что Камиля следует убрать, «на всякий случай». Для меня это был шок. Я совершенно расклеился перед этим бандитом, сказал, кто я такой, вместе мы рыдали часами. Он обещал мне помочь найти «заказчика». Он его очень тщательно описал, описал все обстоятельства их встреч, все из разговоры. Он сказал, что речь могла идти о женщине, у заказчика как-то раз вырвалось, что «вот теперь у меня к ней никаких преград не будет». Я сразу же подумал про Ядзю — Камиль был в нее ужасно влюблен, хотя она и была старше него на несколько лет. Я нашел ее, к тому же сделал снимок Теляка. Несчастный воришка узнал его на все сто процентов.

Теодор Шацкий, не мигнув глазом, тщательно внес в протокол ложь подозреваемого. Тот подписал признания, не выдав себя даже малейшей гримасой. Оба знали, что грозит их семьям в случае выявления правды — но прежде всего, в случае начала следствия. Но под конец Теодор Шацкий рассказал пожилому терапевту, что знает о работе Хенрика Теляка в коммунистических службах безопасности, о «департаменте смерти», о до сих пор действующих структурах гэбистов. И попросил рассказать правду.

Правдивым был пациент с раком костей, правдивой была его вина и его исповедь. Правдивыми были случайно услышанные слова «вот теперь у меня к ней никаких преград не будет». Но вот заказ был другим. Парня следовало напугать и «как можно сильнее» избить — что было однозначным приказом убийства — чтобы отец Камиля прекратил деятельность, способную подорвать безопасность государства. Бандитов уговаривали, что речь идет о крайне важных вещах, что они станут героями, что их, возможно, даже тайно наградят. На медали им было наплевать. За исполнение задания они получили кучу денег и гарантии безнаказанности, к тому же, им разрешалось забрать из квартиры все, чего им только пожелается. Поначалу — когда никакие конкретные вопросы еще не рассматривались — они встречались с тремя офицерами, в том числе и Теляком. Потом дважды с ними встречался уже только Теляк. Передал все подробности, сообщил точную дату и время, проинструктировал, как следует связывать и пытать.

После того, как задание было выполнено, и они пришли за деньгами, Теляк страшно нервничал. Он говорил, что случилась ошибка при наводке. Он дал им больше денег, чем было договорено, и заявил, что если эта пара не сгинет года на два без вести, кто-то другой найдет их, как они сами нашли парня. Вот они и сгинули.

Шацкий рассказал то, о чем сам услышал от Кароля Венцеля: операции Департамента «D» были настолько секретными, что, действительно, случались ошибки в наводках и посылках людей на акции. Наемные бандиты и сами совершали ошибки. Вероятно, именно этим Теляк на «фирме» мог обосновать, что убит был невиновный человек. Бывает, несчастный случай на рабочем месте.

Прокурор и терапевт крепко пожали друг другу руки. Оба оставались должны кое-что. Прежде всего — обязанность молчания.

А через две недели после допроса в КПЗ Цезарий Рудский скончался. Он почувствовал себя плохо, его отослали в изолятор, там он почувствовал себя еще хуже. Он умер еще до того, как приехала скорая помощь. Обширный инфаркт. Теодор Шацкий наверняка даже и поверил бы, что это случайность, если бы не то, что на следующий день курьер доставил ему бутылку двадцатичетырехлетнего виски. Все ее содержимое прокурор вылил в раковину, а бутылку выбросил в урну у перехода для пешеходов возле прокуратуры. Он ожидал подобного. Шацкий верил гэбистской сволочи, когда тот заявлял, что сам он и его коллеги включаются в дело тогда, когда другого выхода нет. И еще он верил, что те любят спокойствие. А вот человек, находящийся в тюрьме, такого спокойствия не гарантирует. Уж слишком ему скучно, слишком много разговаривает, уж слишком вероятно то, что в один прекрасный день он может посчитать, что его свобода стоит какого-то риска. А вот он сам, Шацкий, мог чувствовать себя в безопасности? До тех пор, пока не сотворит какой-нибудь глупости — скорее всего, да. Так что на похороны он не пошел.

В тот же самый день он позвонил Монике. Хотя и ругал самого себя за собственную глупость, кто-то направил его руку, которая набрала номер, и кто-то другой произнес за него слова с предложением встречи. С той поры он встречался с журналисткой неоднократно, и хотя каждый раз Шацкий ехал к девушке с уверенностью, что это их уже последняя встреча, и что уж на этот раз этот роман следует прикончить, ведь во всем этом никакого смысла не было, он все сильнее и сильнее терял над ситуацией контроль. Теодор боялся того, что будет дальше, и в то же самое время ему было любопытно.

Шацкий выключил компьютер и подумал, что на самом деле ничего особого и нет. Хорко была в отпуске, народ выехал их города на отдых, Варшава на какое-то время перестала быть столицей преступлений. Обвинительный акт против Каима, Ярчик, Квятковской и Теляковой был практически закончен. Всю тяжесть вины прокурор перевел на Рудского, что позволило ему обвинить остальных лишь в укрытии сведений перед органами юстиции. Укрыл он и факт, что в ночь убийства терапевт со своими «пациентами» стояли над трупом и размышляли над тем, что теперь делать. В соответствии с официальной версией, про убийство Теляка Квятковская, Ярчик и Каим узнали лишь тогда, когда Барбара Ярчик обнаружила останки воскресным утром. Шацкий редко когда восхищался преступниками, но, когда узнал, что Рудский запретил им об этом разговаривать, и приказал всем вести себя за завтраком так, словно они ни о чем не знали — чтобы потом, на допросах, выглядеть в лучшем свете — он чуть ли не снял шляпу. Знание человеческой психики в руках убийцы — это самое могучее оружие.

Шацкий считал, что кодекс необходим для того, чтобы каждый его нарушивший был государством со всей строгостью наказан — чтобы остальные четко увидели, чем заканчивается преступление. Теперь же он подделал дело об убийстве Хенрика Теляка в пользу лиц, в следствие замешанных. И в то же время он презирал себя, поскольку знал, что это не в состоянии искупить его главную вину — отказ от действия. Поскольку у него не было намерения делать что-либо, что могло бы ударить в ОДЕСБУ.

Теодор поднял телефонную трубку, ему хотелось поболтать с Вероникой и Хелей, которые с субботы загорали в Олецке на Мазурах, и предпочел бы сделать это сейчас, а не тогда, когда жене захотелось бы сделать то же самое, когда сам он будет у Моники.

Он уже наполовину набрал номер, когда в его кабинет кто-то вошел. Это была Ядвига Теляк.

2

Как всегда — печальная, как обычно — элегантная, как и всегда — в первый момент бесцветная, но уже через мгновение производящая ошеломляющее впечатление.

Когда она вытащила из сумочки сигареты, Щацкий чуть не фыркнул. Ну как такое случилось? Опять же, из всех завшивевших контор всех паршиво оплачиваемых прокуроров этого испорченного города, она должна была выбрать именно меня. Он вынул из ящика стола пепельницу и закурил сам. Это уже вторая, подумалось по привычке, хотя со времени встречи в итальянском ресторане он уже перестал позволять себе курево порционно. Теперь же не заговаривал, ждал.

— Ведь пан знает, правда? — сказала женщина.

Тот кивнул. Не то, чтобы уже давно, но когда все собрались месяц назад в небольшом зальчике архитектурной уродины на Лазенковской — уже знал. Поскольку верил Врубел., утверждавшему, что никто из участников расстановки не был бы склонен совершить убийство, поскольку такой поступок уничтожает порядок. А расстановка срабатывает исключительно потому, что ее участники стремятся к порядку. Поскольку именно она более всего выигрывала от смерти собственного мужа — и в жизненном, и в эмоциональном, и в финансовом смыслах. Поскольку во время убийства смотрела по телевизору фильм, который — как Шацкий выяснил — показывали днем ранее. Поскольку слышала, как ее сын в своей комнате играет в гонки, а Бартек резался в Call of Duty. А звуки пулеметной стрельбы, гранатных взрывов и стоны умирающих невозможно спутать с ревом автомобильных двигателей. Сплошные тебе улики. Немного интуиции. Запомненное предложение: «если уж речь идет о том, кто хороший, а кто плохой — то почти всегда случается наоборот». Ну и щекотание в голове, когда Рудский брал вину на себя.

— Мне показалось, что теперь, когда дело уже закрыто, необходимо перед паном объясниться.

Шацкий все так же ничего не говорил. Ему не хотелось.

— Не знаю, любил ли пан когда-нибудь. По-настоящему. Если да — тогда пан счастливчик. Если нет — тогда ужасно пану завидую, ведь перед вами — возможно — величайшее в жизни приключение. Пан понимает, о чем я говорю? Это как с книгами. Клёво было прочитать «Мастера и Маргариту» в средней школе, только меня от зависти всю скручивает при мысли, что имеются взрослые, которым только предстоит открыть эту книгу. Иногда я задумываюсь: как бы оно было, прочитать Булгакова впервые? Ну ладно, это неважно. В любом случае, если пан хочет ответить «не знаю», это значит, что пан еще не любил.

Любопытно, подумал Шацкий, именно это я бы и сказал, если бы захотелось ответить. Он пожал плечами.

— А я любила. Мне было двадцать пять, когда я познакомилась и полюбила, взаимно, Камиля Сосновского. Он был на три года моложе. Сейчас мне страшно смешно и подумать, что я спать не могла из-за разницы в возрасте. Я страшно боялась, что эти три года все испортят. Все время боялась, что испортит что-то другое, что все это невозможно, что такие вещи попросту не случаются. Нет смысла все это пану описывать, это состояние описать невозможно. Но пан должен знать, что прошло почти что два десятка лет, а я могу тщательно описать каждое мгновение нашего знакомства и повторить каждое высказанное между нами слово. Прекрасно помню, какие книжки я тогда читала, какие видела фильмы. Каждую мельчайшую подробность.

Женщина закурила следующую сигарету. У Шацкого желания курить не было.

— А вы знаете, что тогда он ждал меня? В тот самый день, когда к нему пришли? Мы договорились вместе поужинать. Он должен был что-нибудь сварганить поесть, я же должна была притащить чего-нибудь выпить и «варшавский деликатес». Пан помнит такой? Какао-масса с вафельной крошкой в средине, немного похоже на «сказочный» шоколад из ассорти Веделя.[148] Понятное дело, все было завернуто в пергамент с надписью «заменяющая упаковка». Наша волшебная сласть. У кого-то есть «песни», а у нас был — десерт. Когда я прибежала, вне себя от счастья, они уже были там. Я стучала-стучала, только никто не открывал. Я постояла час, может два, только он не приходил. Я вернулась домой, звонила каждые полчаса. До меня дошло, что явно что-то случилось, и ему пришлось выехать с родителями и сестрой, но, тем не менее, звонила и ходила. Когда однажды позвонила, трубку сняла Ханя. Все остальное пан может представить. Самым паршивым было осознание того, что он был там все время, они были все это время и издевались над ним. Если бы мне, идиотке, пришло в голову сообщить в полицию… все могло быть иначе.

Все-таки Шацкий закурил. А что ему еще оставалось делать? Вот не мог он со всем сердцем воспринять всю эту мелодраму.

— Каким-то образом, я умерла вместе с ним. Хенрик все время был при мне. Ласковый, сочувствующий, понимающий, готовый все простить. Мне он был безразличен, но он имелся. Я привыкла к нему. Вышла за него замуж. Очень быстро забеременела. Родилась Кася и я стала жить ради нее. Потом Бартек. Бывало то лучше, то хуже. Ну, семейная жизнь. Со смертью Каси все кончилось. Мне стыдно, если бы мне было дано воскресить только одного человека — я воскресила бы Камиля. А потом появился его отец — будь он проклят — со своей правдой и со своей справедливостью. Как бы мне хотелось, чтобы тот день никогда не наступал.

Женщина закурила следующую сигарету, в небольшом помещении было полно дыма. Вместе с тяжкой жарой вынести эту смесь было невозможно.

— Даже и не знаю, зачем поехала тем вечером на Лазенковскую. Просто не могу объяснить. Но поехала. В средину зашла, когда он собирал чемодан. Признался, о чем узнал в ходе расстановки. Он весь трясся, плакал, говорил, что чуть не покончил с собой. Я подумала, что это было бы самым лучшим, что мог бы сделать; и тогда я спросила, не следовало бы закончить терапию в связи с Бартеком. Он не хотел. Я выскочила из его комнаты и помчалась в кухню напиться воды, потому что меня тошнило. Все остальное пану известно.

Еще недавно, несмотря ни на что, ему хотелось поставить бы ее перед судом. Теперь ему на все это было наплевать. Настолько сильно, что даже не хотелось ей отвечать. Телякова еще поглядела на него, ничего не говоря, покачала головой и поднялась.

— Хотелось бы узнать, были ли мотивы пани чисто эмоциональными? — спросил Щацкий наконец.

Та лишь усмехнулась и вышла.

Прокурор Теодор Шацкий встал со стула, снял пиджак, широко распахнул окно и высыпал окурки в мусорную корзину. Он уже открыл было ящик стола, чтобы спрятать пепельницу, но тут его взгляд остановился на листке, на котором он сам переписал фрагмент интервью с Бертом Хеллингером, похоже, для «Газэты Выборчей»:

«От меня всегда требуют, чтобы я проклял всех совершивших всяческие преступления, я же знаю, что единственным путем, как можно справиться с наличием зла, это признаться, что и они — что бы там не думали — тоже люди. Так что и для них мы тоже обязаны найти место в своих сердцах. Ради нашего же собственного добра. Я вовсе не снимаю с них ответственности за их поступки. Но если мы исключаем кого-то, отказываем ему в праве на принадлежность, тогда мы сами становимся на месте Бога, сами решаем, кто должен жить, а кто — нет. А ведь это что-то неслыханное».

3

Направляясь к Монике на Хомичувку, Шацкий остановился на площади Вильсона, чтобы купить в «Бликле»[149] два эклера — то были их любимые пирожные. Стоя в очереди, он подумал о Ядвиге Теляк, о «варшавском деликатесе» и почувствовал себя страшно, да что там — чертовски уставшим. Уставшим от всего этого дела, уставшим от своей работы, любовницы, которая — если подумать — была ему совершенно до лампочки. Чего-то снова не хватало, вот только чего?

Справедливости, подумал он и перепугался этой мысли. Как будто бы кто-то, стоящий рядом, произнес это слово вслух. Шацкий огляделся, только жолибожские пенсионеры покорно стояли в очереди, в немой концентрации осматривая витрины с пирожными и полки с выпечкой. Справедливости, то есть, чего конкретно? Прокурор надеялся, что голос ему ответит. Но на сей раз слов он не услышал — зато появилась картинка. Изображение металлического цилиндра, из которого он вынул бутылку двадцатичетырехлетнего виски. Он подумал о Кароле Венцеле, который жил по дороге к Монике. Может быть, стоило бы заехать к нему в гости? Быть может, имеется какой-нибудь способ противодействия отправителям эксклюзивного шотландского спиртного? Ну что мешает проверить? Всего один разговор со слегка свихнувшимся историком — этого ведь слишком мало, чтобы его ликвидировали?

Он купил эклеры, позвонил Венцелю, который как раз был дома, и направился на Жеромского. Выходя из машины, он забрал пирожные с собой, ведь глупо было явиться с пустыми руками. Он шел к дверям подъезда между гаражами и мусорными баками, как вдруг с боковой дорожки вылетела на самокате девчонка возраста Хельки и чуть не протаранила его. Сам он отскочил, но вот руль зацепил пакет с эклерами. Бумага разорвалась, одно пирожное упало и разбилось об асфальт. Девочка, и вправду очень похожая на его дочку, остановилась, когда же увидала на потрескавшемся асфальте пирожное, ее губы выгнулись в плачливую гримасу.

— Ужасно извиняюсь, малышка, — быстро сказал Шацкий. — Я тут не заметил, что ты едешь, задумался, вот и стукнул тебя пирожными. С тобой ничего не случилось?

Та отрицательно покачала головой, но в ее глазах стояли слезы.

— Уф, ну прямо камень с сердца. А я уже боялся, что какой-нибудь эклер тебя обидел. Ты знаешь, что эти пирожные могут быть ужасно злорадными. Они нападают совершенно неожиданно, ну прямо как ласки. Потому-то я и держу их в пакете. Но этот, похоже, нам уже не страшен, ты как считаешь? — склонился он над пирожным и боязливо оттолкнул его пальцем.

Девочка рассмеялась. После этого Теодор вынул из разорванного пакета уцелевший эклер и подал ей.

— Держи, это в качестве извинений, — сказал он. — Только кушай осторожно, чтобы он не разозлился.

Девчонка неуверенно огляделась по сторонам, взяла у Шацкого пирожное и уехала, с трудом удерживая равновесие. Она и вправду была страшно похожа на Хелю.

Действительно ли он желает сейчас подняться к Карелу Венцелю, копаться во всем этом деле, рискуя жизнью своих ближних? Ему вспомнилось, как историк сказал во время из беседы: «Так что если тебе хочется каким-то образом добраться до них, сразу же забудь об этом. Ты только подумаешь об этом утром, а вечером зарыдаешь рядом с трупом собственной дочки».

И тут он замер.

Он никогда не говорил Венцелю, что у него дочка.

И он подумал о маленькой Хелене Шацкой, о запахе свежего хлеба, о черепе, что вскрывается с отвратительным чмоканием на столе патологоанатома.

Еще секунду назад он был уверен, что эта история обязана иметь свое продолжение.

Он ошибался.