Увязнуть в паутине

понедельник, 6 июня 2005 года

Отец Хеймо[22] пересылает из Рима специальное заявление; он долго и запутанно поясняет, что не сотрудничал со Службой Безопасности. В том же Риме Бенедикт XVI вновь выражает неприятие Церковью гомосексуальных супружеств, абортов и генетической инженерии. Верный Церкви кандидат в президенты Лех Качинский запрещает Парады Равенства и подчеркивает, что упорство «некоторых сред» со всей очевидностью связано с выборами. Бывший президент, Лех Валенса, приглашает нынешнего президента с супругой на свои именины. В Варшаве Йоанна Райковская[23] монтирует свежие листья на пальме на Иерусалимских Аллеях; в ДОПРе на Раковецкой первый концерт дает образовавшаяся там рок-группа; а совсем рядом, на Шпацеровой, восьмидесятишестилетняя женщина не может целые сутки покинуть ванну. Вечером состоятся матчи полуфинала Кубка Польши: «Легия» играет у себя с Шроцлином, а «Висла» — с «Заглебем Любин». Максимальная температура воздуха в столице — 18 градусов, небольшой дождь, пасмурно.

1

Шацкий отвел дочку в детский сад, завез Веронику на Медовую, в мэрию, и ровно в девять уже сидел в «Браме» на Кручей, ожидая Олега. Он был голоден, но тратить чуть ли не два десятка злотых на завтрак было жалко. С другой стороны, подумал он, это же только начало месяца, деньги на счету имеются. Не зря что ли столько лет он мучился в институте, на юридической практике и в асессуре,[24] чтобы теперь не позволить себе позавтракать. И он заказал омлет с сыром и помидорами.

Официантка как раз ставила перед ним заказанное блюдо, когда появился Кузнецов.

— Во-во, — сказал он, садясь с другой стороны стола. — А принес баночку своей конторской растворячки, чтобы пани тебе кофейку сделала?

Шацкий не прокомментировал, лишь красноречиво поглядел на полицейского. Кузнецов заказал черный кофе и вынул из папки пачку листков.

— Держи… здесь служебный рапорт, протоколы осмотра места происшествия и допроса свидетелей. Так, протоколы обысков ты еще должен мне подтвердить. Я послушался твоего совета и приболтал одну такую ядреную практиканточку для помощи. Погляди, какие замечательные, кругленькие буквочки. Девочка пишет почти так же волшебно, как и выглядит.

— Что-то не видел я красивый женщин-полицейских, — брюзгливо заметил Шацкий.

— Может, тебе не по вкусу мундиры. Лично я всегда представляю их в самой фуражке и кителе на голое тело, с застегнутыми всего лишь двумя пуговицами…

— Ты лучше расскажи, как пошло вчера.

Кузнецов поправил расположение своего угловатого тела на неудобном стульчике и сложил руки, словно собираясь молиться.

— Я практически уверен, — начал он говорить серьезно и благоговейно, — что убил камердинер.

Шацкий уложил столовые приборы на краю тарелки и тяжело вздохнул. Контакты с полицейскими иногда напоминали ему работу преподавателя, в классе которого все ученики страдают СДВГ.[25] Нужно было обладать огромным терпением и самоконтролем.

— Ну а какая-нибудь соль из всего этого будет? — холодно спросил он.

Кузнецов недоверчиво покачал головой.

— Ужасный ты чинуша, Теодор. Сам почитаешь, что они конкретно сказали. Никто никого не знает, никто ничего не знает, никто ничего не видел. Всем ужасно неприятно, все ужасно потрясены. Покойника узнали неделю назад, только Рудский, психотерапевт, знал его дольше, где-то с год. Все отметили, что покойный был печальным, замкнутым в себе, в депрессии. И все говорили настолько убедительно, что я на какое-то мгновение чуть было не подумал, а не покончил ли он сам с собой.

— Ты шутишь. Вбивая себе вертел в глаз?

Шацкий вытер губы салфеткой. А омлет был очень даже ничего.

— Вот именно, что маловероятно. Но, раз люди в состоянии стрельнуть себе в голову или же откусить и проглотить собственный язык, то ты сам понимаешь. На всякий случай, расспроси патологоанатома. Кстати, о языке. Я тут недавно слышал историю про одну женщину-логопеда, у которой был настолько натренированный язык, что во время занятий она им удавилась. Неплохо, а?

— Ну а твои впечатления? — спросил Шацкий, не комментируя анекдот.

Кузнецов причмокнул и задумался. Шацкий терпеливо ждал. Он знал, что мало имеется столь понятливых и наблюдательных людей, как этот слишком крупный и добродушный мусор с русской фамилией.

— Сам увидишь, — ответил тот в конце концов. — Все производили весьма хорошее впечатление. Никто низ них не был ни сверхъестественно возбужден или шокирован, никто не был неестественно хладнокровен. А ведь убийцу можно узнать именно по этому. Либо притворяется холодным как камень, либо сходит с ума от отчаяния. Любое отступление от нормы подозрительно, а они все нормальные. Более-менее.

— Или же, кто-то из них знает, как следует себя вести, — предложил Шацкий.

— Да, психотерапевт, я и сам об этом думал. Кроме того, он дольше всех знал покойного, вполне возможно, у него имелся мотив. Я даже был готов задержать его на все сорок восемь, если бы тот в чем-то себя выдал. Только — ничего подобного. Немножко надменный и нагловатый, как они все, психи долбаные. Но я не чувствовал, чтобы он врал.

То есть, а нихрена у нас нет, подумал Шацкий и жестом руки удержал официантку, которая вместе с пустой тарелкой хотела забрать булки и масло. Это же сколько стоит, так что слопает все, до последней крошки.

— А может, это и правда несчастный случай в ходе работы какого-то вора, — сказал он.

— Может, согласился с ним Кузнецов. — Все это образованные, умные люди. Ты веришь, будто бы кто-то из них решился на убийство в столь театральном месте? Не нужно читать детективы, чтобы знать, что мы станем вынюхивать при них до последнего. Никто в своем уме не убивает столь дурацким способом. Смысла нет.

Кузнецов был прав. Предполагалась любопытная игра, но похоже на то, что они ищут воришку, который совершенно случайно вступил в мокрое дело. То есть, действовать следует по правилам, подумал Шацкий, составляя про себя перечень необходимых мероприятий.

— Помести в прессе, что мы ищем людей, которые крутились в этом месте ночью и могли что-то видеть. Расспросите всех сторожей, охранников, священников, кто там мог быть на работе в выходные. Узнайте, кто там самый главный, с кем Рудский договаривался об аренде, чтобы я мог с ним переговорить. Вообще-то я и сам собирался поехать туда среди недели и все тщательно осмотреть.

Кузнецов кивнул; все распоряжения прокурора были для него очевидны.

— Только, когда освободишься, выпиши мне бумагу, чтобы у меня было официальное основание.

— Конечно. Но есть еже одна просьба, неофициальная.

— Ну.

Проследи несколько дней за Рудским. У меня нет абсолютно ничего, чтобы выдвинуть обвинение, но пока что он наиболее подозрителен. Боюсь, что он смоется, и дело можно будет прикрывать.

— Как это: прикрывать. Ты не веришь, что энергичная польская полиция его найдет?

— Ой, только не смеши мен. В этой стране достаточно не проживать по адресу прописки, чтобы исчезнуть навеки.

Кузнецов расхохотался.

— Мало того, что чинуша, так еще и циник, — сказал он, собираясь уже уходить. — Передавай от меня привет своей супер-красивой и супер-сексуальной жене.

Шацкий повел бровью. Он не был уверен, говорит ли Кузнецов о той самой женщине, которая шастала по его дому, каждый день страдая от все новых болей.

2

По дороге в собственный кабинет Шацкий забрал из канцелярии папку дела. Порядковый номер 803/05. Невероятно. Выходит, очень скоро у них будет тысяча зарегистрированных следственных ведений, и прошлогодний рекорд будет запросто побит. Похоже на то, что небольшая по площади поверхность варшавского центра — это самое темное пятно на криминальной карте Польши. Правда, большая часть из проводимых следствий касалась хозяйственных, бухгалтерских и финансовых мошенничеств, которыми занимался особый отдел — в результате того, что юридические адреса чуть ли не восьмидесяти процентов всех фирм в Польше располагались между площадью Любельской Унии и Банковской площадью — но хватало и обычных уголовных дел. Почти два десятка прокуроров в «первом СО», то есть первом следственном отделе прокуратуры занималось грабежами, разбоем, случаями насилия и избиения. А частенько — и делами, которыми, в теории, должны были заниматься отделы по борьбе с организованной преступностью из окружной прокуратуры. На практике же, звезды из ОП выбирали для себя наиболее интересные случаи, а «обычные стрелялки» оставляли в районе. Результат был такой, что прокурор из ОП в окружной прокуратуре имел на руках пять-шесть дел, а районный прокурор — несколько десятков. А на самом деле — несколько сотен, если собрать следствия текущие, отложенные в шкафы, те, в которых необходимо обнаружить какого-нибудь свидетеля; те, что ожидают рассмотрения в суде, откладываемые и отсрочиваемые надцать раз. Шацкий, у которого и так была комфортная ситуация для районной прокуратуры, поскольку он занимался исключительно убийствами, на прошлой неделе пересчитать, сколько висит на нем дел. Вышло сто одиннадцать. Вместе с убийством Теляка — сто двенадцать. Сто одиннадцать, если сегодня вынесут надлежащий приговор по делу Пещоха. Сто тринадцать — если судья решит возвратить дело в прокуратуру на доследование. Хотя не должен был, все было идеально приготовлено, а Шайнерт был, по мнению Шацкого, самым лучшим судьей во всем варшавском округе.

К сожалению, из года в год отношения прокуратуры с судами складывались все хуже и хуже. Несмотря на то, что работа прокурора была ближе работе судьи, чем полицейского, а сама прокуратура представляла собой «вооруженную десницу» третьей власти, дистанция между чиновниками с фиолетовым и красным обрамлением тог только увеличивалась. Месяц назад начальница Шацкого поехала в Лешно[26] просить, чтобы ей был назначен как можно быстрый срок рассмотрения по громкому делу многократного изнасилования в спортивном клубе на Нововейской. Так там ее просто отругали: женщина услышала, что суды, мол, независимы, так что никакая прокурорша не станет им говорить, как следует работать. Смешно. Ладно, когда по причине враждебности возникали словесные притеснения. Хуже, когда шли приговоры. Иногда у Шацкого складывалось впечатление, что выигранным может быть лишь то дело, когда обвиняемый уже в первый день следствия во всем признался, а потом трижды повторил это в зале суда. Любое другое дело — сплошная лотерея.

Он бросил зонтик в угол комнаты, которую, в течение ближайших двух недель не должен был ни с кем делить, поскольку его коллега с больным ребенком на две недели отправилась в санаторий. Уже третий раз в этом году. Правда, он получил два ее дела, зато, по крайней мере, можно будет не глядеть на тот бардак, который та постоянно устраивает вокруг себя. Теодор уселся за стол, на котором всегда старался поддерживать безупречный порядок, и вынул листок с телефонами людей с Лазенковской. Он уже взял трубку, когда в комнату сунула голову Марыля, секретарша начальницы.

— Тебя приглашают в салоны, — сообщила она.

— Через четверть часа.

— Она сказала, цитирую: «Если скажет, что через четверть часа, тогда скажи, что я передала: немедленно».

— Сейчас буду.

— Она сказала, цитирую…

— Сейчас буду, — ответил, акцентируя, Шацкий, красноречиво указывая на трубку, которую держал в руке. Марыля повела глазами и вышла.

Шацкий быстро договорился о встрече после обеда с Барбарой Ярчик и Ханной Квятковской. Небольшие проблемы были лишь с Эузебием Каимом.

— У меня сегодня встреча за городом.

— Отмените ее, пожалуйста.

— Это очень важная встреча.

— Понимаю. Мне будет лучше отметить вам визит у меня или сразу же обратиться с ордером на арест?

Долгая тишина в трубке.

— Ну, вообще-то, не такая уж эта встреча и важная.

— Прекрасно. Тогда до свидания в три часа дня.

Психотерапевт трубку не снимал. Шацкий оставил ему сообщение и почувствовал неприятное давление в желудке. Он надеялся, что мужчина лишь ненадолго отключил телефон. О других возможностях предпочитал не думать. Позвонил еще в судебный морг и узнал, что вскрытие запланировано на девять утра в среду, после чего вышел.

— Похоже, наши кабинеты находятся в различных измерениях пространства-времени, — приветствовала его начальница, — поскольку мое «немедленно» у вас равно десяти минутам, пан прокурор.

— Я и не знал, что мне предоставлен кабинет, — ответил Шацкий, присаживаясь.

Районный прокурор для Варшавы-Центра, Янина Хорко, кисло усмехнулась. Она была на несколько лет старше Шацкого, ее серый костюм сливался с серыми волосами и посеревшим от никотина лицом. Вечно слегка скривившаяся, со сморщенными бровями, она заставляла усомниться в тезисе, что некрасивых женщин не бывает. Янина Хорко была уродлива, прекрасно это понимала и совершенно не пыталась прикрыть дефектов одеждой или макияжем. Совсем даже наоборот — она сознательно поддерживала впечатление горькой, злорадной и до боли конкретной чиновницы, что прекрасно ассоциировалось с ее внешностью, делая из нее чуть ли не архетипичную начальницу-ведьму. Новые прокуроры ее боялись, практиканты бегом прятались в туалет, когда она шла по коридору.

Как прокурор она была превосходна. Шацкий ее ценил, поскольку начальница не была серой чиновницей, поднимаемой по служебной лестнице за верность и корректность, но личностью с самого края фронта. Она отслужила свое в районной прокуратуре на Воле, потом на Краковском предместье, в конце концов — попала на Кручую и железной рукой управляла самым сложным районом во всей Польше. У себя в кабинете ей удавалось самую крупную звезду превратить в тридцать три несчастья, но за пределами прокуратуры ни разу не выступила против своих людей, неоднократно рискуя многим ради них. Шацкий слыхал, что на Краковском ее тоже боятся, в особенности, в отделе подготовительных расследований редко когда решаются не согласиться с парафированным ею решением. Во время правления Хорко у Шацкого ни разу не случалось не получить согласия на привлечение эксперта в связи с финансовыми проблемами (расходы в размере выше двух с половиной тысяч должна была утверждать пани окружной прокурор), в любой другой прокуратуре такое встречалось на каждом шагу.

Вот уже семь лет они работали вместе и друг друга дарили глубочайшим уважением, хотя приятелями не были. Они даже не перешли на «ты», что было удобно обеим сторонам. Они оба были согласны в том, что прохладные, официальные отношения способствуют профессиональной работе. Тем более, когда на табличке у входа вы видели не разноцветный логотип фирмы, а герб Польской Республики.

Шацкий кратко изложил события на Лазенковской, рассказал о планах на ближайшие дни и о подозрениях в отношении психотерапевта Рудского. Подозрениях, которые никак не могли быть основанием для каких-либо действий против него.

— Когда вскрытие? — спросила Хорко.

— В среду утром.

— В таком случае, до трех часов дня среды прошу представить мне план следствия и следственные версии. Не позднее. Еще напоминаю, что до конца недели пан обязан написать акт обвинения по делу Нидзецкой. Я поверила вам и парафировала замену ареста на надзор, только это вовсе не делает меня более спокойной. Мне бы хотелось, чтобы дело как можно скорее очутилось в суде.

Шацкий кивнул. Сам он откладывал то дело еще с прошлой недели, так как не мог решить, как провести его правовую квалификацию.

— Раз уже мы беседуем, еще два вопроса. Во-первых, нечего использовать коллег женского пола, которым пан нравится; на свои процессы в суд обязаны ходить вы. Во-вторых, мне бы хотелось, чтобы вы помогли Юреку и Тадеушу с наркотиками.

Шацкому не удалось скрыть гримасу отвращения.

— Вот оно как, пан прокурор? У пана что-то болит? Пану ведь не хотелось, чтобы я подумала, будто бы пан не способен работать в коллективе? Тем более, в делах, требующих множества трудоемких, скучных и не приносящих какого-либо удовлетворения действий?

«Что правда, то правда», — подумал Шацкий.

— Дайте мне неделю, чтобы я сконцентрировался на этом убийстве. А наркотики мы будем тащить еще несколько месяцев, я еще успею включиться, — сказал он.

— Неделю. Тадеушу я передам, что с понедельника вы работаете вместе.

На сей раз Шацкий сохранил каменное лицо, хотя стоило это ему многое. У него мелькнула гаденькая надежда на то, что на неделе появятся еще какие-нибудь жмурики, что спасло бы его от скучной работы со скучными коллегами.

Аудиенция подошла к концу. Шацкий уже положил руку на дверную ручку, как тут до него дошли слова начальницы.

— Только не считайте, будто бы я говорю пану комплименты, но в этом костюме пан выглядит превосходно. Словно звезда палестры.

Шацкий повернулся с улыбкой. Поправил модные деревянные запонки на манжетах сорочки.

— Это был не комплимент, пани прокурор. И пани об этом прекрасно знает.

3

Неожиданное прекращение пребывания в Закопане привело к тому, что атмосфера в шикарном «ауди А8», на котором они быстро возвращались в Варшаву, была такой же прохладной, что и поток воздуха, исходящий из-за вентиляционных решеток. Жена собралась, не говоря ни слова, не говоря ни слова провела ночь, отодвинувшись как можно подальше от него на широком ложе в апартаменте, утром, не сказав ни слова, села в автомобиль, и так же, не говоря ни слова, ехала. Не помог любимый Гленн Миллер, не помог обед в изумительной греческой забегаловке, которая по неисповедимым распоряжениям судьбы располагалась в Крочицах, в тридцати километрах от катовицкой трассы. Он специально сделал крюк, зная, как супруга любит греческую кухню. Действительно, та все съела, не сказав ни слова.

Когда он остановился возле их виллы в «Лесной Поляне» неподалеку от Магдаленки,[27] чтобы высадить супругу, и глядел, как та, все так же молча, идет к калитке, что-то в нем лопнуло. Он вырубил долбаного лабуха Миллера и опустил боковое стекло.

— Подумай, в какую занюханную дыру ты бы сейчас возвращалась с берегов Швидера,[28] если бы не то, чем я занимаюсь, — заорал он.

В гараже под «Интрако»,[29] где размещалась скромная контора его фирмы, он был через полчаса. Фирма могла бы позволить иметь помещения в «Метрополитарне» или одном из небоскребов у окружной ООН, но ему нравилось это место. У него был свой стиль, а панораму из окна тридцать второго этажа он мог рассматривать бесконечно. Вышел из лифта, кивнул красивой, словно восход солнца над цепью Татр секретарше и без стука вошел в кабинет председателя правления. В собственный кабинет. Игорь уже ожидал его.

— Присаживайся. Ты не в курсе, сколько раз в жизни у женщины случается менопауза? Я, похоже, явлююсь свидетелем уже третьей. А ведь предупреждали меня: не женись на молодой. Черт бы ее подрал.

Вместо ответа Игорь приготовил выпивку. Виски «Катти Сарк», два кусочка льда, немножечко содовой. Напиток подал хозяину кабинета, который за это время вынул из сейфа ноутбук. Оба уселись по обеим сторонам стола.

— А теперь рассказывай, что случилось.

— Хенрика убили ночью с субботы на воскресенье в постройках костёла на Лазенковской.

— И что он, бляха-муха, там делал?

— Принимал участие в групповой терапии. Быть может, его убил один из участников психотерапии, может, кто-то другой, кто знал, что он будет в том месте, и что подозрение падет на кого-нибудь другого. Быть может, это взломщик, как говорит полиция.

— Хрен там, а не взломщик. Они всегда так говорят, чтобы сбыть журналюг. Кто ведет следствие?

Прежде, чем ответить, Игорь скорчил рожу.

— На Вильчей — Кузнецов, на Кручей — Шацкий.

— Ну просто замечательно, — расхохотался хозяин кабинета. — Что пришили его именно в Центре. Что, не могли на Охоте? Или на Воле? Там никаких проблем бы не было.

Игорь пожал плечами. Председатель отставил пустой стакан на письменный стол, ввел пароль входа в систему, вставил а порт USB специальный ключ, который давал доступ к зашифрованной папке, и нашел соответствующий файл. Любая попытка раскрытия папки без ключа закончилась бы неотвратимым уничтожением данных. Быстро просмотрел более-менее известное ему содержание. Он размышлял.

— Что будем делать? — спросил Игорь. — Первая процедура уже запущена.

— Остановимся на этом.

— Пан уверен?

— Да. Не думаю, чтобы тот, кто убил Хенрика, хотел пойти дальше. Если, вообще, дело именно в этом. Я думаю, мы можем чувствовать себя в безопасности.

— А Шацкий и Кузнецов?

— Посмотрим, как станет развиваться ситуация.

Игорь согласно закивал головой. Не спрашивая разрешения, он взял со стола элегантный стакан с толстым дном, на дне которого еще позвякивали кусочки льда, и потянулся за бутылкой.

4

Теодор Шацкий расписался на «Вспомогательных материалах прокурора», отметил, что следствие ведется «по вопросу лишения жизни Хенрика Теляка в помещениях костёльных застроек по адресу ул. Лазенковская 14 в Варшаве, в ночь с 4 на 5 июня 2005 г., то есть о деянии, описываемом статьей 148 п. 1 УК», и подвел авторучку к рубрике «против». К сожалению, эту рубрику ему пришлось оставить пустой. Опыт научил его, что следствия, которые ведутся «по делу» гораздо чаще заканчивались через много месяцев отсылкой письма на Краковское предместье, чтобы там подтвердили решение о «закрытии дела в связи с не выявлением преступника, в соответствии с положениями ст. 322 п. 1 УПК». На деле писали «NN» и нехотя оттаскивали в архив. Подозреваемого лучше всего иметь с самого начала, не нужно блуждать на ощупь.

Он внимательно прочитал материалы, доставленные Кузнецовым, но больше того, что уже рассказал полицейский, ничего оттуда не извлек. В ходе обыска ничего найдено не было; единственным отступлением от нормы была бутылочка от снотворного, оставленная Теляком в ванной. Странно, подумал Шацкий, после таких таблеток, скорее всего, просто невозможно встать посреди ночи, одеться и куда-то выйти. Он написал на листке: «лекарства — рецепт, отпечатки, жена». В чемодане Теляка обнаружилась лишь одежда, косметика и книжка, детектив «Мыс позеров».[30] Шацкий об этой книге слышал, похоже, очень варшавская. И он был готов поспорить на тяжко заработанную сотню, что слово «прокурор» в книжек звучит ни разу, а храбрый полицейский-одиночка все делает сам, включая и определение времени смерти. В бумажнике Теляка были документы, немного денег, карта в пункт проката видеокассет, семейные фотографии и купоны «лотто».

Он записал: «бумажник — осмотреть».

И ничего, за что можно было бы уцепиться. Ни-че-го.

Стук в двери.

— Входите! — сказал Шацкий, с удивлением глядя на часы. Квятковская должна была прийти лишь через полчаса.

В комнату вошла девушка, которой он не знал. Лет двадцать пять, ни красавица, ни уродина. Брюнетка с коротко подстриженными вьющимися волосами, прямоугольные очки в опалесцирующей оправе. Довольно худенькая, не совсем в его вкусе.

— Прошу прощения, что не позвонила раньше, но как раз проходила рядом и подумала…

— Слушаю. Что вас привело ко мне? — перебил ее Шацкий, молясь про себя, чтобы это не была какая-нибудь сумасшедшая, пришедшая жаловаться, что у нее воруют электричество через замочную скважину.

— Меня зовут Моника Гжелка, я журналистка…

— О нет, дорогая моя пани, — перебил ее Шацкий еще раз. — Пресс-атташе прокуратуры располагается на Краковском, очень приятный человек, который наверняка ответит на все ваши вопросы.

Этого ему только не хватало. Радио-красотки, которой придется объяснять, в чем заключается разница между подозреваемым и обвиняемым, но которая в своем материале все перекрутит. Совершенно не оскорбленная его поведением девушка уселась и лучисто улыбнулась. Улыбка у нее была приятной, слегка хулиганской, но умной. И заразительной. Шацкий тиснул зубы, чтобы не ответить ей улыбкой.

Девушка сунула руку в сумочку и подала прокурору визитную карточку. Моника Гжелка, журналист, «Жечпосполита».[31]

Шацкий открыл ящик стола, вынул визитную карточку пресс-атташе и, не говоря ни слова, подал ее гостье. Та перестала улыбаться, а прокурор почувствовал себя паршиво.

— Что-то не вспоминаю вашей фамилии, — сказал Шацкий, чтобы затереть неприятное впечатление.

Девушка покраснела, а Шацкий подумал, что для того, чтобы затереть неприятное впечатление, он выбрал неплохой текст.

— Раньше я занималась вопросами самоуправления, а с сегодняшнего дня должна писать о преступности.

— Это повышение?

— Вроде как.

— Нелегко будет вам писать об уголовке настолько скучно, чтобы материал был напечатан в «Жепе».

— Вообще-то я пришла сюда, чтобы познакомиться с вами и попросить сделать широкое интервью, но вижу, что из этого ничего не выйдет.

— Я не адвокат, а служащий, — сказал Шацкий. — Мне реклама не нужна.

Журналистка покачала головой и осмотрелась по требующей ремонта комнатке. Шацкий был уверен, что ей удалось подавить злорадство; к примеру: «Действительно, бюджетная организация здесь чувствуется». Или: «Не скрыть!».

— Раз уже пан не желает говорить по общим вопросам, давайте поговорим о конкретных. Я пишу об убийстве на Лазенковской. Конечно, вы тут можете нарассказывать мне всякие официальные враки, но тогда уже вы точно не будете обладать влиянием над тем, что появится в газете. Пан может рассказать мне правду, в чем я сомневаюсь. Но ведь пан может рассказать мне, по крайней мере, полуправду; тогда мне не нужно будет печатать все те сплетни, которые я наберу в полицейском комиссариате.

Шацкий выругался про себя. Иногда ему казалось, что просить полицию сохранять тайну, это то же самое, что распечатать все тайны следствия на плакатах и развесить их на всех досках с объявлениями.

— Но пани, похоже, не ожидает, что через день после убийства я располагаю какими-то правдами, полуправдами или хотя бы четверть-правдами относительно произошедшего?

— А что произошло?

— Убили мужчину.

Девица рассмеялась.

— Пан очень невежливый прокурор, — произнесла она, склонившись в его сторону.

Шацкий вновь с трудом сдержал улыбку. Удалось.

— Два предложения, и я уйду.

Шацкий задумался. Предложение было честным.

— Первое: мужчина, Хенрик Т., сорок шесть лет, был убит в ночь с субботы на воскресенье в жилых помещениях костёла на Лазенковской с помощью острого орудия.

— Какого?

— Очень острого.

— Вертела?

— Возможно.

— А второе предложение?

— Второе: полиция и прокуратура предполагают, что Хенрик Т. пал жертвой взломщика, с которым случайно столкнулся, но не исключают, что это убийство было запланировано заранее. Продолжаются интенсивные действия, цель которых заключается в выявлении преступника. Пока что обвинения никому предъявлены не были.

Девушка закончила записывать.

— Красивый мужчина, одевается тоже красиво, голос приятный, а разговаривает, словно факс от участкового.

Шацкий позволил себе слегка улыбнуться.

— Ничего больше по данному делу прошу не писать. Это нам может повредить.

— Теперь вы уже просите, так? — Моника поднялась с места, задвинула замок-молнию на сумке. На ней была кремовая юбка до колен и открывающие стопы черные туфли без каблука. На бедре он заметил покрасневший след; во время беседы девушка бесцеремонно закинула ногу на ногу. — А что со всего этого буду иметь я?

— Возможно, узнаете чуточку побольше, в то время как остальные получат лишь факт из столичной комендатуры.

— И пан позволит пригласить себя на кофе? И расскажете мне все на языке, который повсюду считается польским?

— Нет.

Журналистка повесила сумку на плечо, энергичным шагом подошла к двери. Прежде чем закрыть за собой, глянула на хозяина кабинета и сказала:

— Уже не могу и вспомнить, когда в последний раз какой-либо мужчина отнесся ко мне так плохо, как вы, пан прокурор. Мне весьма жаль, что я потратила ваше время.

И вышла. Шацкому тоже было весьма жаль. Раздраженный, он встал, чтобы повесить пиджак на плечики, и вступил в облако оставленного после журналистки запаха духов. «Романс» Ральфа Лорена. Вероника когда-то пользовалась ими. Теодор обожал этот запах.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ. Ханна Квятковская, 22 июля 1970 года рождения, проживающая в Варшаве по ул. Укжеи, образование высшее, учительница польского языка в варшавской гимназии № 30. Отношение к сторонам: посторонняя, за дачу фальшивых показаний к ответственности не привлекалась.

Предупрежденная об уголовной ответственности согласно положений статьи 233 УК сообщает следующее:

Хенрика Теляка я узнала в предыдущее воскресенье в кабинете психотерапевта Цезария Рудского, там же познакомилась с Эузебием Каимом и Барбарой Ярчик. Вчетвером мы должны были провести два дня в монастыре на Лазенковской, принимая участие в групповой психотерапии, называемой терапией расстановок.[32] Никого из этой группы раньше я не встречала, знала лишь Цезария Рудского, к которому полгода ходила на индивидуальную терапию, как правило, раз в неделю. Все мы встретились в пятницу, 3 июня, вечером, вместе поужинали и отправились спать пораньше. На следующий день, после завтрака, прошла психотерапевтическая сессия пана Каима. В расстановке я играла роль бывшей жены пана Каима, и для меня это было печальным переживанием, поскольку я чувствовала себя нелюбимой. Пан Теляк играл роль отца пана Каима, а пани Ярчик — его матери. В той расстановке пан Теляк был сдвинут в сторону, точно так же, как и настоящий отец пана Каима у него в семье. Потому у меня и не было никаких чувств в отношении к нему. После перерыва на обед состоялась сессия пана Теляка. Пани Ярчик играла его жену, пан Ким — его сына, а я — его дочку, которая покончила с собой два года назад, когда ей было пятнадцать лет. Все это было чудовищно печальным и гнетущим. Я чувствовала себя так плохо, что сама хотела покончить с собой. В ходе расстановки выходили очень неприятные вещи, но я отмечаю, что не знаю, были ли они правдивыми. Прежде всего, они должны были быть гнетущими для пана Теляка, поскольку все говорили, что не любят его, а я даже сказала, что это из-за него покончила с собой. Нам пришлось прерваться, так как пани Ярчик стало плохо. Это случилось около 20.00. Приблизительно в половину девятого я пошла к себе в комнату, перед тем была на кухне, чтобы чего-нибудь съесть и выпить чаю. Я шла по коридору с паном Теляком, комната которого была рядом с моей. Я видела, как он вошел к себе, а сама потом уже не выходила. Ко мне тоже никто не приходил. Я не слышала, чтобы кто-либо выходил из других помещений или крутился по коридору. Я была обессилена психотерапией, и уже около половины десятого спала. Утром будильник зазвонил за полчаса перед завтраком, в 8.30. Помню, что жалела, что у меня нет душа. За завтраком мы практически не разговаривали. Пан Рудский рассказал нам сказку или притчу и просил, чтобы мы между собой не беседовали о том, что происходило вчера. Мы беспокоились о том, что нет пана Теляка. Пан Рудский пошел его позвать, но тут же вернулся и сообщил, что пан Теляк сбежал, и что такое случается. Я не заметила, чтобы во время завтрака кто-нибудь вел себя странно или же иначе, чем обычно. Около 9.30 я пошла в свою комнату отдохнуть. Около 10.00 я услышала крик пани Ярчик, побежала в зал и увидела труп пана Хенрика. Меня потянуло на рвоту, так что я оттуда вышла и уже не возвращалась. Возле трупа была пани Ярчик и пан Каим; когда я выходила, то разминулась с паном Рудским, который бежал в сторону зала.

Дополняю, что и в субботу вечером, и во время завтрака мы разговаривали между собой крайне мало, поскольку таковы рекомендации в ходе психотерапии. Потому-то я и не имела возможности познакомиться с паном Теляком в плане общения. Это все, что я могу сказать по данному делу. Протокол подписываю как соответствующий моим показаниям.

Ханна Квятковская расписалась на каждой странице и отдала протокол Шацкому. Кузнецов вспоминал, что женщина сильно нервничала, и если не считать этого — то вполне даже ничего. Вот это было правдой. У Ханны Квятковской было красивое, умное лицо, а слегка искривленный нос придавал ей задиристой прелести и определенного аристократического обаяния. Лет через двадцать она станет выглядеть как самая настоящая довоенная графиня. Гладкие волосы цвета «польская мышь» доходили до плеч; их кончики завивались наружу. И хотя никакой дом моды наверняка не предложил бы ей рекламировать нижнее белье на подиумах, многие мужчины наверняка пожелали бы поближе познакомиться с ее пропорциональным и аппетитным телом. Другое дело, скольких их них напугал бы ее бегающий взгляд. Шацкого ее глаза точно пугали.

— А как получилось, что так мало? — спросила Квятковская. — Мы же так долго беседовали.

— Я прокурор, а не писатель, — сказал Шацкий. — Все нюансы беседы в протоколе я передать не могу, кроме того, они и не нужны. Впечатления и нюансы для меня существенны лишь тогда, когда позволяют установить новые факты.

— Это почти так же, как у меня с учениками. Главное — не производимое ими впечатление, но излагаемые ими знания.

— Всегда?

— Я стараюсь, — ответила та. При этом она улыбнулась, но была настолько скована, что улыбка превратилась в гримасу.

Шацкий глядел на нее и раздумывал: была ли эта женщина в состоянии кого-нибудь убить. Если и да, то, похоже, именно таким образом — схватить вертел, ударить, случайным образом попасть. Масса истерики, много паники, еще больше случайности. Он видел, что женщина пытает выдерживать стиль, но ему казалось, что воздух в кабинете вибрирует от ее несдержанных нервов.

— Сейчас, наверное, у вас в школе тяжелый период, — сменил Шацкий тему, чтобы еще немного проследить за ней в ходе нейтральной беседы.

— Ну да, пан понимает, конец года. Все приходят, хотят исправить оценку, поменять три с плюсом на четыре с минусом, написать отсроченную контрольную, совершенно неожиданно обнаруживаются все задания и рефераты. О нормальных уроках, впрочем, речь и не идет. До следующей пятницы нам нужно выставить все оценки, так что еще две недели всего этого сумасшествия.

— Я проживаю неподалеку от гимназии, в которой пани работает.

— Правда? Где?

— На Бурдзиньского.

— Да, действительно, буквально в паре кварталов. И пану там нравится?

— Не сильно.

Женщина склонилась в его сторону, как бы желая выдать стыдливую тайну, и сказала:

— И мне тоже не нравится. А эти дети! Господи Иисусе, иногда я сама чувствую себя словно в исправительной колонии или в сумасшедшем доме. Нервы у меня на пределе. Не поймите меня неправильно, это хорошие дети, но зачем они бросают петарды в коридорах? Вот этого я не понимаю. И эти шуточки о пенисах, ведь им всего по двенадцать лет. Иногда мне просто стыдно. Совсем недавно — вы просто не поверите — я получила от одной ученицы SMS, что она влюбилась в одного ксёндза и, похоже, готова с собой что-то сделать. Я вам покажу. Может, это дело для прокурора?

Она начала разыскивать телефон в сумочке, а Шацкий начал жалеть, что раскрутил эту нейтральную тему. Разве так ведет себя убийца? Разве не хотелось ей побыстрее уйти отсюда, вместо того, чтобы показывать SMS-ки? Можно ли уж так хорошо сыграть?

Женщина подала ему телефон:

«НужноКому-тоПризнатьяЛюблюОтца МаркаНеМогуЖитьПомогите».

— Нет подписи, — прокомментировал он.

Та лишь махнула рукой. Теперь она была явно расслаблена.

— Ну да, но я узнала, кто это, добрые души донесли. Что делать — не знаю. Только, похоже, это не дело для прокурора?

— А вы сами как думаете: кто из вашей группы убил пана Хенрика.

Квятковская застыла.

— Да понятное же дело, что никто. Неужто пан считает, будто бы кто-то из нас — убийца?

— Вы ручаетесь за людей, которых только что узнали?

Квятковская скрестила руки на груди. Шацкий же вел себя словно василиск, не спуская взгляда с ее глаз. А женщину бил тик, ритмично мигала правая века.

— Да нет, это же нормальные люди, я слушала про их жизнь. Это должен был быть какой-то душегуб. Преступник.

Гад, сволочь, бандит, злорадно подумал Шацкий.

— Может и так. Но, возможно, и кто-то из вас. Мы обязаны обдумать и такой сценарий. Я понимаю, что для пани это трудно, но припомните, пожалуйста, что угодно, какую-нибудь мелочь, которая вызвала, что мелькнуло в вашей голове совершенно безосновательно: «это, наверное, он» или «видимо, это она». Так как?

— Конечно, я не могу вот так предъявлять обвинения, но да, на психотерапии так следовало, что жена пана Хенрика его ужасно ненавидит, и пани Барбара настолько убедительно играла эту злость, сама не знаю, глупо так говорить…

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ. Барбара Ярчик, родившаяся 8 августа 1946 г., проживает в Гродзиске Мазовецком на ул. Бартняка, образование высшее, работает главным бухгалтером в Предприятии по производству деревянных игрушек «Соснекс».

Выглядела она ну точно как бухгалтерша или учительница на пенсии. Пушистая, в жакете, наверняка купленном в магазине для пушистых. С пушистым лицом и прической. В очках. Шацкий как-то не мог себе представить, что люди в таком возрасте ходят на терапию. Ему всегда казалось, что это должны быть тридцати-сорокалетние, загнанные в крысиной гонке, ищут лекарства против страхов и депрессий. Хотя, с другой стороны, лучше уж поздно осушить болота собственной души, чем оставлять все как есть. Он наморщил брови, так как не мог выйти из изумления, что ему в голову могла прийти столь дурацкая метафора.

Говорила она плоско, монотонно, не передавая голосом каких-либо эмоций. Шацкий записывал автоматически, чуть ли не слово в слово все то же, что услышал от Квятковской, задумываясь над тем, имеются ли на свете какие-нибудь языки, в которых интонация не существует. Их пани Ярчик наверняка могла бы выучить за неделю.

— Буквально без нескольких минут десять я вышла из своей комнаты и отправилась в терапевтический зал. По дороге я разминулась с паном Рудским, который шел в противоположную сторону.

Шацкий очнулся.

— Пани желает сказать, что пан Рудский видел покойника перед вами?

— Этого я не знаю. Сомневаюсь. Помещение, в котором мы принимали пищу, находилось рядом с залом для психотерапий, в другой части здания, чем наши комнаты. Он мог оставаться дольше после завтрака, понятия не имею. Я удивленно глянула на него, поскольку он шел в противоположную сторону, но он заметил, что сейчас придет, а мне сделалось стыдно, так как до меня дошло, что он просто шел в туалет. Он же не был таким спокойным, если бы нашел труп пана Хенрика.

Шацкий отметил это, не делая никаких комментариев. Что же такого творят эти психотерапевты с людьми, что никому из них не придет в голову простейшая идея, что убийца — это именно он.

— Я вошла в зал. Помню, что была сильно перепугана, поскольку теперь терапия должна была касаться именно меня. У меня в голове даже возникла какая-то тихая надежда, что без пана Хенрика ее придется отложить. Потому что будет мало людей, понимаете. Так что я была перепугана и в первый момент его не заметила, все время размышляя над тем, как мне нужно будет расставить пани Ханю и пана Эузебия в роли собственных детей.

Ярчик замолчала. Шацкий не стал ее подгонять.

— Я увидала ноги, — произнесла та наконец, — подошла поближе и увидала тело и тот вертел в глазу, и все это. А когда до меня дошло, что я вижу, то завопила.

— Кто прибежал первым?

— Пани Ханя.

— Вы уверены?

— Да. Скорее всего, именно так. Затем пан Рудский, а в конце — пан Эузебий.

— Расскажите, пожалуйста, что делалось, когда вы стояли над трупом. Кто что говорил, как себя вел.

— Если быть откровенной, то я, прежде всего, запомнила только торчащий из глаза вертел. Это было ужасно. А другие? Пани Ханю вообще не помню, может она быстро и вышла. Пан Эузебий, кажется, проверил пульс пана Хенрика и хотел вынуть эту гадость из глаза, но доктор крикнул, что ни к чему прикасаться нельзя и что нужно вызвать полицию, и что всем нам нужно как можно быстрее выйти, чтобы не затоптать следы.

— Словно породистый мусор из американских детективов, — не мог не запустить мелкой шпильки Шацкий.

— Так мы плохо сделали?

— Очень хорошо. Честное слово.

Зазвонил телефон. Прокурор извинился перед Ярчик и поднял трубку.

— Привет, Тео. Не хотела заходить, потому что у тебя свидетель, но Пещох получил пятнадцать лет.

— Превосходно. Какое обоснование?

— Все замечательно. Нам никаких обвинений, собственно говоря, судья повторил перед камерами твои слова из обвинительного заключения и речи обвинителя. Тебе следует затребовать с него авторские отчисления. Вполне возможно, что даже апелляции не будет. Пещох — это исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасался, что при повторном рассмотрении его клиенту подкинут несколько лет.

Эва была права. Пещох убил свою жену преднамеренно, из ничем не обоснованной ненависти. То было грязное домашнее преступление из рода тех, которыми не интересуются даже бульварные газеты. Запущенная однокомнатная квартирка, пара безработных людей, плач, вопли и скандалы, битье головой о ребро шкафа вместо банального мордобоя. Целых четверть часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, должно было быть «избиение со смертельным исходом». Боже милосердный, Шацкий предпочел бы заметать улицы, чем наниматься в качестве попугая в уголовных делах.

— Спасибо, Эвуня. С меня кофе.

— Принесешь мне в постель?

Теодор подавил улыбку.

— Мне пора заканчивать. Па.

Ярчик водила взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, если не считать серой громадины Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, рядом со столом Шацкого — лишь календарь с фотографиями Татр и оправленный в рамочку афоризм Штаудингера: «Откуда бы не дул ветер, всегда у него запах Татр».

— Как вы считаете, кто из вашей группы его убил? — спросил Шацкий.

Этот вопрос застал бухгалтершу врасплох.

— Не знаю. Понятия не имею. Я всего лишь нашла тело.

— Понятно. Но если бы вам нужно было назвать одного человека, кто бы это был? Доверьтесь интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка это не будет иметь никаких последствий. Ведь вы же наблюдали за этими людьми два дня практически беспрерывно.

Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела, не двигаясь и не глядя на Шацкого, но в какую-то точку на стене у того за спиной. Наконец, не поворачивая головы, сказала:

— На сессии пан Эузебий играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, во всяком случае, в исполнении пана Эузебия, бул ужасно печальным, но было видно и то, насколько он чувствует себя отцом обиженным. И вот мне подумалось, быть может, это он, чтобы отомстить отцу, ну, вы понимаете. Потому что не было у него любви, и вообще…

Лишь теперь она поглядела на Шацкого, который ничего из ее слов не мог понять. Взрослый мужик должен был убить другого мужика, поскольку во время терапии играл его сына, который был недостаточно любимым? Что за чушь!

— Понятно, — сказал он. — Я вам весьма благодарен.

Перед тем, как подписать протокол, Ярчик его внимательно прочитала. Пару раз скривилась, но ничего не сказала. Они попрощались, Шацкий предупредил, что наверняка еще вызовет ее. Возможно, даже несколько раз. Женщина уже стояла в двери, когда в голову хозяина кабинета пришел еще один вопрос:

— А что вы почувствовали, когда обнаружили его?

— Сначала я была перепугана, вид был ужасный. Но когда успокоилась, то почувствовала какое-то облегчение.

— Облегчение?

— Только не поймите меня неправильно. Пан Хенрик много рассказывал нам о себе, о своем семействе, и я… — нервно сплела она пальцы в поиске нужных слов, я никогда еще не встречала столь несчастного человека. И вот я подумала, быть может, кто-то оказал ему услугу, потому что, честное слово, нет, видно, миров, где пану Хенрику могло быть хуже, чем здесь.

Эузебий Каим, родившийся 14 июля 1965 года, проживающий в Варшаве на ул. Мехоффера, образование среднее, работающий директором отделения в фирме «ЭйчКью Маркетинг Польска».

По мнению Олега, богатый, наглый и черт знает чего делающий на психотерапии. Шацкий это мнение разделял. Изысканный костюм прокурора по сравнению с костюмом прибывшего выглядел тряпкой из индийского сэконд-хенда. Шацкий был способен это оценить, и он почувствовал укол зависти, когда Каим уселся напротив него. Сам он не сможет позволить себе подобный гардероб.

Каим был не только превосходно одет. Еще он был мускулистым и загорелым, как будто бы последние три недели он только лишь бегал и играл в теннис на критских пляжах. Шацкий, несмотря на свой плоский живот и регулярные посещения бассейна, почувствовал себя бледным и бесхребетным, словно червяк. Его эго чуточку поправила мысль, что это он здесь представитель власти, а этот вот красавчик может оказаться убийцей.

Приятным, мужественным голосом, конкретно и по делу, без экзальтации, но и не пропуская подробностей, Каим дал свои показания. Сцену у трупа он запомнил так же, как и Ярчик, но Шацкого интересовало кое-что иное.

— Каким человеком, по вашему мнению, был Хенрик Теляк? — спросил он.

— Несчастным, — ни секунды не колеблясь, ответил Каим. — Очень несчастным. Я понимаю, что не у каждого жизнь складывается удачно, но ему не везло исключительно. Вам наверняка известно, что его дочка совершила самоубийство.

Шацкий подтвердил это.

— А вам известно, что у его сына больное сердце?

Тут Шацкий отрицательно покачал головой.

— Об этом узнали через полгода после похорон Каси. Их дочки. Ужасно. Меня самого трясет, как только я об этом подумаю. У меня самого есть сын, в том же возрасте, и мне делается плохо, когда представляю, что мы хотим забрать результаты банальных обследований, и тут врач говорит, что результаты какие-то странные, что их следовало бы повторить. А потом… сами понимаете.

— А как, собственно, выглядела та психодрама, в которой вы играли роль сына Теляка?

— Трудно назвать это психодрамой, это нечто более глубокое, необъяснимое. Магия. Пан Чарек наверняка пояснит вам теорию, я не смогу. Первый раз я участвовал в расстановке и, — подыскивал он подходящее определение, — это переживание на грани потери сознания. Когда пан Теляк расставил всех, я сразу же почувствовал себя плохо. Очень плохо. И чем дольше я там стоял, тем хуже мне становилось, тем меньше я чувствовал себя собой. Ну ладно, пан уже глядит на меня, как на стукнутого, тем не менее, закончу. Я не сколько притворялся, будто бы являюсь Бартеком, сколько на самом деле им становился. Только не расспрашивайте меня, как такое возможно.

Шацкий подумал, что если всех должен будет обследовать эксперт, государственная казна потратит бешеные деньги.

— Раньше именно вы были героем расстановки, — произнес он.

— Правильно, но тогда я не воспринял всего настолько серьезно. Согласен, переживания были сильными, когда я увидел, почему мой брак рассыпался в пух и прах, но тогда то были мои личные эмоции. Понимаете? Даже если и очень глубоко скрытые, даже если теперь выдвинутые наружу, но мои, мои личные. А вот потом, с Бартеком и паном Хенриком… ужасно, мне как будто бульдозером снимали мою собственную личность. И мне хотелось бы об этом поскорее забыть.

— Вы давно уже развелись?

— Нет, недавно, год назад. И я не столько развелся, сколько расстался. В суд мы не пошли. Но теперь, возможно, нам и удастся сложить все в зад.

— Простите, не понял?

— Что не поняли?

— Вы сказали «сложить все в зад».

— Ну да, конечно же, я имел в виду сложить все назад.[33] Не обращайте внимания на мои оговорки. У меня не хватает какого-то замыкателя в мозгу, так что с самого детства идиомы и фразеологизмы путаются. И никто не способен объяснить, почему это так.

«Псих», — подумал Шацкий. «Впечатление производит самое приятное, но на самом деле — псих».

— Да, конечно же, понимаю. А вот во время этой психотерапии, играя роль сына пана Хенрика, вы не испытывали ненависти к своему — назовем это так — отцу?

— Простите, но к чему это вы ведете?

— Ответьте, пожалуйста, на вопрос.

Каим молчал, крутя в ладони мобильный телефон. Наверное, очень дорогой; сам по себе экран был больше, чем весь телефон Шацкого.

— Да, иногда я испытывал к нему ненависть. В первый момент я хотел это отрицать, только это было бы бессмысленно. Когда вы увидите записи, сами наверняка увидите.

Шацкий сделал заметку: «терапия — видео?».

— О чем пан спросит меня теперь? Хотел ли я его убить? Убил ли я его?

— А вы убили?

— Нет.

— А хотели?

— Нет. Честное слово, нет.

— А как вам кажется, кто его убил?

— Откуда мне знать. В газетах пишут, что вор.

— Ну а если бы это должен был быть кто-то из вас? — буравил Шацкий.

— Пани Ханя, — без малейших колебаний ответил Каим.

— Почему?

— Очень просто. Она была его дочкой, которая в пятнадцать лет покончила с собой. Могу предположить, все потому, что отец приставал к ней в детстве. Во время психотерапии этого не было видно, но в газетах все время о таком пишут. Ханя это почувствовала, что-то в голове у нее перещелкнуло, вот и убила.

Когда Каим вышел, Шацкий раскрыл окно пошире и уселся на подоконнике, чтобы закурить вторую из дневной порции сигарету. Время шло к четырем вечера, на Кручей уже собиралась пробка автомобилей, направлявшихся в сторону Аллей. Стоявшее еще высоко в небе солнце растолкало тучи и разогрело мокрые тротуары, в воздухе чувствовалась сладковатый запах мокрой пыли. Идеальная погода для прогулки с девушкой, подумал Шацкий. Присесть возле фонтана в Саксонском Саду, положить ей голову на колени и рассказывать о прочитанных в детстве книжках. Он не мог вспомнить, когда они Вероникой ходили вот так просто, прогуляться. Не помнил, когда в последний раз рассказывал кому-либо о детских впечатлениях от книжек. Мало того, он не помнил, когда в последний раз прочитал что-либо, не озаглавленное «Вспомогательные материалы прокурора». Все чаще он чувствовал себя пустым и выжженным изнутри. Или это возраст?

«Может, следовало бы позвонить какому-нибудь психотерапевту?» — подумал он и расхохотался.

Ну конечно же, нужно позвонить. Шацкий сел за стол и набрал номер Рудского. Трубку долго никто не поднимал, Теодор хотел уже было бросить затею, когда услышал щелчок.

— Да. — Голос, казалось, доносится с Камчатки.

Шацкий представился и потребовал, чтобы Рудский прибыл к нему как можно скорее. После сегодняшних допросов сделалось ясным, что личность психотерапевта и вся эта странная терапия могут стать ключом ко всему делу. Рудский извинился, сообщив, что с утра валяется с высокой температурой. Он прекрасно понимает, что это звучит как дурацкая отговорка, но действительно не может приехать. Зато он с удовольствием примет прокурора у себя дома.

Шацкий размышлял. С одной стороны, он предпочел бы встречу на собственной территории, с другой, беседа с психотерапевтом была для него важной. И согласился. Записал адрес на Охоте, пообещав, что будет через час.

Прокурор положил трубку и стукнул себя по лбу. Он же обещал Веронике, что будет дома в пять вечера и останется с малышкой, чтобы жена могла пойти на матч. Понятное дело, он мог бы перед ней объясниться, и Вероника даже бы поняла, но… Ну да, именно «но». Он перезвонил Рудскому и перенес встречу на девять часов утра следующего дня. Терапевт обрадовался и сказал, что сделает все возможное, чтобы к этому времени встать на ноги и обладать всей полнотой умственного контроля. Шацкому показалось странным, что собеседник воспользовался такой формулировкой. В конце концов, грипп — это не шизофрения.

5

Хеля испытывала триумф. Уже три раза она обыграла отца в колпачки (один раз она закончила, когда у того все пешки были в его «домике»). Теперь все указывало на то, что выиграет и в пексесо. У дочки уже было на две пары больше, а не раскрытых было только десять карт. Пять пар. И сейчас был ее ход. Если не ошибется, весь вечер будет исключительно ее. Девочка перевернула карту: засыпанная снегом сосна. Уверенным движением она перевернула следующую: засыпанная снегом сосна. Ничего не сказала, только радостно глянула на отца. Положила карточки на своей стопке и скрупулезно посчитала разницу.

— У меня на три дольше, — заявила она.

— Еще не конец, — заметил Шацкий. — Давай.

Девочка быстро перевернула карту. Рыжик. Она наморщила брови. Потянулась рукой к карточке, лежащей ближе всего к ней, и заколебалась. Вопросительно глянула на отца. Шацкий знал, что так как раз рыжик, но только пожал плечами. Сегодня он не помогает. Хеля передумала и перевернула другую карточку — барсук.

— Ой, нет, — простонала она.

— Ой, да, — ответил на это Шацкий и хапнул пару рыжиков. Оставалось взять две пары и только две «стратки». Он знал, какими будут оставшиеся карты. Потому он показал дочке язык и перевернул того самого барсука, которого Хеля только что открывала.

Хельця закрыла лицо руками.

— Не желаю я на это глядеть, — заявила она.

Шацкий делал вид, что размышляет.

— И где же был тот второй барсук? Мы его вообще открывали?

Хеля кивнула, глядя на отца через пальцы. Шацкий поместил руку над карточкой с барсуком. Дочка крепко стиснула веки. Теодор рассмеялся про себя, передвинул руку и открыл карточку с малинами.

— Ой, нет, — простонал он.

— Ой, да! — радостно завопила Хельця, быстро раскрыла оставшиеся три пары и бросилась ему на шею.

— Так скажи, кто у нас королева пексесо?

— Я король пексесо, — нагло заявил Шацкий.

— Вовсе и нет!

— Вовсе и да. Сегодня я проиграл только случайно.

— А вовсе и нет!

Замок в двери щелкнул. Вероника вернулась домой.

— Мама, а знаешь, сколько раз я выиграла у папы в колпачки?

— Не знаю.

— Три раза. И один раз — в пексесо.

— Замечательно. Возможно, тебе следовало бы играть в футбол в команде «Легия» Варшава.

Шацкий спрятал карточки в коробку, поднялся с пола и пошел в прихожую. Его жена закинула трехцветный шарфик на вешалку. Одета она была, как всегда одевалась на матч: тонкий гольф, ветровка, джинсы, кеды. Вместо очков — контактные линзы. Стадион на Лазенковской не был подходящим местом, чтобы демонстрировать его прелести.

— Только не говори, что продули.

— Ничья, но как бы продули. Влодарчик пропустил три стопроцентные ситуации, даже я бы попала. Последние двадцать минут играли вдесятером, потому что тот кретин Новацкий получил два горчичника. Сначала за фол, а потом за бессмысленную симуляцию. Придурок. А так весь матч мы вели…

— И кто забил?

— Карван головой после подачи Влодарчика. Гроцлин сравнял за пару минут до конца. Стыдуха, чего и говорить.

— И когда матч-реванш?

— Пятнадцатого.

— Едешь?

— Даже не знаю. Не хотелось бы снова слышать, как весь стадион сельских вопит: «легла, легла Варшава!»

Шацкий понимающе покачал головой и отправился на кухню готовить ужин. Вероника пришла к нему покурить. Кроя бутерброды, он рассказал ей о деле Теляка и о сегодняшних допросах.

— Интересно, Бабинич как-то рассказывал мне о подобной психотерапии. Помню, тогда мне все это показалось каким-то сектантским.

— Давай, давай, в нашем доме вновь появляется адвокат Бабинич, — перебил ее Шацкий, не поднимая взгляда от доски, на которой резал помидоры на салат с фетой и подсолнечными семечками.

— Тео, ну пожалуйста, не надо меня мучить. Разве я допытываюсь, кто из практиканток делает тебе кофе?

— Я сам себе его делаю.

— Ну да, как будто бы мы вчера познакомились, так?

Он только пожал плечами. Не хотелось ему ссориться.

Когда-то все это было только шутки. Потом в шутках появилась ревность. Теперь же все подобного рода разговоры перерождались в агрессивное раздражение обеих сторон.

Шацкий доделал салат, наложил себе, загнал дочку в ванную и уселся за компьютер. Ему необходимо было ненадолго отключиться от внешнего мира, нужно было сыграть. Теодор гордился тем, что прошел все ступени эволюции в этой сфере — от ZX Spectrum и Atari с играми, записываемыми на магнитофонные кассеты, через С64 и Amiga с дискетками, до первых персональных компьютеров с зеленоватым монохромным монитором, и вплоть до нынешних машин, которые в миллионах цветов и в реальном времени рисовали перед ним на мониторе альтернативные миры. Он был уверен, что все более совершенные игры со все более интересными сюжетами и фабулами вскоре станут элементом культуры наряду с романами Дэна Брауна и фильмами Спилберга. Правда, мир игр пока что не дождался своего «Имени розы» или же «Амадея», но это всего лишь вопрос времени. Как правило, он играл в приключенческие и тактические стрелялки, но сегодня ему хотелось сделаться единственным справедливым на тропическом острове, где очень плохой доктор вел очень нехорошие генетические эксперименты, пользуясь охраной очень злых наемников. Если бы участники процессов понимали, чем по вечерам занимается надменный, совершенно седой, несмотря на свои тридцать шесть лет, безупречно одетый прокурор… Ему хотелось смеяться всякий раз, когда он включал компьютер.

— Ты же не собираешься начинать игру? — спросила Вероника.

— Полчасика, — ответил Шацкий, злясь на себя за то, что оправдывается.

— А мне казалось, будто мы разговариваем.

И конечно же, он почувствовал себя виноватым.

— Через полчасика. Думаю, ты еще не будешь спать.

— Ну, не знаю. Думаю, ты же еще не будешь спать.

— Ну, не знаю. Может лягу пораньше.

— Я и правда сейчас закончу, только дойду до сэйва, — ответил автоматически Шацкий, сконцентрировавшись на снайпере, который затаился на мостике разбитого японского авианосца.

— У меня здесь пуля с твоим именем! — загремело из динамиков, и сразу же после того один из наемников распорол воздух очередью из автомата. Герой Шацкого отскочил за металлическую переборку, но свое получил. Черт!

— Прошу прощения, не мог бы ты надеть наушники? — холодно попросила Вероника.

Теодор потянулся за ними.

— Обещаю тебе еще одну дырку! — с ненавистью прохрипели динамики еще до того, как он воткнул штекер в гнездо.