Увязнуть в паутине

суббота, 11 июня 2005 года

Фестиваль в Ополе — как всегда слабенький. Ночь Кабаре исключительно смущающая. Плоцк празднует ничью Вислы с Легией в последнем матче суперлиги. Варшавяне заканчивают сезон на третьем месте, футболисты из Плоцка — на четвертом. Краков празднует семьдесят пятый день рождения Славомира Мрожека[85] крупной выставкой его рисунков и «серией абсурдных событий на Плянтах[86]». Тем временем, в Варшаве происходит серия десяти неудачных событий: 1. Инициатива «Долой развращение» за усиление ответственности осужденных за педофилию; 2. Студенты незаконно выступают против запрета Парада Равенства; 3. Незаконное гражданское неповиновение против этого же запрета; 4. Форум Молодежи партии «ПиС» (Право и Справедливость) против пропаганды однополых союзов; 5. Собрание в пользу Гражданских Свобод против каких-либо работ над проектом постановления об однополых браках; 6. Отделение варшавского католического собрания воспитателей — «Воспитание на основе христианских ценностей — гарантия здорового общественного и морального общества»; 7. Отделение варшавского католического собрания воспитателей — «Христиане, уважающие божьи законы или же законы природы — это граждане первой категории»; 8. SnrSO против тенденции усыновления детей гомосексуальными парами; 9. Демонстрация по поддержке действий в пользу борьбы з дискриминацией женщин в обществе; 10. Центр Информации женских обществ «Ошка» — семейный пикник «Варшава — город без ненависти». Все протестуют под более-менее безоблачным небом; дождя практически нет, хотя день снова прохладный; максимальная температура воздуха в столице — всего лишь 16 градусов.

1

«Господи, и как же я ненавижу это место», — размышлял Теодор Шацкий, укладывая чуть ли не пятидесятую сумку с покупками в объемный, по счастью, багажник ситроена на самом высоком уровне паркинга у торгового комплекса Carrefour на улице Глембоцкой: этого храма кислых рож и ничем не обоснованных претензий, пластикового святилища оскорбленных продавщиц и вечно недовольных официанток, где из каждого отдельного динамика раздается иной долбанный поп-хит.

Никогда еще посещение супермаркета не осуществлялось так, как хотелось бы ему. Сначала он минут двадцать ожидал, чтобы заехать, потому что какие-то дебилы слегка «поцеловались» на перекрестке и, естстественно, ожидали возле собственных ланосов полицию, вместо того, чтобы составить заявления или претензию и разъехаться или, хотя бы, съехать на обочину. Любой водила в Польше знает, уже если тебе разбили хотя бы поворотник, то обязательно следует вызывать полицию, так как в противном случае тебя обманет либо виновник, либо страховое общество. Так что стоял.

Когда уже нашел место для стоянки в самом дальнем углу забитого паркинга, тут же, словно из под земли, появился какой-то пьянчужка с предложением присмотреть за машиной. От возмущения у Шацкого чуть пена не пошла.

— Какой еще, курва, присмотр?! Если сюда привалят три быка, чтобы украсть машину, то что пан сделает? Под колеса ляжет? Бросится на них драться?

Тем не менее, вытащил монету в один злотый, так как боялся, что пьяндылыга может спустить воздух из шин, поцарапать двери, свистнуть «дворник» или что там они творят. На всякий случай, когда уходил, бросил, что он прокурор, на что пьянчужка поклонился в пояс и смылся. И это все по вопросу присмотра.

Два злотых на тележку у него не было, пришлось разменять десятку в киоске — просим прощения, в салоне прессы — но у тетки не было мелочи. Пришлось купить пакетик сока для Хели за полтора злотых. Сдачу тетка выдала мелочью. Шацки на это ничего не сказал.

Он сунул монету и взял тележку, с трудом вытаскивая ту из ряда. Рядом стоял потный тип и глядел на него с ненавистью. Шацкий понял, что тот хотел взять ту самую тележку. И вот теперь — хотя рядом их стояло несколько сотен, которые никто не собирался брать — мужик посчитал, что было совершено покушение на ЕГО тележку, нарушили ЕГО мастерские замыслы.

— Побыстрее было нужно, — злорадно бросил Шацкий и вошел на территорию супермаркета. Перечень покупок был у него в кармане.

Он всегда несколько раз прочитывал его, чтобы разработать оптимальный маршрут и не терять времени на метания между отделами. Всякую очередную позицию он вычеркивал, следя за тем, чтобы не купить ничего ненужного. Он только собирался покупать хлеб когда услышал, что «владельца автомобиля марки ситроен с регистрационным номером WH 25058 просят срочно прибыть к своему автомобилю».

Шацкий бросил тележку, взял Хельку за руку и побежал на стоянку, уверенный, что его любименький ситроенчик охвачен огнем, потому что рванул резервуар вечно подтравливающей газовой системы.

Машина стояла на месте, предназначенном для инвалидов.

На капот опирался маленький и худой мужчинка в слишком большой на него куртке с надписью Securitas. Жаль, что не Securitate.[87] Фашисты доморощенные… Шацкий считал, что частным носить какие-угодно мундиры лицам следовало бы категорически запрещать.

— Разрешите, что комментировать не стану, — процедил охранник.

— Да разрешаю, курва, разрешаю, — согласился Шацкий, не обращая внимания на присутствие дочки.

Он переставил машину и вернулся в супермаркет, где его тележки уже не было. Шацкий подозревал, что это месть толстяка, у которого он эту самую тележку свистнул из-под носа.

В новую тележку он забрасывал очередные товары, стараясь избегать настырных «хозяюшек» с их испеченными на электрогрилле пирожками и думал, что общим знаменателем для жителей Варшавы уже не было место проживания, трудоустройства, и тем более — рождения. Им была лучше или хуже скрываемая агрессия. Вовсе даже не ненависть, ибо та, пускай даже самая абсурдная, всегда будет определенным образом рациональной по причине наличия объекта ненависти. Вшехполяцы[88] ненавидят геев, но если ты, по счастью, являешься гетеросексуалом, то в компании людей Гертыха можешь чувствовать себя в относительной безопасности. Геи терпеть не могут Леха Качиньского, но пока ты сам Лехом Качиньским не являешься, проблема остается чисто академической. Но вот агрессия направлена против всех.

А большинство дел, которыми занимался прокурор Шацкий, как раз и было результатом бессмысленной агрессии. Злости, которая в какой-то момент материализовалась в форме нападения, изнасилования, убийства, избиения. Откуда это бралось? Из разочарованности, что жизнь такая тяжелая, скучная, не приносящая удовлетворения? Из страха, что через мгновение жизнь способна стать еще тяжелее? Из зависти, что другим живется легче и лучше? Он часто над этим задумывался, но не мог убедительно ответить на вопрос, откуда же берется польское бешенство.

Закупки забрали у него два часа, он был едва жив от усталости. Шацкому казалось, что если бы не тележка, он давно бы упал. Ему было стыдно, что выглядит как все те зомби, со страшным усилием толкающие свои сыры, шампуни, колбасы, освежители для сортира и книжки Дэна Брауна. Ему страшно хотелось бы отличаться от них, почувствовать себя кем-то исключительным, забыть, изменить, влюбить в себя.

И для начала он решил купить себе мороженое со вкусом, который никогда не пробовал: манго и сникерс (блин, ну как шарик мороженого может стоить два с половиной злота, это же почти доллар!). И то, и другое было просто гадостным; Шацкий жалел, что не взял свое любимое лимонное и клубничное.

Он поменялся с Хелей, которая, к счастью, взяла клубничное, и подумал, как здорово иметь детей.

2

Он глядел на Теодора Шацкого, который стоял сбоку и внимательно осматривал принимающих участие в траурной церемонии. Мужчина даже красивый, но сам он в его возрасте выглядел лучше. А потому что имел деньги. Деньги позволяют расслабиться и дают уверенность в себе. Ту силу, которая никогда не будет следовать из красоты или замечательного характера.

Точно так же, как и прокурор, он не прибыл в часовню — а точнее, «предкладбищенский дом» кладбища на Вульце, чтобы попрощаться с Хенриком Теляком. Ему хотелось приглядеться к пришедшим на похороны, а прежде всего — приглядеться к Шацкому. Он сделал несколько шагов вдоль гадкой бетонной стенки, чтобы получше видеть того. Был ли это противник, которого следовало опасаться, или только чиновник, слишком слабый, чтобы стать консультантом или адвокатом?

Нет, на слабого Шацкий похож не был. Напряженный, словно струнка, удивительно хорошо одетый для питающегося от бюджетного пирога. Черный классический костюм шили, похоже, по мерке. Или же его владелец идеально вписался в массовый ассортимент. Вот в этом он сомневался, поскольку на одежде прокурора наверняка были метки «Вулчанки» и «Интермоды», а не «Босса и Зегны». А еще не родился такой, что вписался бы в фасон польских фирм, достаточно было поглядеть на политиков из второго дивизиона по телевизору. К тому же, Шацкий был довольно высоким, он оценивал его где-то на метр восемьдесят пять, и очень худощавый. Для таких было сложно найти даже джинсы подходящего размера, что там уже говорить о подборе костюма из ассортимента, предназначенного, прежде всего, для низеньких толстячков. Сам он шил для себя костюмы по мерке в Берлине, там у него имелся портной, с которым познакомился еще в восьмидесятые годы.

К костюму белая сорочка в тоненькую серую полоску и гладкий графитового цвета галстук. При этом он раздраженно подумал, что галстук выбирала явно не жена, не подозревал он в чиновнице из мэрии избытка вкуса, тем более, что на снимках видел, как она сама ходила. Приятная женщина, но кто-то должен был бы отсоветовать ей при такой фигуре носить штаны-бананы.

— Он был хорошим мужем, любящим отцом, законопослушным гражданином, — бесстрастно декламировал молодой ксёндз. После этих слов мужчина чуть не фыркнул смехом, пришлось откашляться, чтобы скрыть собственный промах. Несколько голов повернулось в его сторону, в том числе и голова Шацкого.

Он поглядел ему прямо в глаза и выдержал взгляд.

У прокурора было моложавое лицо, хотя его красоту мальчишеской назвать было нельзя. Скорее, деликатно-мужской. Мягкость черт нарушали слегка нахмуренные брови и неприятно холодные серые глаза. Это не было лицо часто улыбающегося человека. В июле ему исполнялось тридцать шесть лет, но многие дали бы ему меньше, если бы не густые, совершенно седые волосы. Они контрастировали с черными бровями, придавая ему суровый и слегка беспокоящий вид. Он был идеально монохромным. Только черное, серое и белое, никакой другой цвет композицию не портил. Наконец, не мигая, прокурор несколько отвел взгляд, а мужчина подумал, что этот чиновник не любит компромиссов.

Сотрудники похоронного бюро, несмотря на свои костюмы и перчатки, похожие на рецидивистов, энергично подняли гроб и вынесли его из предкладбищенского дома. Мало кто любил это место. Какое-то безличное, холодное, гадкое характерной некрасивостью современной архитектуры. Ему же нравилось, так как здесь не было слышно вони какой-либо религии. Только коммунальная смерть, никаких тебе обещаний без покрытия. Ему подобное соответствовало. Когда-то он считал, что, как и многие другие, под старость обратится к вере. Ошибался. Во все он был в состоянии уверовать, банальная жизнь частенько заставала его врасплох. Но вот в Бога — никогда.

Участники похорон — не более четырех десятков человек — обернулись в сторону прохода посреди помещения, ожидая выхода членов семьи. За гробом двинулись Ядвига Теляк с сыном; серьезные, но не вызывающие впечатления сломленных отчаянием. Потом какие-то родственники, которых мужчина не распознавал.

Родственники достаточно далекие, Хенрик Теляк был единственным сыном. Несколько приятелей, среди них сотрудники Полиграфекса и Игорь, который глянул на мужчину и незаметно кивнул.

Траурное шествие замыкали лица, которые были для него наиболее интересными. Свидетели смерти Теляка, и не только свидетели, поскольку он был уверен, что один из них — это убийца. Психотерапевт Цезарий Рудский шел рядом с Барбарой Ярчик, за ними двигались Ханна Квятковская и Эузебиуш Каим. С другой стороны прохода за всей четверкой внимательно следил Теодор Шацкий. Когда эти замыкающие две пары прошли мимо, прокурор присоединился к шествию Мужчина встал рядом, и они, плечом к плечу, вышли из предпогребального дома. Мужчина усмехнулся. Ну кто бы подумал, что все мы встретимся у могилы Хенрика Теляка. Все-таки судьба способна быть остроумной. А вот интересно, узнает ли прокурор Теодор Шацкий об участниках траурного кортежа то же, что и он. Думал, что не узнает. Надеялся, что не узнает.

3

Напрасно потерянное время. А чего он ожидал от этих похорон? Что кто-то из них придет в красной рубашонке с надписью «ЭТО Я!»? Шацкий понимал, что это не слишком вежливо, но после выхода из часовни быстро попрощался со вдовой, холодным взглядом окинул четверых подозреваемых и сбежал на стоянку. Идя по бетонированной дорожке он все время чувствовал на себе взгляд пожилого мужчины, не спускавшего с него взгляда в течение всей церемонии. Наверняка, какой-то родственник, размышляющий над тем, кто я такой, — подумал Теодор.

Он сел в автомобиль, вставил ключ в замок зажигания, но двигателя не запустил. Снова ему казалось, будто бы что-то он пропустил. На какой-то миг, там, в часовне, ему казалось, что видит нечто важное. Чувствовал нечто неопределенное, деликатное почесывание в задней части головы. Но в какой момент это с ним случилось? Под самый конец, сразу же после того, как вынесли гроб с телом. Он стоял и был поглощен наблюдающим за ним мужчиной, который, как казалось, боролся с собой, чтобы не усмехнуться. Ему должно было быть около семидесяти, но Шацкому хотелось бы выглядеть так же в его возрасте — словно более красивый брат Роберта Редфорда — да еще иметь возможность покупать такие костюмы. Он искоса глядел на пожилого мужчину, люди поднимались с лавок и медленно шли по центральному проходу — назовем это — нефа. И вот как раз тогда он что-то увидел. Что-то важное.

Он закрыл глаза и положил лоб на руль, пытаясь возвратить то мгновением. Холодный зал, неизвестная ему серьезная музыка, медленно идущие люди. Рудский рядом с Ярчик, за ними Квятковская и Каим. И это вот странное чувство, словно deja vu, неожиданный разряд в нейронах. Почему?

Ничего. Он понятия не имел.

Шацкий выехал со стоянки, своими размерами напоминающей ту, что была перед супермаркетом, свернул в Вуйчицкого и сразу же задержался возле Млочиньского Леска. Здесь он сменил траурный костюм на джинсы и льняную рубашку, налил в ладонь минералки и немного разлохматил себе волосы. Попытался шельмовски усмехнуться боковому зеркальцу. Ужас! Словно немец, притворяющийся, что его смешит польский юмор. Чуточку подумав, он закинул в багажник детское креслице Хельки с заднего сидения, смел с килограмм крошек, соломку от сока в пакетике и обертку от батончика «Милки Уэй». Все с мыслью о том, что, возможно, придется отвезти ее домой.

На сей раз он пришел первым. В «Шпильке» он уселся на антресолях, у столика под стенкой. Лучшие места были на маленьких диванчиках у окон, через которые можно было следить за жизнью на площади Трех Крестов, но он опасался того, что Моника сядет на диванчике напротив него, и он не будет знать, как себя повести. И еще вспомнилось, что Вероника собиралась идти с Хелей в Уяздовский Парк. Хотелось, чтобы они его здесь не увидели. Моника пришла через пару минут. На ней был обтягивающий черный топик на лямках и длинная юбка, вся в цветах; в ушах у нее были небольшие серьги с янтарем. И сандалии на каблуках, с ремешком, замысловатым образом оплетающим икры. Девушка встала в двери кафе, сняла темные очки и, щурясь, осмотрела интерьер. Заметив его на антресолях, Моника улыбнулась и весело помахала ему рукой. Шацкому она показалась прелестной и свежей. Он автоматически ответил улыбкой, не такой уже натянутой, которую разучивал перед зеркальцем, и подумал, что вот уже несколько лет единственная женщина, радующаяся, когда видит его — это дочка. И больше никто.

Когда Моника подошла к столику, Шацкий встал. В знак приветствия девушка чмокнула его в щеку.

— А теперь прошу объяснить высокому суду, — сказала она, морща брови, — почему обвиняемый выбрал самый депрессивный столик в самом темном углу этого, помимо того, освещенного лучами июньского солнца гастрономического заведения, а?

Шацкий рассмеялся.

— То был импульс я даже и не знал, что делаю. Очнулся, гляжу — я уже сижу тут. Клянусь, это не моя вина. Это полиция меня завернула…

Они уселись на диванчике возле окна с замечательным видом на собор святого Александра. По тротуару шло десятка полтора парней в черных футболках с надписью «Педалировать запрещено!»[89] и картинкой, изображающей перечеркнутых двух человечков, занимающихся сексом сзади. Наверняка имелись в виду гомосексуалисты. Неожиданно парни начали скандировать:

— Девушка и парень — семья в нормале![90]

Шацкому показалось, что сами они весьма похожи на банду педиков — группа мужчин в обтягивающих футболках, возбуждающих друг друга дурацкими лозунгами — но сохранил это замечание для себя.

Он соврал Монике, что обильно позавтракал, опасаясь слишком высокого счета. В конце концов заказал бутерброд с овечьим сыром, а она — вареники с шпинатом. Потом два кофе. Они болтали о работе и о том, почему она настолько безнадежная, еще Теодор угостил девушку несколькими забавными историями о коллегах по прокуратуре. Потом заставил себя сказать комплимент: похвалил ее обувь и тут же отругал себя в мыслях, ведь она могла почитать его каким-то фетишистом. А все из-за чертова русака, что постоянно закармливает меня своими фантазиями, — объяснился сам перед собой Шацкий.

— Тебе нравится? — спросила Моника, приподняв юбку и вращая ступней во все стороны, чтобы он мог хорошенько осмотреть сандалии. Теодор подтвердил и подумал, что у нее очень аккуратненькие ступни, и что вся сценка чертовски сексуальна.

— Жаль только, что их нельзя сбросить одним движением, — вздохнула девушка. — Эти ремешки, похоже, придумал какой-то мужчина.

— Умный мужик. Знал, что это производит впечатление.

— Спасибо. Я рада, что достигла намеченного эффекта.

В кафе пришел Кшиштоф Ибиш. Он забежал на антресоли и нервно разглядывался. Шацкий посчитал, что узнавать Ибиша — это стыдоба, другое дело, Тадеуша Мазовецкого или Ежи Пильха[91] — поэтому сделал вид, что этого не узнает. Он расспрашивал у Моники про ее работу. Честно говоря, он был не слишком заинтересован рассказами о редакторе из Горжова, который использовал любую возможность, чтобы заглянуть ей в декольте, в связи с чем ей приходилось исправлять статьи по несколько раз и выслушивать тирады про «ось текста». Шацкий понял, что ему нравится ее слушать. Он глядел, как Моника жестикулирует, поправляет волосы, облизывает губы, играется кофейной ложечкой — ему казалось, что обычные слова представляют собой малосущественный элемент коммуникации — девушка, похоже, говорила всем своим телом. Ему вспомнилось, что если мужчина глядит на губы женщины, это означает, что желает ее поцеловать, так что быстро перенес взгляд на глаза Моники. И тут же подумал, что, наверняка, имеются некие правила, в соответствии с которыми необходимо глядеть в глаза. Нужно глядеть лишь так долго, чтобы проявить нимание, но не настырно. И откуда в голову лезет такая чушь?

Внезапно Моника прервала монолог.

— Я тебе кое-что скажу, — указала она на Шацкого ложечкой для латте и извлекла из высокого стакана остатки пены. — Только ты не смейся. Или нет, ведь я тебя вообще не знаю. Или скажу, в конце концов, это определенным образом касается тебя. Ой, сам не знаю.

— Хочешь, чтобы я тебя допросил?

Вновь Шацкий чуть не сгорел от стыда, а Моника вновь рассмеялась.

— Понимаешь, мне бы хотелось написать книжку. Роман.

— Подобное случается даже в самых лучших семьях.

— Ха-ха. Случается с каждым выпускником и почти что выпускником по специальности пльская филология. Ну да ладно. Лично я хотела бы написать книгу о прокуроре.

— Детектив?

— Даже нет, бытовой роман. Только его героем является прокурор. Когда-то это пришло мне в голову, но с тех пор, как мы стали встречаться, мне показалось, что идея вовсе даже ничего. Что ты на это?

Шацкий понятия не имел, что на это ответить.

— И этот прокурор…

— Ой! — махнула рукой Моника. — Это долгая история.

Шацкий незаметно глянул на мобилку. Господи! Он сидел здесь уже полтора часа. Если их знакомство развернется, придется каждые три дня кого-нибудь убивать, чтобы оправдать перед Вероникой собственное отсутствие дома. Он пообещал Веронике, что с удовольствием выслушает фабулу и что с не меньшей охотой позволит себя использовать. Что расскажет обо всем, что ей захочется знать. Но не сегодня.

Когда официантка принесла счет, Шацкий вытащил бумажник, но Моника удержала его жестом.

— Успокойся. Это мило, но ведь ты платил в последний раз, а я — почти что феминистка, работаю чуть ли не в частной фирме за почти что достойные деньги, опять же, мне нужно чуточку подкупить тебя, чтобы ты охотнее сотрудничал.

Теодору хотелось спросить, какой вид сотрудничества Моника имеет в виду конкретно, но махнул рукой.

Он явно не был мастером смелого флирта.

— Это неудобно, — только и смог сказать.

Моника положила деньги на стол.

— Неудобно то, что ты образованный человек, который, Бог знает, каким макаром гоняешься за бандитами, а я с неоконченным высшим пишу паршивые тексты, а зарабатываю больше тебя. Так что не будь таким мачо, ведь это никакого значения не имеет.

— Имеет, и громадное.

— Да ты что, какое же?

— Если бы я знал, что ты заплатишь, я бы еще заказал суп и десерт.

Моника призналась, что живет на Жолибоже, но не желала, чтобы Шацкий ее отвез. Она собиралась еще пошастать по эмпику, поискать чего-нибудь интересного. Девушка много болтала, и для Шацкого это было в самый раз. Когда-то он читал, будто бы все что нам нравится в начале знакомства, впоследствии раздражает нас более всего. Чистая правда. Когда-то он обожал глядеть, как Вероника каждый вечер ненамного поворачивает все горшки с растениями, чтобы те равномерно освещались, теперь же его бесило, когда он каждый день слышал скрежет горшков на блюдцах в кухне.

Как только Моника скрылась за углом улицы Новый Швят, зазвонила мобилка. Котенок.

— Ты где?

— В машине, — соврал Шацкий. — Еду с Вульки на Кошиковую, нужно кое-что проверить в библиотеке.

— Так сколько же длились те похороны? Три часа?

— Начались позднее назначенного, тянулись дольше; а я хотел все осмотреть тщательно, ты же знаешь, как оно бывает.

— Конечно же — знаю. Со мной такое случается трижды в неделю. И ничего больше, только похороны и похороны. Заберешь нас из парка часа через два?

— Не знаю, успею ли.

— Попробуй. Твоя дочка говорила, что ей хотелось бы вспомнить, как выглядит ее отец.

— Ладно, — ответил Шацкий, раздумывая, почему только сейчас ему пришло в голову заглянуть в читальный зал.

4

Это место Шацкий любил. Во время учебы он всегда предпочитал приходить сюда, чем разыскивать местечко в вечно забитой библиотеке Варшавского университета. Главный зал, похожий бальный зал классицистического дворца был просто невероятным. Высотой в два этажа, украшенный пилястрами и лепниной, свет попадал в него со стороны улицы Кошиковой через два ряда окон. Было в нем нечто от атмосферы святилища. Только вот вместо прохлады каменных стен и запаха ладана чувствовался аромат дубового паркета и ореховый запах старой бумаги. Заполняющие зал столы напоминали Шацкому церковные лавки, стоящие же при столах стулья были такими же неудобными, как церковные лавки. Но неповторимую атмосферу этого места создавали бронзовые лампы с абажурами зеленого стекла, освещающие каждый отдельный стол. Ноябрьским вечером читальный зал головной варшавской библиотеки, вне всякого сомнения, был самым волшебным местом в столице.

Шацкий заранее радовался этому настрою, когда искал место на стоянке, но оказалось, что читальный зал прессы находится в безличном помещении на пятом этаже, в царстве ламинированных столиков, ламп дневного света и стульев с обивкой из коричневой ткани.

Теодор нашел в компьютере коды «Жича Варшавы» и «Экспрэсу Вечорнего», заполнил заказы на сентябрьские подшивки 1978 и 1987 годов — и ждал. Какое-то время он глядел на библиотекаршу, заполнявшую какие-то бумаги. Вид у нее был архетипичный: длинные черные волосы с пробором посредине, немодные большие очки, зеленый гольф с длинным рукавом и карикатурно громадные груди при худощавой фигуре. Похоже, та почувствовала его взгляд, потому что прервала работу и глянула на него. Шацкий быстро отвернулся.

Он никак не мог перестать думать о свидании в «Шпильке». Шацкий вспомнил каждое слово Моники, размышляя над тем, что та имела в виду, и как понимала то, что говорил он сам. Не ляпнул ли он чего-нибудь такого, что девушка могла бы понять превратно? Не слишком ли он высмеивал собственных коллег по работе? Ведь Моника могла подумать, будто он мизантроп и клоун одновременно. И он даже не мог решить, красива ли Моника вообще. Приятная, это да, может даже слишком, но вот красивая? Плечи чуточку широковаты, грудь маловата, попка посажена низковато, к тому же и ноги чуточку кривоваты.

От размышлений о ее теле, даже хотя он и разыскивал в нем несовершенства, Шацкого ужасно потянуло на секс. Все время перед его глазами стояла сцена, как она, слегка согнувшись, с юбкой, подвернутой до средины игр, демонстрирует ему свои сандалии. и вот он представил, как Моника подвертывает юбку еще выше. Тут его завернуло. Шацкий прикрыл глаза и представил сцену еще более тщательно. Не в кафе, а на диване у нее в квартире.

Нет, не могу я этого делать, — размышлял он, — не могу. Мне уже тридцать пять лет, почти тридцать шесть. Не могу я отправиться в туалет головного читального зала города, чтобы там онанировать, размышляя о какойтодевице с кривыми ногами.

Тем не менее, пошел.

Когда вернулся, газеты его уже ждали.

Шацкий начал с «Жича Варшавы» за 1978 год, хотя и не думал, чтобы все заходило так давно. Хенрику Теляку было тогда девятнадцать лет, родителей его уже не было в живых, семнадцатое сентября выпадало на воскресенье. Теодор просматривал колонки. Заканчивается самое прохладное лето десятилетия; конечный этап жатвы проходит как следует, авиавыставка на площади Победы в честь 35-летия Народного войска Польского. Скукота. Умерли писатель Зенон Косидовский и выдающийся окулист Витольд Старкевич, в Татрах некий турист скончался от сердечного приступа, альпинист свалился с горы Монах. Возможно ли, чтобы речь шла о ком-то из них? Нет. Что любопытно, «Жиче Варшавы» публикует цикл текстов перед шестидесятой годовщиной обретения независимости. Странно, Щацкий был уверен, что в ПНР День независимости всегда праздновали 22 июля. Что вовсе не было глупым, праздновать что-либо в средине ноября нет никакого смысла. Вечно холодно, льет дождь, даже парад смотреть не хочется.[92]

Шацкий внимательно читал все мелкие сообщения, в особенности — из столицы, ища информации о дорожной аварии или убийстве. Но вместо того нашлись размышления о том, что «компьютеры сделали головокружительную карьеру. Их экспансия даже пробуждает беспокойство». Инстинктивно Шацкий проверил, что показывали по телевизору вечером семнадцатого сентября. Первую серию «Куклы» с Камашем и Браунек, а по второму каналу — «Солдатская любовь», фильм югославского производства.

На Охоте автомобиль сбил двух человек, одного — со смертным исходом. Шацкий тщательно выписывал фамилии всех скончавшихся. в том числе, и профессора Сильвестра Калиского, министра по делам науки, высшего образования и техники, члена ПОРП, депутата сейма ПНР.

Спор. В соревнованиях по прыжкам на лыжах на искусственном покрытии шестое место занял Тадеуш Тайнер. Неужели родственник Аполлониуша? Подопечные Яцека Гмоха готовятся к отборочным матчам чемпионата Европы по футболу. с Исландией уже выиграли, теперь померяются со Швейцарией, на очереди Голландия и ГДР. Редактор текста не мог знать того, что в 2005 году знал Шацкий — что Польша не примет участие ни в этом чемпионате Европы, и ни в каких других.[93]

Прокурор искал далее, переписывая содержание некрологов, касающихся всех, скончавшихся семнадцатого сентября. Большая часть «в возрасте» или просто «покинула нас», или же «после тяжелой болезни». Шацкий подумал: хорошо еще, что не в результате несчастного случая. Похоже, он сам тоже имеет приличные шансы дотянуть до семидесяти. в газете от двадцатого августа в самом конце нашлось кое-что любопытное; «17 августа трагически погибли Мариан Крук, 52 года, и Здзислав Крук, 26 лет». Два совершенно одинаковых по размеру и содержанию некролога различались лишь подписями. В первом с «самым любимым мужем и сыном» прощались «мать, жена и родственники», а во втором — «с самым любимым мужем и тестем» — «жена, невестка и родственники». Т есть, вместе погибли отец с сыном. Один несчастный случай, две смерти, огромная семейная трагедия. Землетрясение в системе. Шацкий подчеркнул красным их имена в записной книжке. Нужно будет проверить обстоятельства этого события.

С большими надеждами Шацкий взял в руку подшивку «Вечернего Экспресса», ожидая детективов «с мясцом» и кровавых описаний трагических событий, но разочаровался. От газеты исходила ужаснейшая скука; прокурор не понимал, почему легенда этой газеты держалась столько лет. Или ему не повезло, и попались неудачные номера. Единственное сообщение, которое привлекло его внимание, было то, что Вайда начал экранизацию «Девушек из Вилько», назначив на главную роль Даниэля Ольбрыхского. Да, вот когда-то снимали фильмы!

В «Жизни Варшавы» за 17 сентября 1987 года, на сей раз, это был четверг, никто и не заикнулся относительно годовщины советского вторжения в Польшу.[94] Как девять лет назад, так и ежегодно потом. Зато имелся крупный текст о бомбардировке гитлеровцами Королевского замка. Еще говорилось о Войцехе Ярузельском, который беседовал с Хонеккером в ходе рабочего визита в ГДР. Ничего, — мстительно додумал Шацкий, — уже недолго. Полтора года, и все вы отправитесь в отставку.

По телевизору английский детективный сериал «Заслони ей лицо», чемпионат мира по художественной гимнастике, программа «Дай жить, водка» и Международный конгресс обществ Университета третьего возраста. Могло показаться, что 17 сентября 1987 года достаточно было несколько часов общения с «ящиком», чтобы от скуки вскрыть себе вены. Часть центрального района Варшавы без газа. Авария теплосети. Шацкий бесстрастно водил глазами по заголовкам. Осенная встреча в верхах Рейган — Горбачев. Несмотря на исключительно сложную жатву, будет собрано двадцать пять миллионов тонн зерна. Убийца не признается к вине. Шацкий остановился. Варшавское убийство, от семнадцатого сентября.

«О трагедии, случившейся вчера в центре столицы, говорит вся Варшава. Свидетелями были десятки человек. В 16:15 по адресу ул. Иерусалимские аллеи 125, на глазах прохожих была зверски убита сорокавосьмилетняя Данута М. Убийца — пятидесятитрехлетний Рышард М. — ударил женщину ножом в область шеи. Женщина скончалась на месте, прохожие задержали убийцу. Следствие ведет районное управление внутренних дел на Охоте».

Районное управление внутренних дел? А это, черт подери, что еще такое? — размышлял Шацкий, переписывая заметку. Милиция? Прокуратура? Какая-то замаскированная ячейка службы безопасности? Дело было эффектным, но от него на километр несло связью с малиной. Впоследствии он дочитался, что убийца был пьян, жертва — тоже, а ножом он ударил ее только лишь затем, что баба не желала принести ему сигарет из киоска.

Так что он искал дальше.

«Мать королей» завоевала Золотых Львов на кинофестивале в Гдыне. Шацкий чуть не свистнул, прочитав перечень других награжденных; каждый из этих фильмов мог сегодня запросто выиграть Гдыню, не опасаясь конкурентов. «Магнат», «Над Неменом», «Случай», «Верная река», «Внутренняя жизнь», «Поезд в Голливуд». Сплошные классические позиции, и все это в одном году. С ума сойти!

В «Экспрессе» за двадцать первое сентября он нашел заметку в несколько предложений. «Труп 23-летнего Камиля С. нашла его сестра, которая младше его на четыре года, в квартире на ул. Мокотовской. «Вся семья должна была находиться в позднем отпуске, — узнали мы от капитана Стефана Мамцаржа из районного отделения милиции. — Парень остался дома, и это его погубило, бандиты ожидали, что квартира будет пустой, когда же взломали дверь и обнаружили парня внутри, среди них началась паника, и они юношу убили». Милиция утверждает, что трагедия разыгралась вечером 17 сентября; сейчас продолжаются интенсивные поиски преступников».

Шацкий переписал заметку и постучал одноразовой ручкой по исторической газете, оставляя на ней черные точки. Снова он почувствовал щекотание в мозгу. То ли это интуиция подсказывала, что это событие может иметь связь с делом, или же у него рак. Только ведь дело в том, что он отыскивал умершую девушку, а здесь парень. Может быть, дело в обнаружившей тело сестре? Может, дело было в бывшей девушке Теляка? Или же этот Камиль с Теляком? Нет, нет… Все это по причине гомофобной паники, теперь уже и ему самому кажется, будто бы повсюду видит гомосеков. Но это вот дело стоило бы проверить. Хорошо было бы иметь фамилию.

Через три дня он нашел два некролога. Первый: «17 сентября 1987 года у нас отобрали Камиля Сосновского, любимого сына и брата. Камильчик, мы будем любить тебя вечно. Мама, папа и сестра». И второй, нетипичный: «17 сентября убили Камиля, нашего лучшего друга и приятеля. Старик, мы тебя никогда не забудем. Зиби и остальные».

Теодор не верил, чтобы из этого что-то вышло, но решил, что следует попросить Олега найти в архиве материалы того дела.

Он на автопилоте прочитал статью, которую только что измазал пастой. «Второй том Всеобщей Энциклопедии ожидает подписчиков. Его выдают после выполнения следующих условий: в пункте скупа макулатуры необходимо представить книжечку сдачи вторичного сырья, подписной талон и удостоверение личности, а так же заплатить 5100 злотых».

Какая чушь! Он не слишком хорошо помнил мира ПНР, но, похоже, Барея[95] рассказал о нем всю правду. Но, с другой стороны, все тогда должно было быть более простым. И более смешным.

Шацкий отнес подшивки на тележку, вежливо поклонился грудастой библиотекарше и сбежал по ступеням, напевая под носом хит Майкла Джексона «Девушка из библиотеки».[96] Только на первом этаже он включил мобилку, и тут до него дошло, что в библиотеке он просидел три часа. Холера, снова он облажался. Теодор выругался вслух и позвонил Веронике.