Увязнуть в паутине

понедельник, 13 июня 2005 года

В Америке суд присяжных снял с Майкла Джексона обвинение в педофилии. Тем не менее, Король покинул здание суда в плохом настроении и в печали. В Белоруссии милиция задержала насильника-геронтофила. Самой младшей из его жертв было 62 года, самой старшей — 87. На Украине члены львовской городской администрации приняли постановление, необходимое для открытия Кладбища Орлят. Во Франции Анджей Северин получил Орден Почетного Легиона. А в Польше скука: Роман Гиртых желает привлечь к суду министра молодежи и спорта за то, что тот не предотвратил проведения нелегального Парада равенства. Ян Рокита[97] соглашается с Ярославом Качиньским по вопросу люстрации и заявляет: «Имеется шанс на совместное правление». Лешек Миллер[98] позорно проиграл предварительные выборы в Лодзи, тем не менее, он останется первым в списке. в Варшаве полиция раскрыла банду похитителей дорогих автомобилей, действующих по методу. В ходе следствия изъят пистолет с глушителем, 2,5 килограмма амфетамина и старинное самурайское оружие. В столице прекрасная погода, 22 градуса, солнечно, осадки не предусмотрены.

1

С самого утра Шацкий заехал к Олегу на улицу Вильчу. Так случилось, что на выходных никого не убили, и прокурора беспокоило, что если полицейский не доставит ему никаких новых сведений о Теляке, придется заняться наркотиками.

Они пили кофе из пластиковых стаканчиков в буфете полицейской комендатуры. Кузнецов в своей блестящей безрукавке, наброшенной на зеленоватую футболку выглядел ну совсем как валютчик со стадиона. Шацкий в сером костюме — походил на бухгалтера мафии, желающего серьезно поговорить с преступником о делах.

— Фоноскопия для тебя имеется, — сообщил Кузнецов. — К сожалению, не экспертиза, а неофициальное заключение. Лешек сделал мне это по знакомству, обычно же сравнительный материал необходимо записывать в их специальной фоноскопической студии. За нее заплатили бешеные деньги — они заглушили даже шорох электронов в электропроводах — и теперь о других записях не желают даже слышать. Выпендриваются. Но Лешек парень свой. Знаешь, что он все время настраивает пианино? Слух у него просто фантастический, я вообще удивляюсь, что работает на нас.

Шацкий купил бутылку воды, чтобы прополоскать рот после кофе, обладавшего вкусом мокрой тряпки. То ли заварили ячменный, то ли не промывали кофе-машину уже пару лет. Или же и то, и другое.

— Так каков же неофициальный вывод пана Лешека?

— Ты понятия не имеешь, что это за псих; как-то раз я был у него дома, уже не помню, по какой причине. Двухкомнатная квартирка в крупноблочном доме на Урсынове, но ребенок спит вместе с ними, так как вторая комната предназначена исключительно для прослушиваний. Столик и ничего больше; все стены и потолок выложены лотками для яиц, ну, знаешь, теми большими, квадратными…

— Олег, смилуйся, у меня куча работы, а могут подвалить еще больше. Вывод.

Кузнецов заказал очередной кофе.

— Погоди, не пожалеешь.

— Пожалею, — махнув рукой заявил Шацкий.

— И вот как ты думаешь, что он там слушает?

— Ну, раз спрашиваешь, не музыку.

— Жену он слушает.

— Ой какой хороший семьянин. Это уже конец?

— Нет. Он слушает оргазмы собственной жены.

Кузнецов замолчал и триумфально глянул на прокурора.

Шацкий понимал, что прямо сейчас следует кольнуть приятеля точно нацеленным злорадством и закрыть тему, но не мог сдержать любопытства.

— Ну ладно, ты выиграл. Ты хочешь сказать, что они трахаются на тех его яичных лотках?

— Почти. Он заставляет ее мастурбировать в этой комнате и записывает ее стоны. Там никаких помех не должно быть.

Шацкий пожалел, что не прикрыл тему.

— Последний вопрос: на кой ляд ему это?

— Ради бабок! Он разработал такую теорию, что женщина, когда кончает, издает особенный звук, частично выходящий за порог слышимости. Он хочет этот звук синтезировать, запатентовать и продавать рекламщикам. Ты понимаешь? Ну вот идет реклама живца[99] по ящику, сравнивают его с тем, с этим, а ты вдруг сходишь с ума от возбуждения, потому что в рекламу вмонтировали тот самый звук. После того идешь в лавку, видишь это пиво, и у тебя тут же встает. И что? Станешь после того покупать другой пивасик? Можешь смеяться, но что-то в этом есть.

— Я даже знаю, что конкретно. Драма ребенка, вынужденного спать с родителями…

Кузнецов покачал головой, наверняка размышляя о том, а мог бы сам он заработать на кончающих рекламах, после чего вынул из кармана безрукавки блокнот.

— Лешек на девяносто процентов уверен, что голос, говорящий «папочка», это голос Квятковской. Варшавский акцент, характерная интонация, несколько приближенная к французской — вполне возможно, что девица когда-то проживала во Франции — и слегка заглушенная «р». Но только на девяносто процентов, потому что сравнительный материал был рабочим. Жену Теляка он решительно исключил, Ярчик, собственно говоря, тоже, хотя тут обнаружил много общих моментов. Он утверждает, что обе — и Квятковская, и Ярчик — должны быть варшавянками как минимум во втором поколении, причем — живущими в центре. И у них похожий, весьма высокий, окрас голоса.

Шацкий наморщил брови.

— Не шути. Ты никогда не сможешь уболтать меня, что по акценту можно узнать, кто живет в центре, а кто на Праге.

— Так я и сам удивлялся. Явно не тогда, когда живешь тут пару-тройку лет, но если твои дед с бабкой жили здесь — тогда да. Неплохо, а?

Шацкий автоматически согласился, размышляя над тем: а вот интересно, перехватила ли дочка, с рождения проживающая на Праге, пролетарский выговор правого берега Вислы?

Они еще поговорили о следствии, но Кузнецову особо сказать было и нечего. Только сегодня он встретится с финансовым консультантом Теляка; ага, еще он послал человека найти знакомых Теляка из техникума и политехнического института, чтобы тот порасспрашивал о давних любовных увлечениях покойниого. А под конец, когда Шацкий попросил полицейского как можно скорее найти акты расследования еще 1987 года, они поссорились.

— Не может быть и речи, — пошел в отказ Кузнецов, поглощая булку с кремом. — Никакой, курва, речи.

— Олег, пожалуйста.

— Напиши письмо коменданту. Ты всегда был настырным, но в этом следствии переходишь самого себя. Вот напиши на листке все, о чем до сих пор ты меня просил сделать, и сам увидишь. Нет, не может быть и речи. Или направь требование в полицейский архив. Недели через три все будет готово. Я же заниматься этим не собираюсь.

Шацкий поправил манжеты сорочки. Он прекрасно понимал, что приятель был прав. Но интуиция подсказывала, что этот след необходимо проверить как можно скорее.

— Ну в последний раз, честное слово, — просящим голосом произнес он.

Кузнецов только пожал плечами.

— Это тебе повезло, что мой приятель работает в архиве, — буркнул он наконец.

— Вот почему меня это не удивляет? — подумал Шацкий.

2

Янина Хорко — к счастью — выглядела, как и всегда некрасивой. На сей раз она умело подчеркнула полное отсутствие красоты с помощью черных брюк с тщательно заглаженной стрелкой и серой вязаной блузки с громадных размеров брошью из кожи. Так что Шаций мог расслабиться и во время беседы глядеть начальнице в глаза.

— Иногда у меня складывается впечатление, пан прокурор, — бесстрастно цедила та, глядя на прокурора слоно на отстающий кусок обоев, — будто бы у пана, в свою очередь, складывается впечатление, что пан у меня пользуется некими особенными предпочтениями. Так вот, впечатление это ошибочное.

Шацкий был счастлив. Вот если бы она снова начала заигрывать и бросать на него значительные взгляды, пришлось бы менять работу. Какое облегчение!

— Среда, — ответил он.

— При чем тут среда? — спросила Хорко.

— По нескольким причинам… — начал было он, но снизил голос, так как в кабинете раздалось пикание, сигнализирующее приход эсэмэски: он забыл отключить телефон.

— Можете посмотреть, — злорадно оскалилась начальница. — А вдруг это кто-то признался в вине.

Шацкий глянул. «Понимаю, что глупо, но со вчерашнего дня страшно полюбила свои новые сандалии. Угадай, почему. Кофе? Мо».

— Это личное сообщение, — сказал Шацкий, делая вид, что не замечает мины начальницы. — Во-первых, мне нужно еще два дня, чтобы покопаться в деле Теляка, во-вторых, мне нужно подготовиться к процессу Глинского, а в-третьих, у меня куча бумажной работы.

— Не смешите меня, у каждого куча.

— В-четвертых, не думаю, чтобы над этим делом должно было бы работать уж столько человек, — сказал Теодор, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более деликатно.

Хорко глянула в окно, выдула верхнюю губу и тихонько фыркнула.

— Притворюсь, что вот этого не слышала, — заявила она, не глядя на подчиненного, — в противном случае, мне пришлось бы согласиться с тем, что пан оспаривает то, как я руковожу работой прокуратуры. Либо, что вы сомневаетесь в компетентности собственных коллег. Ведь вы имели в виду не это?

Шацкий не ответил.

Хорко усмехнулась.

— Ладно, пускай будет среда. Но ни часом больше.

Барбара Ярчик появилась в кабинете Шацкого ровно в одиннадцать. Тот заморгал, снова в голове что-то зачесалось. Дежа ву. Барбара Ярчик выглядела точно так же, как и неделю назад. С серьгами включительно. Прокурор подумал, что, возможно, она каждый день одевается по-другому, но придерживается недельного цикла.

Он задал женщине несколько рутинных вопросов. Не случилось ли чего; быть может, вспомнила про какие-то факты, о которых не рассказала ранее; не контактировала ли она с Каимом, Квятковской или терапевтом Рудским. На все эти вопросы женщина отвечала кратким «нет». Упомянула лишь то, что в четверг под каким-то мелким предлогом к ней приходил кто-то из полиции. Цели этого визита она не поняла.

— Полиция принимает во внимание все следы, наверняка то была рутинная проверка, — солгал Шацкий, посчитав, что Ярчик не следует знать о фоноскопических исследованиях. — Вы должны согласиться, что до времени окончания следствия подобного рода визиты могут случаться не так уже и редко.

Женщина кивнула. Без особого энтузиазма, но с пониманием.

— Принимаете ли вы снотворное? — спросил Шацкий.

Та наморщила лоб, размышляя по-видимому, зачем прокурор желает узнать об этом.

— Иногда, — ответила она через какое-то время. — Сейчас-то довольно редко, но когда-то была почти что зависимой, приходилось глотать таблетку чуть ли не еженощно.

— Зависимой?

— Ну, не в таком смысле, как наркотическая зависимость. У меня были проблемы, я не могла спать, врачи прописывали мне эти таблетки. В конце концов, их прием сделался таким же естественным делом, как чистка зубов перед сном. Когда это до меня дошло, я перепугалась. На эту терапию я пошла и по этой, кстати, причине.

— Но вам до сих пор случается принять таблетку?

— Не чаще, чем одну в несколько дней, может, раз в неделю. А бывает, что и реже.

— И какое лекарство вы сейчас принимаете?

— Транкилоксил. Это французский препарат.

— Сильный?

— Довольно. Только по рецепту. Опять же, слишком долго я принимала таблетки, теперь обычные снотворные меня не берут.

— Когда вы принимали транкилоксил в последний раз?

Ярчик покраснела.

— Вчера, — ответила она. — В последнее время у меня проблемы со сном.

— А вы не знаете, почему я об этом спрашиваю?

— Говоря по правде — нет.

Шацкий тянул со следующим вопросом. Возможно ли такое, что Теляк украл у нее таблетки? В таком случае, она сразу же должна была заметить их отсутствие.

— В келье пана Теляка в монастыре на Лазенковской нашли пустую бутылочку от транкилокмла. Патолог заявил, что пан Теляк — еще до того, как был убит — принял большое количество этих таблеток, но потом вырвал их. На бутылочке отпечатки пальцев пана Теляка и ваши. Вы можете объяснить это?

Теперь Ярчик побледнела. Она глядела на Шацкого перепуганными глазами и не отвечала.

— Я слушаю, — подогнал тот.

— Я… я… о Боже, я только что вспомнила, — выдавила из себя женщина. — Пан же не думает, будто бы я…

Она разрыдалась.

— Я страшно извиняюсь, — говорила Ярчик, ища платок в сумочке. Шацкий хотел бы подать ей свой, но у него, как на злость, не было. В конце концов, она нашла свой, оттерла глаза и высморкалась. — Мне ужасно стыдно перед паном, — тихо повторила женщина, все время избегая глядеть на прокурора. — Но как тут можно обо всем помнить, когда тут и терапия, и убийство, труп и вообще… Полиция и прокуратура. Из-за всего этого я все время чувствую себя обвиняемой и не могу спать. Даже своему терапевту позвонить боюсь, а кто знает, не замешан ли во все это еще и он сам. Вот и забыла.

— Скажите, пожалуйста, — как можно деликатнее сказал Шацкий, — о чем вы забыли.

— В пятницу вечером, уже после ужина, мы встретились с паном Хенриком в коридоре. Он, случаем, возвращался из туалета, ну а я шла туда по нужде. По-моему, он сказал, что это место его пугает, что у него мурашки по коже. Точно не помню, тогда я много размышляла о терапии, как все пойдет, так что была не совсем внимательна. он говорил, что страшно нервничает, и нет ли у меня чего-нибудь снотворного. Я сказала, что могу предложить ему таблетку.

Шацкий прервал Ярчик движением руки.

— И вместо того, чтобы дать ему таблетку или пару, пани отдала весь запас препарата, к которому у вас зависимость? Не понимаю. Зачем?

— У меня были две.

— Таблетки?

— Бутылочки. Одну я бросила в чемодан, когда выходила из дома, а вторая была в косметичке. Я не вынимала ее оттуда после командировки в Ганновере, где была на ярмарке игрушек. Мне показалось, что глупо будет давать одну таблетку, если могу целую бутылочку. И мы договорились, что пан Хенрик отдаст мне лекарство перед отъездом.

— И много там было?

— Половина упаковки или чуточку меньше. Штук около двадцати.

Шацкий почувствовал в кармане вибрацию телефона. Снова эсэмэска. Перед тем он написал Монике, что с удовольствием выпьет с ней чашечку в четыре часа, но при условии, что та позволит ему хвалить свои одежки. Интересно, что там она написала в ответ.

— А в субботу пани не боялась, что пан Теляк сможет воспользоваться вашими же таблетками, чтобы покончить с собой?

Женщина закусила губу.

— Об этом я не подумала.

Шацкий взял открытую папку с материалами дела и прочитал: «И вот я подумала, быть может, кто-то оказал ему услугу, потому что, честное слово, нет, видно, миров, где пану Хенрику могло быть хуже, чем здесь».

— Это ваши слова, — сказал он.

— Но я не помню такого, чтобы они были в протоколе, — выпалила та, глядя прокурору в глаза.

Шацкий улыбнулся.

— Вы правы, я прочитал собственную заметку. Что вовсе не отменяет факта, что это ваши слова. Тут же в голову приходит вопрос, не произошла ли вся описанная пани ситуация не в пятницу, а в субботу. И, случаем, не дали ли вы пану Теляку больше таблеток, чем было нужно, чтобы — назовем это деликатно — дать ему выбор.

— Ну конечно же — нет! — подняла та голос. — Это подлые инсинуации.

На эти слова Шацкий не отреагировал.

— Надвигается вопрос, почему в ходе предыдущего допроса вы не упомянули о ночном разговоре с паном Теляком. Лично я подобное бы запомнил.

Женщина опустила голову, опираясь лбом на кончики пальцев.

— Не знаю. Я не могу этого объяснить, — тихо произнесла она. — Честное слово, не могу.

Шацкий воспользовался ситуацией, чтобы незаметно глянуть на дисплей телефона. «В таком случае бегу переодеться. Довстре 4 в Шп. Мо».

— Поверьте, сейчас я говорю правду, — прошептала Ярчик. — Зачем мне было бы лгать?

Мне и самому хотелось бы это знать, — подумал Шацкий.

— Этот вот вопрос может показаться пани странным, но где вы воспитывались в детстве.

Ярчик подняла голову и удивленно глянула на хозяина кабинета.

— Здесь, в Варшаве, но мои родители из Лодзи.

— А в каком районе?

— В Центре, неподалеку от комендатуры на Вильчей. Но когда мне исполнилось двадцать пять, я перебралась в Гродзиско. Уже лет и лет.

После этого Шацкий слегка наклонился к женщине. Ему не хотелось, чтобы та отвела взгляд, когда он будет задавать следующий вопрос.

— Говорит ли пани что-нибудь имя Камиль Сосновский?

Ярчик не спустила глаз. Не моргнула. Не наморщила лба.

— Нет, — коротко ответила она. — Кто это?

— Неудачник. Ладно, это неважно.

Ханна Квятковская выглядела намного лучше, чем неделю назад, не была она и столь дерганой. Возможно, ее паршивое состояние не было вызвано не неврозом, а только лишь психотерапией выходного дня, законченной нахождением останков Хенрика Теляка. Сейчас она казалась особой энергичной и довольной жизнью. И, благодаря этому, привлекательность ее увеличилась. Шацкий подумал, что объективно она значительно красивее Моники, хотя и старше на восемь лет. На несущественные вопросы, которые он задавал, чтобы раскрутить беседу, женщина отвечала коротко и по делу. Один раз она даже позволила себе пошутить, но Шацкий не отреагировал. Больше уже не пыталась. Оказалось, что Лешек таки прав, и что Квятковская росла неподалеку от площади Конституции, хотя сейчас проживала на Грохове, неподалеку от площади Шембека. Шацкому хотелось спросить, не чувствует ли она себя ссыльной, как он сам, но от этого намерения отказался. Вместо этого он спросил у нее про Камиля Сосновского. Немного подумав, женщина заявила, что такой ей не известен. И ей не хотелось знать, почему прокурора это интересует.

— Пани известно, что такое фоноскопия? — спросил тот.

Квятковская почесала щеку.

— Ну… не знаю, — ответила она. — Но по названию делаю вывод, что это что-то вроде дактилоскопии, только относится к звукам. Наверняка, это какая-то криминалистическая техника, касающаяся распознавания голоса. Я права?

— На все сто. Зачем я спрашиваю? Так вот, в ходе следствия мы зафиксировали, — про себя Шацкий выругался за употребление новояза, — диктофон пана Теляка. Могу вас признаться, что тот был чем-то вроде записной книжки и дневника. Он записывал там деловые встречи и персональные размышления. Самым интересным для нас оказался фрагмент, записанный им после субботней психотерапии.

Квятковская отрицательно покачала головой.

— Не хотелось бы мне услышать того, что он записал. Для нас все было ужасно, а что говорить про него.

— Тем не менее, я расскажу пани вкратце. Пан Хенрик находился в крайне плохом состоянии, ему казалось, будто бы он слышит голоса, но считал, что это у него бред, галлюцинации. И тогда он решил записать их, чтобы проверить, реальны ли те.

Он прервал, внимательно следя за реакцией Квятковской. Та ничего не сказала, но ее свободное настроение испарилось. Несколько раз она моргнула правым глазом. Шацкий спросил, не желала бы пани Квятковская как-то все это прокомментировать. Та отрицательно мотнула головой и поправила очки. Шацкий вновь почувствовал почесывание в мозговой коре. Либо я уже не способен ассоциировать факты, либо необходимо обратиться к неврологу, подумал он.

— Прослушивая запись, в первый момент мы были потрясены, так как Теляк записал свой разговор с умершей два года назад дочкой. Материал был подвергнут фоноскопическому анализу, и выводы однозначны. Тем человеком, который стоял под дверью комнаты Теляка и изображал его покойную дочку, являетесь вы. Как вы можете это прокомментировать?

Квятковская вся сделалась серой.

— Это какая-то шутка, — выдавила она из себя. — Не верю…

Прокурор Теодор Шацкий почувствовал себя ужасно уставшим. Эта обманщица ему уже надоела.

— Видите ли, — сказал он намного громче, чем собирался. — Я представляю пани не свои гипотезы, но факты. А факты таковы, что после исключительно тяжкой для Хенрика Теляка терапевтической сессии пани изображает под дверью его покойную дочку, намекая на то, что он должен прийти к пани — то есть, к своей дочери — а через минуту Теляк записывает прощальное письмо жене и заглатывает упаковку снотворных таблеток! Так что не говорите, во что пани верит, а только, ради Бога, прокомментируйте эти факты. Пока я не подумаю, что пани решила воспользоваться вертелом, раз пани не удалось склонить Теляка к самоубийству, и, просто напросто, не посажу пани за решетку.

Он не блефовал. После обнаружения записи и подтверждения того, что это был голос Квятковской, гимназическая учительница стала главной подозреваемой. На всякий случай в ящике его письменного стола лежало подписанное Хорко постановление о предъявлении Квятковской обвинений. Он был готов официально сделать ее подозреваемой в следствии, тщательно обыскать ее квартиру, назначить ей полицейский надзор и направить на психиатрическую экспертизу. Только две вещи его удерживали: интуиция и опасение, что в суде пролетит под фанфары уже на первом заседании. Вместо доказательного материала Шацкий располагал лишь туманными уликами и дурацкими теориями на грани эзотерики.

Женщина вскочила с места и начала ходить кругами по кабинету.

— Должно быть, это кошмарный сон, — уговаривала она сама себя. — Это не может быть правдой, не может.

Остановилась и поглядела на Шацкого.

— Мне сложно поверить, что пан не лжет. Но я верю, ибо, в конце концов, какой для вас во всем этом смысл. Прошу запротоколировать, что я, полностью осознавая уголовную ответственность, или как там говорится, клянусь и подчеркиваю всеми силами, что не помню, чтобы я стояла под дверью Хенрика Теляка и изображала его дочку. Клянусь! Можете исследовать меня на детекторе лжи, направить на психиатрические исследования — я согласна на все.

«Если сейчас ты не спросишь, чего же такого ты говорила Теляку через двери, я обязательно представлю тебе обвинения», — подумал Шацкий и выдвинул ящик стола.

— Но прежде всего, — Квятковская нацелила палец в прокурора, — я требую, чтобы пан представил мне эту запись. Я хочу знать, в чем меня обвиняют.

Тот вынул из ящика стола диск и вставил в стоящую на подоконнике допотопную «селедку».[100] Запустил Квятковской «разговор с духом». Уже после первых слов пришлось прервать, так у женщины случился приступ истерии. Шацкий подал ей стакан воды, уложил на полу, сунул под голову свернутый пиджак, отправил сотрудников, которые пришли, обеспокоенные громким плачем, м при этом размышлял: можно ли столь замечательно притворяться. Минут через пятнадцать Квятковская заявила, что чувствует себя уже лучше, и что ей хотелось бы выслушать запись до конца.

Женщина побледнела, кулаки судорожно сжаты, но она уже не плакала.

— Так я вас слушаю, — сказал Шацкий после того, как выключил проигрыватель.

— Свой голос я узнаю, но мне кажется, что сейчас вот-вот кто-то выскочит из шкафа и крикнет «surprise!», а пан вручит мне букет цветов, который прячет под столом. Я не могу этого объяснить, не знаю, как такое возможно, единственное, что я помню от того вечера, что зубы чистила пальцем, потому что щетку забыла, а потом легла спать. Я понимаю, что пан может мне не верить, но все это самое странное, случившееся со мной за всю жизнь. я слышу собственные слова, которых никогда не произносила.

Шацкий записал и подал протокол женщине. Перед тем, как подписать, она дважды все прочиталаЮ очень внимательно.

— Я не представлю пани обвинения, хотя и мог бы, и никто ко мне не имел бы претензий, — сказал прокурор. — Только мне бы хотелось, чтобы пани знала, что на данном этапе следствия пани является — назовем это так — наиболее наблюдаемой. Поэтому прошу вас ни с кем об этом всем не говорить и не выезжать из Варшавы. Если у меня появится хотя бы малая тень подозрения, что вы затрудняете расследование, в тот же самый день вы очутитесь под замком. Это вам ясно?

За Ханной Квятковской еще не закрылась дверь прокуратуры, а Теодор Шацкий уже жалел о собственном решении. Вера в интуицию тебя погубит, констатировал он про себя. Нужно было ее посадить и посмотреть, что будет дальше.

3

Он отдал секретарше указание не переключать на него никакие телефонные звонки, выключил компьютер и поудобнее устроился в кресле, чтобы через включенный интерком выслушать беседу, что велась в соседней комнате. Было жаль, что в офисе нет установленных видеокамер, а хотелось бы увидеть, как похожий на плюшевого медведя инспектор допрашивает Игоря. Если бы мусор подозревал хотя бы сотую часть того, о чем знал Игорь, во что был замешан, то сюда прибыл бы в сопровождении целой армии антитеррористов. Мужчине захотелось посмеяться: даже если бы у полицейского такая идея и появилась, сам он этого бы не допустил. Одним телефонным звонком.

— Какой классный меч. Это самурайский?

— Подарок от одного из клиентов. Неподдельный артефакт восемнадцатого века из Японии. На вашем месте, пан инспектор, я бы его отложил. Очень легко можно покалечиться.

— Да я привыкший. Как раз вчера порезался, когда чистил рыбу. Давно уже не покупал чего-то такого, что не было бы замороженным камнем. А вот вы знаете, что как-то раз детей в США попросили нарисовать рыбу, так кое-кто нарисовал такой вот брикет? Здорово, а?

— И правда, увлекательно. Но только в этом как раз случае, вы можете потерять пальцы, в лучшем случае — перерезать сухожилия на ладони. Присаживайтесь. Так пану будет удобнее.

— Целый день сижу, на заднице уже мозоли. Вам не помешает, если я чуточку похожу? У пана кабинет больше, чем площадки для прогулок во многих польских тюрьмах.

— Мне трудно оценить, никогда не имел удовольствия.

— Не хвали дня до заката Солнца, как говаривали древние китайцы. Или римляне — тут я не уверен. Впрочем, давайте перейдем к делу.

— Охотно. Не скрываю, мой деловой календарь практически заполнен.

— Расскажите мне о финансах пана Хенрика Теляка. Насколько я понимаю, пан был его бухгалтером.

— Консультантом по инвестициям. Мы ведь консалтинговая фирма, заполнением налоговых деклараций не занимаемся.

— Жаль, оно вроде как дело прибыльное. А пан мог бы прикупить нож для бумаги, была бы пара с мечом.

— Мы вели инвестиционный счет пана Теляка, кроме того, он депонировал у нас свой полис страхования жизни.

— Инвестиционный счет? То есть?

— У нас имелась доверенность по распоряжению собранными там денежными средствами до процентами определенной суммы. В данном случае: пятидесятью процентами по состоянию на конец предыдущего полугодия, но не больше среднего значения за последние два года. А это означает, что чем больше мы заработали для пана Теляка, тем больше могли инвестировать, но если бы в чем-то промахнулись, и пан Теляк потерял средства, мы не могли бы уменьшить его счет на сумму, меньшую, чем — назовем это так — безопасную сумму.

— И часто вы теряли?

— Пан Теляк никогда не зарабатывал меньше двадцати процентов накопленных средств. Понятное дело, что после его смерти новые инвестиции мы прекратили. Что случится с деньгами далее, зависит от вдовы пана Теляка. Она может ликвидировать счет, может потребовать выплаты части денег, но может нам доверить и дальше распоряжаться финансами на предыдущих или новых условиях.

— И сколько же на счету сейчас?

— Неполные пятьсот тысяч злотых наличными и шестьсот тысяч в активах.

— Не понял?

— Всего миллион и сто тысяч. Понятное дело, эта сумма ежедневно изменяется в зависимости от курса акций, валют и так далее. Некоторые инвестиции долгосрочные, так что если бы пани Теляк пожелала как можно быстрее все превратить наличность и вывести ее — получилось бы около миллиона.

— А полис?

— Полмиллиона.

— Похоже на то, что вдовушке не нужно будет спрашивать в аптеке польские заменители.

— Пан Хенрик Теляк был нашим клиентом, но и моим многолетним приятелем. Точно так же, как и его супруга. Так что я просил бы тщательнее выбирать слова.

— А она знала про полис и инвестиционный счет?

— Нет.

— Вы уверены?

— Разве что узнала от Хенрика.

— Она уже посетила вас?

— Мы виделись на похоронах, но о деньгах не разговаривали. Она лишь обещала, что заскочит на будущей неделе.

— Но это несколько странно, пан так не считает?

— Нет. Насколько мне известно, Ядвиге хватает средств на текущие расходы.

— Понятно. И долго вы знали Хенрика Теляка?

— Познакомились мы еще на учебе в политехническом, это был конец семидесятых годов, но еще перед введением военного положения. Потом наши пути на какое-то время разошлись. Я, немного по знакомству, получил работу в одном из центров по внешней торговле, заинтересовался экономикой, а он остался верен полиграфии. А в восемьдесят девятом году случайно встретились.

— Выходит, это ваша фирма?

— Я являюсь одним из совладельцев и вице-президентом.

— Пан долго занимался финансами пана Теляка?

— Более десяти лет, с девяносто четвертого года.

— И к вам можно прийти вот просто так, с улицы?

— Можно, хотя и не сказано, что мы пана обслужим. Мы фирма небольшая, но элитарная. Клиентов у нас немного, но никто из них — как бы это сказать — только на жизнь не зарабатывает. Все попали к нам по рекомендации. Мы способны заработать для них много денег, но и наши гонорары низкими не назовешь. Но пока что еще не случалось, чтобы кто-то был недоволен нашими услугами.

— То есть, вы не являетесь никакой тайной сектой?

— В смысле?

— Пропитанные сексом ритуалы инициации, распорядительницы в одеянии всего из двух стодолларовых купюр, ритмичные удары в бубен и вообще удары…

— О подобном мне ничего неизвестно.

— А может вам известно такое? Были ли у Теляка враги, люди, завидующие его положению и деньгам?

— На эту тему мне ничего неизвестно.

— А не говорят ли пану имена: Цезарий Рудский, Эузебиуш Каим, Барбара Ярчик, Ханна Квятковская?

— Рудского я пару раз видел по телевизору, он выступал, кажется, в качестве эксперта в каком-то ток-шоу. У моей жены имеется его книга по решению проблем в семье. Фамилии остальных мне ничего не говорят.

— Камиль Сосновский?

— Тоже нет.

— Жаль. Следующему вопросу попрошу не удивляться, я не шучу и проверяю важный след.

— А жаль. Мне ваши шутки понравились.

— Некий прокурор сказал бы, что в таком случае вы первый. Помните ли вы сами со времен учебы в институте, или же может Хенрик Теляк рассказывал вам о более ранних временах — о женщинах, с которыми он встречался? Была ли у него некая большая любовь? Или в его судьбе, возможно, произошла некая трагедия, странное травматическое переживание?

— Нет, по данной теме мне ничего не известно. Политехнический не мог быть источником подобного рода замечаний, девушек там мало, но помню, что Хенрик практически никогда не участвовал в наших походах — прошу прощения — «по телкам». Пару раз он встречался с какой-то девушкой в течение нескольких месяцев, только я не сказал бы, чтобы там было что-то серьезное. Он вообще был довольно робким. А в последний год занятий, то был, кажется, восемьдесят четвертый, он без памяти влюбился в Ядзю. А она его не желала. Он же ходил словно во сне. Как он еще диплом защитил?… А потом мы расстались, когда же встретились в следующий раз — они уже были в браке. Поженились они в восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом.

— Их брак был удачным?

— Мы не встречались настолько часто, чтобы я мог это оценить.

Как только Кузнецов покинул офис фирмы, Игорь зашел в кабинет мужчины. Он был без пиджака.

— Вот же назойливый хам, я даже вспотел. Всякий раз, как он открывал рот, меня просто трясло. Ненавижу таких людей. Ты все слышал?

Мужчина кивнул.

— Похоже на то, что больше притворяться мы не можем. Они ведь не наощупь блуждают. Я чуть ли не в ступор впал, когда он спросил про него. Даже не думал, что они на это наскочат.

Председатель правления встал с места и подошел к окну. Действительно, это было определенное несоответствие, но по сравнению с другими угрозами, с которыми им пришлось сталкиваться в течение последних лет — ничего такого, о чем следовало бы беспокоиться. Он глядел на растягивающийся внизу бетонный луна-парк и размышлял, что если бы обладал божественным могуществом, то в одно мгновение вытащил бы на свет божий все тайны, скрываемые в стенах этого невеселого городка, каким является Варшава. Все. Не только те, что были наиболее крупными — ведь он и сам был их хранителем — от сохранения которых зависела безопасность страны. Все коммерческие махинации, случаи неверности, семейных измен, мелкие обманы ради флирта, родительские полуправды, детские утаивания. И вот так, по щелчку его пальцев, все было бы раскрыто. И нашелся бы после того хоть один человек, который осмелился бы повторить за их окруженным слепым поклонением божком: истина освободит вас?[101] В этом он как раз сомневался.

— Ты прав, — сказал он, отворачиваясь от окна. — Пора начинать действовать. Кузнецов, как мне кажется, безвреден, а вот про прокурора Шацкого мы обязаны знать как можно больше. Где работает его жена, в какую школу ходит дочка, кого он трахает на стороне, с кем уговаривается на пиво и кого терпеть не может на работе. Думаю, под конец недели нужно будет нанести ему визит.

— Сколько у меня времени?

— До утра среды. Потом уже может быть и поздно.

4

Цезарий Рудский выздоровел и вернулся к своему стильному хемингуэевскому имиджу. Тоненький гольф, кажущиеся пушистыми волосы «перец с солью» с преимуществом седины и такая же борода, пронзительные голубые глаза и терапевтическая улыбочка, одновременно благожелательная и издевательская. Весь его вид, казалось, говорил, что этот мужчина наверняка выслушает тебя заинтересовано и с пониманием, но выдержит ко всему этому здоровую дистанцию и удержится от вторжения на интимные территории. Да, Цезарий Рудский мог бы выступать на биллбордах, рекламирующих психоанализ.[102]

Шацкий завел разговор о гипнозе, психотерапевт отвечал долго и обширно, пока прокурору не пришлось его попросить не пояснять так уж подробно теорию, но ответить на вопрос.

— Вы способны загипнотизировать пациента?

— Конечно. Но пользуюсь этим редко, так как считаю, что процесс терапии должен полностью осознаваться. Но часто источником заболевания является настолько вытесненное воспоминание, что добраться до него можно только лишь путем регрессии пациента. Лично я считаю это окончательным выходом.

— Путем регрессии? — Шацкий желал удостовериться, что и он, и Рудский имеют в виду одно и то же.

— Путем вывода, отступления пациента в прошлое. Это очень деликатная операция, требующая осторожности и такта. И храбрости, так как пациент часто перемещается по воспоминаниям, которые сильнее всего запечатлились в памяти или же сильнее всего были вытеснены. Так что это может быть шокирующим. Как-то была у меня пациентка, которую в детстве сексуально растлевали воспитатели в приюте, женщина ужасно разбитая морально. Только я об этом не знал. Она, определенным образом, тоже не знала. Когда она неожиданно в ходе проведения регрессии начала мне рассказывать голосом и выражениями маленькой девочки о подробностях оргии, в которой обязана была участвовать — прошу представить, но я вырвал.

— Может и лучше, что о некоторых вещах мы не помним.

— Я тоже так считаю, хотя многие психотерапевты с этим не согласны. Думаю, наш мозг знает, что делает, когда заставляет нас забыть. Хотя, естественно, есть такие поступки, которых выбросить из памяти нельзя. Вы об этом знаете лучше всех.

Шацкий сморщил брови.

— Что пан имеет в виду?

— Поступки, за которые те, кто их совершил, обязаны понести наказание. Преступления. Убийства.

— А вы сообщили в полицию или в прокуратуру про тех воспитателей из детского приюта?

— Пациентке было практически шестьдесят лет.

— Но если бы в ходе гипноза вы столкнулись с информацией о совершенном недавно преступлении, и вы бы знали, что утаить это будет лучшим для вашего пациента, что бы вы сделали?

— Утаил бы эту информацию. Я руководствуюсь добром пациента, а не общества.

— В этом мы различаемся.

— Похоже на то.

Шацкий незаметно глянул на часы: около половины четвертого. Если он не хочет опоздать на встречу с Моникой, темп беседы следовало ускорить.

— А вот могли бы вы загипнотизировать кого-нибудь так, чтобы потом — независимо от своей воли — он сделал бы что-то такое, чего бы в своем обычном состоянии сделать никак не мог?

Это была одна из его теорий, которая, несмотря ни на что, казалась ему более достоверной, чем совершение преступления Ханной Квятковской. Харизматический психотерапевт использует естественное влияние на людей, да еще и гипноз, чтобы руками пациентов свести собственные счеты. Нет, если подумать, предположение совершенно невообразимое, словно из детективного сериала, но кто сказал, что подобного не могло случиться? В умственном построении было множество слабых мест, прежде всего — не было мотива, опять же, крайне сложно было бы ответить на вопрос, почему Теляк отправился на терапию к человеку, с которым у него имелись какие-то счеты. Только Шацкий интуитивно чувствовал, что у этого дела не будет очевидного решения, и что следует рассмотреть любую, пускай даже самую идиотскую на первый взгляд теорию.

— Не знаю, никогда не пробовал, я же врач, а не иллюзионист, уважаемый пан прокурор. — Вопрос явно тронул Рудского за живое. — Только не верьте, пожалуйста, тому, что описывает в своих романах Дин Кунц. Программирование кого-нибудь так, чтобы тот сделал что-то помимо собственной воли и совести, требовало бы не гипнотического сеанса, но постоянного промывания мозгов: множества гипнотических сессий, наверняка объединенных с фармакологической поддержкой, цель которых заключалась бы в такой перестройке всей личности пациента, чтобы он мог себя вести в соответствии с навязанной ему программой. Да и тогда еще нельзя быть уверенным в успехе. В любой книге о гипнозе пан может найти информацию, что практически невозможно заставить кого-либо поступить вопреки своим моральным принципам. Ну, допустим, такой вот известный пример: в ходе занятий в медицинской академии преподаватель ненадолго должен был оставить в аудитории введенную в гипнотическое состояние пациентку, оставив ее под надзором студента. Понятное дело, студент тут же приказал той раздеться, на что та, когда уже пришла в себя, дала ему по морде. Так что пан сам видит, если бы все было так просто, гипноз применяли бы в каждой фирме, чтобы сотрудникам не хотелось выходить на перекур, сплетничать и раскладывать пасьянсы на компьютере.

Теодор Шацкий автоматически кивал, все время размышляя над тем, следует или нет рассказать Рудскому о Квятковской, изображавшей покойную дочку Теляка. Он уже говорил об этом с Врубелем, мнение психотерапевта не было ему нужно. Но он мог проверить кое-что другое. Он попросил Рудского сохранять полнейшую тайну и воспроизвел ему запись Теляка.

— Вот это да! — терапевт не выглядел шокированным или перепуганным. Наоборот — от возбуждения у него на щеках расцвел румянец. — Пан знает, что это значит? Что поле может быть сильнее, чем кто-либо мог предположить. Если эта запись была сделана в одиннадцать вечера, то есть, через четыре часа после завершения сессии, то это просто невообразимо!

Он встал и начал ходить по комнате. А точнее, нарезать круги, подскакивая, размеры помещения не позволяли осуществлять прогулку или того, чтобы сделать хотя бы пару энергичных шагов.

— Четыре часа после сессии, а идентификация настолько сильная, что мне трудно поверить. Можно предполагать, что личность пани Хани каким-то образом была похожа на личность дочери пана Хенрика, что произошло сопряжение, но ведь и так! Пан понимает, о сколь громадной силе это свидетельствует? Я не удивился бы, если бы теория поля вышла за рамки психологии и сделалась зародышем новой религии!

Рудский все сильнее возбуждался, а на часах уже было без четверти четыре.

— При условии, что она не притворяется, — холодным тоном вмешался Шацкий.

— Чего-чего? Не понимаю. Как это: «притворяется»?

Врач перестал подскакивать и изумленно поглядел на прокурора.

— Не забывайте, что завершением вашего терапевтического эксперимента является лежащий на полу труп с расползшимся по щеке глазом. Кто-то его убил, и я не скрываю — хотя надеюсь, что это останется между нами — лицом наиболее подозрительным. Вот взгляните — все очень сходится. Она играет дочку, которая по причине отца совершмла самоубийство, на идентификации не останавливается, и она просит его, чтобы тот пришел к ней, но тот убегает. Она не может этого вынести, тогда она хватает вертел… Так что все сходится.

Рудский с размаху уселся на стул.

— Пан с ума сошел, — выдавил он из себя. — Пани Ханя не имеет с этим ничего общего. Головой ручаюсь. Это абсурд!

Шацкий пожал плечами и бесцеремонно откинулся на спинку стула.

— Почему вы так считаете? Или вы знаете что-то такое, о чем я не знаю? Тогда скажите мне.

— Да нет же, откуда, пан просто не понимает. Убийство чудовищным образом обременяет систему, оно всегда против и никогда — за. Расстановка способна стать причиной самоубийства, но убийства — никогда.

— А может у нее имелся другой мотив, а не система.

Психотерапевт молчал.

— Я в это не верю, — сказал он через минуту.

— Точно ли — нет? Она приходила к вам на терапию, рассказывала о себе, своей жизни, детстве, любви, ненавистях. Вы не помните ничего такого, что могло бы представлять мотив?

Терапевт молчал.

— Так, так, так, — произнес Шацкий и вздохнул. — Вы же и так мне не скажете, ведь вы же руководствуетесь добром пациента, а не общества. Это мы уже установили. Ну да ничего, даже если перед полицейскими и прокурорами люди не откровенничают столь охотно, как перед аналитиками, то и нам иногда удается чего-нибудь узнать. Надеюсь, что пан осознает, что контакт с пани Квятковской в настоящий момент может привести пана к аресту? Суд, скорее всего, не признает, что помощь лицу, подозреваемому в убийстве, это элемент соблюдения врачебной тайны.

Рудский тихонько засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Боже дорогой, пан даже не знает, насколько пан ошибается.

— С удовольствием узнаю.

— Я у же все вам сказал.

— Понятно. Вы не знали Камиля Сосновского?

— Простите, как вы сказали? — Рудский очень старался выглядеть словно человек, не расслышавший вопроса, только Шацкий слишком многих допрашивал, чтобы не заметить, когда кто желает потянуть время. Старая и примитивная штучка, дающая на несколько секунд больше на принятие решения: то ли говорить правду, то ли выдумать ложь.

— Камиль Сосновский, — молниеносно повторил прокурор.

— Нет, мне жаль. В первый момент мне послышалось: Косовский. Был у меня когда-то такой пациент.

Черта с два, — подумал Шацкий. Желаешь затереть нехорошее впечатление, врунишка.

— Косовский? Интересно. Избавлялся от депрессии после того, как провел целый сезон на скамье запасных в Кайзерслаутерне?[103]

— Прошу прощения, но я не понимаю.

— Это я прошу прощения, на шутку потянуло, — глянул Шацкий на часы. Уже опоздал. — У меня имеется еще одна просьба: мне хотелось бы прослушать кассеты записей сессий индивидуальной терапии Хенрика Теляка. Не могли бы вы их привезти завтра перед обедом?

— Но ведь я, кажется, уже упоминал, что терапия не записывалась.

— Тогда я еще не знал, что пан лжет. Вы дадите мне эти кассеты, или мне следует позвонить в полицию, чтобы мы отправились вместе ради обыска вашей квартиры?

— Пожалуйста. Можете даже срывать паркет. Если обнаружите хотя бы одну-единственную кассету с записью терапии Теляка, я отдам пану весь свой годовой доход.

— К сожалению, я не имею права взять от вас даже монету в десять грошей. Закон о прокуратуре.

Даже если эта информация Рудницкого и опечалила, по себе он этого никак не дал понять.

— В таком случае, прошу ответить мне на один вопрос. И указываю, что данный допрос протоколируется, а вы обязаны говорить правду. В противном случае, в последующем вы можете быть обвинены в даче лживых показаний.

— Вы уже предупреждали меня об этом.

— Знаю, но я заметил, что иногда вы плохо слышите то, о чем я говорю. Рассказывал ли Хенрик Теляк пану что-нибудь о любви давних лет, периода учебы, а может, о любовнице того периода, когда он был уже женат? О ком-то крайне важном, кто, возможно — хотя это и не обязательно — трагически погиб? Ил же о ком-то, с кем Теляк расстался в трагических обстоятельствах?

Сидящий с другой стороны стола мужчина снял очки, протер их замшей, извлеченной из кармана пиджака, и тшательно водрузил их на нос. Шацкий подумал, что в последнее время допрашивает одних очкариков. Ярчик с Квяткрвской тоже отличались изъяном по зрению.

— Нет, никогда он о подобной женщине не упоминал, — сказал психотерапевт, глядя Шацкому прямо в глаза, а прокурора это крайне удивило, так как взгляд свидетеля был переполнен печалью. — И я вообще не верю, чтобы такая женщина вообще существовала. Хенрик Теляк любил только лишь свою Ядзю и никого больше. Даже дочь он не любил так, как жену. Он любил ее так, что, вероятно, ни пан, ни, тем более, я, никогда не познаем подобной любви. И, возможно, мы обязаны поблагодарить за это Господа.

5

Было десять минут пятого. Прокурор Теодор Шацкий быстро маршировал по улице Журавей, по затененному деревьями тротуару, по той стороне, на которой располагалось геодезическое управление. В аркадах здания по другой стороне люди сидели за столиками рестораций, появившихся за последние годы. Одна из них, итальянская Compagnia del Sole, могла бы стать его наиболее любимой, если бы он мог позволить бывать здесь чаще одного раза в год. Он столь редко ел в городе, что было бы сложно говорить о каком-то любимом заведении, не считая кебабной на Вильчей. Зато он знал все окрестные турецкие предприятия фаст-фуда, и вот тут мог считать себя экспертом. Бар «Эмиль» по его мнению, был самой лучшей забегаловкой, где подают кебаб, во всем Центре. Только он сомневался, чтобы эта информация была способна произвести впечатление на ком-либо из поедающих ленч ценой в сорок злотых.

Шацкий притормозил, не хотелось прибыть в «Шпильку» запыхавшимся. он уже перешел на другую сторону улицы, рядом с этнографическим факультетом Варшавского университета, когда позвонил Кузнецов.

— Только быстро, я спешу на встречу.

— А твоя жена об этой конференции знает?

Шацкий подумал: до тех пор, пока Кузнецов работает в столичной полиции, сам он никогда не отважится совершить преступление.

— Я честное слово спешу.

— Сыну Теляка и его мамаше нечего беспокоиться о стоимости операции за границей. Наша вдова унаследует около миллиона наличными, плюс полмиллиона по страховому полису. Ты там еще стоишь?

— Нет, свернулся в клубочек на тротуаре. Так, мужик был начальников в процветающей фирме, в течение многих лет чего-то там откладывал, кто-то за него средства с толком вкладывал. Все сходится. Что же касается страховки, то раз уж такой нищий как я застрахован на сто тысяч, так что тогда говорить о нем. Предположим, он выплачивал ежемесячно по пятьсот злотых страховых взносов. Думаешь, по этой причине больше ничего не мог себе позволить. Успокойся! Что еще?

— В архивах нет никакого следа от Камиля Сосновского и его убийства, за исключением того, что имеется заметка в книге заявок и в книге актов. Сами материалы испарились.

— Может твой дружок просто не умеет искать?

— Мой дружок работает там уже семь лет, не было еще такого дела, которого бы он не разыскал за полчаса.

— Что это может означать?

— Ничего. Вполне возможно, что кто-то взял их «на минутку», настолько ненадолго, что этого даже не было отмечено, а потом этот кто-то о них забыл, материалы дела валяются в каком-то забытом шкафу во дворце Мостовских. Бывает. Но если у тебя сегодня свободный вечерок, можешь встретиться с милиционером, который занимался этим делом; вы соседи.

— И где он проживает?

— На Молота.

— Ладно, вышли мне координаты эсэмэской, может, и заскочу к нему. А если не смогу, иди ты завтра или пошли кого-нибудь от вас. Я ведь и в самом деле не обязан заниматься подобными вещами. Извини, Олег, мне нужно заканчивать. Я звякну.

— Передавай ей привет и от меня.

— Передавай привет моей заднице.

Двадцать минут пятого. Шацкий уже заходил в кафе, представляя себе кислую мину готовящейся уходить Моники, как телефон зазвонил снова. На сей раз Котенок. Шацкий вздохнул, нажал на кнопку с зеленой трубкой и отсупил в сторону Братской.

— Ты где?

— На улице, — буркнул он в ответ, — перекусывал, сейчас возвращаюсь на работу.

— Прелестное предложение: одна треть правды, одна треть полуправды — он выскакивал ранее что-то перекусить — и треть наглой лжи. Вот где было бы развернуться аксиологу.[104]

— Умоляю, забери Хельку из детского сада. Мне нужно задержаться, у нас собрание, завтра очень важный процесс, речь идет о миллионах и миллионах. Если выйду, то могу уже и не возвращаться.

Шацкий опустил мобилку, прикрыл ее ладонью и громко выругался. Проходящая мимо приятная такая, обильная блондинка, толкающая перед собой коляску с близнецами, глянула на него с сожалением.

— А твоя мама?

— Я им звонила, утром они уехали в Вышков, к знакомым, и до сих пор там торчат. Прошу тебя, Тео, только не говори, что именно сейчас тебя ждет допрос серийного убийцы.

— Ладно уже, ладно, до какого времени ее нужно забрать?

— Детский сад работает до половины шестого, но прошу тебя, попытайся…

— Я попытаюсь, — перебил Шацкий жену. — Ни о чем не беспокойся. Пора закачивать. Чмоки-чмоки.

— Пока, спасибо.

Двадцать пять минут пятого. Шацкий в панике вбежал в «Шпильку», забывая о том, что необходимо держать марку. Внизу ее не было. Глянул на антресоли — тоже нет. Ушла. И прекрасно. Вот и все, если речь идет о его флиртах с молодыми, привлекательными женщинами. Нужно найти себе замужнюю тетку лет сорока пяти, которой ее старик уже осточертел, и которая ничего особого от жизни уже не ожидает; он будет заскакивать к ней, когда ее супруг уже отправится в свою контору с кондиционером, а дети уже отправились в школу. Услуга за услугу. Но, по крайней мере, Хелька не будет последним ребенком, которого забрали из детского сада. Он прекрасно знал, как оно бывает. Сидишь на полу, перебираешь игрушки, подскакиваешь всякий раз, когда открывается входная дверь. Взбешенная воспиталка читает газету за столом читает газету, ежеминутно поглядывая на часы. Ну, и когда придет этот отец, когда же? Да, сегодня наш папа не молодец!..

Он повернулся и столкнулся с Моникой.

— Ты не в себе, Теодор, — рассмеялась журналистка. — Бегаешь туда-сюда, а меня и не замечаешь. Не думал же ты, что в такой прекрасный день я буду сидеть внутри? Там бы меня видело слишком мало народу, — говоря это, она крутанулась на каблучках тех самых сандалий, в отношении которых вчера Шацкий расточал комплименты.

Шацкий подумал, что обязан взять назад все, что говорил об этой фигуре. Ноги вовсе не были кривыми, плечи — широкими, а груди — маленькими. Все в ней показалось абсолютно совершенным, и это не могло быть заслугой только лишь тоненького льняного платьица — разрезанного во всех тех местах, где должно было быть разрезанным. Ему вспомнилась советская сказка,[105] в которой король пожелал проверить ум героини, приказав ей прибыть в замок одновременно и одетой, и раздетой. Хитроумная девица прибыла, закутавшись в рыбацкую сеть. Стоя под солнце, Моника казалась одетой в что-то немногим большее. Когда они уселись за столом, Теодор без труда мог различить очертания ее тела и белого нижнего белья.

— Ты и вправду переоделась, — завел он совершенно глупо.

— Ты считаешь, что мне это не идет?

— Жалею, что не взял фотоаппарат.

— Ничего страшного, могу как-нибудь еще раз все это надеть для тебя.

— Только без нижнего белья, — автоматически выпалил Шацкий и чуть не сбежал. Это же не Вероника, придурок, а девушка, которую ты знаешь всего неделю. Возьми себя в руки!

— Хмм, а я и не знала, что мы настолько хорошо знакомы, — со смехом заявила Моника, явно довольная, и это потрясло прокурором почти так же, как и его собственные слова.

Теодор начал было извиняться, но Моника рассмеялась еще громче и положила ему палец на губах.

— Ну хорошо, договорились, — сказала девушка и откинулась на спинку своего стула.

— О чем договорились? — не совсем понимая, о чем та, все еще чувствуя прикосновение ее палец на своих губах.

— Без нижнего белья.

«Tu l’as voulu Georges Dandin!»[106] — подумал он.

6

Без четверти шесть он вошел в помещение детского сада. Хеля бросилась ему на шею с такой радостью, будто бы они не виделись десять месяцев, а не десять часов. Она была последним оставшимся ребенком во всей группе. Пани Марта, к счастью, ничего не сказала, только поглядела на Шацкого значаще.

Дома он позволил малышке включить телевизор, чувствуя себя слишком виноватым, чтобы что-либо ей запрещать, но и слишком отвлекшимся после встречи в «Шпильке», чтобы играться с дочкой. С Моникой они вновь болтали в основном о работе, журналистка выпытывала у него всякие мелочи, утверждая, что они нужны ей для книжки. Но ее меньше интересовали технические подробности работы прокурора, гораздо сильнее — связанные с ней эмоции, и по причине требований исповедоваться, свидание из внезапно сделалось более интимным, чем Шацкий того желал. К тому же, с такой плотной подкладкой из флирта.

— Одного только не понимаю, — сказала Моника, когда они уже вставали от стола. — Ты государственный служащий, тебе тридцать пять лет, у тебя имеются жена и ребенок, а еще седые волосы. Ты можешь мне объяснить, почему я думаю только лишь и исключительно о тебе?

На это он ответил, что это его тоже удивляет, практически точно так же, как и факт, что это явно действует в обе стороны. И сбежал.

Дома он пытался дозвониться до отставного капитана милиции Стефана Мамцажа, но телефон того, либо был испорчен, либо просто отключен, так как в трубке все время раздавалось сообщение не может быть осуществлено. Вероника вернулась без пары минут семь, и Шацкий посчитал, что повод в форме Мамцажа является совершенно замечательным, чтобы вырваться из дома. На самом же деле он боялся, что жена прочитает по его глазам все то, что происходило днем, каждое услышанное и высказанное слово.

Олег был прав. С капитаном Шацкий и вправду был соседом. Уродливый десятиэтажный блочный дом на Молота он видел — к сожалению — каждый день из своих окон, поход к нему занял пару минут. Шацкий набрал на домофоне «46», но никто не отвечал. Прокурор уже собрался было отказаться от своей затеи, когда к двери подъезда подошел лохматый подросток с умным и красивым, хотя и прыщеватым лицом и восьми- или девятилетняя блондинка с чертиками в глазах. Хеля наверняка полюбила ее с первого же взгляда.

— У него домофон не работает. Я открою пану, — сказал парень и набрал код.

Нужно было поблагодарить, но Шацкий внутренне сжался. Он всегда так реагировал, когда имел дело с инвалидами. Милый подросток произнес эти слова очень медленно, протягивая гласные до бесконечности. В его исполнении предложение было настолько длинным, что парень произносил его в три этапа, по пути набирая воздух. «У него домофон», вдох, «не работает», вдох, «я открою пану». Несчастный пацан, похоже, это было какое-то повреждение речевого центра, и, наверное, ничего более. Ведь родители не доверили бы ему младшую сестру, если бы он был серьезно недоразвит.

Шацкий пришел в себя и поблагодарил, стараясь говорить не спеша и четко, но парень поглядел на него, словно на психа, девочка же в это время бегом поднялась на площадку между этажами.

— Догоняешь? — спросила она, все время подскакивая на месте. Возможно, у нее был СДВГ.[107] Шацкий подумал, что судьба жестоко наказала семейство, одарив его красивыми, но больными детьми. Вместо ответа брат поглядел на нее с сожалением.

— Ты не хочешь догонять, потому что ты жирный, — выпалила девчонка, когда все они ожидали лифта.

Парень усмехнулся и повернулся к Шацкому.

— Не обращайте, — вдох, — внимания, — вдох. — Он еще, — вдох, — маленькая.

— Совсем я не маленькая, — запищала та.

Втроем они вошли в лифт. Парень глянул вопросительно.

— Сорок шестая квартира, это какой этаж?

— Четвертый, — подросток нажал на кнопку.

Лифт был старый и раздолбанный, в нем ужасно воняло мочой. К сожалению, вскоре Шацкий мог удостовериться, что, скорее всего, несло мочой капитана Мамцажа или его знакомых.

— И вовсе я не маленькая, — злобно прошептала маленькая блондинка и пнула брата ногой.

— Ты, — вдох, — малый, — вдох, — карлик, — ответил тот, все с той же улыбкой, которая доводила девчонку до белого каления, и попытался погладить ее по голове.

— Оставь меня! — девица ударила его по руке, что, естественно, не произвело на подростке никакого впечатления. — Вот увидишь, тебя накажут! Не разрешат тебе лопать жирок!

Теодора Шацкого вся эта дискуссия весьма веселила, но, к сожалению, лифт остановился. Симпатичные родсвеннички вышли вместе с ним, исчезнув за дверью одной из квартир на той же лестничной площадки. Под самый конец парнишка удивленно глянул на Шацкого, а потом на двери, перед которыми прокурор остановился. Шацкий понял значение этого взгляда. В двери не было замков, они вообще были слегка приоткрыты, и ознутри ужасно несло ссаками. На самом пороге спокойнехонько сидела пара прусаков. Капитан Мамцаж явно не был любим соседями.

Звонок не работал. Шацкий громко постучал. Он ожидал, что никто не отзовется, но в дверях довольно быстро появился потасканный… появилась потасканная… Шацкий только по серьгам понял, что перед ним стояла женщина. Она без всякого грима могла бы сыграть супругу морлока в экранизации «Машины времени». Выглядела она почти что на шесть десятков, но с тем же успехом ей могло быть и всего четыре десятка лет. Квадратная фигура, квадратное селянское лицо, густые черные волосы, подрезанные, скорее всего, ею же самой. Взгляд злой.

— Слушаю пана? — спросила она. У нее был чистый, сахарный, фальшиво вежливый голос человека, привыкшего выпрашивать.

— Я разыскиваю Стефана Мамцажа, — ответил на это Шацкий.

Женщина отодвинулась в бок и открыла двери шире, впуская Шацкого. Прямо в лицо ему ударил стоялый грязный смрад, от которого его потянуло на рвоту, но он храбро вошел вовнутрь. Он знал, что через несколько минут к вони привыкнет, точно так же, как к трупному запаху прозекторской. Только это было мизерным утешением.

Жилище представляло собой темную однокомнатную квартирку с кухонной пристройкой, в которой рядом с неработающей печкой стоял баллон с газом. Похоже, подачу газа хозяину давным-давно обрезали. А вместе с ним и электричество. Было еще видно, но воткнутые в стеариновую лужу свечи наверняка не должны были служить для создания романтического настроения под вечерний бокал вина. Бутылки из-под него же стояли строем под окном, на подоконнике ровнехонько были уложены красные пробки.

— К тебе гость, капитан, — крикнула женщина в глубину квартиры. Тоном, не оставлявшим ни малейшего сомнения, кто в этой квартире командует.

С лежанки поднялся маленький мужичок с мелким лицом. На нем была рубашка в полоску и старый пиджак. У него был на удивление добрый и печальный взгляд. Мужичок приблизился к Шацкому.

— Я пана не знаю, — с испугом произнес он.

Шацкий представился — в результате чего беспокойство хозяина значительно усилилось — и очень коротко сообщил, что его сюда привело. Капитан-пенсионер покачал головой, уселся на лежанку и указал гостю на место в кресле. Шацкий уселся, пытаясь скрывать отвращение и стараясь не всматриваться в каждое место, где видел пробегавшего таракана. Он терпеть не мог этих насекомых. Пауки, змеи, слизни, frutti di mare — ничто не будило в нем такого отвращения, как маленький, коричневый, неожиданно шустрый прусак, уничтожение которого под подошвой сопровождалось малоприятным хрустом, и который потом издыхал в белой, липкой мази. Прокурор старался глубоко не дышать, чтобы не чувствовать вони жилища, и в то же самое время желал вдохнуть полной грудью, чтобы преодолеть фобию перед насекомыми. Несколько секунд он сражался сам с собой, в конце концов, набрал воздух в рот и медленно выпустил. Лучше. Ненамного, но лучше.

Мамцаж задумался. Женщина Мамцажа — прокурор сомневался, чтобы то была его жена — предложила Шацкому кофе, но он отказался. Он и так был уверен, что она попросит у него денег, когда он сам станет уходить. Он предпочитал попросту дать милостыню, чем платить за что-то, чего и так не мог бы, наверняка, проглотить.

— Пан вообще помнит то дело? — подогнал Шацкий.

— Помню, пан прокурор. Убийства не забываются. Вы и сами ведь знаете.

Шацкий кивнул. Святая правда.

— Я только пытаюсь вспомнить как можно больше подробностей. Ведь это случилось почти что два десятка лет назад. Не помню толком, что то был за год, но то, что семнадцатое сентября — это точно. К нам приехала крупная шишка из Союза, так мы по углам смеялись, что если русские, так только семнадцатого сентября.

— Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой.

— Может и так. И наверняка перед тысяча девятьсот восемьдесят девятым. Еще минуточку. Нужно подумать.

— Ты побыстрее, Стефан, — рявкнула женщина и тут же сладеньким голоском прибавила: — Ведь пан прокурор не станет сидеть здесь вечно.

Шацкий натянул на лицо самую ледяную маску.

— Не мешайте капитану, пожалуйста, — сказал он. — Добром советую.

Угроза была неопределенной, благодаря чему, женщина могла понимать ее, как сама того хотела. Та униженно пробурчала какие-то извинения и отступила вглубь помещения. Тем не менее, Мамцаж встрепенулся и начал рассказывать, неуверенно поглядывая в сторону спрятавшейся во мраке сожительницы. А может и жены. Шацкий прервал его:

— Я очень перед вами извиняюсь, — обратился он к женщине, — не могла бы пани на четверть часика оставить нас одних? Я очень извиняюсь, но это следствие крайне важно для прокурорского управления и полиции.

Использованные им термины «следствие», «прокурорское управление» и «полиция» подействовали. Не прошло и пятнадцати секунд, как женщина прикрыла за собой двери. Мамцаж на это никак не отреагировал. Он думал.

Теодор Шацкий глянул за окно, чтобы не смотреть на гонявших по ковру тараканов. Улыбнулся про себя, потому что лоджия выглядела так, словно ее перенесли сюда из другого жилища. Все чистенько, решетки и поручень выкрашены голубенькой краской, в зеленых ящиках ровненько и густо цвели сурфинии. По бокам на постаментах их проволоки стояли горшки с розами. Как такое было возможно? Это его заслуга или ее? Любопытно, но он знал, что об этом не спросит.

— Мне жаль, но всего немного, — заговорил наконец Мамцаж. — Я был первым прибывшим на место офицером полиции, в квартире на Мокотовской я появился, когда там имелся лишь несвежий труп, его сестра в состоянии кататонии и пара посторонних, которые только и повторяли, чтобы девушка не беспокоилась. Останки выглядели ужасно. Парень с перерезанным горлом лежал в ванной. Он был голым, связанным — руки его были связаны за спиной и сцеплены со связанными ногами. Квартира перевернута вверх дном, и, как мы узнали впоследствии, когда прибыли родители покойного, обыскана квартира была на удивление тщательно. Исчезли все ценные вещи.

— Почему «на удивление»?

— Обычно взломщики действуют в спешке. Берут то, что лежит сверху, причем, то, что можно сунуть в сумку. Никто не желает рисковать больше необходимого. Здесь же у преступников времени было больше потому, что застали кого-то дома.

Шацкий попросил объяснения.

— Я думаю, что когда они вломились в квартиру и застали там этого парня, Камиля, поначалу были обескуражены, но потом быстро его связали и обездвижили. Может быть, ради забавы пытали. Хотя мне кажется, что поначалу убивать его не хотели. Узнали, что остальные члены семьи не приедут раньше, чем завтра. Времени у них была куча. Может быть, они сидели долго, потому что раздумывали, что делать с хозяином, который их тщательно осмотрел. А за это время заглянули в каждый ящик, вытащили каждое колечко.

— Пока в конце не убили?

— Пока в конце не убили.

— А вы рассматривали другие возможности, а не только грабительское нападение?

— Нет. Может быть, в самом начале, но довольно быстро в городе узнали, что какой-то умник с Гоцлава[108] на хате хвалился, как они связали и порезали некоего фраера. Только этот след сорвался, вроде как тот умник был нездешний, а только квартировал на Гоцлаве. Все это вело в никуда, не было хотя бы щепки, на которой можно было зацепить следствие. Ни единой наводки, никакого следа, отпечатка пальца. Не прошло и месяца, как дело попало в шкаф. Помню, что сам был взбешен до предела. Не спал чуть ли не с неделю.

Шацкий подумал, что история расследования, которое вел Мамцаж очень похожа на его собственное следствие. Лично ему все эти стечения обстоятельств были уже поперек горла.

— А что там была за квартира?

— Квартира небольшая, но в ней было полно книжек. Лично меня все это просто заставляло робеть. Я ведь человек простой, когда я пришел к ним, и не подали кофе в тонкой фарфоровой чашке, я не знал, что и делать. Страшно боялся, что разобью, когда стану мешать, потому не добавил ни молока, ни сахара. Помню полную книжек комнату, родителей Сосновского (дочку они отослали к родственникам, в деревню) и вкус горького кофе. И я не мог им ничего сказать, кроме того, что «на время прекращаем» расследование, и что преступников найти пока что не можем. Так они глядели на меня так, словно это я был одним из убийц. Я ушел, как только допил кофе. Больше я их уже не видел.

— А пан знает, кто они были?

— По профессии? Нет. Тогда-то я наверняка знал, нужно ведь было заполнять рубрики в протоколах. Но для дела это было несущественно, в противном случае, я бы запомнил.

— Когда-нибудь потом вы их видели?

— Никогда.

Мамцаж поднялся с места, сгорбившись, направился в угол и принес оттуда бутылку сладкого плодово-ягодного вина «Золотая Чаша». Он налил в два стакана, один из которых подал Шацкому. Прокурор отпил глоток, дивясь тому, что за свои практически тридцать шесть лет впервые пьет плодово-выгодное.

Он ожидал чего-то со вкусом доместоса, а напиток был даже ничего себе. Немного походил на игристое вино, только без пузырьков. Ну и гораздо более сладкий. Но вот упиться чем-то таким ему бы не хотелось.

— То есть, как-то раз мне показалось, что я видел Сосновского по телевизору. У знакомых, — тут же прибавил он, заметив, что прокурор оглядывает комнату в поисках телевизора.

Шацкий представил, как Мамцаж с подругой под руку и бутылкой плодово-выгодного марширует по улочкам Праги с визитом к «знакомым». Прямо тебе Версаль. Он задумался над тем, легко ли прошляпить момент, когда ты сворачиваешь на тропку, ведущую к распитию бормотухи при свете свечи, в компании гадкой бабы и полка прусаков. Наверное, да. А начинается все с того, что ты обманываешь жену.

— И что он делал в телевизоре? — спросил он, почему-то уверенный, что ничего конкретного не узнает.

— Понятия не имею. Я и видел-то его всего миг. Если то был и он, то ужасно постарел. Только я не уверен.

Шацкий еще выпытывал у Мамцажа про мелочи, о людях, которые могли знать Сосновских, пытался докопаться, что же стало с материалами дела. Безрезультатно. По сути дела, вышедший на пенсию милицейский капитан мало чего помнил. После какого-то очередного оставшегося без ответа вопроса Шацкий с ненавистью поглядел на бутылку ногомойки, которая, вместе с подругами жизни в течение нескольких лет превратила его личный источник информации в существо, чей мозг структурой походил на пемзу. На первый взгляд — штука твердая, но по сути своей — сплошные дыры. Только лишь когда Шацкий уходил, размышляя о том, что одежду, похоже придется сжечь в дворовом мусорном контейнере перед тем, как войти к себе домой, Мамцаж сказал нечто такое, до чего сам он должен был дойти гораздо раньше.

— Вы спросите про Сосновского у своих коллег, которые копаются в папках службы безопасности.

— Зачем?

— Это же был студентик из интеллигентного дома. Есть шанс, что на него завели папку. Даже если там мало чего собрал, всегда можно там найти фамилии или адреса. Я же знаю, как это оно, когда нет даже щепки, на которой можно было бы зацепить следствие.

Похоже, это было его любимым выражением.

Как Шацкий и ожидал, под дверью его уже ожидала фальшиво улыбающаяся сожительница Мамцажа. Прокурора обеспокоила мысль, что эта вот женщина вернется к капитану, который, что ни говори, показался ему симпатичным, хотя и проигравшим мужичком. Но, «если речь идет о том, кто в расстановке хороший, а кто плохой, то почти всегда все наоборот». Неужто это она посадила цветы и покрасила лоджию?

Понятное дело, она попросила гостя оказать ей мелкую услугу. Женщина была готова долго расписывать ему свои потребности, но тот лишь махнул рукой, чтобы прекратить поток ее слов и сунул руку в карман за мелкими деньгами. Дал женщине десятку. Та рассыпалась в благодарностях, когда раскрылась дверь, за которыми перед тем исчезли встреченные ранее брат с сестрой. Из квартиры вышла молодая пара. Их соседка как можно быстрее смылась в свою нору. У Шацкого мелькнула ужасающая мысль, что у Мамцажа по лицам спящих людей гуляют тараканы. Его передернуло.

— Свет у карлика должен погаснуть ровно в десять, ты тоже не играй все время. Мы будем поздно, если что — мобильник у нас имеется, — инструктировал лохматого подростка молодой мужчина, держа руку на ручек открытой двери.

Втроем они сели в лифт. Пара поглядела на Шацкого с сожалением, которым он сам одарил бы любого гостя капитана Мамцажа. Сам он ответил кислой усмешкой. Молодая пара выглядела на двадцать и пару лет каждому, и Шацкий подумал, ведь невозможно, чтобы у них были такие большие дети. Но, может, молодо выглядели потому, что были счастливы? Потому что любили друг друга? Потому что часто занимались сексом и целовали друг друга в губы? Быть может, он и сам выглядел моложе если бы не растоптанные шлепанцы Вероники и ее пожелтевшая под мышками пижама. Другое дело, что он носил точно такие же, купленные в Закопане, шлепанцы. И подумать только, что когда-то он сам говорил, что шлепанцы из Закопане — это смерть мужчины. Он страшно любил эту шутку. И как-то раз привез им всем такие шлепанцы с горного курорта — вот так, ради смеха. И их носят ежедневно. И даже удобно.

Шацкий отвернул взгляд от попутчиков. Неохотно. Женщина была очень сексуальной, полностью в его типе. Ни слишком худа, ни слишком толстая, с приятными женственными формами, с полными губами; на ней было красное платье в небольшие белые цветочки с возбуждающим воображение, но совершенно не вульгарным декольте. Она выглядела женщиной, которая часто смеется.

Лифт остановился, и Шацкому хотелось сказать паре, что у них замечательные дети, но сдержался. Со времен С. и его свалки[109] подобные замечания уже не были невинными.

Идя домой, Теодор размышлял о перешучивающихся брате и сестре. Он часто думал над тем, а не нанесли ли они Хеле вреда, не стараясь завести второго ребенка. Но, возможно, еще и не поздно? Между подростком с недостатками речи и его излишне активной сестрой разница была лет в шесть-семь. Если бы они с Вероникой наконец-то решилисьЮ разница в возрасте Хели и ее братика или сестрички составила бы восемь лет.

И вот тогда, возможно, все сделалось бы проще. Может, тогда не нужно было бы никаких перемен. Может, может, может.

Достаточно было принять решение. Теодору Шацкому, который предпочитал, чтобы все случалось само собой, лишь бы не было результатом собственных решений, подобная мысль ассоциировалось с необходимостью покорить Аконкагуа[110] в выходные.

Теодор дошел до собственного дома, глянул на освещенное окно кухни на третьем этаже. Ему еще не хотелось возвращаться, потому уселся на лавочке во дворе, чтобы порадоваться июньским вечером. Уже было начало десятого, но было тепло и видно, пахло остывающим городом. В такие минуты он чувствовал себя соловьем из стихотворения Тувима.[111]

— Родная, не ругай дружочка. Так на улице чудесно, я прошел пешочком, — произнес он вслух и рассмеялся.

Шацкий думал о том, что услышал от капитана Мамцажа. Вообще-то, он получил сведения, которые в очередной раз не продвинули его вперед. Но чесотка в голове делалась все более докучливой. Он был уверен, что давно уже обязан понять, в чем тут дело. Ему казалось, что все нужное уже услышал, но вместо того, чтобы объединить информацию в логическое целое, он крутит ее словно шимпанзе, пытающийся сложить кубик Рубика.

Странный визит, несколько сюрреалистичный, если учесть семейство, с которым ехал на лифте. Он подумал о паре молодых — во всяком случае, молодо выглядящих — людей и сорвался на ноги. Чувство чесотки прекратилось, вместо нее появилась мысль, настолько ясная и четкая, что вызывающая боль.

Теодор Шацкий стал энергично прохаживаться перед своим домом, окружая зеленую лавочку и бетонный мусорный бак, тысячекратно — иногда вслух и с прибавлением слова «курва» — задавая себе один-единственный вопрос: возможно ли такое? Действительно ли такое возможно?