В боях за Молдавию. Книга 4

Всего одна строка Р. С. ПЕЛИНСКАЯ, журналистка

Одна из миллионов строк той немеркнущей в годах повести, которую своею ратной доблестью, своим бесстрашием, великой самоотверженностью и беззаветной верностью Отчизне 1418 дней Отечественной и каждый ее час писал наш героический народ. Одним судьбой дано было ее начать и кончить, другим — вписав свою короткую строку, из боя, из юности шагнуть в бессмертие.

Двести пятьдесят восемь дней оставалось до Победы, когда здесь, на молдавской земле, смертью храбрых пала она. Свой последний в жизни рассвет встретила 24 августа 1944 года. В то летнее утро этот рассвет ярко и победно занимался над нашей землей, ради счастья и свободы которой приняла она смертный бой и которую, не дрогнув, заслонила таким юным и таким бесстрашным сердцем. Благодарная память народа в ряду самых заветных имен бережно хранит и ее имя — имя Майи Серебряк.

Через годы, через десятилетия самые светлые воспоминания о ней, нет, даже не воспоминания — ее немеркнущий во времени облик: улыбку, песни, стихи, чарующий голос и прямой ясный взгляд — пронесли друзья, товарищи ее по фронту.

«Милая, родная Маечка! — через три десятилетия к ней обращается Вера Всеволодовна Вяткина, врач-хирург из Подмосковья, прошагавшая рядом с Майей все огненные версты войны. — Ты стоишь передо мною, как живая… Тоненькая, стройная, неунывающая. Не могу тебя представить без вечной шутки-прибаутки, без песни, что находила к сердцу каждого самый короткий путь.

Майя, Маечка, Маюша, наша дорогая Майка! Мягкая и сердечная, нежная и озорная, порой совсем ребенок, ты и в трудные минуты была едва ли не взрослее всех. Выдержке твоей можно было только позавидовать. У кого-то могли порой сдать нервы — у тебя, девочки-девчонки нашей, никогда. Я все-все помню. Помню твою мечту стать капитаном дальнего плавания, твой верный, неразлучный с мечтою этой талисман — игрушечный кораблик в тощем солдатском, видавшем виды вещмешке…»

Ей и на фронте часто-часто снилось море. И в голубом безбрежии — царственно-осанистый корабль, легко скользящий по крутым волнам! Она все годы в школе жила этой мечтой, жила своим грядущим днем. Война ее исполнение отсрочила. Потом перечеркнула вовсе.

Из летописи Отечественной:

Утро 22 июня застало семью Серебряк — семью кадрового военного — на западной границе страны. У военных сборы недолги. Прощаясь с дочками, только и сказал отец: «Будьте маме помощницами. Тяжелое это время — война».

Тяжелое время, тяжелое бремя… Он знал своих девочек и знал, что объяснять им ничего не нужно: сами понимают все. Он одного не знал, что все их мысли туда ж устремлены, куда сегодня спешно отбывает он. Стоило им только услышать это скорбно-грозовое: «Война!», как приняли они одно решение — идти на фронт. Семью эвакуировали в тыл. И в каждом городе, где прерывался на время их маршрут, первым делом они искали это здание с неброской вывеской у входа — «Военкомат».

…Со всех сторон, из улочек, из переулков нудержимо стекались сюда люди. И, как одно, тревожно бились их сердца — их общая точила боль, общая переполняла ненависть, одно стремление единило:

Каждый день уходили на фронт эшелоны, а у военкомата не стихал — нарастал с каждым утром людской прибой. И каждое утро сестры спешили сюда. Не слушая ни доводов, ни возражений, ни уговоров, то требовали, то умоляли: только на фронт и только сейчас. Их выпроваживали в одну дверь, они стучались в другую. И не обижались даже на резкие отказы. Их упорство с честью выдержало испытание.

Не помышляли они, конечно, тогда, как, впрочем, и потом, ни о медалях, ни о регалиях. А их упорство — отцом с малых лет в них воспитанная и от него же, коммуниста, к ним по наследству перешедшая черта — это упорство объяснялось просто: другой в те дни они не видели свою судьбу. И как же они были рады, когда добились своего: их зачислили на курсы медсестер. Это событие уже по-своему перекроило жизнь, наполнив и новым смыслом, и новыми заботами. Но как об этом скупо, совсем по-взрослому пишет Майя — шестнадцатилетняя девчонка — на фронт отцу:

«Мы сейчас ходим на практику и учимся делать все то, что делают все сестры… Вчера одному больному понадобилась срочно кровь. Но консервированной не было, и донора на этот раз не оказалось. Кровь взяли у меня, и больному сразу стало лучше…»

Все, что было в недавнем мирном мире, — отодвинулось далеко, ушло за ту черту, что однажды жирно отчеркнула своим свинцовым грифелем война. А по эту ее сторону — все мечты, все планы, мысли все сплавились в одно неугасимое стремление — на фронт! Скорей на фронт!

Из летописи Отечественной:

А медали и прочие регалии — потом… Да, и они были. Даже после смерти. Орденом Отечественной войны I степени гвардии старший сержант медицинской службы Майя Семеновна Серебряк была награждена уже посмертно. Не довелось ей получить его — ну, что ж, солдаты славы не искали…

А первой ее наградой была медаль «За боевые заслуги». Боевые заслуги, отмеченные Родиной. Каким счастьем светилось милое девичье лицо солдата — а шел ему в ту пору восемнадцатый год.

Солдатами не рождаются — эту истину вряд ли кто оспорит, если даже о мужчинах речь. А что ж о девушке тогда сказать — о девочке, вчерашней школьнице с упрямыми косичками?

Предоставим слово тем, кто был с ней рядом, кто в памяти весь ее путь сберег, каждый шаг:

«Они впервые появились в медсанбате в теплый солнечный апрельский день 1942 года. Четыре девочки — четыре березки: стройные, подтянутые, хорошенькие каждая по-своему и… очень серьезные. Это были сестры Серебряк. Две родные — Ленина и Майя, и две приемные дочери этой чудесной семьи — Зося и Аня… Сестер определили в операционно-перевязочный взвод, объяснили обязанности… и не было потом у нас более опытных, безотказных, расторопных и милых помощниц, чем они».

Первое боевое крещение им выпало под станицей Вешенской — выдержали его молодцом. Аттестат солдатской доблести выдала им Корсунь-Шевченковская — одна из самых памятных операций войны. Кто прошел такую проверку на прочность, такое испытание и смертью и огнем, того наверняка ничто и никогда уж не согнет.

Солдатами не рождаются… Но и бывалые из бывалых дивились характеру этих девчат — их самоотверженности во всем, их неустрашимости в тягчайшие из испытаний, их удалому, что ли, настрою, который не просто притягивал к ним людей — окрылял. А больше всех, хоть и скупы фронтовики на сантименты, восхищались они младшей из сестер. Каких только ей, самой звонкой и неунывающей, самой неустрашимой, не подбирали ласковых имен. Улыбались раненые, еще издали заслышав ее шаги. Радовались откровенно, когда вдруг оказывалась она рядом. Умолкали завороженно, услышав ее мягкий голос:

И вдруг замирали в тревоге, тая в душе острую боль, если ненароком мелькала эта страшная мысль: «А вдруг в какой-то час ты, девонька, зорька ясная, не разминешься с пулею…».

Память фронтовых подруг, боевых побратимов сохранила в нетленности и улыбку ее, и глаза. Такой и видится она им по сей день:

«Милое детское лицо. По-детски пухлые в ямочках руки — руки, которые тысячи жизней спасли. Лучистые глаза… Многим в дочки годилась, но никогда мы не слышали от девочки этой ни вздохов, ни охов, ни жалоб, ни нытья. А как порой ей было невыносимо тяжело — мы знаем. Знаем, как смертельно хотелось спать после беспрерывной трехсуточной вахты, как тяжело было шагать десятки километров в пургу, в ненастье, в невыносимый зной. А она идет, как ни в чем не бывало. С песней идет — знает, другим так легче. А ночь — опять в операционной. И если не успели кровь подвезти — без слов спешит нас выручить. У нее была первая группа крови и ей гораздо чаще, чем нам бы этого хотелось, приходилось так поступать. И тут же, не дав себе малейшей передышки — за дело: перевязывает, шинирует, дает наркоз, свою же переливает кровь, готовит инструменты. И под бомбежками, и под обстрелом — надежней человека не найти. Удивительное жило в ней мужество…»

Двух мнений быть тут не могло — все, кто знал ее, дивились — а на фронте этим очень трудно кого-то поразить — ее отваге и бесстрашию. Черту эту считали главной в ее характере. И только сама Майя знала, да еще отец, от которого у младшей не было секретов, как сознательно, целеустремленно каждый день и каждый час это мужество она в себе воспитывает:

«Здравствуй, дорогой папочка! Получила твое письмо, в котором ты пишешь о моей храбрости… Ведь я не отрицаю того, что мне бывает страшно… но еще ни разу не было так, чтобы я от страха потеряла самообладание. И если даже я буду сознавать всю опасность какого-либо дела, если надо будет, переборю свой страх и выполню, что от меня требуется. Я еще в детстве приучила себя к этому…»

Это ли не характер. Это ли не солдат, который сам себе определяет меру высокой требовательности. И какую меру! И людям, умудренным жизнью, прошедшим куда больше испытаний, такая не всегда под силу. А она ни в чем ни разу не подвела себя, став солдатом. И только в письмах к отцу иногда позволяла себе быть в чем-то прежней девчонкой. И разве что еще наедине с собой — чуть-чуть.

…В такие редкие минуты она подальше от посторонних глаз уносит свой вещмешок. Уединившись, бережно берет в ладони маленький кораблик — все, что осталось у нее от той, довоенной еще жизни. И только на миг забыв о войне, возвращает себе на этот миг мечту — безбрежные просторы моря, дальние широты. Реют над ними белокрылые чайки. Обдает тебя каскадом брызг набежавшая волна. И оседает мелкими пылинками соль морская на губах… Она спохватывается через секунды: эх, вояка, только слез твоих сейчас и не хватало. Кораблик уплывает в вещмешок…

Бесконечным белым серпантином вьется бинт в ее сноровистых руках. Болью отдается в сердце каждый стон. «Потерпи, родной, я мигом, я сейчас»… А танкисту в беспамятном жару кажется — над ним склонилась мать.

Из летописи Отечественной:

Такой уж, говорят, был у нее талант: за что ни бралась — все удавалось. Скорее, талант ее был в другом, в том, что в любое из дел всю душу вкладывала, всем сердцем за него болела, таким запалом насыщала, что становилось оно заманчивым для всех. Еще в школе этой своею одержимостью покоряла всех, находила тропки даже к сонным душам, вызывала у всех живейший отклик на то, чем загоралась так сама.

— Тебе бы, дочка, командармом быть, — все шутил отец, нередко за ласковой усмешкой скрывая свое искреннее удивление такими вот организаторскими дарованиями своей меньшой.

Заводила из заводил в школе была. Во дворе у соседских ребят главный в споре довод: «Майя сказала». Дома у старших сестер младшая — такой же признанный авторитет. Дел у нее всегда по горло, а что ни день — еще какое-то прибавляет к ним. Как только суток на все хватает?!

В этом ни фронт, ни суровые будни ее ничуть не изменили. Попробовали ей на самую малость облегчить тяготу хотя бы первых дней — взбунтовалась, обиделась, даже оскорбилась снисхождением таким. А потом, действительно, так показала себя «малышка», что гораздо чаще именно к ней и обращались за помощью. В медсанбате — «бой без передышек». Устают все так, что едва до койки добираются. А она — и автомашину водит, и мотоцикл: здесь, на фронте, рассуждает мудро, все может пригодиться. И поэтому же без устали совершенствует снайперское мастерство: а какой без этого солдат? Попробуй ей возразить на это что-нибудь.

Она — и редактор «боевых листков», и чаще всего — единственный их автор. Проза ли, стихи — каждая ее строка находит отклик: то веселый смех, то гнева всплеск, то добрую усмешку. Обо всем этом, как в рапорте по службе, опять пишет очень скупо отцу:

«В свободное время занимаюсь общественной работой. Выпускаю «боевой листок», принимаю участие в самодеятельности…»

Отец, как был, так и остается для нее самым главным человеком в жизни, самым неколебимым авторитетом. И не только потому, что он — отец. Так же, как он, она мечтает жизнь прожить, так же ей хочется быть нужной людям, так же беззаветно стремится Родине служить. И о том, что для нее святей святого, с ним, конечно, первым делится — как думаешь, отец, примут в партию меня? Достойна ли, ведь ты всю мою жизнь знаешь?

Настал он, этот день. День, что красною торжественной строкой вписался в ее юность боевую. Сколько раз мысленно все повторяла и повторяла, что скажет коммунистам в этот час — о себе, о том, что без партии, без верного служения ей не мыслит свою жизнь, как понимает в свои восемнадцать всю ответственность такого шага. Но когда пришла эта минута — встала и… растерялась. От волнения никак начать все не могла. Только и сказала — каким-то не своим, осевшим голосом:

— Я обещаю всей жизнью оправдать ваше доверие…

И она это доверие оправдала.

Из летописи Отечественной:

Двадцать миллионов! В эту страшную, едва ли постижимую рассудком цифру вписалась и ее судьба.

День — ночь. Ночь — день. В эти августовские дни они потеряли счет часам, суткам, раненым. Она на секунду только выглянула — воздуха свежего глотнуть, когда вдруг услыхала возбужденные голоса. А ринувшись им навстречу, увидела встревоженные лица, уловила обрывки фраз. В них был страшный смысл:

— Немцы… Почти рядом… Как волки рыщут…

Дивизия, наступая, так стремительно ушла вперед, что медсанбат отстал. И отстал солидно. И вот соединение врага, отрезанное наступающими частями, оказалось у дивизии в тылу и под самым боком у санбата. Как отвести беду? Как уберечь раненых? Один-единственный, решили сообща, есть выход: мужчины, все из них, кто может вступить в бой, выйдут врагу навстречу, отвлекут его внимание на себя.

— И я пойду, — со всей решимостью сказала.

— Нет, Майя. Ты здесь нужна, а там и без тебя управимся.

— Вы знаете, как я стреляю. Прошу вас, возьмите, — она с такой мольбой оглядела всех, так решительно халат с плеч сдернула. — Я очень вас прошу. Очень…

— Будь по-твоему. Пошли. На сборы — две минуты.

Махнув оставшимся пилоткой на бегу, два слова обронила: «Ждите нас…»

…Фашисты в диком исступлении, в бессильной злобе готовы были крушить и жечь все на своем пути — вернее, на своем беспутье. Ураганный шквал свинца обрушили они на горсточку бойцов — ни головы поднять, ни толком осмотреться. И все-таки нашла она такую точку, с которой можно было вести прицельный огонь. Пулю за пулей всаживала в ненавистные ей серо-зеленые мундиры, в этих убийц, зверей, орущих дико, остервенело прущих на рожон. Пулю за пулей… Внешне, как всегда, она была спокойна, а в душе все яростнее закипала ненависть и уже сами рвались из груди слова:

— Бей их! — перекрывая неумолчный посвист пуль и грохот взрывов, звенел натянутой струной девичий голос. — Бей, проклятых! Вот вам за…

На полуфразе голос оборвался. Упала Майя. Глухо стукнул приклад о землю. Алой ниткой на щеки, сбегая от виска, застыла струйка крови…

В этот день, сообщило Совинформбюро, знамя победы взметнулось над освобожденным Кишиневом. В этот день наши войска в кольцо замкнули ясско-кишиневскую группировку противника. В эти же августовские дни английский премьер Черчилль вынужден был признать, что «не было в мире такой силы… которая могла бы сломить и сокрушить германскую армию и нанести ей такие колоссальные потери, как это сделали русские советские армии».

В каждом городе, в каждом уголке земли нашей есть святые места, где горит Вечный огонь памяти. Где и в будни и в праздники — люди. Где не вянут живые цветы.

Есть такое место и в Тараклии. В самом центре поселка — эти два обелиска. На одном из них — имя Майи Серебряк, бесконечно дорогое тараклийцам имя. Им названа улица, пионерский отряд в средней школе. Этим именем, рассказом о ее подвиге, ее портретом, которому больше тридцати лет, открывается летопись боевой славы, с которой вас обязательно познакомят, если зайдете вы в поселковый Совет. О ней никто не скажет здесь: «Она жила!» — Она живет!

Живые не забывают павших. И шагают павшие с живыми в одном строю.