В черных шатрах бедуинов

ИНЦИДЕНТ В МАРАГИ[1]

Офицер пограничной стражи листает мой паспорт и, наконец, ставит фиолетовый штамп. Потом он приглашает меня на чашку чая. Ведь так редко случается, что чужестранец попадает в Сиву, самый западный оазис Египта. «А от кого же еще узнать новости?» — думает офицер.

В то время, как мы пьем горячий, крепко заваренный чай, раздаются возбужденные голоса, с шумом распахивается дверь, и на пороге появляется полицейский. К нему наручником прикован человек. Полицейский, очевидно, решил, что такой способ наиболее подходящий, чтобы доставить нарушителя в участок. Арестованный бедуин, одетый в белое, с тюрбаном, украшенным красной вышивкой, однорук. Свешивается пустой левый рукав его бурнуса…

Офицер приказывает полицейскому снять наручник и предлагает задержанному сесть у стола. Сержант предусмотрительно становится в дверях, держа ружье у ноги.

— Простите, одну минуту, — говорит мне офицер-египтянин. Он посылает за писарем и тотчас же начинает допрос. — Ты знаешь, Сенусси, зачем я велел тебя привести? Чтобы ты рассказал мне про перестрелку в вашем лагере Мараги на прошлой неделе. Откуда у вас оружие? Нам. известно, что несколько человек было ранено. Что там случилось?

Тот, к кому обращены все эти вопросы, смотрит вокруг, полуприкрыв глаза, и молчит. На вид ему около пятидесяти. Он строен и подвижен; орлиный нос придает его худому лицу смелое выражение, хотя в этот момент бедуин производит впечатление робкого, даже покорного существа.

— Ну, раз ты не хочешь говорить, то останешься здесь, в тюрьме, мне спешить некуда, — говорит офицер скучающим тоном. — Лучше расскажи все, и я отпущу тебя на свободу. Итак, выбирай, Сенусси!

— Я сам не знаю, ваша милость, как это случилось, — нерешительно начинает бедуин. — В прошлую субботу еще до восхода солнца на нас напали и ограбили. Было очень темно, и нам не удалось никого опознать. Я проснулся от шума выстрелов, а когда вышел из шатра, то на земле уже лежало трое наших. Ничего серьезного, аль-Хамдулилла, большей частью сквозные раны. Только моего племянника ударили прикладом по голове. Теперь он лежит в больнице.

— И вы не отвечали на выстрелы? — спрашивает полковник грубо.

— Как можно! — удивляется Сенусси. — Ни у кого из нас нет ружья. Мы придерживаемся закона, ваша милость.

— Но кто же на вас напал и прежде всего почему?

— Аллах — свидетель, — говорит однорукий. — Нам никого не удалось опознать — так быстро они скрылись. Они напали из-за наших хороших верблюдов и красивых ковров, которые ткут наши женщины. Пусть их накажет Аллах!

Раздосадованный полковник вытирает мокрое от пота лицо и обращается ко мне:

— Всегда так с этим сбродом! Воюют друг с другом па моем участке, а потом прикидываются дурачками. Ничего не вытянешь из этих закоренелых упрямцев. Нас они считают совершенно лишними.

По лицу бедуина скользнула одобрительная усмешка, но офицер ее не заметил.

— Ну хорошо, — продолжает он. — Ты не знаешь, кто стрелял, и не имеешь ни малейшего представления о том, почему на вас напали. Пусть тебе и дальше помогает Аллах. Но так мои люди не смогут вернуть тебе похищенное. А теперь убирайся отсюда.

— Стой! — кричит он бедуину, который тотчас же бросился к двери, — протокол подпиши.

Писарь, сидевший позади полицейского и записывавший все его вопросы, а также скупые ответы бедуина, схватил большой палец однорукого и не слишком вежливо прижал его сперва к штемпельной подушке, а потом к густо исписанному листку протокола.

— Здесь приходится иметь дело с неграмотными, — объясняет полковник. — И несмотря на это, они так хитры, что нам очень редко удается докопаться до истины. Эти полудикари не доверяют закону. И вообще, что здесь за жизнь? Ни кино, ни девочек, даже пива нет в этой пустыне, газета — и та редкость! Что вас привело из такой дали в эти дикие места? — запричитал полицейский и, не дождавшись ответа, добавил:

— Да, Каир — вот это мир! Это — рай — аль Кахира!

Чтобы успокоить разволновавшегося блюстителя порядка, я предлагаю ему сигарету, и мы допиваем наш чай. Подозрительный араб уже давно скрылся, даже не попрощавшись. У меня сложилось впечатление, что полицейские довольны тем, что избавились от него. Прощаюсь и я и по горячему песку бреду к рыночной площади на свою квартиру. На Востоке мне не раз приходилось бывать случайным очевидцем драматических сцен, но я никогда не мог узнать истинных причин ни одной из них. Или узнавал много позже. Так было и на этот раз.

Когда спустя несколько недель я почти заканчивал программу своих исследований в оазисе Сива и собирался возвратиться в Александрию, как-то после обеда встретил своего старого друга шейха Салеха Абдель Малика, вождя племени бедуинов аулад-али. Он часто наведывался в Сиву, где торговал с крестьянами оазиса. В тот же день он предложил мне поехать вместе с ним в Мараги, где должен был состояться фарах, веселый праздник с музыкой и танцами по случаю бедуинской свадьбы. Я охотно согласился, и после обеда мы отправились по живописной скалистой пустыне на запад. Проделав почти сорокакилометровый путь, мы приближались к месту, где были раскинуты шатры. И тут на нас бросилась разъяренная пастушеская собака. Она прыгала, как безумная, и угодила под колеса машины. Ее труп остался лежать на дороге.

— Жаль собаку, — пробормотал мой спутник. — Но в конце концов она сама виновата.

Стемнело, у шатров заполыхали костры. Мараги — это последнее селение у ливийской границы. Здешние бедуины племени шехибат беспрепятственно переходят границу в обоих направлениях, занимаясь контрабандой. Граница по существу открыта, и лишь изредка здесь можно встретить египетский таможенный патруль.

Еще по дороге сюда я узнал от шейха Салеха, что молодой человек из Джарбуба, ближайшего оазиса в Ливии, берет себе в жены девушку из племени шехибат. Сегодня вечером должен состояться большой праздничный пир и лайлаг аль-духлул (ночь соединения новобрачных). Наутро супруг увезет молодую жену в Джарбуб.

Едва я остановил «лендровер»[2] перед большим шатром, как нас уже окружили десятки бедуинов, вооруженных ружьями и карабинами, из которых они весело палили в воздух. Так в этих местах обычно приветствуют желанных гостей. Они называют это «фантазиа». Старшина селения проводил нас в праздничный шатер. Мы сели на цветной ковер, и нас тотчас же угостили крепким чаем и жареным арахисом. Мы поздравили жениха, который по одежде почти ничем не отличался от остальных. Только его ладони были окрашены хной. К сожалению, не удалось увидеть невесту; закутанная в покрывало, увешанная золотыми украшениями, она в это время находилась в гареме (точнее, махрам — женская половина шатра). На ковре, поджав под себя ноги, сидели 35–40 бедуинов. Здесь были представлены все возрасты: степенные седобородые старцы и лихие юноши, у которых только пробивается первый пушок, но они уже гордо сжимают в руке ружье.

Вечером, перед тем как подали жареного барана, случилось еще одно непредвиденное происшествие: на циновку, где мы сидели, свалился большой паук величиной с кулак, с волосатыми лапами. Мы мгновенно отскочили в сторону, так как укус этого насекомого очень болезнен. В наступившей сумятице один из бедуинов решительно подошел к пауку и наступил на него ногой, обутой в кожаную сандалию. Проходя мимо меня к выходу, он торжествующе посмотрел в мою сторону, и только тогда я обратил внимание на то, что у него одна правая рука. Я узнал Сенусси, того самого бедуина, которого привели на допрос в Сиву.

В шатре между тем продолжался пир. Во время заключительного чаепития я шепнул шейху Салеху на ухо, что мне хотелось бы поговорить с Сенусси с глазу на глаз.

Вскоре однорукий весело кивнул мне, взял меня за руку и вывел из шатра. Все его существо было проникнуто чувством собственного достоинства — ничего похожего на согбенную фигуру в полицейском участке.

Мы удобно уселись на теплом леске дюны у пальмовой рощи. Вблизи расположилось стадо верблюдов. Равномерные звуки пережевываемой ими жвачки подчеркивали царящую вокруг атмосферу мира и покоя.

— Я сразу узнал тебя, хаваджа, — начал Сенусси. — Шейх Салех говорил, что ты добрый друг бедуинов. Чем я могу служить тебе? Может быть, тебе нужно что-нибудь из Ливии?

— Большое спасибо, Сенусси, — сказал я. — Но ты хорошо знаешь, что меня интересует. Я все время вспоминаю допрос в полиции: что означало нападение на Марапи? Ты клялся офицеру, что ничего не знаешь об этом. А как было в действительности?

Сенусси пальцем задумчиво чертит круги на песке. Неожиданно он все стирает и поворачивает ко мне лицо.

— Старая история, друг мой. Надеюсь, что это останется между нами. Вот уже более четырех лет прошло с тех пор, как мы угнали у кочевников хараби там, в Ливии, стадо в пятнадцать верблюдов. К сожалению, тогда была пролита кровь. В этом набеге я и потерял левую руку, — говорит он совершенно равнодушно и спокойно, будто рассказывает сказку. — Как бы там ни было, а мы пригнали добычу сюда. Хараби, конечно, этого не забыли, поклялись отомстить. Месяц назад в сильный туман, ночью они появились здесь, чтобы сдержать свою клятву. Ты знаешь, что это им удалось.

Старый волк делает паузу, чтобы зажечь сигарету. Он ловко чиркает одной рукой спичкой о коробок. Я позже заметил: он очень гордился этим фокусом.

— Но полиции-то до всего этого что за дело? — продолжал он свой монолог. — Посторонние не должны вмешиваться в наши дела. У нас свои законы. К тому же хараби отняли у нас слишком много. Они ранили четверых наших и угнали десять лучших верблюдов. Они украли восемь новых хороших ковров по тридцать гиней за штуку. Но самое главное — они похитили украшения моих жен.

Я почувствовал, что воспоминания о пережитом позоре приводят араба в ярость.

— Но пусть хараби не сомневаются — мы нанесем нм ответный удар.

Посидев еще немного среди ночного покоя пустыни, мы возвращаемся к мерцающим кострам. А там уже начались праздничные танцы. Звуки барабанов и флейт разгоняют мысли Сенусси о мести.

Дело еще не кончено, думаю я. Наступит ли когда-нибудь мир? Что это за удивительные люди, которые кочуют по пустыне и чьи мысли в век космических полетов вращаются вокруг кражи верблюдов?