В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

«За проповедь и отстаивание» коммунистических идей

Жарким июньским утром 1951 года в нашей нью-йоркской квартире на 12-й улице Восточной стороны раздался резкий звонок. Сразу же постучали в дверь. Подняться так быстро на третий этаж после того, как мы нажали кнопку, открывающую парадную дверь, было невозможно. Видимо, кто-то еще раньше стоял на лестничной площадке. Моя маленькая племянница делала уроки, а сестра Кэти готовила завтрак. Кэти открыла дверь, и я услышала ее возмущенный голос.

Три агента ФБР, двое мужчин и женщина, грубо оттолкнули ее и вошли. Они объявили, что имеют ордер на мой арест. Я взяла документ и прочла его. В нем я обвинялась в нарушении позорного закона Смита[1], в «проповеди и отстаивании идеи насильственного свержения правительства».

Зазвонил телефон. Кэти сняла трубку. Это был наш друг, живущий на той же улице. «Да, я знаю, — сказала Кэти, — они пришли и к нам». Я оделась в присутствии развязной молодой женщины, без приглашения вошедшей в мою спальню. Мне позволили выпить чашку кофе. Уходя, я попыталась приободрить родных: «Не тревожьтесь. Это надолго». Так оно и оказалось. Все окончилось лишь в июле 1957 года, когда я вышла из тюрьмы и очутилась на свободе.

Сопровождаемая участниками облавы, я спустилась вниз. У подъезда стояла машина. В этот ранний час улица была почти безлюдна. Прибыв в штаб-квартиру ФБР, находившуюся тогда в здании федерального суда на Фоли-сквер, я застала там нескольких своих товарищей, тоже арестованных. Нам дали кофе, и мы уселись и стали ждать, пока доставят остальных членов нашей группы, о которых в прессе писали как о «коммунистах запаса». Наконец нас оказалось шестнадцать человек. Всех переписали, у всех сняли отпечатки пальцев. Один из агентов, арестовавших меня, разрешил мне поговорить по телефону с сестрой. Когда я повесила трубку, он позвонил своей жене. Было забавно, что он повторил мои слова. Мы оба сказали: «Не волнуйся. Все в полном порядке». На рассвете он ушел из дому, чтобы арестовать коммунистку, и, кажется, это встревожило его семью не меньше, чем мою.

Затем нас провели в комнату судебных заседаний, чтобы сообщить условия освобождения под залог. Формальности были короткими. Вскоре в комнату ввели нашего глубокоуважаемого товарища, инвалида Израэля Амтера, которому тогда было уже за семьдесят. Едва волоча ноги, опираясь на руку жены, он двигался по среднему проходу. Раздались негромкие возгласы: «Какой позор!» Больного Амтера арестовали в одной из нью-йоркских частных клиник, буквально стащили с койки, не считаясь с протестами врачей. Его освободили под залог в 500 долларов. Для всех остальных назначили непомерно высокие суммы залога.

Нас погрузили в полицейские автофургоны. Мужчин, в том числе Джекоба Майнделя и Александра Трахтенберга, которым было за семьдесят, попарно связали друг с другом наручниками и увезли в федеральную тюрьму на Уэст-стрит.

Нас, четырех женщин, отправили в женский дом заключения на Гринвич-авеню. Среди нас была ныне покойная Мариан Бакрак. Она болела раком, и только потому, что ей надо было делать операцию, ее вывели из нашей группы. Впоследствии ее все-таки судили с третьей группой, но в конце концов оправдали. Была с нами и молодая негритянка Клодия Джонс. После года тюрьмы ее выслали в Англию. Остальные двое были Бетти Ганнет и я. Мать Мариан Бакрак немедленно внесла за нее залог. Мариан мы называли «красоткой»; в своем розовом летнем костюме и шляпке, украшенной пурпуровыми цветами, она и вправду была удивительно хороша. Вместо сумки она носила небольшую плетеную коробку с маленьким букетом искусственных цветов на крышке. Заключенные глядели на нее и восклицали: «Какая прелесть!»

Конгресс борьбы за гражданские права, располагавший особым залоговым фондом, внес деньги за всех нас, кроме Бакрак и еще одного арестованного, которого выручила семья. Но у распорядителей фонда начались трения с властями, которые потребовали назвать имена всех лиц, ссудивших деньги для этой цели. Правление фонда отказалось назвать имена жертвователей, чтобы оградить честных людей от придирок и шантажа, характерных для гнусных маккартистских порядков той поры. В итоге все четыре распорядителя фонда — Абнер Грин, Дэшил Хэммег, Олфеус Хантон и Фредерик Филд — были взяты под стражу за «неуважение к суду». Затем последовала новая репрессия: все облигации фонда были аннулированы и нас, четырнадцать коммунистов, отправили обратно в тюрьму. Двое выпущенных на свободу учредили новый комитет по сбору денег на уплату залогов для остальных.

Вся эта процедура оказалась очень долгой и утомительной. Граждан, предлагавших залог, допрашивали как свидетелей и заставляли под присягой заявлять, что деньги принадлежат им; в отдельных случаях от них даже требовали справок из банков. Правительственные адвокаты и судьи старались любой ценой воспрепятствовать поступлению денег из залогового фонда. Но нашлось много хороших людей, которых все эти преследования глубоко возмутили. Желая во чтобы то ни стало освободить нас, они жертвовали свои сбережения, брали деньги со своих банковских счетов, занимали крупные суммы под залог личной собственности. Назначенный для меня удивительно большой залог — 125 тысяч долларов — полностью внесла Грэйс Хэтчинс, пожилая женщина большого мужества и твердого характера. Когда государственный обвинитель спросил у нее, откуда она взяла эти деньги, Грэйс ответила: «Я получила их по наследству».

Желая поставить ее в неловкое положение, тот провокационно заметил: «Из протокола явствует, что вы были в Китае. Что вы там делали?» «Я была миссионеркой», — спокойно ответила Грэйс. Смутившись, он поспешно принял от нее залог.

В то время вся атмосфера в США была заражена маккартизмом и ядом «холодной войны». В Корее шла война настоящая. Все это, конечно, влияло на ход судебных процессов, возбужденных по закону Смита. Нас арестовали сразу же после решения Верховного суда, в котором подтверждалась конституционность этого закона и отклонялась апелляция первой группы коммунистических руководителей, отданных под суд по так называемому «делу Денниса»[2]. Их арестовали в 1948 году. Уильям Фостер и я были единственными из тринадцати членов национального руководства Коммунистической партии, которых тогда не судили. Фостера оставили на свободе по 'болезни, однако вплоть до его смерти 1 сентября 1961 года над ним висело обвинение и он оставался на поруках. Единственная женщина среди руководителей партии, я никак не могла понять, почему меня не арестовали вместе с моими соратниками. «Дядюшка Сэм опять подвергает меня дискриминации!»— шутила я.

В дальнейшем, когда и нас отдали под суд, стало очевидным, что эти действия правительства были продиктованы определенной юридической стратегией. Меня умышленно не привлекли по первому делу и приберегли для второго в качестве как бы «связующего звена» между обеими группами подсудимых, обвиненных в одном и том же «антиправительственном заговоре». Судя по всему, правительство рассчитывало, что я помогу ему установить «преемственность заговора». Так возникло «дело Флинн», что, разумеется, только усилило мое возмущение всем этим беззаконием. Наконец нас выпустили под залог, но тут же мы столкнулись с другой трудностью: никак не удавалось найти защитников, готовых выступать за нас в суде. После того как адвокатам, участвовавшим в первом процессе, власти пригрозили тюрьмой и лишением адвокатского звания, никто из юристов не отваживался защищать коммунистов на Фоли-сквер. По правде говоря, мы не могли винить их за это.

Во время первого процесса по делу о «нарушении закона Смита» председатель суда Гарольд Медина обращался с обвиняемыми и их защитниками в высшей степени нагло и оскорбительно. Человек пристрастный и предубежденный, он походил скорее на прокурора, чем на судью, и с самого начала не скрывал своей неприязни к подсудимым и их адвокатам. Он запугивал свидетелей, вместо прокурора устраивал перекрестные допросы, все время отступал от элементарных процессуальных норм. Когда присяжные вынесли решение о виновности, он горячо поблагодарил их и сказал: «А теперь мне нужно довершить еще одно дело». Вслед за тем он яростно обрушился на защитников и приговорил всех, включая Юджина Денниса[3], который защищал себя сам, к тюремному заключению «за неуважение к суду». Впоследствии несколько членов Верховного суда США резко критиковали его за это. Но тогда все мы от него натерпелись.

В поисках выхода из положения мы столкнулись с некоторыми интересными подробностями. Мы разослали письма десяткам нью-йоркских и иногородних адвокатов. Как правило, ответы были вполне корректными, хотя кое-кто ограничился несколькими строчками. Однако все они отказывались помочь нам. Обвиняемые лично беседовали со множеством адвокатов. Группа товарищей посетила Гарольда Икеса, бывшего в правительстве Рузвельта министром внутренних дел. Он дружелюбно принял их, но сказал, что ввиду своего преклонного возраста не сможет выступить на суде. Все же он написал нам теплое письмо, в котором решительно поддержал наше право на защиту, советовал обратиться к другим адвокатам и разрешил ссылаться на это его послание. День начала процесса приближался, и мы пошли на консультацию к судье Сильвестеру Райену. Но и тот не сумел помочь нам. Сперва он обзвонил множество адвокатов, известных своими либеральными взглядами, и пытался назначить кого-нибудь из них. Было любопытно наблюдать, как они изворачивались. Каждому что-то мешало; все были заняты, вели другие дела, уже имели судебные назначения, болели, готовились лечь на операции и все, что хотите. Многие из них говорили нам в частном порядке: «Мы ничего не имеем против вас, но выступать в суде на Фоли-сквер?.. Нет уж, увольте!»

Потом судья Райен составил список адвокатов, с которыми хотел встретиться лично, чтобы убедить кого-нибудь из них взяться за наше дело. Все это были специалисты по уголовным делам и, за одним или двумя исключениями, их считали сообщниками крупных преступников. Один из них, например, защищал группу служащих бруклинской полиции, обвиненных в получении взяток от гангстеров, другой был адвокатом контрабандистов, тайно ввозивших в страну золото. Но подлинным «украшением» этого списка было имя Уолфа — адвоката самого Фрэнка Костелло. Мы часто видели в суде этого Костелло, хорошо одетого, спокойного мужчину невысокого роста, который был известен как один из «королей гангстеров», но с виду смахивал на юриста или человека, случайно пришедшего на судебное заседание.

Одним из привлеченных к суду вместе со мной был Саймон Джерсон (в дальнейшем судья оправдал его, так как в документах по нашему делу его имя ни разу не упоминалось). Мы с ним решили переговорить с Уолфом и отправились в его контору. На стенах скромно обставленных комнат висели репродукции, изображавшие жанровые сценки из английской судебной практики. Нас встретил скромный на вид секретарь. Уолф был мэром города Лонг-Айленда, в котором жил. На первом процессе по закону Смита он часто бывал в суде, слушал Юджина Денниса, чьи выступления произвели на него сильное впечатление. Он знал все подробности об аналогичных делах, но добиться встречи с ним нам так и не удалось.

Побывали мы и у бывшего бруклинского районного прокурора, но, как выяснилось, он никогда даже не слыхал о законе Смита. Он был чем-то сильно раздражен и нетерпеливо спросил: «Так какие же все-таки есть доказательства против вас?» Мы ответили: «Говорят, что книги». «Значит, мне придется читать книги?» — неуверенно произнес он.

Это рассмешило одного из членов нашего комитета, и он сказал: «О да, несколько сот книг — по политике, экономике, всемирной истории н т. д.».

Адвокат окончательно рассердился: «Покорнейше благодарю. Книг я не люблю. Предпочитаю рыбную ловлю». С этим он выставил нас за дверь.

Юрист, некогда защищавший проштрафившихся полицейских и специально прилетевший к нам из Новой Англии, где проводил отпуск, не питал никакого уважения к судье Райену. Он был еврей, но почему-то говорил с резким ирландским акцентом — то ли из-за длительного общения с полицейскими, то ли для рисовки. Он тоже не пожелал заняться нами.

Единственным исключением явился Фрэнк Серри из Бруклина, служащий Адвокатской гильдии, замечательный юрист и ученый. Он согласился принять участие в нашем процессе и заказал себе все произведения Маркса, Энгельса и Ленина, какие были выпущены издательством «Интернейшнл паблишерс». До процесса он детально изучил их. Так благодаря Серри лед наконец тронулся, и вскоре нам удалось подобрать группу хороших защитников, в которую кроме Серри вошли Мэри Кауфман, негритянский адвокат из Вашингтона Томас Райт и Джон Мактернан. После девяти лет службы в Национальном управлении по трудовым отношениям и других федеральных учреждениях Мактернан зарекомендовал себя в Калифорнии как выдающийся специалист по вопросам труда, гражданских прав и свобод.

Нашим судьей оказался Эдвард Димок — полная противоположность судье Медина. С адвокатами и обвиняемыми он держал себя спокойно, рассудительно и вежливо и, ведя дело, исходил из презумпции невиновности. Димок создал на суде относительно свободную атмосферу и даже разрешил одному из обвиняемых, у которого была язва желудка, регулярно получать молоко. Он часто повторял свою любимую остроту: «Никогда не следует недооценивать невежество судьи». Наш судья вел дело с осторожностью, и это оказалось полезным для нас. На первом процессе Медина приговорил, обвиняемых к пяти годам тюрьмы каждого, высказав при этом сожаление, что не вправе дать им вдвое больше. Димок же отверг настоятельное требование правительства о пятилетних сроках заключения и снизил их до одного — трех лет. Двух обвиняемых за отсутствием доказательств он вообще освободил — случай беспрецедентный во всей практике применения закона Смита. Во время процесса он разрешил мне поехать в сопровождении одного из наших адвокатов в федеральную тюрьму в Атланте для встречи с моим дорогим другом Юджином Деннисом. Я, конечно, не могу говорить от имени всех моих товарищей по процессу, но у меня лично сохранилось теплое чувство к «нашему маленькому судье». Теперь, когда он ушел в отставку, я думало, что могу сказать это, не рискуя навлечь на его голову гнев правительства.