В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Знакомство с заключенными

К нашим сестрам по «ориентации» у нас возникло и сохранилось особенное чувство. Некоторые из них боялись всего и вся. Испуганные и оцепеневшие, они словно перенесли тяжелый шок. Другие отличались угрюмостью, вспыльчивостью, какой-то мятежной озлобленностью и вели себя вызывающе. Бывалые арестантки, или рецидивистки, как их называли официально, те, кто снова и снова совершали преступления или нарушали условия досрочного освобождения, были ко всему безразличны или разыгрывали безразличие. Они подтрунивали над соседками, издевались над их страхами и обучали новичков различным трюкам и уловкам, хорошо известным заключенным «со стажем». С нескрываемым презрением относились они к «честным», то есть к неуголовницам, ко всем, кто до тюрьмы жил обычной, нормальной жизнью. Встречались среди них неграмотные, но наделенные природным умом женщины. Иные были совсем инфантильны, незрелы, с очень слабо развитым интеллектом; эти попали в беду главным образом из-за мужчин. Вначале было много ссор и столкновений. Оно и понятно: со всех концов страны сюда собрались чужие друг другу женщины, оторванные от семей, беспокоящиеся об оставленных дома детях, а порой о мужьях, сидящих в других тюрьмах. Все они страшились будущего.

Период «ориентации» выявляет множество людских свойств и наклонностей. Мелкие кражи были обычным явлением. Давали себя знать и расовые предрассудки. Негритянки из южных штатов относились сдержанно и подозрительно ко всем, даже к негритянкам с севера. Их доверие можно было завоевать только добрыми поступками, слова тут не помогали. Многие из этих женщин до тюрьмы жили в ужасающей нищете, систематически недоедали. Тюремный быт представлялся им чуть ли не верхом комфорта и благополучия. «Никогда вам не было так хорошо!» — поддразнивали их подруги. Были здесь и быстро разбогатевшие мошенницы, прожигательницы жизни, привыкшие ко всякой роскоши; о таких метко говорили: «Приехала в Олдерсон на собственном кадиллаке». Были настоящие работяги, с огрубевшими от труда руками; другие, напротив, нагло хвастались тем, что никогда не работали. Были хорошо воспитанные, образованные женщины из зажиточных семей и дочери разведенных родителей или девушки, выросшие в интернатах. Я поняла потом, что во время «ориентации» можно познакомиться со всеми категориями обитательниц тюрьмы. Но я не встретила в Олдерсоне ни одной богатой женщины.

Никто из нашей группы не был приговорен к особенно длительному сроку, и к моменту моего освобождения почти все, с кем я проходила период «ориентации», уже были на свободе. Многие, еще совсем молодые, очутились в тюрьме впервые. Около половины составляли негритянки, некоторые говорили только по-испански. Преступления были самые разные: кражи и подделка денег, угон автомобилей через границы штатов, самогоноварение и тайная торговля спиртным, растраты, шантаж, проституция и переправка проституток через границы страны или штатов, контрабанда, торговля наркотиками и наркомания. Порой было невозможно разобраться, кого посадили за дело и кого зря. Многие женщины рассказывали совершенно правдоподобные истории — те самые, которые они раньше излагали полицейским, следователям, адвокатам, судьям, присяжным. Их рассказы звучали убедительно. Как-то мой друг Гэс Холл[13], беседуя со мной о возможном аресте, сказал: «В тюрьме тебе покажется, что все так же невиновны, как и ты!» Лишь немногие заключенные, чаще всего закоренелые преступницы, откровенно признавались нам, как и за что их «сцапали». Ничуть не жалея о содеянном, они зато без конца анализировали все свои ошибки и промахи, приведшие к их аресту. Истинным «преступлением» они считали лишь одно: попасться в лапы полиции и очутиться в тюрьме.

Многие из этих историй волновали и даже трогали меня. Помню, как мы с Бетти привязались к одной очень приветливой и деликатной негритянке с Юга, задержанной за попытку расплатиться фальшивой банкнотой. Она посещала колледж миссис Мэри Макклод Бетюн во Флориде, но не указала этого в анкете, опасаясь бросить тень на миссис Бетюн и ее учебное заведение. Однажды эту негритянку вызвали в администрацию и сообщили о внезапной смерти ее единственной дочери. Ей разрешили поехать на похороны при условии, что она оплатит стоимость проездных билетов себе и сопровождающей надзирательнице. Столько денег она, конечно, не имела, и мы решили сложиться, чтобы собрать нужную сумму. Однако нам это запретили — тюремные правила не допускали никаких видов взаимопомощи…

В дни «ориентации» я обратила внимание на двух девчонок лет по шестнадцати, родившихся в Нью-Кенсингтоне (штат Пенсильвания), но доставленных сюда из Техаса. На «одолженной» машине они совершили увеселительную поездку по нескольким штатам в обществе двух солдат, их земляков. По закону Дайера за угон автомобиля карается не только водитель, но и пассажиры. В данном случае речь шла отнюдь не о беспризорных детях; напротив, обе они были просто избалованные дочки состоятельных родителей и ждали, что те вот-вот приедут за ними и увезут домой. Но сделать это было не так-то легко.

Находясь в обществе других заключенных, они держались неплохо, но по ночам, оставшись наедине, жалобно плакали, совсем как маленькие. Бетти Ганнет приказали спать с ними в одной комнате. Она утешала их, как могла. Все наши женщины считали своим долгом поучить их уму-разуму и хорошему поведению. В конце концов их освободили и отдали под присмотр родителей. Но страшно другое: они здесь многое узнали об ужасных преступлениях и мерзких пороках, наслышались всяких непристойностей. Таких малолетних правонарушителей следовало бы изолировать от шумных и разбитных, прошедших огни и воды матерых уголовниц. Преступление, совершенное властями по отношению к этим двум девочкам, было куда больше, чем их собственный проступок.

В столовой были скатерти и салфетки. На посуде красовались эмблемы армии, флота и медицинского корпуса. Кормили нас «крахмальной» пищей, вроде макарон и картофеля, бобами и другими овощами, отваренными на южный манер. Можно было накладывать себе сколько угодно, если, конечно, хватало, но оставлять что-нибудь на тарелке запрещалось. Большинство женщин вежливо передавали друг другу еду. Разрешалось отдавать кому-нибудь свою порцию, если не хотелось есть или пить. Удавалось «поживиться» и мне, ибо иногда на столе появлялись грейпфруты, томатный сок или шпинат, которых многие не употребляли, так как не привыкли к такой пище или не любили ее. Те, кто подолгу сидел по тюрьмам, ели прямо-таки с волчьим аппетитом. Что же до наркоманок, многие из которых считались «вылеченными», побывав в кентуккийском госпитале, то им всего было мало…

Дважды в неделю было богослужение, раз в неделю (а к концу моего срока уже только раз в полмесяца) показывали кинофильм. Посещение церкви, когда-то обязательное, теперь стало добровольным. Многие заключенные были религиозны и истово молились, другие верили, что хождение в церковь поможет им досрочно освободиться. Что касается меня, то я не ходила ни в церковь, ни в кино. Я зарегистрировалась как неверующая, а смотреть фильмы не было никакой охоты. В течение всего моего пребывания в тюрьме я почти каждый вечер ровно в семь часов запиралась в своей комнате. Наступали вожделенные часы относительной тишины и покоя. Всех заключенных, от шестнадцатилетних подростков до седых старух, у нас называли «девушками». Всех звали только по имени. Вначале подобная фамильярность раздражает, но потом начинаешь понимать, что так лучше: к моменту освобождения заключенные обычно не помнят фамилий своих соседей по тюрьме, и это уменьшает вероятность какого-нибудь шантажа или других неприятностей…

Наконец «ориентация» закончилась. Всех нас по одиночке повели в подвал для проверки личного имущества. Кое-что можно было оставить при себе, а остальное — отправить по почте домой (за свой счет). Шляпу, несколько шарфов и носовых платков я попросила передать женщинам, работающим на воздухе. К счастью, Клодия, Бетти и я давно еще узнали от одного друга, сидевшего в тюрьме, что именно можно взять с собой. Впрочем, правила на сей счет меняются с ошеломляющей внезапностью. Все же у нас осталось несколько вещей, которые в этой обстановке оказались буквально драгоценными. Мне оставили две пары простых туфель (дар Красного Креста), две пары очков, два свитера, три пары чулок, пять носовых платков, два шарфа, пояс, гребень и щетку, набор для маникюра, зубную щетку и пасту, тальк, ручное зеркальце и фотографию сына. Но я очень возмутилась, когда надзирательница взяла мои совсем новенькие свитеры с еще не оторванными этикетками, вымочила их в холодной воде и вернула только после просушки на складе. Вот вам еще пример глупейшей предосторожности: так якобы можно предупредить контрабандную доставку наркотиков в тюрьму. Это выглядело тем более нелепым, что тюбики с зубной пастой и коробки с тальком никем не проверялись.

Другие заключенные завидовали нашему «богатству» и уже было приняли нас за каких-то фавориток дяди Сэма. Они удивились, узнав, что и сами могли привезти с собой то же самое. Но об этом им никто не сказал. Еще в нью-йоркской тюрьме мы навели необходимые справки. Но, по непонятным причинам, тамошняя администрация не знакомила женщин, направляемых в Олдерсон, со списком разрешаемых вещей. Если бы они познакомились с этим списком заранее, то теперь им было бы намного легче. Разве трудно напечатать этот список, разослать его по всем тюрьмам и в дни свиданий выдавать родственникам заключенных? У многих болели ноги от грубой казенной обуви.

Два события этого периода очень порадовали меня и Бетти. Во-первых, мы обнаружили довольно много хороших книг в шкафу, стоявшем в коридоре. Это был настоящий «подарок судьбы» — тогда нам еще не разрешали ходить в библиотеку и читать газеты. Среди книг мы нашли «Древо свободы» Элизабет Пэдж, увесистый том в 979 страниц, посвященный истории США от начала Американской революции до избрания президентом Томаса Джефферсона. Какое поучительное чтение для заключенных! Автор описывает борьбу за Билль о правах[14], рассказывает об отмене Джефферсоном законов об «иностранцах» и о «мятежах»[15],— этих прототипов позорного закона Смита. Он выпустил на свободу всех невинно осужденных и распорядился возвратить уплаченные ими денежные штрафы. К сожалению, теперь в США не было Джефферсона, который поступил бы так же с нами.

Другим отрадным событием оказалась встреча с адвокатом. Бетти и меня вызвали в дом Джейн Аддамс — так назывался административный корпус. Нам еще не разрешалось выходить одним, и поэтому нас отвезла туда надзирательница. Бетти, Клодия и я провели целый день с Мэри Кауфман, видной защитницей и нашей доброй приятельницей. Встретиться всем троим, да еще в обществе такой милой посетительницы было неожиданным и большим удовольствием. И хотя мы виделись с Мэри лишь несколько недель назад, нам казалось, что с тех пор прошла уже вечность. Мы очень гордились своей «леди-адвокатессой», красивой, очаровательной, элегантно одетой — «гораздо более стильной, чем любая из надзирательниц», как потом говорили заключенные, видевшие ее.

Мэри Кауфман была в числе адвокатов по нашему делу и участвовала также в защите Денниса. На Нюрнбергском процессе она выступала одним из обвинителей от правительства Соединенных Штатов. Отлично представляю себе, какие «разгромные» перекрестные допросы она учиняла там нацистским военным преступникам. Она сделала немало полезного для разоблачения и дискредитации правительственных агентов-осведомителей, выступавших по нашему делу. Восемь недель кряду она допрашивала меня как свидетельницу защиты, и благодаря ее умным советам мне удалось убедительно рассказать суду об истинных целях Коммунистической партии. А ведь как только не искажались эти цели в официальных документах! Пока мы находились в заключении, она защищала «нарушителей закона Смита» в Денвере и Сент-Луисе, выступала на процессе Роберта Томпсона и Уильяма Фостера[16], Это была блестящая юристка!

В первый и все последующие ее приезды мы встречались в кабинете служащей, ведавшей досрочным освобождением и льготами для заключенных. Формально наши беседы считались конфиденциальными, но мы сильно подозревали, что в помещении есть скрытые аппараты для подслушивания. Мэри рассказывала нам о новом процессе под председательством судьи Димока. Новость о сенсационных признаниях Матусоу вселила в нас бодрость. Мы твердо верили, что о нас не забыли, что борьба за наше освобождение продолжается.

Наконец нас «распределили», то есть решили, где каждой из нас находиться и какой работой заниматься… Пройдя по верхней территории, мы спустились по длинной лестнице к административному корпусу. В ожидании вызова мы уселись на скамейки, расставленные в коридоре. Вся процедура носила чисто формальный характер; с нами ни о чем не советовались, а лишь сообщали заранее принятые решения.

Наконец настал мой черед, и я вошла в кабинет. Мне предложили сесть. Передо мной полукругом сидела группа женщин с невыразительными лицами — надзирательницы, другие служащие и начальница тюрьмы мисс Кинзелла. Все они не сводили с меня глаз. Был среди них и один мужчина— католический священник. Говорила только Кинзелла. Каждая ее фраза звучала холодно и официально. Она предупредила меня о «тяжелых последствиях», если я вздумаю вести в тюрьме коммунистическую пропаганду. Затем добавила, что, учитывая мой возраст и состояние здоровья, меня решили поселить в Дэвис-холле 2 (на втором этаже) и поручить мне всякого рода шитье и штопку. Но она умолчала, что заключенные в этом здании находятся под «строжайшим надзором» и что рядом расположены одиночки, то есть «карательная зона». Умолчала она и о том, что среди обитательниц Дэвис-холла немало женщин с тяжелым характером, зачастую очень неуживчивых, вспыльчивых и даже опасных. Напротив, самодовольная и чопорная, она произносила все так, будто оказывала мне какое-то особое предпочтение. Она не сказала, что я, как политзаключенная, буду подвергаться дискриминации, что мне нечего рассчитывать на досрочное освобождение или зачетные дни, даже если бы я их заработала усердным трудом или примерным поведением. Все это я узнала потом сама.

Мы вернулись в коттедж «ориентации», жалея о предстоящей разлуке с нашими новыми знакомыми. Мы успели сблизиться, и всем было грустно расставаться. Насколько лучше сохранять такие группы в первоначальном составе, исключая лишь закоренелых преступниц, пагубно влияющих на молодежь. В Дэвис-холл направили одну меня. Особенно тяжело было покидать мою дорогую Бетти Ганнет, которой Кинзелла прочитала примерно те же наставления, что и мне. Бетти определили в коттедж на нижней территории. Там же ей поручили очень тяжелую работу на складе, где приходилось весь день быть на ногах и, надрываясь, поднимать и переносить тяжелые ящики. Клодия Джонс еще не вышла из больницы и все еще числилась «на ориентации». Впоследствии ее поселили в особый коттедж «для цветных» и заставили работать в подвале. И ту и другую я долго не видела.

Когда мы вернулись в просторные помещения первого этажа Дэвис-холла, где мы закончили период нашей «ориентации», мне велели увязать все мои пожитки в домашний халат. Открылась запертая на замок решетчатая дверь, и, сопровождаемая конвоем, я поднялась наверх, где передо мной распахнулась такая же дверь. Меня представили какой-то заморенного вида надзирательнице. «Жаль, что меня не предупредили о вашем прибытии, — устало проговорила она. — Ну, ничего, мы сделаем все, что в наших силах».

Это прозвучало таинственно и непонятно. Теперь я уже была самой настоящей заключенной с точно определенным местом заточения, с работой, с правом пользоваться тюремной лавкой и библиотекой. Мне оставалось сидеть еще два года и четыре месяца.