В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Слухи и настроения

Нигде слухи не распространяются с такой быстротой, как в тюрьме. «Испорченный телефон» действует здесь вовсю. У некоторых мужья сидели в других тюрьмах, и из писем от них мы узнавали много любопытного. Часть информации поступала через газеты. В один прекрасный день в мою комнату влетела соседка и, задыхаясь, проговорила: «Тебя скоро выпустят, Элизабет!» «Очень приятно! — удивленно откликнулась я. — Но почему ты так думаешь? Я об этом ничего не слышала». «Это правда, — сказала она доверительным шепотом. — Так сказала сама миссис Рузвельт». Оказывается, кто-то показал ей газетную заметку о том, что вдова президента Рузвельта вместе с большой группой либерально настроенных американцев потребовала амнистии для меня и всех других осужденных по закону Смита. Не желая разочаровывать ее, я сказала: «Вот и прекрасно! Хотела бы я, чтобы миссис Рузвельт могла что-нибудь сделать для нас…»

Не прекращались слухи о якобы предстоявшей отставке Беннета. На пост начальника управления тюрем его назначили демократы, и заключенные почему-то были уверены, что республиканцы сместят его. «Очень уж у него тепленькое, сытное местечко», — говорили наши женщины. Однако Беннет и поныне занимает свою должность.

Как-то в апреле 1955 года одна молодая заключенная прибежала в столовую и завопила: «Билли Экштейн умер!»

Я спросила: «Кто это?» «Как, вы не знаете?!.. Экштейн — первый исполнитель блюзов!.. Ему не было равных!» — послышалось со всех сторон.

Заключенные были крайне удручены этим известием. На другой день я получила нью-йоркскую газету и узнала о смерти Альберта Эйнштейна, о котором все они знали не больше, чем я о Билли Экштейне. Когда я рассказала, кто он такой, все облегченно вздохнули, даже обрадовались. Смерть великого ученого мало их трогала.

Особый интерес я проявляла к узницам, приговоренным к пожизненному заключению. При мне их было шесть человек, из них три — жены американских солдат. Любой слух об их возможном освобождении распространялся молниеносно. Две «пожизненные» убили своих мужей, когда жили с ними на военных базах за рубежом, третья сидела по обвинению в убийстве троих своих детей, совершенном в состоянии временного умопомешательства. Это жуткое преступление случилось на американской военной базе в Эритрее. Этих женщин судили военные трибуналы, хотя все они были гражданские лица, а одна — английская подданная. Впоследствии Верховный суд США вынес решение о несоответствии этих приговоров конституции и распорядился доставить обвиняемых в Америку для пересмотра их дел в гражданских судах. Одна из преступниц была дочерью американского генерала. Когда их увозили из Олдерсона, никто не завидовал им, а особенно молодой детоубийце, чей муж приехал за ней с их четвертым ребенком — чудом уцелевшей маленькой девочкой. Заключенные постарше комментировали это событие репликами вроде следующей: «Уж лучше бы я убила своего старого мужа. По крайней мере скорее бы выбралась отсюда!»

Немало разговоров было вокруг другой «пожизненной». Эта женщина ухитрилась стать женой целой дюжины солдат, чтобы получать с них деньги по аттестатам. «Как это нам не пришло в голову такое?» — шутили заключенные. Надо сказать, что очень немногие из них были наделены подлинным чувством юмора. Смешным, как правило, считалось грубое, вульгарное, скабрезное. И все же в журнале «Игл» нет-нет да и появлялись образчики настоящего, живого юмора. К сожалению, мне не удалось познакомиться с их авторами. Острить в Олдерсоне было, вообще говоря, рискованно; заключенные все принимали всерьез. Надо мной подтрунивали по поводу крупных, спелых «контрабандных» помидоров, которые одна из соседок регулярно приносила мне из кухни. Я боялась оставлять их в коттедже и не могла съесть сразу каждую очередную порцию. Приходилось класть их в сумку, тащить с собой в мастерскую и обратно и делиться ими с кем-нибудь.

Все смеялись, когда на рождество за домом Кинзеллы обнаружили ведерко с самогоном. Виновников этой проделки так и не нашли. Менее везучими оказались самогонщицы из нашего коттеджа.

Однажды, тоже под рождество, незадолго до моего освобождения, я, возвратясь из мастерской, узнала, что все мои четыре соседки по этажу отправлены в одиночки. Я обратилась за разъяснением к надзирательнице, но та мне сказала: «К вам это никакого отношения не имеет».

Выяснилось, что они варили самогон «на рождество»: "достали на кухне фруктов и сахару, в больнице — большую посудину и заблаговременно приступили к делу. Кувшин был спрятан в подвале за сломанной перегородкой. К несчастью, в подвал проникла бродячая кошка и застряла там между двумя досками. Она промяукала целые сутки, пока наконец для ее спасения не были посланы охранницы. Они-то и нашли глиняный кувшин с самогоном. Перед ужином виновниц выстроили в шеренгу. «Это было жуткое пойло. Ваше счастье, что вы не выпили его», — заявила дежурная надзирательница.

«А вы почем знаете? Пробовали, что ли?» — спросили у нее девушки. Их освободили на праздничные дни, но они горько оплакивали свою потерю и проклинали злополучную кошку. «Первую рюмку мы поднесли бы тебе, Элизабет», — говорили они. Итак, я должна благодарить эту кошку — она оказала мне большую услугу.

Одной из самых надоедливых вещей в Олдерсоне были дурацкие тюремные фразы, которые заключенные подхватывали друг у друга и превращали в нудные штампы. С утра до ночи раздавались реплики типа: «До встречи, аллигатор!», «Пока, козочка!» и т. д. Я прямо изнывала, слушая каждый день и каждый час эти стандартные ласкательные имена, с которыми девушки обращались друг к другу: «деточка», «куколка», «сладость моя», «золотце», «сахар мой». Я в этом отношении была тверда, как алмаз, — никому не разрешала называть себя «мамочка». Я сказала им, что потеряла единственного сына и не могу без содрогания слышать это слово.

Другим мучением было бесконечное повторение одних и тех же песен по радио. Мои соседки обладали удивительным даром не пропускать буквально ни одного концерта популярных песен. Впрочем, одна песня, на слова Алекса Норта, грустная и нежная, стала своего рода «гимном» Олдерсона. Она называлась «Раскованная мелодия». Что касается всех других, я не хотела бы услышать их когда-нибудь снова. Впрочем, уж лучше блюзы, чем слащавые колыбельные и скучные проповеди священников.

Однажды по всей тюрьме распространился слух, будто пастор начал разглашать все, что заключенные женщины говорили ему на исповеди. После этого число посещающих церковь, а особенно исповедальню, резко сократилось. Одна из наших пуэрториканских «политических», католичка, решила серьезно поговорить с пастором. Ведь исповедь была для верующих заключенных чем-то очень важным, и пастор нередко давал им хорошие советы. Вскоре после этого тот напечатал в своем еженедельнике статью под названием «Священник никогда не разглашает тайн». Волнения улеглись, и все успокоились.

Я взяла в библиотеке книгу о деревьях. Как человек, выросший в городе, я не знала названий многих деревьев. Летом 1956 года, пользуясь относительно большей свободой, я, выходя на прогулку, всякий раз брала с собой эту книгу и с ее помощью старалась «опознавать» деревья. Я бродила по дорожкам, заглядывая в раскрытую книжку. Женщины, проходившие мимо, с недоумением косились в мою сторону. «Что ты делаешь, Элизабет? Читаешь деревьям роман?» — спрашивали они. Потом я увлеклась книгой о птицах, и тут кое-кто решил, что я окончательно свихнулась. «До чего дошла! Читает вслух малиновке! Не иначе — рехнулась!..» — печально вымолвила одна из моих приятельниц. В эту пору я очень быстро теряла в весе, и девушки из больницы, куда я ходила взвешиваться, говорили: «Элизабет, вы постепенно становитесь довольно изящной дамочкой! Скоро вы сможете подцепить какого-нибудь франта».

Разговоры о любви неизменно вызывали общий интерес. Но меня удивляло, почему заключенным не нравился кинофильм «Марти», завоевавший популярность во всей стране. Оказалось, что им нравятся только красавцы и красавицы, а не обыкновенные люди, показанные в этой картине. Несколько раз я смотрела фильмы с Фрэнком Синатрой, Дэнни Кэем, видела «Маленьких похитителей детей» и несколько других картин, о которых хорошо отзывались газеты. Часто тюремная цензура вырезала из кинолент отдельные кадры. Это раздражало всех. Мне были неприятны возбуждение и ажиотаж, царившие на просмотрах фильмов, и чаще всего я предпочитала оставаться в коттедже. В один из таких вечеров я написала стихотворение, позабавившее моих друзей. Оно называлось: «Каким я хотела бы видеть мужчину». Все очень интересовались моим корреспондентом д-ром Клеменсом Франсом, чья фотография стояла на моем письменном столе. «Какой интересный! — восхищались женщины. — Вы собираетесь замуж за него?» А когда я, смеясь, отвечала «нет», они принимались убеждать меня: «В ваши годы следует обзавестись семьей. Вас ждут только неприятности, если вы не бросите свою работу. Пусть другие занимаются ей!»

Все с огромным интересом относились к любому упоминанию обо мне в газетах и журналах. Однажды «Нью рипаблик». поместил редакционную статью с протестом против заключения меня в тюрьму по закону Смита. Женщины много смеялись над фразой о том, что по сравнению с правительством я «только мышь». Однажды, весной 1957 года, когда происходил съезд Коммунистической партии США, одна надзирательница позвала меня в кладовую мастерской и сказала: «Элизабет, я прочла в газете, что вас избрали членом какого-то совета директоров». В действительности речь шла о национальном руководящем органе нашей партии; я уже читала в «Нью-Йорк таймс» о моем заочном избрании в его состав. «Вы имеете в виду Коммунистическую партию?» — спросила я. Но она не могла этого припомнить: до нее, тупой тюремщицы, смысл слова «коммунист» не доходил. Она просто решила, что раз мое имя напечатано в газете, значит, это большая честь.