В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Одиночное заключение

Много лет назад, когда Олдерсонскую тюрьму только открыли, слова одиночное заключение означали нечто совсем другое, чем теперь. Речь шла о действительно полной изоляции заключенного, и эта мера наказания применялась лишь после того, как все остальные оказывались безуспешными. В одиночку сажали только за самые серьезные проступки. Теперь же к этому наказанию прибегали при любых, даже самых пустяковых провинностях. Все зависело от прихоти надзирательниц. В мужских тюрьмах одиночкой обычно служила темная подземная камера, так называемая «дыра». У нас же одиночные камеры располагались на втором этаже, где был свет и воздух, где наказанные могли видеть проходящих мимо людей и даже разговаривать с ними, хотя последнее формально запрещалось. Обычно из этих камер, находившихся в обоих концах наших коридоров, доносились вопли и крики — заключенные нередко дрались друг с другом через окошки. Днем и вечером (до того, как запирались двери), рискуя получить дисциплинарное взыскание, другие заключенные подкрадывались к одиночным камерам, чтобы хоть немного утешить пострадавших подруг.

Иной раз запертые женщины часами били кулаками в дверь, истошно вопя и требуя, чтобы их выпустили. Однажды какая-то девушка, попавшая в одиночку, подожгла свой матрас. Для нас было загадкой, как ей удалось протащить туда спички. Когда охранницы прибежали гасить огонь, девушка впала в истерику. Часто мы видели, как злополучных «одиночниц», одетых в ночные рубашки и халаты, водили по коридору в душевую. Конвойные грубо обращались с ними, подталкивали в спину, пинками загоняли в камеру.

Самым серьезным нарушением правил считалась попытка к бегству. Таких попыток было немало, но все они кончались одинаково: через несколько часов пойманных беглянок приводили обратно.

Все это ничуть не было похоже на тщательно продуманные и подготовленные групповые побеги из мужских тюрем. Чаще всего у нас «пускались наутек» девушки, поддавшиеся какому-то стихийному импульсу. Пожилые заключенные или женщины с солидным тюремным «стажем» почти никогда этого не делали. Наша так называемая «резервация» не была окружена стеной, и к охоте на беглянок привлекались все находившиеся на территории вольные. За поимку выдавалось вознаграждение в 50 долларов. «Немалые денежки для здешней деревенщины», — говорили женщины. Окрестное население боялось помогать бежавшим заключенным, а тем более прятать их. За это полагались различные наказания по местным или федеральным законам. После нескольких судебных дел такого рода любовь к ближнему в этих краях быстро сошла на нет. Как-то один мужчина усадил в свою машину двух юных беглянок, но, не дав им опомниться, мигом привез их обратно в тюрьму.

Заключенные, выросшие в городах, страшились этой гористой местности, кишевшей змеями, скунсами[20] и хищниками. Они не отваживались покидать пределы резервации или сходить с дороги, ведущей к ней. Всем, кто пытался бежать, начисляли много дополнительных дней, иногда аннулировались все зачетные дни. Тем, кому удавалось выбраться из резервации, инкриминировались еще и другие нарушения, особенно если при побеге вырезался замок, взламывалось окно или щит. Стремление к свободе неодолимо. Сколько у нас было случаев переломов рук и ног, когда женщины прыгали из окна второго этажа! Среди молодых попадались отчаянные. Вновь и вновь они пытались удрать. Две такие однажды спрятались в вагон с углем, стоявший на путях неподалеку от тюрьмы. Их нашли. Горько было смотреть на этих бедняжек, когда их, покрытых с головы до ног угольной пылью, вели в одиночки. Еще одну молодую беглянку выловили в ручье.

Однажды надзирательница увидела из окна девушку в коричневых брюках, шагавшую вдоль железнодорожных путей. Началась ужасная паника. Сразу же произвели перекличку. Оказалось — все на месте. Вскоре местная полиция выяснила, что какая-то женщина из города, решив сократить путь, пошла через товарную станцию.

Посрамленные надзирательницы расстроились, но зато заключенные были рады-радехоньки. Если кому-нибудь и впрямь удавалось бежать из Олдерсона, то это держалось в строжайшем секрете от всех. У нас ходили слухи о бежавшей и не пойманной молодой индианке, не боявшейся этих диких гор и лесов. Поговаривали и еще об одной женщине, которая сшила себе одежду монашенки и скрылась с помощью друзей, ожидавших ее в условленном месте. Третьей благополучно бежавшей заключенной посчастливилось добраться до Вашингтона и устроиться на работу в большом магазине. Однако какой-то сыщик обнаружил ее там, задержал и отправил обратно в Олдерсон.

Как-то две девушки, выйдя на работу, решили для потехи разыграть побег. Они залезли на высокое дерево, прямо за 26-м коттеджем, и спрятались в его густой листве. Как всегда в подобных случаях, для поисков беглянок немедленно вызвали весь свободный от службы персонал. По всей территории объявили тревогу. Заключенной, работавшей в фотолаборатории, приказали срочно отпечатать для ФБР, для полиции города и штата, для шерифов снимки исчезнувших арестанток. Охранницы и надзирательницы обшарили все коттеджи, заглядывали под койки, переворошили сено, сметанное в стога, обыскали все товарные вагоны, стоявшие на запасных путях. Одна из тюремщиц влезла на водонапорную башню и оттуда долго обозревала всю округу. Другие шныряли по кустам. Смотреть на все это было просто страшно — я никогда не видела такой охоты на людей. Наконец кто-то из начальства заметил их на дереве. Усталые и голодные, они спустились вниз, попросили закурить и в личной машине начальницы тюрьмы проследовали в Дэвис-холл 2. Среди заключенных царили радость и веселье, из всех коттеджей доносился хохот, но загнанные охранницы и надзирательницы рвали и метали.

Иные арестантки попадали в одиночку буквально через каждые несколько дней. Одна из них (блондинка с вьющимися волосами) сидела у нас. В первый раз я увидела ее, когда, надев маленькую матросскую шапочку, она отплясывала чечетку под радиолу. На вид ей можно было дать лет восемнадцать… Я с изумлением узнала, что она уже дважды была замужем и родила троих детей, из которых двух усыновили чужие люди. С самых юных лет она кочевала из одного исправительного заведения в другое. В Олдерсоне ее считали самой дикой, взбалмошной и неисправимой. Вряд ли во всей тюрьме был хоть один коттедж, откуда бы ее не выгнали. В день моего переселения в Дэвис-холл она категорически отказалась выйти на работу, не пожелала войти к себе в комнату и в конце концов очутилась в одиночке. В другой раз она ни с того ни с сего принялась бить и крушить в своей комнате все, что под руку попало. Немного спустя вместе с другой заключенной, американо-ирландской девушкой с Кони-айленда, она изрезала простыни и покрывала и сплела из полос подобие веревки — совсем как в авантюрном фильме. Подруги решили… спуститься из окна административного корпуса на широкое шоссе с оживленным автомобильным и пешеходным движением. За эту выходку, достойную мальчишек из школы-интерната, девушек посадили в одиночки.

Вторым по серьезности проступком считалась драка. Независимо от обстоятельств, обеих подравшихся подвергали изоляции, что, конечно, было несправедливо, ибо почти всегда одна была нападающей стороной, а другая ее невинной жертвой. Но никому не приходило в голову разбираться в причинах ссоры и устанавливать, кто прав и кто виноват. Иногда в ход пускались бритвенные лезвия. Лезвие, плотно зажатое между пальцами, — очень опасное оружие. Как-то одна заключенная попросила меня зашить ей брюки, разрезанные «в бою» на целых шесть дюймов в длину. На ноге у нее был глубокий порез. Другой девушке сильно поранили веко, едва не лишив ее глаза. В третьем случае одна пожилая заключенная, приревновав свою молодую подругу, нанесла ей глубокий удар ножом, украденным у маляров и отточенным наподобие стилета. К счастью, нож не проник в сердце. Многие из этих кровавых стычек происходили между ревнивыми лесбийками.

Надзирательницы никак не могли уследить за бесконечными кражами бритвенных лезвий. Иногда ими разрешали (Пользоваться, например, для срезания мозолей или соскабливания краски с оконных стекол. Часто заключенные «забывали» возвращать их, а надзирательницы сменялись, переводились в другие коттеджи и в спешке забывали об этих смертоносных кусочках стали. Женщины искусно прятали их, в частности зашивали в занавески. В конце концов в целях безопасности администрация установила такой порядок, что пользоваться лезвиями можно было только в присутствии надзирательниц.

Однажды пришла ко мне заплаканная девушка. Сказала, что работает на кухне и каждый день моет десятки больших и малых ножей. Отец ее был метателем кинжалов и выступал в цирке. Он научил ее всяким трюкам с этими опасными предметами. «Как же мне быть? — спрашивала она. — Характер у меня вспыльчивый, боюсь, как бы не вышло беды. Пусть меня заберут из кухни и поставят на другую работу. Чтобы не было искушения». Я поговорила с одной из надзирательниц, и девушку перевели на ферму.

Одиночному заключению подвергались и лесбийки, пойманные с поличным. Практикуемая тайно, лесбийская любовь не преследовалась и как бы считалась допустимой. Надзирательницам было не так-то легко уследить за многочисленными привязанностями этого рода. Женщины придумывали десятки уловок, чтобы избежать наблюдения и слежки. Например, какая-нибудь девушка нарочно задерживала надзирательницу за рабочим столом, чтобы изложить ей ту или иную вполне законную просьбу, а в это время этажом выше ее подружки предавались любовным утехам. Иногда выставлялись «дозоры», и при появлении надзирательницы на лестнице раздавался предупреждающий сигнал — свист или пение. Если же парочку застигали врасплох, то обеих любовниц наказывали одиночным заключением, после чего расселяли по разным коттеджам. Сначала обе чувствовали себя одинокими и несчастными, тайно переписывались, обменивались сувенирами. Но, как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Старые привязанности забывались, возникали новые.

Не могу поручиться за правдивость всего, что рассказывали женщины, побывавшие в одиночке, ибо сама никогда в ней не сидела. Рассказывали, что надзирательницы и охранницы, вопреки запрету, часто подвергали побоям посаженных в одиночку женщин, всячески издевались над ними, что они выносили из одиночек на ночь обычные параши и вместо них выдавали заключенным посудины из бумаги. Раз одна женщина выплеснула содержимое этой посудины в лицо надзирательницы. Говорили, что матрасы в одиночках после многих лет сменили только по распоряжению директора Управления тюрем Джеймса Беннета, когда он однажды посетил Олдерсонскую тюрьму.

В общем, от пребывания в одиночках заключенные исправляются не больше, чем, скажем, дети, которых в наказание запирают на какое-то время в темный клозет. Если бы, как в прежние времена, одиночное заключение применялось реже, оно, возможно, имело бы какой-то смысл, помогая человеку обрести утраченное хладнокровие, обдумать свои поступки. Но при такой практике арестантки только ожесточались, становились угрюмыми, болезненно ощущали несправедливость наказания, особенно если оно назначалось за пустяковую провинность. Лишение зачетных дней считалось куда более серьезной репрессией, чем одиночное заключение.