В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

«Политические» в Олдерсоне

Во время одного из моих визитов к Клодии, когда она еще была в Олдерсоне и лежала в больнице, я увидела там маленькую седую женщину, говорившую с испанским акцентом. Она улыбнулась мне с такой сердечностью, что я сразу почувствовала в ней какую-то непохожесть на остальных. Я спросила, кто она. «Это Бланка, пуэрториканская националистка», — сказала мне Клодия. Уже не раз она рассказывала мне об этой женщине, своим прекрасным лицом напоминавшей испанку Долорес Ибаррури, известную под именем Пасионарии. Клодия посвятила Бланке стихотворение, назвав его «Другу-антифашистке». И когда я пришла работать в мастерскую, именно эта женщина, Бланка Каналес Торресола, одной из первых приветствовала меня. Как и мы, она была «политической», осужденной на пять лет заключения.

В Пуэрто-Рико ее широко знали как видную общественную деятельницу. Доброй славой пользовалась и ее семья. Брат был депутатом пуэрториканской палаты представителей, она сама — членом Революционной националистической партии, активной соратницей всеми уважаемого пуэрториканского лидера д-ра Педро Альбису Кампоса, приговоренного на своей родине к пожизненному заключению. Глаза Бланки загорелись от волнения, когда я сообщила ей, что много лет назад посетила д-ра Кампоса в нью-йоркской больнице «Коламбус госпитэл». Одна женщина, знавшая ее по Пуэрто-Рико, сказала мне, что там Бланка слыла одной из самых элегантных женщин, имела собственный автомобиль и вообще считалась весьма состоятельной синьорой. Позже, когда мы познакомились поближе, я передала ей эту «информацию». Она весело рассмеялась и сказала: «Посмотрели бы мои друзья на меня сейчас!» До заключения в тюрьму она ни разу не бывала в Соединенных Штатах; непривычная к климату Западной Виргинии, она довольно болезненно переносила зимние холода. Бланка носила синие брюки, заправленные в толстые носки, перехваченные у щиколотки шпагатом. Непомерно большое зимнее пальто доходило ей до пят, вокруг шеи топорщилось кашне; из огромного вязаного капора-чулка выглядывали глаза, нос и рот. Но и в этом необычном одеянии маленькая Бланка Торресола оставалась изящной женщиной.

Ее срок окончился в декабре 1958 года. Ее вывезли под охраной в Пуэрто-Рико, где навсегда поместили в «Эскуэла индустриал де мухерес» (Женская промышленная школа) в городе Вега Альта. Насколько мне известно, она и до сих пор еще там. Она попала в тюрьму в связи с бурными событиями 1950 года, когда в Пуэрто-Рико разразилось восстание. Националистическая партия выступала против «содружества» с Соединенными Штатами и требовала провозглашения независимости Пуэрто-Рико. Когда я спросила Бланку о непосредственной причине ее ареста, она ответила, что участвовала в штурме здания почты и в водружении над ним пуэрториканского национального флага. Вся эта операция произошла без всякого сопротивления с чьей-либо стороны. Но это не помешало властям осудить ее за два «преступления»: захват здания почты (собственности правительства США) и революционную деятельность. Первое привело ее в Олдерсон, второе обрекло на пожизненное заключение. Поистине зверская расправа!

Бланка работала за маленьким ткацким станком. Больная сердцем, маленькая и слабая, она не могла обслуживать обычный, широкий агрегат. И все-таки она была одной из наших лучших ткачих и успешно обучала других. Особенно хорошо удавались ей красочные декоративные накидки. Когда у кого-нибудь случалось затруднение, Бланка немедленно приходила на помощь. Набожная католичка, она вышивала и ткала разные украшения для алтаря тюремной часовни. Несмотря на различия во взглядах на политику и религию, тон наших споров был неизменно дружеским. Мне нравилось обсуждать с этой тонкой, интеллигентной женщиной самые различные вопросы. Мы беседовали о международных делах, о книгах, о музыке, о социальных проблемах, о тюрьмах. Клодии было приятно узнать, что мы подружились.

Бланка отличалась великолепным чувством юмора. Однажды она сказала мне, что чувствует себя неважно и запрется после обеда в своей комнате. Однако она вернулась в мастерскую и сообщила, что глупая старуха надзирательница вдруг приказала всем пуэрториканкам говорить только по-английски, чтобы она «могла их понимать»! Тогда Бланка вывела своих соотечественниц из коттеджа, и они громко запели пуэрториканский «Гимн свободы». Надзирательница поняла всю нелепость своего приказания, отменила его и сказала: «Идите обедать и, так уж и быть, говорите по-испански, сколько вам вздумается!» Бланка торжествовала. «Ну где тут запираться в комнате, когда надо было организовать пение гимна и добиться своего!» — заявила она. И хотя в Пуэрто-Рико объявили потом амнистию, коснувшуюся многих политзаключенных, американские власти не пощадили эту пожилую женщину, страдавшую пороком сердца и артритом. Она так и осталась в заключении.

Были в Олдерсоне еще три пуэрториканские националистки. Первой была молодая Кармен Торресола, вдова Гизелло Торресола, родственника Бланки, убитого в 1950 году во время националистической демонстрации в Вашингтоне. В Пуэрто-Рико у нее остались маленькие дети. Вернувшись на родину, она снова вышла замуж. Второй была Роза Колласо, высокая статная женщина, жена Оскара Колласо, томящегося в пожизненном заключении в Ливенвортской тюрьме за убийство полицейского во время националистической демонстраций пуэрториканцев в Вашингтоне. Сами эти женщины никогда не были в столице США, никогда не участвовали в демонстрациях. И все-таки их обвинили в «заговорщической деятельности» по статье закона Смита об «актах насилия». Их приговорили соответственно к четырем и шести годам тюрьмы. В свое время обе работали в Нью-Йорке на фабриках готового платья, и поэтому в Олдерсоне их направили в швейную мастерскую. Они довольно часто приходили к нам в мастерскую художественных изделий. Кармен я встречала и в кружке кройки и шитья, где она шила платьица для своих девочек С Кармен и Розой мы познакомились еще в нью-йоркской тюрьме. Мы слышали, что там же находилась еще какая-то пуэрториканская националистка, но ни разу не видели ее. Но потом и она попала в Олдерсон и была назначена к нам в мастерскую. Тут-то я и узнала Лолиту Лебрэн, хрупкую маленькую женщину, приговоренную по разным обвинениям на сроки от восьми до пятидесяти лет, то есть практически к пожизненному заключению. Наружностью она походила на подростка, хотя у нее была шестнадцатилетняя дочь, успевшая не только выйти замуж, но и родить ребенка. Это было просто непостижимо: тоненькая девушка с косой, перевязанной лентой, и вдруг бабушка! Бланка, не знавшая ее прежде, естественно, очень обрадовалась ее появлению. С первого же дня она принялась опекать свою соотечественницу, быстро передала ей свой опыт и сделала из нее искусную ткачиху — специалистку по занавескам. Часами они оживленно беседовали по-испански и, казалось, были почти счастливы.

Но в отсутствие Бланки Лолита почти всегда грустила, не улыбалась и ни с кем не разговаривала. Во время судебного процесса ее младший сын погиб в автомобильной катастрофе; родной брат выступил как свидетель обвинения против нее и ее товарищей; ее престарелая мать вообще не знала, что она в тюрьме: родные внушили старушке, будто ее дочь по-прежнему работает в Нью-Йорке. Как-то я пыталась разъяснить ей, что не стоило идти к зданию конгресса в Вашингтоне с винтовками и поднимать там стрельбу, что куда лучше было бы принести туда большой транспарант с лозунгом: «Свободу Пуэрто-Рико!» Американский народ, несомненно, понял бы справедливость этого требования, а суд в худшем случае расценил бы демонстрацию как «нарушение общественной тишины». Она страстно возразила мне:

— Но ведь я сознательно шла на смерть! Я и сейчас готова отдать жизнь за мою родину!

Вскоре мне стало ясно, что политика, как и религия, возбуждала ее до состояния какого-то фанатического исступления. Все мы перестали говорить с ней на эти темы. Ее судьба была безмерно тяжела.

Она проработала в мастерской с февраля по декабрь 1956 года, но все больше замыкалась в себе и ни с кем не разговаривала, даже с Бланкой. Молилась она почти непрерывно. Когда мы отдыхали во время перекура, она уходила в душевую, становилась на колени посреди половых тряпок и веников и «беседовала с богом». Эти моления на холодном бетонированном полу сделали свое: ее колени покрылись ссадинами и кровоточили. Однако она решительно отказалась от подушки, которую пыталась ей подложить одна девушка. Мы просили разрешить ей молиться в католической часовне, двери которой всегда были открыты настежь, но дирекция тюрьмы отказала нам. Даже в своей комнате Лолита оборудовала импровизированный алтарь и молилась по ночам. Женщины говорили, что, исповедуясь у пастора, она теряла всякий контроль над собой и непрерывно всхлипывала. Но она никого не оскорбляла, усердно трудилась, была предупредительной и вежливой, ни на что не сетовала. Мы все жалели ее. Неизбывное горе, чудовищный по своей тяжести приговор — вот что заставило ее искать утешения в религии.

Однажды позвонили из больницы и вызвали туда Лолиту. Это никого не удивило: в ее коттедже было несколько случаев отравления, и мы пришли к выводу, что врачи решили осмотреть всех его обитательниц. Но Лолита не вернулась, и мы подумали, что ее положили на лечение вместе с остальными. Вечером мы направились к себе, и тут заработала «служба информации». Какая-то девушка, встретившаяся нам по пути, сказала: «Лолиту увели обратно в коттедж и готовят к немедленной отправке в психиатрическую больницу св. Елизаветы. Говорят, она сумасшедшая».

Это известие поразило нас, как гром среди бела дня, как один из тех коварных ударов в спину, которые мы так часто наблюдали в Олдерсоне. Никто не поинтересовался мнением Смитсон, не переговорил с тюремным священником. Кто же и почему принял такое решение? В тюрьме не было психиатра. Если с Лолитой ни с того ни с сего так поступили, то и всех остальных политических в любую секунду могла постигнуть та же участь. Многие надзирательницы были протестантки и ненавидели католиков. Когда одна из них сказала, что у Лолиты «болезненная религиозная мания», я решила переговорить со священником. «Уверена, что вы, как католик, побеспокоитесь о ее судьбе, — сказала я ему. — Меня же она интересует просто как политзаключенная. Вы знаете, я неверующий человек. Но кто имеет право называть ее сумасшедшей только потому, что она много молится?»

Единственное, что священник мог сделать, это позвонить своему коллеге из больницы св. Елизаветы и попросить его отнестись к Лолите с особым вниманием. Затем он обратился в дирекцию нашей тюрьмы. Там ему ответили лаконично и невразумительно: «Переводится для наблюдения». Лишний раз я поняла, как все мы беспомощны перед произволом тюремных властей!

Позже я прочитала в газетах об освобождении Эзры Паунда[32], обвиненного в государственной измене, но не отданного под суд из-за «умственной неполноценности». В психиатрической клинике св. Елизаветы, куда его поместили, он занимал отдельные апартаменты и пользовался всяческим комфортом. В конце концов по настояниям его поклонников, писателей, поэтов и других людей, он был освобожден и получил разрешение уехать в Италию. Только неимоверно жестокие люди могли поместить Лолиту, человека с на редкость тонкой душой, в госпиталь для душевнобольных всяких категорий. В чем же состояла ее вина? Она лишь размахивала флагом и кричала: «Свободу Пуэрто-Рико!» Я слышала, что в декабре 1958 года ее вернули в Олдерсонскую тюрьму, где она до сих пор занимается изготовлением шляп для освобождаемых заключенных. В январе 1963 года истек восьмой год ее пребывания в неволе.

Другой жертвой дискриминации — заключенной, которую мы тоже считали «политической», была Милдред Э. Джилларс. Газеты называли ее Ось-Салли (потому что она работала на «ось» Берлин — Рим — Токио). В 1949 году эту американку обвинили в государственной измене за то, что во время войны она была диктором нацистского радио. Ее приговорили к тюремному заключению от десяти до тридцати лет. Впервые нам сказали о ней федеральные судебные исполнители, сопровождавшие нас из Нью-Йорка в Олдерсон: «Вы увидите там Токийскую Розу и Ось-Салли!» Потом они, вероятно, говорили другим: «Вы увидите там Гэрли Флинн и других руководящих коммунисток!» Такие заявления преследуют одну цель: заранее настроить новичков против их будущих товарищей по заключению. Следовало бы запретить судебным исполнителям разглагольствовать об арестантах так, словно тюрьма какой-то цирк. Первое время я каждый день видела, как Ось-Салли шла в фотолабораторию, где проявляла снимки заключенных, надзирательниц и охранниц. Я не питала к ней никаких симпатий, но Клодия, знавшая ее по мастерской художественных изделий, как-то сказала мне: «Не осуждай эту женщину, пока не узнаешь ее историю». В тюрьме такой совет всегда имеет смысл. Милдред Джилларс была приветлива и вежлива, но только с теми, кто заговаривал с ней. Она владела всеми нашими ремеслами и выучила Клодию ткацкому делу.

Я обнаружила, что даже по прошествии семи лет она оставалась в центре всеобщего внимания и была предметом бесконечных пересудов и сплетен не только в тюрьме, но и за ее пределами. Казалось, на нее всегда был наведен безжалостный, слепящий луч прожектора. Заключенные перешептывались: «Знаете, чем она занималась с особенным удовольствием? Делала абажуры из кожи наших солдат!» Я возмущалась этими бреднями, показывала им «Уорлд олменэк», где было сказано, что она осуждена за радиопропаганду, и объясняла, что они путают ее с немкой Ильзой Кох, виновницей гибели многих узников Бухенвальда, приговоренной в 1951 году к пожизненному заключению (впрочем, я вполне допускала, что эту подлую эсэсовку уже выпустили на свободу). Милдред ни от кого не получала денег, но продавала надзирательницам, посетителям и заключенным красивые вышивки, керамические, ювелирные и кожаные изделия. Все, что она изготовляла,' пользовалось огромным спросом, заказы поступали даже из Вашингтона. В мастерской она занималась очень нелегкой работой — обслуживала сушильную камеру, через которую проходила продукция десятков женщин. Она чистила и регулировала сушильную установку, поддерживала нужный температурный режим, причем обслуживала всех с одинаковой добросовестностью, и ее нельзя было упрекнуть в фаворитизме, столь распространенном в тюрьмах. Но как бы много и хорошо она ни работала в фотолаборатории, в мастерской или у себя в коттедже, ее ни разу не поощрили хотя бы одним свободным днем. За десять лет серой, однообразной жизни в заключении, где каждый день строго расписан от шести утра до девяти вечера, Милдред не знала никакой передышки.

Беседуя с этой женщиной, я за многие месяцы убедилась в справедливости слов Клодии, заявившей мне: «Милдред не нацистка. Попробуй узнать ее поближе». По-моему, она была просто аполитичным или, во всяком случае, мало искушенным в политике человеком. Ее интересовали изобразительные искусства, музыка, театр. Она восемнадцать лет прожила в Германии, где у нее была любовная связь с немецким профессором Отто Койшевицем, когда-то читавшим лекции в нью-йоркском «Хантер-колледже». Когда он умер, Милдред осталась совсем одинокой, и работа на радио оказалась для нее единственным источником существования. Если бы она оставила эту работу сразу же после нападения на Пирл-Харбор или отказалась от американского гражданства, как это сделал профессор Ситлер из Нью-Йорка, то к ней не было бы никаких претензий.

В 1946 году американцы арестовали ее в Германии. Два года она просидела в тюрьме — единственная американка, оказавшаяся в числе гитлеровских военных преступников. Содержали ее под строжайшей охраной, даже в уборную она ходила под конвоем. У нее не было ничего, даже смены белья. Из США специально прибыл какой-то чиновник, чтобы допросить ее. Пораженный состоянием арестованной, он порекомендовал отправить ее в Соединенные Штаты. Там она попала в одну из вашингтонских тюрем. По неизвестным мне причинам ее вскоре освободили, но прошло еще немного времени, и она вновь была арестована. В Америке у нее не было ни родных, ни друзей, ни адвоката. Нашлась, правда, одна едва знакомая ей родственница — сводная сестра, пытавшаяся помочь ей. Процесс над Милдред Джилларс состоялся в 1949 году. Адвокат, назначенный судом, подошел к делу несерьезно и защищал обвиняемую лишь формально. Одним из ее обвинителей оказался Т. Кодл из Сент-Луиса. Став впоследствии помощником министра юстиции, он со скандалом слетел с этого поста, уличенный во взяточничестве и других злоупотреблениях.

Дрю Пирсон писал, что по этому делу не нашлось свидетелей и что Кодлу самому пришлось их разыскивать. Один бывший солдат, с которым я познакомилась после тюрьмы, часто слышал ее выступления по радио. Он запомнил лишь одно: в ее передачах было много хорошей музыки. Солдаты прозвали ее Берлинская Мэри, а кличку Ось-Салли уже потом придумала американская пресса. Главным свидетелем обвинения оказался немец, бывший начальник той самой германской радиостанции, где она работала. Во время процесса он состоял на службе в армии США…

В нашей мастерской Милдред раскрасила в темно-синий цвет несколько пивных кружек для подарка своей сводной сестре. На одной она написала по-немецки слова Гёте: «Покорен будь своей судьбе — она предрешена!» Я возмутилась: «Неужели вы верите в это, Милдред!» Я пыталась ее убедить, что всегда следует надеяться на лучшее и добиваться его. Но даже когда ей представилась возможность просить о досрочном освобождении, она не сделала этого. Больше всего она боялась сенсационной шумихи вокруг своего имени.

Я сообщала ей все, что узнавала об аналогичных случаях. Филадельфийку Констанцию Дрексель, занимавшую видное положение в высшем обществе, обвинили в том же преступлении, но к судебной ответственности не привлекли. Я рассказала ей об Эзре Паунде, которого в то время содержали без суда в психиатрической больнице, называла ей имена немецких военных преступников, выпущенных на свободу. Один их них, Иоахим Пайпер, во время войны командовал отборными эсэсовскими частями во Франции. Это по его приказу в рождественскую ночь 1944 года в лесу Мальмеди было расстреляно сто сорок два американца. Приговоренный к тридцати пяти годам тюрьмы, он отсидел лишь треть своего срока: в декабре 1956 года по решению особой «шестерки» в составе представителей США, Англии, Франции и Западной Германии его досрочно освободили. Читая обо всем этом, я не могла найти никакого оправдания тому, что Милдред Джилларс продолжала сидеть в тюрьме.

Пробыв в заключении двенадцать лет, она наконец подала заявление о досрочном освобождении и в июле 1961 года, когда ей уже перевалило за шестьдесят, вышла на свободу. По сообщениям газет Милдред решила поселиться в женском монастыре и обучать монахинь различным ремеслам. Так окончилась история одаренной американской девушки из штата Мэн, которая в годы экономического кризиса отправилась в Дрезден, чтобы овладеть актерским мастерством и быть рядом с немецким профессором, так и не женившимся на ней.

До нашего прибытия в Олдерсон там находилось еще несколько политзаключенных. Одна из них, Элен Брайэнт, секретарь Комитета беженцев-антифашистов, написала книгу «В Олдерсоне». Четыре других члена того же комитета были приговорены к коротким срокам «за неуважение к суду»: они отказались сообщить комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности имена людей, снабжавших комитет денежными средствами, и интернированных испанских республиканцев, которым комитет оказывал помощь. Совсем недавно одну пацифистку из Филадельфии посадили в Олдерсонскую тюрьму за участие в демонстрации в защиту мира перед военными лагерями. Полтора года отсидела там Мэри Хоуг, профсоюзная активистка из Кливленда, обвиненная по закону Тафта — Хартли в «заговорщической деятельности». Мое горячее желание оказаться последней политзаключенной в Олдерсоне так и не сбылось.