В поисках агента. Записки офицера КГБ

Глава X Последние годы КГБ

В конце июля 1986 года Эймс покинул Вашингтон, направляясь в командировку в Италию. Я передал все дела моему сменщику и после более чем шестилетнего пребывания в Вашингтоне, превысившего почти на два года мою запланированную командировку, вместе с семьей вернулся в Москву. Это незапланированное время пребывания в США превратило в общем вполне удовлетворительный отрезок жизни в самые невероятные события моей оперативной деятельности. Когда самолет Аэрофлота оторвался от взлетной полосы даллесовского аэропорта, я понял, что эта была последняя загранкомандировка в моей карьере разведчика.

Оперативные успехи советской разведки, достижению которых я в меру своих сил и способностей старался содействовать, бесспорно, сделали нас победителями в битве спецслужб двух стран в самый «горячий» период холодной войны. Хотя американцы чувствовали, что в их спецслужбах происходит что-то неладное, невозможность разобраться в ситуации вызывала их растущее беспокойство. Через два месяца Горбачев в Рейкьявике (Исландия) встретится с Рейганом, пытаясь договориться с Соединенными Штатами о сокращении ядерной гонки. Результаты саммита мировой общественностью будут оценены негативно после того, как американский президент не согласился на предложение советской стороны прекратить инициированную им программу развертывания ракетно-ядерного оружия в космосе («звездные войны») и по сути этим сорвал переговоры.

Но если и не было явных признаков потепления атмосферы холодной войны, это не означало, что в мире ничего не меняется. Горбачев стал активно продолжать начатую Юрием Андроповым кампанию по борьбе с коррупцией в сфере экономики страны, последовала волна увольнений и даже арестов ряда крупных чиновников и партийных функционеров. Когда произошла страшная катастрофа на Чернобыльской атомной электростанции, Горбачев предпочел публично в этом признаться, а не скрывать случившееся, как это обычно раньше делалось в СССР. Правда, чтобы сделать такой шаг, советскому руководству потребовалось несколько дней; такое решение провозгласило миру о начале в Советском Союзе эпохи открытости.

Отношения между советским лидером и американским президентом вскоре заметно улучшились, во многом благодаря премьер-министру Великобритании Маргарет Тэтчер, заявившей, что Горбачев является человеком, с которым можно «иметь дело». И тем не менее потепление отношений в мире происходило на фоне продолжавшегося противоборства спецслужб двух лагерей.

В мае 1985 года, вскоре после ареста Джона Уокера, Рейган, который считал активизацию усилий против действий советских разведслужб на американской территории неотъемлемой частью политики США на победу в холодной войне, объявил о намерении правительства выслать из страны 25 советских граждан — сотрудников ООН. В сентябре 1986 года они покинули США в рамках проведенной американскими спецслужбами операции «Famish». Среди высланных был и Василий Федоров, запланированный Центром сменить меня в качестве заместителя резидента по линии «КР» вашингтонской резидентуры. Американцы были крайне раздражены числом сотрудников советской разведки, работавших в Вашингтоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско, утверждая, что у них просто не хватает сотрудников ФБР, чтобы контролировать их действия.

Мы не собирались «проглотить» эту акцию американской стороны. В конце октября МИД СССР объявил о высылке из страны пяти установленных сотрудников ЦРУ. Спустя пять дней Госдепартамент объявил «персона нон грата» 55 сотрудников советских загранучреждений на территории США. Советская сторона опять ответила, убрав из посольства США всех советских граждан — технических работников посольства. Это практически парализовало всю деятельность американского загранпредставительства в Москве, включая ЦРУ.

В атмосфере дипломатического противостояния двух сторон мы продолжали наши усилия по обеспечению безопасности Эймса и Хансена, предприняв, в частности, меры по дальнейшей дезинформации ЦРУ относительно возвращения к нам Юрченко. Другая операция была проведена Первым управлением ВГУ КГБ, осуществлявшим контроль и наблюдение за иностранными гражданами, находящимися на территории СССР. В Управлении, естественно, ничего не знали об указанных выше защитных мерах в отношении советской агентуры в США, но своими действиями коллеги из ВГУ косвенным образом помогли нашей работе. Их объектом являлся Клейтон Лонетри, морской пехотинец, охранявший американское посольство. Он стал жертвой классической операции советской контрразведки под названием «любовная сеть». Симпатичная девушка-переводчик своими прелестями убедила морского пехотинца передавать информацию о работе посольства своему хорошему знакомому — «дяде Саше». Лонетри продолжал сотрудничество с нами и после его перевода в 1986 году в Вену. В конце концов, он признался ЦРУ о своих отношениях с КГБ как раз перед запланированной нами его тайной поездкой в Москву. Военным трибуналом Лонетри был приговорен к 15 годам тюремного заключения.

Имиджу морской пехоты США был нанесен еще один серьезный удар в марте 1987 года, когда были арестованы и уличены в шпионаже еще несколько ее сотрудников — охранников посольства. После долгого расследования обвинения против них были сняты, но инцидент позволил отвлечь внимание американской контрразведки от поиска «крота» в Лэнгли. Вместо этого американцы несколько месяцев потратили на Москву, перетряхнув всю систему обеспечения безопасности в посольстве.

Несколько проведенных нами операций были ориентированы исключительно на повышение безопасности Эймса и Хансена. В марте 1986 года в почтовый ящик сотрудника ЦРУ в Бонне было опущено письмо. За 50 000 долларов предлагалось передать сведения, проливающие свет на арест Геннадия Варенника — агента ЦРУ, выданного Эймсом. Автор представился офицером КГБ, бывшим другом Варенника. В качестве доказательства своего статуса он назвал имя Чарлза Левена, сотрудника ЦРУ, у которого Варенник раньше был на связи. В письме также содержался намек, что советская контрразведка организовала прослушивание линии связи ЦРУ с его резидентурой в Москве.

ЦРУ было достаточно безоружным перед такого рода предложениями, поскольку до этого американцам не удавалось получать заслуживающей внимания информации по данной тематике. В штаб-квартире Управления на совещании, в котором участвовали руководитель контрразведывательных операций ЦРУ Гэс Хэтавей, начальник отдела SE Гербер и руководитель тайных операций в отделе Пол Редмонд, решили заплатить эти деньги, которые через некоторое время наш сотрудник изъял из заложенного американцами тайника в Австрии. В ЦРУ автор письма проходил как «мистер X».

Несколькими днями позже американцы получили второе письмо с дополнительными подробностями. В нем, в частности, сообщалось, что КГБ перехватывает зашифрованные сообщения ЦРУ, посылаемые из секретного центра связи Управления в Уорентауне, штат Вирджиния. Автор за это просил еще денег. Чтобы повысить ценность переданной информации, а также еще больше отвлечь внимание ЦРУ на ликвидацию своих внутренних проблем, в письме Чарлз Левен обвинялся в сокрытии для себя части денег, предназначенных для оплаты услуг Варенника. В следующие несколько месяцев в ЦРУ было направлено еще несколько писем по делу Варенника. Все это время в Управлении занимались тщательной проверкой надежности линий связи с загранточками. В результате Гербер и Хэтавей пришли к выводу, что письма «мистера X» являются провокацией КГБ. Позже я узнал причину такого заключения: в ЦРУ отказались верить, что Левен, пользовавшийся уважением в Управлении, мог пойти на кражу денег. Этот эпизод показал нашу ошибку, идущую от недопонимания и недооценки культурных и моральных принципов американского общества. И тем не менее, эта операция помогла на некоторое время переключить ЦРУ и ослабить поиски источника его серьезных проблем.

Даже после того, как американцы поняли, что против них противник осуществляет операцию дезинформации, они не могли полностью поверить сделанным выводам. Всегда остается вероятность, что что-то недосмотрено или недоучтено или же еще не известны очень важные обстоятельства той или иной проводимой (проведенной) операции. В этом плане наши усилия — посеять неуверенность в действиях ЦРУ, «связать руки», — проведенные разведкой в конце 80-х годов, следует признать успешными.

Из операций с использованием агентов-двойников для прикрытия ценной агентуры на территории США стоит упомянуть одну, характеризующую проявленные храбрость и профессионализм ее участника. В 1987 году сотрудник американского отдела ВГУ Александр Жомов осуществил оперативный подход к московскому резиденту ЦРУ Джеку Даунингу с предложением о сотрудничестве. В ПГУ знали, что американцы были практически уверены, что мы никогда не рискнем подставлять им сотрудника центрального аппарата КГБ. Поскольку Жомов являлся именно таким человеком, мы верили, что ЦРУ «проглотит наживку». Так оно и оказалось, и вновь испеченный шпион получил у американцев псевдоним «Prologue».

Через Жомова ЦРУ снабжалось дезинформацией об арестах американской агентуры, сделанных нами в течение 1985 года. В каждом таком случае разоблачение агента правдоподобно объяснялось либо случайностью, либо как результат кропотливой аналитической работы Центра. Жомов продолжал водить за нос американцев до июля 1990 года, пока ЦРУ не попыталось тайно переправить его в США для тщательной проверки, в том числе с использованием полиграфа. Естественно, на это руководство КГБ не пошло, и игра была закончена.

Я уже был достаточно опытен, чтобы знать, какие рутинные процедуры ожидают вернувшегося из длительной загранкомандировки офицера ПГУ, и был к этому готов. Жалобы или негативные оценки моей работы были редкими. Мои отчеты отвечали устоявшимся в ПГУ требованиям, и я обычно заранее знал, что меня ожидает на службе. На этот раз все протекало иначе. Я почувствовал это уже в Вашингтоне, когда коллега, менявший меня в качестве нового руководителя линии «КР» резидентуры, не смог ничего сказать о моем новом назначении.

По прибытии в Москву мне пришлось ждать два дня, чтобы меня принял начальник управления «К» ПГУ Анатолий Киреев. Он вроде как также ничего не знал о моем будущем. «Этим вопросом занимается сам Крючков», — был его ответ. Встреча оказалась холодной, но это не могло меня сильно удивить. Не было секретом, что возвращавшихся из командировок офицеров часто ожидал холодный прием, иногда даже подозрение со стороны их коллег — сотрудников центрального аппарата разведки. Я знал, что предстоящее общение с некоторыми из вышестоящего начальства, кто знал о результатах моей работы в Вашингтоне, будет особенно трудным. Оставался также вопрос о моих отношениях с Олегом Калугиным, которые, по моим сведениям, не одобрял Крючков. Я никогда не считал себя защитником Калугина. Но по мере того, как он постепенно лишался симпатий и поддержки высшего круга руководства Комитета, я понимал — независимо от того, справедливо это или нет, — что меня рассматривали как его сторонника. И все же, несмотря на ощущение быстро сужающихся перспектив моего будущего, я не был готов к тому, что меня ожидало впереди.

С учетом опыта моей работы по «главному противнику», мне, естественно, казалось, что он был бы наиболее полезным для работы в контрразведывательных операциях против ЦРУ. Шло время, но никаких новостей не было. А затем мне сказали, чтобы я занялся своими личными проблемами.

Накопившиеся домашние дела и в самом деле требовали моего внимания. Мой сын Алексей женился, и в нашей небольшой квартире стало на одного жильца больше; через некоторое время к нам переехала мама Елены, и с учетом дочери нас стало шестеро. Ситуация диктовала принятие срочных мер по подысканию новой квартиры, которые растянулись на несколько долгих лет. Затем встал вопрос о даче. Перед отъездом в Вашингтон мне выделили участок земли в Подмосковье на территории, отведенной местными властями под застройку для сотрудников ПГУ. Будучи в командировке, я был просто не в состоянии заниматься дачными делами, поскольку это требовало гигантских личных усилий, чтобы купить (или, что правильнее, — «достать») крайне дефицитные строительные материалы. Вернувшись, я с горечью узнал, что пустовавший участок был передан другому сотруднику ПГУ, что вызвало у меня тревожное предчувствие надвигающихся неприятностей, хотя мне вскоре удалось получить для застройки другой участок.

Через неделю после возвращения в Москву мне позвонили домой из отдела кадров Ясенево и пригласили на церемонию награждения отличившихся сотрудников разведки. Прибыв на следующий день утром на работу, я с удивлением увидел большое число сотрудников центрального аппарата ПГУ — не менее двухсот человек, собравшихся в зале. Вел церемонию председатель КГБ Виктор Чебриков. После обязательных в таких случаях дежурных речей были зачитаны фамилии награжденных, и я начал понимать, что присутствую на срежиссированном театральном представлении. Было вручено около 50 наград — только сотрудникам управления «К» ПГУ.

Около десяти из них получили высшую награду Советского Союза — орден Ленина. Среди них и я. Это не было для меня сюрпризом, поскольку об этом мне сообщил еще в Вашингтоне мой сменщик. Мои другие награды включали орден Красной Звезды, звание «Почетный чекист» и около тридцати различных медалей и почетных грамот.

Эта церемония могла быть одним из самых ярких и запоминающихся дней в моей карьере разведчика, если бы я не понял главную цель этого спектакля — открыто приписать серию арестов американских агентов в системе КГБ доблестной работе сотрудников внешней контрразведки ПГУ. Я бы мог одобрить эту церемонию, если бы это было сделано в рамках дополнительных мер по обеспечению безопасности Эймса и Хансена. Но основная задача этого представления заключалась в затушевывании допущенных в главке серьезных промахов и ошибок, а также в дальнейшем карьерном росте Крючкова и других руководителей центрального аппарата разведки. Не все отмеченные офицеры-контрразведчики, как ни обидно это говорить, заслужили свои награды — их использовали в качестве массовки разыгранного спектакля, а присутствовавшие на награждении сотрудники других подразделений главка были его зрителями. После церемонии я сразу уехал домой. Если после нее планировался прием в честь награжденных, меня на него не пригласили.

По просьбе руководства я надел орден Ленина только один раз — в 1986 году на торжественном заседании в Ясенево в честь выпускников Института разведки КГБ СССР. Я сидел в президиуме вместе с другими офицерами ПГУ и Кимом Филби — легендой советской разведки. До этого мне удалось увидеть его и поговорить с ним только один раз вскоре после возвращения из Вашингтона; Филби был дружелюбен и скромен. Он понимал, как много сделал для СССР, но внешне ничем это не показывал. В конце 50-х годов мне, тогда молодому офицеру английского отдела ВГУ, удалось встретиться с женой Филби — Элеонорой. Она приехала в Москву из Бейрута, чтобы увидеться с мужем, находившимся в то время в СССР. Я отвечал за ее пребывание в Москве, заказал номер в отеле «Метрополь», затем встретил ее в аэропорту.

В сентябре 1986 года официально закончился мой отпуск, и я опять появился в Ясенево. В отделе кадров мне было снова заявлено, что руководство главка все еще решает вопрос моего трудоустройства. Ситуация принимала абсурдный характер. Понимая, что выгляжу просто смешным, я решил больше не надоедать начальству и «залег» дома.

В конце декабря мой старый приятель Александр Быков позвонил мне домой, чтобы поздравить с наступавшим Новым, 1987 годом. Быков работал в управлении «РТ» — подразделении ПГУ, специализировавшемся на разведывательных операциях на территории Советского Союза. Мы поговорили на общие темы, в частности как я приспособился к условиям московской жизни. Я сказал, что все вошло в привычное русло.

— Хорошо, — промолвил Быков. — Когда ты думаешь выйти на работу?

— Как только получу новое назначение, — ответил я, порядком устав от надоевшего вопроса, задаваемого мне знакомыми и коллегами по работе.

— Ты чего? — в голосе Быкова зазвучало удивление. — Ты будешь работать в управлении «РТ».

— Что??!

— Разве это тебе не известно? Ты назначен начальником американского отдела нашего Управления.

Вот так я узнал о моем назначении руководителем одного из подразделений ПГУ, работавшего против американцев, временно находящихся в Советском Союзе. Новость уколола. Не ожидая уже ничего хорошего, я тем не менее не думал, что меня выбросят из внешней контрразведки. Проработав в этой сфере 25 лет, я был «слит» во второстепенное подразделение ПГУ, занимающееся отнюдь не самыми главными проблемами разведки. Стало очевидным, что кто-то очень хочет убрать меня из разведки или по крайней мере подальше от основных сфер ее деятельности. Чтобы я совершенно не заблуждался на этот счет, руководство главка даже не сочло необходимым меня об этом поставить в известность.

Несмотря на обиду и разочарование, я не мог что-либо сделать, кроме как отнести все на изменчивость и капризы судьбы, подчиниться приказу и приступить к работе. Ничто не вечно, внушал я себе. Когда-нибудь, раньше или позднее, моя работа во внешней разведке все равно должна закончиться.

Сотрудники управления «РТ» работали под прикрытием в Министерстве иностранных дел СССР, Академии наук, Агентстве печати «Новости» и других советских ведомствах и учреждениях, в силу своей специфики или по роду работы имеющих дело с заграницей и иностранными гражданами. Офицерам запрещалось раскрывать свою принадлежность к КГБ даже работающим с ними агентам и оперативным контактам. Это прежде всего значило, что основной задачей Управления являлось получение политической информации, а не проведение сложных разведывательных операций. Поскольку это никак не соответствовало моей профессиональной специализации, решение руководства главка отправить меня сюда свидетельствовало, что это по сути была первая стадия процесса моего увольнения из разведки.

Беседа с начальником Управления Виктором Петровым, имевшая место через несколько месяцев после того, как я приступил к исполнению своих служебных обязанностей, полностью избавила меня от оставшихся иллюзий. Петров и я симпатизировали друг другу и работали бок о бок без каких-либо трений, и поэтому однажды, побывав с докладом у Кирпиченко, он после возвращения в Управление сразу зашел ко мне.

— Какие у тебя отношения с Вадимом Алексеевичем? — спросил он меня.

— Никакие, — ответил я. — Я никогда с ним не работал. Я далее никогда с ним не общался один на один.

— Да? Я сейчас был у него, и он спросил, как ты тут работаешь.

— Вот как?

— Он сказал, что если у меня возникнут с тобой какие-нибудь проблемы и я по каким-то причинам захочу тебя уволить, то мои действия найдут полную поддержку у руководства ПГУ.

Петров добавил, что он, возмутившись подобным предложением, сказал Кирпиченко, что у него нет ко мне никаких претензий. При всей экстраординарности случившегося этот эпизод еще убедительнее прояснил отношение ко мне со стороны руководства.

Я отдавал себе отчет в том, что справедливые переживания и обида делу не помогут. В этой ситуации я просто должен быстро настроиться на новую работу и добросовестно выполнять свои служебные обязанности. Отдел, который я возглавлял, размещался в служебном здании ПГУ в юго-западной части Москвы, на проспекте Вернадского. Говоря точнее, там находился своего рода командный пункт — кабинеты руководящего звена, машбюро, архивы и пр. Подавляющее же большинство сотрудников отдела были «раскиданы» по множеству различных ведомств и организаций не только в Москве, но и по всему Советскому Союзу. Объектами нашего интереса становилась практически любая организация США, сотрудники которой приезжали в СССР. В зависимости от «оперативной значимости» американского гостя он брался под контрразведывательное наблюдение и/или разработку.

В 1990 году наш оперработник Игорь Гуляев, работавший под прикрытием научного сотрудника Института США и Канады АН СССР — одного из советских аналитических центров, изучающих Соединенные Штаты Америки, доложил мне, что один из его американских оперативных контактов — сотрудник вашингтонского Центра стратегических и международных проблем (Center for Strategic and International Studies — CSIS) попросил помочь организовать его встречу с членом Политбюро ЦК КПСС Александром Яковлевым. Американец, которого мы в дальнейшем назвали «Mole» (по-русски «Крот»), остановился в гостинице «Советская», что на Ленинградском проспекте. У нас имелись серьезные основания считать «Крота» агентом ЦРУ.

Александр Яковлев был не просто членом всемогущего Политбюро. Являясь правой рукой Горбачева, он был известен в СССР как основатель и лидер «гласности» — провозглашенной политическим руководством страны «новой» эры открытости советского общества. Американец доверительно сообщил Гуляеву, что у него есть для Яковлева важная информация, но высокое положение Яковлева делает его недоступным. После обсуждения наших возможных действий я дал оперработнику разрешение организовать такую встречу. Нами также был подготовлен соответствующий рапорт на имя Крючкова, который к этому времени стал председателем КГБ СССР, заменив на этом посту Чебрикова, ушедшего в 1988 году на пенсию. Согласно существовавшим инструкциям, обо всех операциях, объектами которых могли стать члены Политбюро, необходимо было ставить в известность председателя КГБ. В подобных случаях полагалось предупредить соответствующего члена Политбюро — объекта интереса ЦРУ о возможной опасности.

Через неделю мой рапорт вернулся из секретариата Крючкова. Я ожидал, согласно установленным правилам, увидеть на бумаге его подпись, подтверждавшую, что документ был прочитан. Но на рапорте не было подписи ни Крючкова, ни Яковлева, из чего можно было сделать вывод, что председатель КГБ не имел какого-либо желания информировать Яковлева — своего коллегу по Политбюро и идеологического противника — и не хотел оставлять каких-либо следов, что он видел и читал эту бумагу. Он умышленно не стал информировать Яковлева об американце, с тем чтобы преждевременно не раскрыть перед ним какие-то свои подозрения и продолжать собирать дополнительные доказательства.

Встреча между Яковлевым и «Mole» состоялась. Я решил также сам посмотреть на американца, чтобы попытаться составить собственное представление о его реальных намерениях, и однажды предстал перед ним как сотрудник Института США и Канады. Беседа касалась формирования политики Соединенных Штатов по отношению к СССР, что, так сказать, являлось предметом научного интереса американца. Через некоторое время стало ясно, что американский «ученый» в этой области «не шибко сечет», и это подтвердило мои подозрения относительно главной цели его визита — встретиться с Яковлевым.

«Mole» стал регулярно приезжать в Москву. Гуляев мне докладывал о каждой встрече американца с Яковлевым, но тот никогда не рассказывал оперработнику, о чем велись беседы. Что касается Крючкова, то он ничего не предпринимал. Вместе с другими членами Политбюро — сторонниками «жесткой» линии — он вскоре стал одним из лидеров неудавшегося заговора против Горбачева, вошедшего в историю как ГКЧП, с целью покончить с реформистской политикой, идеологом которой являлся Яковлев. После распада СССР Крючков обвинил Яковлева в сотрудничестве с ЦРУ в качестве агента влияния — используемый в разведке оперативный термин для человека, занимающего высокое служебное положение и тайно помогающего спецслужбе страны, на которую он работает, в решении важных задач, в основном политического характера. Яковлев это обвинение категорически опровергал.

После окончания своей загранкомандировки в Вашингтон Геннадий Василенко в 1981 году вернулся в Москву, предварительно распрощавшись с провожавшим его в даллесовском аэропорту Джеком Платтом. Он стал работать в Центре, а через два года был опять отправлен за рубеж — на этот раз в крошечную и малоизвестную страну в Южной Америке под названием Гайана. В Лэнгли Платт оставался руководителем курсов по подготовке молодых сотрудников ЦРУ «Internal Operations», обучая их ремеслу ведения разведки в странах советского блока. Узнав о появлении Василенко в Гайане, он начал уговаривать начальство разрешить ему навестить своего приятеля. Начальник отдела SE Гербер идею не поддержал, и Платт весь свой дар убеждения перенес на Бирдена — заместителя Гербера, с которым он был в дружеских отношениях. В мае 1986 года, когда Гербер находился в отпуске, Бирден в конце концов поддался на уговоры своего приятеля. Хотя в мае 1987 года Платт ушел в отставку, ради такого случая он временно восстановился на работе, чтобы продолжить прерванную операцию. В октябре 1987 года он самолетом вылетел в столицу Гайаны Джорджтаун, везя в качестве подарка Василенко прекрасное охотничье ружье «Винчестер».

Василенко был искренне рад увидеть своего старого приятеля. Хотя он и предполагал, что продолжение его контактов с сотрудником ЦРУ вызовет недовольство в Центре, он, тем не менее, посчитал, что максимально ему может грозить замечание или выговор, а это он как-нибудь переживет. Несмотря на недовольство жены, Василенко продолжал встречаться с Платтом, но ни на какое сотрудничество с американцем, естественно, не шел. Платт пробыл в Гайане несколько дней. Возвратившись в Вашингтон, он написал отчет о встречах с Василенко, а копия отчета была направлена в ФБР.

Спустя два месяца, 11 января 1988 года, Василенко вылетел по делам прикрытия в Гавану. В самолете был также советский посол на Кубе, которого наш сотрудник хорошо знал. Во время полета они хорошенько «разогрелись», и, когда самолет приземлился в Гаване, Василенко был уже изрядно пьян. Перед вылетом он договорился, что в аэропорту его встретит приятель — работающий на Кубе другой наш сотрудник, у которого он обычно останавливался. На этот раз его встречал другой офицер КГБ, который объяснил, что его знакомый занят по работе и не мог приехать.

Они подъехали к дому, где планировал остановиться Василенко, и, когда он вошел внутрь, на него навалились двое крепких мужчин, повалили на пол и заломили руки за спину. «Что за шутки?», — мелькнуло у Василенко. — «Ребята, отпустите руки, — все, что он мог вымолвить. — Вы мне их сломаете». Несмотря на состояние опьянения, он почувствовал сильную боль. Одна рука у него была вывихнута. Его втащили в соседнюю комнату, раздели и заставили надеть тренировочный спортивный костюм. В комнате сидел следователь КГБ, который на фоне двух здоровенных охранников выглядел маленьким и несолидным.

— Вы знаете сотрудника ЦРУ Джека Платта? — спросил он.

— Я встречался с ним два месяца назад в Гайане, — ответил Василенко. — Ну и что?

— Вы не имели на это права, — повысил голос следователь. — Вы американский агент?

— Это неправда.

Ему очень хотелось спать, мысли путались, но одна не давала покоя — что мог сделать Платт, чтобы так его подставить?

Через несколько дней Василенко был на грузоходе, державшем курс на Одессу. Вначале мелькнула мысль выпрыгнуть за борт в океан, но тогда это будет расценено как признание своей вины. Станет ли от этого лучше его семье, если он кончит жизнь самоубийством? Нет, не дождетесь.

Через две недели теплоход прибыл в Одессу. В подавленном состоянии, с еще не прошедшей болью в вывихнутой руке, Василенко был посажен в поезд, привезен в Москву и помещен в лефортовскую тюрьму. Он знал, что его коллеги по вашингтонской резидентуре Мартынов и Мортин не так давно были расстреляны. Что касается случившегося с ним, единственное, к чему он пришел, думая о причинах своего ареста, было то, что это не обошлось без участия Платта. В последующие шесть месяцев Василенко был подвергнут жестким допросам. Поскольку у следователей не было существенных доказательств, чтобы обвинить Василенко в предательстве, они делали все возможное, чтобы вынудить его в этом признаться самому.

Два месяца спустя после ареста Василенко меня вызвали на допрос в Лефортово к руководителю следственной группы. Я сказал, что считаю беспочвенным подозрение, будто Василенко был американским агентом в период, когда мы вместе работали в вашингтонской резидентуре и у него на связи находился Рональд Пелтон. Если бы он был шпионом, американцы гораздо раньше узнали бы о бывшем сотруднике Агентства национальной безопасности США, чем это случилось в 1985 году, когда он был выдан Юрченко. В конце концов в июне Василенко был освобожден. Однако арест не прошел даром — его лишили воинского звания, уволили из органов КГБ и не дали военную пенсию. Остались в силе обвинения в аморальных любовных связях и незаконном владении оружием. У него были конфискованы десять охотничьих ножей и 16 винтовок и ружей, включая подаренный Платтом «Винчестер».

Когда после освобождения Василенко в первый раз смог поговорить с Платтом, тот сделал все возможное, чтобы убедить своего приятеля, что он никоим образом не причастен к его аресту. Оперработник пришел к выводу, что он стал жертвой ошибки следствия, у которого просто не было убедительных доказательств для его ареста. Платт сейчас утверждает, что они вместе с Василенко пришли к заключению, что умалчивание со стороны Василенко факта продолжения его контактов с сотрудником ЦРУ было достаточной причиной для ареста, какими бы правдоподобными доводами он при этом ни руководствовался. Повышенная подозрительность КГБ объяснялась также недавно проведенными арестами американских шпионов, выданных Эймсом, что значительно уменьшало шансы на то, что в ПГУ поверят объяснениям Василенко.

Только в 1987 году в Центре впервые узнали, что Василенко не подчинился указанию прекратить все контакты с Платтом, которое ему было дано вашингтонским резидентом Дмитрием Якуш-киным. Об этом в ПГУ стало известно после получения материалов от Хансена, оставленных им в тайнике в штате Вирджиния. Среди них была копия отчета Платта, подготовленного после его поездки в Гайану и встреч с Василенко. В феврале этого года Центр дал указание резидентуре попросить «Источника» попытаться получить дополнительные сведения, имеющиеся в ФБР на Василенко, который уже был арестован и находился в Лефортово. Тщательный обыск его московской квартиры, проведенный сотрудниками Второго главка КГБ, не дал никакого результата: ничего напоминающего аппаратуру связи, прослушивания, тайнописи или чего-либо другого, изобличающего Василенко в шпионской деятельности, найдено не было.

Что же содержалось в отчете Платта, из-за которого оперработник был арестован? Сотрудник ЦРУ утверждает, что отчет был простой формальностью, требуемой после проведения любой операции, и в нем был сделан четкий вывод о бесперспективности дальнейшей вербовочной разработки Василенко. Однако вызывает большое сомнение, что Василенко был арестован за то, что он встречался с Платтом, чтобы только поболтать о женщинах, вместе поохотиться или порыбачить. Более вероятно, что в отчете Платта содержалось нечто, что привлекло серьезное внимание внешней контрразведки к Василенко: либо какие-то его действия вызвали подозрение, либо в отчете Платта они были некорректно (умышленно или по ошибке) отражены. Оба — Василенко и Платт — это отрицают, и, пока отчет не будет рассекречен, эти вопросы остаются открытыми.

В 1998 году ФБР стало известно, что советская разведка располагает копией отчета Платта. Поскольку было очевидным, что это не мог сделать Эймс, к этому времени уже арестованный, началась охота за новым «кротом». Существуют две версии, как произошла эта утечка. Наиболее вероятным является то, что об этом Василенко сам рассказал Платту после своего освобождения, а тот, в свою очередь, информировал ФБР. Другая версия заключается в наличии у ЦРУ своего агента в штаб-квартире ПГУ.

В управлении «РТ» ПГУ проходили службу многие сотрудники разведки, которые по разным причинам не могли быть отправлены в загранкомандировки. Например, их личные дела были «подмочены» фактами пьянства, проблемами в семье, дисциплинарными взысканиями и т. п. Подобные проблемы, как правило, негативно отражались на их моральных качествах, а это, в свою очередь, делало еще менее вероятным, что работа таких сотрудников с иностранными контактами выльется во что-то оперативно значимое.

В конце 1987 года Леонид Бересов, один из начальников направления в отделе, попросил меня вмешаться в судьбу молодого сотрудника ПГУ Юрия Швеца, который не так давно вернулся из командировки в Вашингтон и которому грозило увольнение из органов. Швец прибыл в Вашингтон в 1985 году под прикрытием корреспондента ТАСС, но я его смутно припоминал, поскольку он редко появлялся в резидентуре.

— У него проблемы с алкоголем, — сказал Бересов. — Из-за этого его собираются увольнять. Но парень хорошо владеет пером. Мы могли бы его использовать в аналитической работе.

Предложение имело смысл, поскольку в отделе чувствовался дефицит сотрудников, умеющих грамотно готовить документы и отчеты отдела.

Мне удалось убедить скептически настроенного заместителя начальника отдела кадров ПГУ назначить Швеца в мой отдел с условием, что я буду нести персональную ответственность за его поведение. Через некоторое время Швец начал у нас работать и показал себя способным аналитиком. Мне понравился приятный сотрудник, и я поздравил себя с хорошим пополнением отдела.

Спустя шесть месяцев, как он пришел к нам, Швец рассказал, что в Москву планирует приехать один американский журналист, с которым он познакомился в США. По мнению Швеца, американец Джон Хелмер относился с симпатией к Советскому Союзу и было бы полезно встретиться с ним снова. Хелмер был советником в кампании по избранию Картера президентом США и опубликовал ряд критических статей о вьетнамской войне. Я согласился с предложением Бересова, чтобы Швец организовал встречу с Хелмером, выступая в качестве сотрудника МИД СССР, занимающегося вопросами советско-американских отношений.

Встреча состоялась в одном из московских отелей, а вскоре журналист вернулся в США. Через некоторое время он снова появился в Москве, и я посоветовал Швецу опять вступить с ним в контакт. После встречи официанты, обслуживавшие гостей в ресторане, пожаловались, что Швец напился и не контролировал свое поведение. Чтобы разобраться, в чем дело, я попросил Бересова принять участие в следующей встрече Швеца с американским журналистом.

В какой-то момент, когда Хелмер остался с Вересовым наедине, американец сказал ему, что со Швецом трудно общаться. Он груб и почти всегда пьян. На следующий день я отстранил Швеца от операции, запретив ему встречаться с Хелмером. Хотя Бересов продолжал контакты с журналистом, вскоре он мне доложил, что тот не представляет для нас разведывательного интереса. Когда Хелмер покинул Москву, мне подумалось, что вся эта не очень приятная история закончилась более-менее благополучно.

В 1990 году я принял участие в одной международной конференции в Тбилиси и взял с собой Швеца. Как только мы прибыли в город, он сразу напился и все время, пока мы там были, не покидал своего номера. Вернувшись в Москву и понимая, что в отношении Швеца я допустил ошибку, я попросил Бересова попытаться убедить Швеца самому подать в отставку, не дожидаясь, что его уволят и тем самым он лишится военной пенсии. Вскоре после этого он ушел из КГБ.

В 1993 году Швец переехал на постоянное местожительство в США, где опубликовал книгу, в которой, в частности, утверждал, что еще в Вашингтоне завербовал Хелмера, проходящего по оперативной переписке в ПГУ как «Socrates». По словам Швеца, с Хелмером он познакомился через его жену — Клаудию Райт, которую он потом якобы тоже завербовал (оперативный псевдоним «Sputnitsa»). Рассказывая об этих двух агентах с использованием их псевдонимов, Швец утверждал, что «Socrates» был ценным агентом, но из-за предвзятого отношения к нему и американскому журналисту со стороны сотрудников Центра, ведущих оперативное дело агента, его потенциал не был полностью использован. Книга, содержащая много других преувеличений и неточностей, вызвала скандал и протесты, в том числе и самого Хелмера, работавшего в тот период в Москве корреспондентом австралийской газеты «The Australian». Он связался с Юрием Кобаладзе, руководителем пресс-бюро СВР, и высказал ему свое возмущение. По заявлению Хелмера, он никогда даже не подозревал, что Швец являлся сотрудником советской разведки. Хотя в то время я был уже в отставке и находился на излечении в госпитале, Кобаладзе настоял на встрече со мной. Когда он появился в моей палате вместе с Хелмером, я заверил американца, что в ПГУ его никогда не рассматривали ни как агента, ни даже как объект разведывательного интереса.

Обстановка в Советском Союзе катастрофически быстро менялась. В газетах стали регулярно появляться острые критические публикации о разных сторонах жизни в стране и деятельности органов власти, телевизионные программы прекратили лакированные передачи официальной пропаганды и переключились на события, отражающие реальную жизнь и волнующие население. В Москве как грибы появлялись и росли представительства различных западных компаний. На улицах становилось все больше иномарок. Когда на площади Пушкина открылся первый в стране ресторан «Макдоналдс», вся Москва была взбудоражена. Но внешние признаки открытости и гласности в стране несли с собой и кое-что другое — довольно опасное.

Как оказалось, волна новых настроений в обществе, инициированная Горбачевым, в конечном итоге поглотила и его самого.

Утверждая, что он никогда не хотел распада и гибели Коммунистической партии, он в реальности сделал все возможное, чтобы она полностью сдала свои руководящие позиции и в результате лишилась власти в стране.

Во время своего визита в Бонн в мае 1989 года Горбачев заверил канцлера ФРГ Гельмута Коля, что не будет препятствовать демократическим реформам в странах Варшавского договора.

Это явилось сигналом для оппозиционных сил во всех странах Восточной Европы перейти к открытой конфронтации с СССР, и в течение 1989 года процесс разрушения всего Варшавского блока завершился за несколько месяцев. В следующем году произошло событие эпохального значения — объединение Германии.

Смута в социалистическом лагере конца 80-х годов вылилась в массовую антисоветскую кампанию. Я с болью и тревогой наблюдал, как десятилетия упорного труда и лишений коммунистов и трудящихся Восточной Европы были выброшены за ненадобностью в корзину, как грязное белье. Все это не было неожиданностью для органов безопасности СССР. Мы лучше, чем другие, знали причину хаоса в советском блоке — это была смертельная болезнь, вроде чумы, носителями которой были Горбачев, Яковлев и министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. И неудивительно, что самопровозглашенные демократы приложили максимум усилий, чтобы настроить общественное мнение страны против Комитета государственной безопасности, и в частности против его разведывательных подразделений, которых обвиняли в поддержке и сокрытии коррупции в СССР.

Непопулярные и непродуманные решения в области экономики привели к массовым нехваткам основных видов продуктов — сахара, молока, мяса и т. п. Свою негативную роль сыграла и «раскрученная» по инициативе Горбачева антиалкогольная кампания, что привело к серьезным социальным и экономическим последствиям для широких слоев населения. Помимо резкого сокращения поступления денежных средств в бюджет государства, урезывание продажи водки и других алкогольных напитков в магазинах вызвало широкое недовольство, повлекло за собой «домашнее» производство самогона и других алкогольных эрзацев с последующими массовыми отравлениями и даже смертельными случаями.

Советский Союз терпел моральное, политическое и военное поражение в Афганистане. Решение направить в страну советские войска убедительно продемонстрировало всему миру полную неспособность брежневского Политбюро ориентироваться и принимать правильные решения в современной обстановке. Руководство страны не сделало никаких выводов из уроков истории, будь то война Соединенных Штатов во Вьетнаме или построение «светлого коммунистического будущего» в странах, населенных племенами кочевников, вроде Монголии. Кремлевские старцы пребывали в убеждении, что эти великие победы убедительно покажут всему миру эффективность и перспективность экономической и политической модели советского общества.

После того как Соединенные Штаты начали обучать и снабжать афганских повстанцев ракетами «Стингер» класса «земля-воздух», военная чаша весов решительно перевесила не в нашу пользу. Неудачная афганская кампания, провалы в экономике деморализовали советское общество. В жарких дискуссиях в Политбюро, преодолев сопротивление твердолобых консерваторов, Горбачеву удалось одержать верх, и в мае 1988 года начался вывод советских войск из Афганистана. Позор и унижение еще раз продемонстрировали миру слабость Советского Союза.

С рождением моего внука Ивана, названного в честь моего отца, в квартире нас стало семеро. В начале 1991 года после безуспешных попыток в течение четырех лет решить «квартирный вопрос» я обратился за помощью к приятелю, работавшему в МК КПСС. После официального письма оттуда в хозу КГБ мне было сказано, что меня включат в так называемый список «первоочередников» при условии, что это поддержит руководство главка. Потребовались месяцы, но в конце концов мне это удалось сделать. В апреле 1991 года моей семье была предоставлена новая квартира большей площади, где мы живем и в настоящее время.

Я также имею дачу, которую построил, получив от работы участок земли в Подмосковье. В 1988 году семья провела там первое лето, и теперь в этот период года мы всей семьей ежегодно туда выезжаем.

19 августа 1991 года я, как обычно, рано утром выехал с дачи на машине на работу. Подъехав по проселочной дороге от дачного поселка к Киевскому шоссе, я был удивлен, увидев колонну громыхавших танков, двигавшихся по направлению к городу. Очевидно, подумал я, это маневры, что было относительно правдоподобным объяснением. Правда, нужно быть полным идиотом, чтобы дать на это разрешение, поскольку гусеницы тяжелых машин буквально кромсали асфальтовое покрытие дороги, которое потом потребует серьезного ремонта. Въехав в город, я увидел стоящие на улицах танки. До меня начало доходить, что в Москве происходят какие-то серьезные события.

В ПГУ было собрано совещание руководящего состава — начальников всех подразделений и их замов. Нам было объявлено, что Горбачев, проводивший свой отпуск в Крыму, заболел, в Москве введено чрезвычайное положение и временное руководство страной будет осуществлять специально созданный орган — ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению), чтобы предотвратить хаос и анархию, а также сохранить Советский Союз. Конечно, никто не поверил в болезнь лидера страны.

Генерал Леонид Шебаршин, мой старый коллега по командировке в Индию, узнал о ГКЧП 18 августа, когда члены комитета уговаривали Горбачева в Форосе. Шебаршин в 1988 году был назначен начальником Первого главного управления КГБ после того, как Крючкова сделали председателем КГБ. Крючков вызвал Шебаршина к себе и спросил, примет ли тот участие в работе ГКЧП. Независимо от своей оценки сложившейся в стране ситуации, Шебаршин не хотел подвергать опасности деятельность и будущее такой деликатной организации, как разведывательная служба, учитывая, что ее могут слишком тесно связать с жесткими мерами ГКЧП, и отклонил предложение Крючкова. Решение Шебаршина не дать втянуть ПГУ в игры ГКЧП спасло разведку страны.

Я приходил на работу каждый день «периода правления ГКЧП». Отдел функционировал как обычно, и мы уходили домой поздно. Большинство сотрудников КГБ на происходящие события реагировали спокойно. Преобладающей точкой зрения, которую разделял и я, было представление, что появление и действия ГКЧП были направлены не против Горбачева, а, как это ни покажется неправдоподобным, с его молчаливого согласия и одобрения.

На следующий день после возвращения Горбачева из Фороса он вызвал Шебаршина в Кремль, назначил его временно исполняющим обязанности председателя КГБ и приказал подготовить аналитический отчет о событиях прошедшей недели. Шебаршин занимал этот пост в течение целого дня, став своего рода рекордсменом по самому короткому времени пребывания во главе этого ведомства, пока не была найдена постоянная замена Крючкову.

22 августа Крючкову и другим членам ГКЧП были предъявлены обвинения, и они были арестованы. Вечером на площади около здания штаб-квартиры КГБ, перед которым в центре площади стоял памятник Дзержинскому, собралась большая толпа народа. Когда на город опустилась ночь, городские власти в свете вспышек фото- и телевизионных камер подогнали к памятнику большой автокран. Под радостные крики и свист зрителей какой-то человек забрался на памятник и накинул петлю троса на шею «железного Феликса», после чего памятник был снят с пьедестала, погружен на стоявшую грузовую платформу и куда-то увезен.

В это время я был еще на работе. Вернувшись домой и посмотрев в телевизионных новостях репортаж об этом событии, я понял, что вижу символическое завершение целой эпохи. Это означало также и конец моей карьеры офицера разведки, а заодно и привычного образа жизни. Сам акт был бессмысленным, таким же варварским, как уничтожение церквей после революции 1917 года. Да, Советский Союз нуждался в больших переменах, но невозможно было принять и согласиться с уничтожением всего наследия и истории моей страны. Хорошо еще, что у толпы не дошли руки, чтобы сбросить и памятник Карлу Марксу напротив Большого театра!

После поражения ГКЧП стало ясно, что дальше будет только хуже. Распад советского общества был неизбежен. Само собой разумеется, первой жертвой виделся Комитет государственной безопасности, заклейменный как преступная и аморальная организация. Как и многие офицеры, отдававшие все силы, а нередко и жизнь служению своей стране, я не желал числиться среди врагов народа. Спустя десять дней после ареста членов ГКЧП я привел в порядок все числящиеся за мной оперативные документы, разобрался с незавершенными делами и предупредил моего заместителя, что на следующий день меня не будет на работе.

Затем я направился в кабинет замначальника управления «РТ», которого знал много лет, и вручил ему мой рапорт об отставке.

— Ты думаешь, что ты единственный, кто иначе думает о КГБ? — разозлился он. — Ты не можешь уйти. Мы все думаем так же, как и ты.

— В таком случае вы все должны уволиться, как и я. Почему вы должны оставаться в организации, которая не может выполнять свои задачи?

Мой начальник был в ярости.

— Ты что — всех умнее, да? Твой рапорт есть не что иное, как политическое заявление.

— Меня не волнует, как вы оцениваете мой рапорт. Что ты хочешь — чтобы я без всяких объяснений просто написал, что хочу уволиться? Пожалуйста, с удовольствием!

Я взял со стола лист бумаги и написал: «В связи с достижением пенсионного возраста прошу оформить мою отставку». Я расписался и положил новый рапорт на стол.

— Как ты смеешь! — зашипел мой шеф.

— Так и смею. Поскольку в этом году я еще не отдыхал, прошу считать мое отсутствие на работе как положенный мне отпуск.

После чего я вышел из кабинета.

А в Соединенных Штатах шумно праздновали победу в «холодной войне». С точки зрения того неоспоримого факта, что США остались единственной сверхдержавой, в то время как другая сверхдержава — СССР — рухнула, это в какой-то мере соответствовало действительности.

ЦРУ провело много успешных операций против Советского Союза и, в частности, против КГБ, среди которых, пожалуй, самыми серьезными были «Taw» и «Ivy Bells». Не отрицая важности получаемой о СССР информации, подобные действия спецслужб США, тем не менее, не могли серьезно подорвать основы могущества страны. Например, прослушивание переговоров между подразделениями ВМС, базировавшимися во Владивостоке и на Камчатке, помогло американцам получить достоверную информацию только по небольшому сегменту активности СССР в военной области. Наиболее важные секреты и сведения передавались не через линии связи, а в телеграммах и запечатанных конвертах и пакетах. Хотя число агентов и агентурных сетей, которыми располагали разведслужбы США, было значительным, данные, которые они от них получали, едва ли были в состоянии поставить Москву на колени.

Вопреки широко распространенному мнению, что заговоры и акты шпионажа нанесли серьезный ущерб национальной безопасности страны, в действительности большинство разведывательных операций США не были столь значимыми. Более опасными оказались действия агентов влияния в демократическом движении в последний период существования СССР. Финансирование и подготовка повстанцев в Афганистане существенно повлияли на поражение находящегося там советского военного контингента. Но все это не могло разрушить систему, как и проигранная вьетнамская кампания не могла подорвать американскую демократию.

Советский Союз рухнул потому, что он был больше не в состоянии содержать самого себя. Бесславный конец в значительной степени был вызван просчетами наших лидеров, которые не смогли, а зачастую и не пытались кардинально решать насущные проблемы страны, в том числе такую, как громадные масштабы коррупции. После разрушения вертикали власти вся система рухнула, как карточный домик.