В поисках агента. Записки офицера КГБ

Глава XI Дикий капитализм в новой России

23 августа 1991 года Ельцин назначил Вадима Бакатина председателем Комитета государственной безопасности, прервав в этом качестве однодневную карьеру Леонида Шебаршина. Новый руководитель КГБ был ярым либералом. Первым его приказом было указание не трогать архивы КГБ, что подтвердило наши худшие опасения. Выполнение приказа лишало офицеров возможности уничтожить оперативные дела и досье, доступ к которым мог привести к раскрытию важной агентуры и разведывательных операций. Не оставляю сомнений, что наряду с этим могли быть уничтожены и кое-кого компрометирующие материалы, но это не имело прямого отношения к вопросам безопасности страны.

Бакатин рьяно взялся за дело, резко сузив функции КГБ и уволив его руководящий состав, который был заклеймен как инструмент коммунистической идеологии. Были выброшены десятилетия тяжелой и опасной работы. Самый наглядный и чудовищный случай касался проведенной в 80-х годах операции по установке сотен прослушивающих устройств в новом здании посольства США, которое строили американцы. Они были размещены по всему зданию в стальных конструкциях и железобетонных плитах, и их было трудно обнаружить. Тем не менее, в ходе периодического контроля за соблюдением необходимых мер безопасности, проведенных Госдепартаментом в 1985 году, американцами был установлен факт монтажа этой аппаратуры, и строительство было приостановлено. В течение нескольких лет недостроенный скелет из красного кирпича портил ландшафт одной из престижных частей города.

В сентябре новый посол США Роберт Штраус попросил передать американской стороне план-схему расположения прослушивающих устройств в этом здании. Председатель КГБ согласился. Интересно отметить, что идея такого обращения была впервые предложена Эймсом своему непосредственному начальнику Милтону Бирдену, в то время возглавлявшему отдел СССР и стран Восточной Европы ЦРУ, который принимал участие во встрече с Бакатиным. Добровольная выдача американцам плана расположения технических закладок была ошеломляющим, ничем не мотивированным и ненужным решением. Оно отражало абсолютно ошибочное представление, будто прекращение холодной войны сигнализировало также об окончании геополитической конфронтации между Москвой и Вашингтоном. Каким же нужно быть наивным, чтобы поверить, будто гибель СССР означала, что отпала необходимость сохранить для страны ее разведывательную службу! Недальновидное и непрофессиональное решение Бакатина дало возможность американцам понять, как мы проводим операции и какие технические средства используем при прослушивании. Подобные знания, методы и технология, будучи хоть раз раскрыты, никогда нельзя использовать вторично. Само собой разумеется, что взамен он ничего от американцев не получил.

Освобожденный от обязанностей временно действующего председателя КГБ Шебаршин сохранил свой пост начальника ПГУ. В этой должности он пробыл почти месяц, пока 18 сентября Ба-катин не объявил, что полковник Второго главного управления КГБ Владимир Рыжков назначается первым заместителем начальника ПГУ. Это решение было принято без каких-либо консультаций с Шебаршиным. Узнав об этом, Шебаршин сразу же написал два рапорта об отставке — один Горбачеву, другой Ельцину. Двумя днями позже рапорт был подписан Горбачевым.

1 октября Ельцин назначил Евгения Примакова начальником Первого главного управления КГБ. На этот раз было принято блестящее решение. Примаков был далеко не новичок в международной политике и опытным экспертом по проблемам Ближнего Востока. Он долго работал в регионе корреспондентом «Правды», прежде чем возглавить именитый Институт востоковедения, а затем престижный Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) АН СССР. В 60-х и 70-х годах он был ведущим представителем СССР в так называемой «челночной дипломатии» мировых держав, пытавшихся разрешить кризис на Ближнем Востоке. Примаков смог сохранить структуру постсоветской внешней разведки и по сути ее спас, не дав ей быть вовлеченной во внутриполитические разборки. Через некоторое время ему предстояло стать министром иностранных дел, а затем — премьер-министром РФ.

Последовали и другие изменения. 24 октября Горбачев подписал указ о роспуске КГБ. Ельцин перенял эстафету и расчленил организацию, отделив ПГУ от ВГУ, погранвойск, оперативно-технического управления, связи и других подразделений упраздненного КГБ. Обретшее независимость ПГУ было преобразовано в Центральную разведывательную службу, а затем — в Службу внешней разведки (СВР). Второе главное управление стало Федеральной службой безопасности (ФСБ).

Я порвал мои связи с тем, что осталось от Комитета государственной безопасности, и только изредка посещал встречи ветеранов разведки. Я также прервал все отношения с Калугиным. Его резкую и несправедливую критику в адрес КГБ, с которой он активно включился в «новое» демократическое движение, я не мог принять. К тому времени Крючков и Кирпиченко старались найти в ПГУ «козла отпущения», на которого надо было свалить всю вину за то, что в разведке развелось так много агентов, выданных Эймсом, и Калугин стал для этого оптимальным кандидатом. Вскоре после того, как он вышел в 1990 году в отставку, его обвинили в выдаче государственных секретов. Указом Горбачева он был лишен воинского звания, государственных наград и пенсии. Тогда Калугин быстро перестроился и развернул активную кампанию по своему избранию депутатом в Верховный Совет РФ, что ему удалось. Статус депутата дал ему необходимый иммунитет от преследования, а также возможного ареста, и он продолжал разоблачать «преступную деятельность» КГБ. После распада СССР обвинения в отношении Калугина были сняты, он стал советником Бакатина, прежде чем выехать в 1995 году на постоянное место жительства в США.

При Владимире Путине против Калугина снова были выдвинуты обвинения, замятые во время президентства Ельцина. В 2002 году над ним «in absentia» состоялся суд, который признал Калугина виновным в измене Родине и приговорил его к 15 годам тюрьмы. Часть предъявленных обвинений касалась показаний Калугина по делу американского полковника-резервиста Георгия Трофимоффа, бывшего офицера военной разведки США, обвиненного в шпионаже в пользу СССР и в 2001 году приговоренного к пожизненному тюремному заключению. Трофимофф служил в Западной Германии, участвуя в допросах советских перебежчиков. Его выдал сотрудник КГБ Василий Митрохин, который много лет работал в архиве ПГУ. В 1992 году он сбежал в Англию, предварительно скопировав много документов из находящихся в архиве оперативных дел. Английский историк Кристофер Эндрю в своей книге «Архивы Митрохина», написанной на основе материалов архивариуса-предателя, описал, в частности, шпионскую деятельность Трофимоффа, не называя его фамилию. Этого для американцев оказалось достаточно, чтобы его установить и арестовать.

В качестве свидетеля в суд был вызван и Калугин, в то время уже проживавший в Соединенных Штатах. Несмотря на данный факт, Калугин отрицает, что он выдал Трофимоффа. После этого случая президент Путин назвал Калугина предателем.

Леонид Шебаршин после выхода в отставку вместе со своим другом Николаем Леоновым, бывшим начальником Аналитического управления КГБ СССР, основали компанию, деятельность которой базировалась на их обширных знаниях и связях. Работа компании была в основном ориентирована на возникшие в России новые деловые и финансовые структуры, которые испытывали необходимость в обеспечении безопасности своего бизнеса. Фирма называлась «Российская служба экономической безопасности» и размещалась в одном из служебных помещений стадиона «Динамо», который когда-то находился под патронажем КГБ. Там она существует и в настоящее время.

Геннадий Василенко избавился от своих проблем и тоже встал на ноги. После шестимесячного заключения в 1986 году в лефортовской тюрьме он некоторое время жил на даче, приходя в себя от пережитого и размышляя о том, как строить жизнь дальше. Его друзья-коллеги, сохранившие доверие к нему, помогли ему найти работу на фирме, которая раньше обслуживала издательство КГБ. Вскоре Геннадий возобновил контакты с Платтом и потихоньку начал встраиваться в новую для него, как и для всех нас, жизнь в России. Какое-то время у него был свой небольшой бизнес по продаже продуктов питания и сигарет, затем, в 1991 году, он переключился на сферу, связанную с охраной и обеспечением безопасности. Его контакты с Д. Платтом стали осуществляться на постоянной основе.

До апреля 1993 года Служба внешней разведки не торопилась признать законность моих прав на военную пенсию. Когда это все же случилось, она не была проиндексирована с учетом галопирующей инфляции, и, когда наконец я оформил все бумаги, сумма была настолько мала, что ее не хватило на заправку бензином, чтобы на машине доехать за ее получением в Ясенево. Это был период моего болезненного врастания в новое российское общество.

Вскоре после выхода в отставку, в 1991 году, я принял предложение знакомого — бывшего заместителя министра легкой промышленности бывшего СССР организовать фирму по изготовлению швейных изделий из кожи и меха в рамках проводившейся в стране широкой кампании по передаче государственной собственности в частные руки. Вскоре я понял, что эта фирма будет фактически принадлежать руководящему звену этого министерства. Только что уволившийся из серьезного государственного ведомства и не согласившийся работать в пришедшем на смену ему другом государственном ведомстве, я стал обслуживать приятеля, который пытался покупать и продавать все, что попадалось под руку, включая остатки военной техники и обмундирования. Мы подписывали с иностранцами миллиардные рублевые контракты по ввозу в страну контейнеров с сигаретами. Мы никогда не платили этих неслыханных сумм и никогда не видели этих контейнеров, но продолжали соглашаться на все, что нам предлагалось. Короче говоря, мы никогда ничем всерьез не занимались, хватаясь за все, чтобы только удержаться на плаву.

Мой приятель решил с помощью своего делового партнера из США создать банк под эгидой одного НИИ, работавшего в сфере создания ядерного оружия. Институт располагался в закрытом ранее городе Сарове, к востоку от Москвы, где когда-то Андрей Сахаров принимал участие в разработке первой советской водородной бомбы. Я согласился возглавить службу безопасности этого банка, получившего название «Первый русский банк». Это произошло в октябре 1992 года.

В крайне криминальной обстановке того времени беззакония расплодившиеся и быстро набирающие силу организованные преступные группировки концентрировали свои усилия на расширявшейся сети банковских и других финансовых учреждений, призванных обслуживать громадные денежные потоки, связанные с распродажей колоссального госимущества. Как и многие другие офицеры госбезопасности, я поменял опасную игру в кошки-мышки периода холодной войны на участие в другой, зачастую смертельной схватке сотен конфликтующих группировок, стремящихся урвать свой кусок громадной инфраструктуры бывшего СССР. В борьбе за контроль регулярно совершались убийства банкиров. Финансовые учреждения, которые хотели выжить, нуждались в соответствующей защите и информации, которую могли предоставить бывшие сотрудники разведки, имеющие необходимый опыт работы и сохранившие нужные связи, а иногда и влияние.

«Первый русский банк» стал одним из крупнейших в стране. Служба безопасности банка, занимавшаяся охраной его центрального офиса и разбросанных в разных частях города филиалов, со временем выросла до 150 человек. Вскоре мы обнаружили, что являемся объектами пристального интереса так называемой измайловской группировки, одной из наиболее зловещих в криминальной России преступных организаций, названной по имени района в северо-восточной части Москвы. Очень часто мы реально опасались за свою жизнь, особенно после случая, когда человек со связями в преступном мире, которого мы специально наняли для ведения переговоров с преступными группировками, был найден застреленным в своем офисе. Милиция, сама часто занимаясь надуманными «наездами» на банки, практически никогда не находила виновных в убийствах по финансовым мотивам. Наперекор всякой логике криминальные группы были единственной силой, которая могла реально обеспечить надежную защиту. Не желая с этим мириться, я в конце концов обратился за помощью к сотрудникам специального военного подразделения «Альфа», созданного при Службе внешней разведки.

В 1995 году у банка начались серьезные финансовые проблемы. Со счетов периодически стали исчезать большие суммы денег. Таинственным образом «пропали» 70 млн долларов, вложенные в банк одной российской нефтяной компанией. Было ясно, что дни банка сочтены. Когда однажды один из основателей банка погиб в очень подозрительной автомобильной катастрофе, я решил уйти. К этому времени — январь 1996 года — я закончил регистрацию собственной частной службы охраны «Альфа-пума». Вскоре у меня появилась клиентура — банки, продуктовые рынки, учреждения, киностудии и т. п. Среди моих сотрудников были бывшие офицеры КГБ и Министерства обороны — более сотни человек, которые охраняли около четырнадцати объектов.

Сейчас, когда Владимир Путин завершает второй срок своего президентства, страна продолжает тяжело приспосабливаться к новым условиям жизни после почти пятнадцатилетнего хаоса в постсоветской демократической России. Видимая стабильность отнюдь не означает верховенства закона. В российском варианте это зависит от нового поколения политических боссов, которые все в большей степени определяют курс страны. Сам в прошлом офицер разведки, Путин за последние годы выдвинул многих своих бывших коллег на ключевые посты в правительстве РФ. Тем не менее, я считаю ошибочным утверждение, будто прослойка из бывших сотрудников КГБ стала одной из частей однородного российского общества, легко приспособившейся к новым условиям жизни.

Точнее было бы рассматривать экс-офицеров разведки как социальную группу — некое сообщество бывших советских граждан, отобранных в силу своих способностей и более образованных, которым была предоставлена возможность изучить природу человека — а ведь именно понимание и использование ее составляет сущность разведывательной деятельности. Бывшие сотрудники разведки были по определению более способными для того, чтобы выполнять работу и предоставлять услуги, которые потребовались в новых условиях. Правда и то, что некоторые из них использовали свои новые возможности в личных корыстных целях за счет тех государственных финансовых структур, которыми они руководили или обслуживали в период распада СССР. Хотя в 1991 году многие нещадно критиковали и клеймили позором КГБ, со временем даже самые неистовые либералы были вынуждены признать, что офицерский корпус разведки был наименее коррумпированным сегментом советского общества. Горькая ирония заключалась в том, что они стали востребованными в тех уже ставших частными, сферах экономики, в попытках ликвидации которых их раньше обвиняли.

В 1997 году я впервые выехал в США после десятилетнего перерыва с той поры, когда я находился в Вашингтоне в качестве руководителя линии «КР» резидентуры. Меня пригласил человек, с которым я был в противоборстве в 80-е годы, — Джек Платт, вице-президент компании «Hamilton Trading Group». Он попросил Василенко и меня присутствовать на конференции по проблемам обеспечения безопасности отходов производства ядерных материалов, которая проводилась в Джорджтаунском университете в Вашингтоне. Возвращение в США явилось для меня попыткой преодолеть психологический барьер. Я уже не работал в разведке, более того, у меня было ощущение, что я полностью живу новой жизнью в другом мире и в этот раз приезжаю в США исключительно в рамках своих частных интересов. Однако знание все еще актуальных «сов. секретных» сведений отличает бывших офицеров разведки от обычных пенсионеров. По этой причине я связался с представителем СВР Ю. Кобаладзе, чтобы у меня не было каких-либо проблем с внешней разведкой по поводу моей поездки, несмотря на то что прошли годы с тех пор, как я был вовлечен в чувствительные и деликатные разведывательные операции. Больше того, уже после телефонного разговора с Кобаладзе я приехал в Ясенево, чтобы обсудить не оставлявшую меня в покое мысль: поскольку в американской печати освещался факт моей работы с Эймсом, существовала вероятность вербовочного подхода ко мне со стороны спецслужб США. В СВР мне было сказано, что я не смогу дать какой-либо компрометирующей информации на действующую агентуру разведки и нет каких-либо причин для запрета моего выезда в США.

Вашингтон еще больше похорошел со времени моего отъезда в 1986 году. Хотя я был рад вернуться, меня не покидало несколько гнетущее ощущение, что я уже не являюсь частью жизни этого города. На конференции я познакомился с бывшим помощником президента США по вопросам национальной безопасности Брентом Скоукрофтом и Реем Мишлокком, который был начальником отдела в вашингтонском отделении ФБР. Позже я узнал, что это компьютер Мишлокка был «взломан» Хансеном в 1992 году, чтобы доказать уязвимость вычислительной сети ФБР. В тот период Мишлокк был руководителем контрразведывательных операций ФБР против Советского Союза.

Американец не принимал особого участия в нашей беседе со Скоукрофтом, но оживился, когда Скоукрофт предложил вечером отобедать втроем. Я не был в восторге от, как я чувствовал, предстоящих расспросов по делу Эймса, тем не менее принял предложение. Мне хотелось поближе познакомиться со Скоукрофтом, принимавшим самое активное участие в борьбе с «империей зла».

За обеденным столом беседа носила дружеский характер. Генерал, казалось, был искренне заинтересован узнать мою точку зрения, почему Эймс пошел на сотрудничество с Москвой. Однако я понял основную цель моего приглашения — позволить скромно сидящему и большей частью молчавшему Мишлокку попытаться лучше меня изучить. После обеда он подвез меня до отеля, в котором я остановился. Когда, прощаясь с ним, я сказал, что больше его не увижу, он настоял, что утром подвезет меня до места, где проходила конференция. Я позвонил Платту и напомнил ему о данном им обещании, что меня не будут пытаться вербовать. Он заверил меня, что он сделает все необходимое, и до конца моего пребывания в США никто меня больше не беспокоил.

И все же меня не покидало ощущение, что это не было моим последним контактом с ФБР. Через год я снова был в Соединенных Штатах, на этот раз как участник международного симпозиума, посвященного методам борьбы с организованной преступностью. Симпозиум проходил в местечке Virginia Beach на побережье Атлантического океана. Василенко и я опять прилетели в Вашингтон, где нас встретил Платт и на два дня разместил у себя дома, пока не началось это мероприятие.

Я согласился на этот раз снова поехать в США главным образом потому, что хотел увидеть свою дочь Алену. Она проходила двухгодичную стажировку в Университете в Монтеррейе, штат Калифорния, в рамках программы студенческих обменов между Университетом и МГИМО, который она только что окончила. Не было сомнений, что тут не обошлось без вмешательства и согласия на это со стороны ФБР, поскольку речь шла о дочери офицера КГБ, с которым работал Олдрич Эймс. Хотя я был рад ее возможности совершенствовать английский язык и поближе ознакомиться с культурой другой страны, я не мог не волноваться, что Бюро не упустит своего шанса попытаться подойти к ней с провокационными целями.

На обеде по случаю закрытия симпозиума я почувствовал острую боль в правой стороне груди. Я извинился, встал из-за стола и вернулся, в свой номер. Утром боль стала невыносимой. Платт отвез меня для осмотра в ближайший госпиталь, где я с удивлением отметил, что мне был сначала сделан какой-то укол перед тем, как меня осмотрел врач. Вернувшись в отель, я весь день и следующую ночь спал, а утром с большим трудом проснулся. И только тогда, когда я ощутил неприятный привкус во рту, до меня постепенно стало доходить, что же случилось. Такое ощущение появляется, когда человек подвергается воздействию психотропных препаратов, известных под названием «наркотики правды». В течение своей профессиональной карьеры разведчика я несколько раз прибегал к подобным средствам и поэтому знал о симптомах, сопровождающих их применение. Люди, которым давали такие наркотики, быстро приходили в состояние транса. Они оставались в сознании и реагировали на все вопросы, хотя разговаривали, как будто находясь во сне. Будучи выведенными из такого состояния, они как бы резко приходили в себя, думая, что просто случайно на мгновение заснули. Как правило, признаки, что человек подвергался такому воздействию, внешне не были очевидны: обычная головная боль, чувство усталости и подавленности — и этот характерный привкус во рту.

Я мысленно прокрутил в голове события минувшего дня. Могли ли мне дать во время банкета какое-нибудь лекарство, вызвавшее у меня боль и заставившее меня обратиться за медицинской помощью только для того, чтобы я сам приехал в госпиталь, а уж там мне ввели наркотики? Я знал, что так делали и в КГБ, и в ФБР. Почему я так долго спал, что совсем не похоже на меня? И спал ли я вообще? Платт категорически отвергал все мои обвинения, настаивая, что это обычная реакция на камни в почках. Да, иногда меня беспокоили почки, но на этот раз настораживали дополнительные необъяснимые обстоятельства. Я решил быть осторожным. Стал покупать воду в бутылках, отказываясь пить что-либо в отеле.

На другой день после неожиданного визита в госпиталь я взял какую-то книгу, вышел на пляж и сел в свободное кресло, чтобы почитать на свежем морском воздухе. С океана дул теплый ветер. Приятная истома разлилась по телу, и я закрыл глаза. В полудреме я не заметил молодого черноволосого человека, идущего ко мне со стороны отеля. Улыбаясь, он подошел к моему креслу.

— Виктор Черкашин?

— Да?

— Меня зовут Майкл Рошфорд, — спокойно проговорил он. — Я видел Вас на конференции. Русские участники хорошо выступали.

Я, правда, так не думал, но кивнул головой, не вдаваясь в полемику. Мы немного поговорили о конференции, а затем американец изменил тему и тон беседы.

— Я должен сказать Вам, что я являюсь сотрудником Федерального бюро расследований США.

Я молчал. Он продолжил:

— Я обслуживаю русское посольство и знаю много людей, которые там в последние годы работали. Я хотел бы поговорить с Вами о том времени, когда Вы находились в Вашингтоне.

Я попытался внешне ничем не выдать своей реакции. Эймс арестован, его дело закрыто. Мне не нужно ничего добавлять к тому, что было опубликовано в американской прессе. Я был уверен, что не могу рассказать Рошфорду что-либо новое, как мне и было заявлено в СВР перед моей первой поездкой в США. Я не думал, что ФБР может заинтересовать рассказ о моей повседневной работе в тот период, о чем американцы и так были хорошо осведомлены «благодаря» Мартынову.

— Не думаю, что от меня будет какая-то польза. Я уже семь лет как в отставке. Если Вы хотите поговорить об Олдриче Эймсе, то я могу повторить лишь то, что узнал о нем из американских газет.

Рошфорд, несомненно, прочитал мое досье в ФБР. Позже я узнал, что он вместе с Эймсом участвовал в допросах Юрченко в 1985 году.

— Мы сейчас разыскиваем человека, который передавал русским более ценную информацию, чем Олдрич Эймс, — сказал он. — Мы знаем, что Вы были вовлечены и в другое дело.

Американец перечислил фамилии сотрудников ПГУ, которых он считал вовлеченными в работу с «Источником». У меня мелькнула мысль, что ФБР могло получить эти сведения только от российского агента, имеющего высокий служебный уровень. С другой стороны, многие упомянутые Рошфордом фамилии стали известны широкой общественности после разоблачения Эймса, поэтому нельзя было точно сказать, что он в действительности знал и что сейчас импровизировал.

— Нам известно, что этот агент информировал советскую разведку о Валерии Мартынове, Сергее Моторине и Борисе Южине, — продолжал Рошфорд. — Он также передал вам важные сведения о наших спутниковых системах. ФБР нужна ваша помощь в получении дополнительной информации об этом агенте, — продолжал Рошфорд. — Мы знаем, что по своей инициативе он в 80-х предложил свои услуги советской разведке, оставив письмо в одном из советских загранучреждений в Вашингтоне либо отправив его по почте.

— Послушайте, — медленно проговорил я, — мы получали много разной корреспонденции от разных людей. Если Вы просите меня помочь в чем-то, что произошло пятнадцать лет назад, я сомневаюсь, что от меня может быть какая-то польза. Мне трудно что-то вспомнить спустя столько времени.

Рошфорд был настойчив, но вежлив, даже скрытно мне угрожая. Он несомненно знал свое дело.

— Виктор Иванович, — сказал он. — Мы собрали достаточно доказательств. Я заверяю Вас, в течение ближайших двух месяцев мы арестуем этого человека. Единственно, что мы хотим от Вас, — это прояснить некоторые второстепенные детали.

Чем больше сотрудник ФБР настаивал, тем больше я убеждался, что у него нет каких-либо серьезных фактов и он импровизирует. Он слишком старался показать мне, что ФБР уже известно почти все о действиях этого пока невыявленного агента. Если бы Бюро на самом деле располагало подобными сведениями, вряд ли ему было бы разрешено об этом говорить со мной.

— Естественно, мы не думаем, что Вы согласитесь нам помочь бесплатно. За это ФБР готово заплатить Вам 1 млн долларов.

Поскольку раньше, когда я работал в Вашингтоне, мне уже предлагалась эта сумма, я ответил сразу, без подготовки.

— Миллион долларов недостаточно, чтобы оценить мою честь, Майкл. Вам, очевидно, известно, что мне уже делались подобные предложения. Мне хватает того, что у меня есть, и больше мне не надо. Больше всего я хочу, чтобы мои дети и внуки были горды мною. Кроме того, неужели Вы думаете, что, проработав в советской разведке всю свою жизнь, я вот просто так от всего этого сейчас откажусь?

— Нам известно, что в 1984 году у Вас была встреча с этим агентом, — продолжал упорствовать Рошфорд.

Это заявление не соответствовало действительности, но мне стало любопытно, откуда это они взяли.

— Вы выезжали на встречу на своем велосипеде, — уточнил он.

Так вот в чем дело — ну это просто невероятно! Рошфорд был прав относительно моих поездок в выходные дни в пригород Вашингтона на велосипеде, но это не имело никакого отношения к моим оперативным делам. Очевидно, он имел в виду случай в июле 1984 года, когда я упал с велосипеда. В то время Алена с Еленой уехали на лето в Москву, и по выходным дням я взял за привычку совершать велосипедные прогулки по дороге вдоль обводного канала C&O, по которой раньше лошадьми тащили баржи, обходя пороги на реке Потомак. Эта дорога теперь пользовалась большой популярностью у утренних бегунов и велосипедистов, и проводить здесь какие-либо операции было просто бессмысленно.

Так вот, в одном месте что-то попало в спицы переднего колеса. Колесо сразу заклинило и я, перелетев через руль, упал на землю. Я сильно ударился спиной, на лице была кровь, чудом я не свалился в находившуюся рядом глубокую яму, иначе последствия были бы куда серьезнее. Один из находившихся поблизости американцев предложил свою помощь и довез меня на машине до ближайшего госпиталя, где мне на шею и лицо наложили одиннадцать швов. Очевидно, ФБР стало известно об этом случае из медицинского формуляра, заполненного, как это положено в подобных случаях, в госпитале при приеме пострадавшего.

Хотя вполне возможно, что участие в этом эпизоде ФБР не ограничилось простой констатацией случившегося. Елена была убеждена, что за моим падением стоит Бюро, хотя я находил это просто смешным. Однако утверждение Рошфорда, что в 1984 году я встречался с Хансеном, заставило меня думать, что, может быть, Елена была права. Очевидно, ФБР предполагало, что я провожу встречу с использованием велосипеда, и постаралось меня в тот раз «нейтрализовать».

Я также не мог исключить возможность, что информация, содержавшаяся в письме «Источника», каким-то образом в 80-х годах просочилась за пределы резидентуры. Я знал, что по крайней мере два сотрудника резидентуры скрытно открывали конверт и прочитали письмо. С учетом всего этого я наконец принял решение ввести в заблуждение Рошфорда тем же способом, как я пытался в 1985 году обеспечить безопасность операции с Хансеном, — допустив утечку вымышленной истории, что письмо являлось частью операции прикрытия, предпринятой для защиты агента болгарской разведки.

Я извинился и вернулся в отель. Голова шла кругом. Мне нужно было отдохнуть, чтобы утихла ноющая боль в боку, чтобы восстановить силы, а по возможности и настроение. Больше всего мне нужна была передышка, чтобы хорошо обдумать, что произошло на пляже.

Рошфорд еще несколько раз пытался поговорить со мной. Я все еще плохо себя чувствовал и поэтому решил прервать мой визит в США. Я позвонил Алене и предупредил ее, что не смогу прилететь, чтобы повидаться с ней, а затем заказал билет на самолет Аэрофлота. За день до отлета из Вашингтона боль в боку так же внезапно прекратилась, как она возникла четырьмя днями ранее.

Дома в Москве я снова и снова прокручивал в голове случившееся. Было ясно, что ФБР ищет американца, который прислал нам письмо, изобличавшее Моторина, Мартынова и Южина, а также содержавшее информацию о разведывательных спутниках США. Хотя я знал, что большая часть того, что мне рассказал Рошфорд, не соответствовала действительности, то, что американцам все же удалось точно узнать, могло быть получено только от какого-то агента. Если «Источник» все еще сотрудничал с нами, он был в опасности.

В данный момент меня, однако, беспокоило не то, что было или не было известно ФБР. Я не понимал, почему никто в СВР не предупредил меня о ситуации с действующей агентурой, к которой я когда-то имел отношение, перед моим первым приездом в Вашингтон после выхода в отставку. Объем моих сведений об «Источнике» делал его крайне уязвимым перед американской контрразведкой.

Очевидно, в Службе сочли, что в случае чего я с возникшими проблемами справлюсь сам. С того времени, когда с 1986 года я был отлучен от штаб-квартиры ПГУ, я не имел никакой информации относительно состояния дел с агентами, с которыми я работал, находясь в США. Да, я не знал настоящего имени или других данных о Хансене и не мог напрямую его выдать. Тем не менее, я располагал некоторыми сведениями по делу. Если бы меня накачали психотропными средствами, что, как я подозревал, имело место в действительности, то в этом случае нельзя было бы точно установить, что я мог рассказать об операциях советской разведки в США.

Как только я вернулся в Москву, я рассказал Шебаршину, что со мной произошло в Вашингтоне. Мы пришли к выводу, что в ФБР могли каким-то образом узнать о существовании «Источника» и предпринимают сейчас активные разыскные меры, чтобы получить об агенте как можно больше данных. Я написал подробный отчет об инциденте в Вашингтоне на имя директора СВР Вячеслава Трубникова. Несколькими днями позже Шебаршин и я встретились с ним в загородной резиденции СВР. Беседа была дружеской. Я подробно рассказал о поездке в Вирджинию и предпринятой в отношении меня вербовке сотрудниками ФБР. Трубников согласился, что «Источник» находится в опасности. Как я понимаю, Службой были приняты дополнительные меры по обеспечению безопасности агента, но они, очевидно, не были достаточными. Менее чем через два года ФБР все же его «вычислило» и арестовало. Несмотря на это, вербовочные подходы ко мне продолжались.

В июне 1999 года Алена, прилетевшая в Москву на летние каникулы, сообщила нам, что она влюбилась в американца. Честно говоря, меня эта новость не обрадовала. Первой моей мыслью было, что объект ее любовного интереса вполне мог иметь определенное отношение к ФБР. Я убедил Елену помочь отговорить дочь от ее увлечения. Однажды мы просидели до трех часов утра, пытаясь доказать дочери, что американцы как нация значительно отличаются от русских по культуре, взглядам на жизнь, особенностям характера и т. п.

— Будет лучше, если ты забудешь о своем парне, — сказал я. — Тебе еще остался один год учебы в Штатах, затем ты возвратишься в Москву, и все вернется на круги своя.

Алена рассказала, что она познакомилась с молодым человеком в Университете на занятиях по немецкому языку. Они стали встречаться. Ее новый знакомый рассказал, что он изучает русский язык и был в Москве.

Существовала вероятность, что все это было подстроено ФБР. Мне только оставалось надеяться, что американцы оставят Алену в покое. Неписаное, но строго соблюдаемое среди разведслужб мира правило гарантировало неприкасаемость детей сотрудников противоборствующих спецслужб. Если американцы пойдут на провокации в отношении находящихся в США российских детей, такие же действия могут быть предприняты против молодых членов семей сотрудников ЦРУ, находящихся в Москве. И тем не менее, полностью рассчитывать на это было нельзя.

В июле я вместе с Еленой, Аленой и моим внуком Иваном поехали на отдых на Кипр. Однажды, когда мы возвращались в отель с пляжа, ко мне подошел молодой человек в шортах.

— Виктор? — спросил он.

Это был Майкл Рошфорд.

— Майкл! — воскликнул я, изобразив что-то похожее на радость и удивление. — Что Вы здесь делаете?

Елена и Алена вошли в отель, а я с американцем сели около входа. Я был не очень удивлен, увидев Рошфорда снова, хотя и не ожидал, что это может случиться здесь, на Кипре. Эти парни из ФБР — серьезные ребята и знают свое дело. Они легко не сдаются.

Ответ американца на мой вопрос, как ему удалось меня найти, можно было легко предугадать: «Мы располагаем возможностями для получения такого рода информации».

Когда Елена позвала меня обедать, Рошфорд предложил встретиться в его отеле. Я сомневался, что на Кипр он приехал один, но, тем не менее, согласился. Понимая, что весь наш разговор будет записан, я решил попытаться в этой психологической дуэли дать ему решительный бой. Появившись на следующий день у него в отеле, я предложил Рошфорду проехаться на арендованной мною машине по окрестностям. Предложение, очевидно, нарушило его планы, но он согласился.

Мы провели в машине около двух часов, говоря о разных пустяках. Рошфорд знал, что я ему скажу, а я знал, что он от меня хотел услышать. Вернувшись в его отель, мы прошли в ресторан пообедать. Когда я видел его в последний раз в Вирджинии, он вел себя как хороший профессионал. Сейчас, будучи в другой стране, он испытывал серьезные затруднения. Из разговора я понял, что ФБР не имеет новых сведений об «Источнике». Рошфорд не был оригинален — опять те же самые имена и то же самое предложение ФБР мне. Естественно, опять мой отказ, и опять американец остался с тем, с чего начинал.

Рошфорд ушел от моего вопроса, как удалось ФБР найти меня на Кипре. Вполне вероятно, это могло быть сделано через возможности американцев в Москве, но я подозревал другой источник. Когда Алена призналась, что ее американский друг спросил у нее, где она будет летом, чтобы прислать ей цветы к ее дню рождения, у меня не осталось сомнений, как все было дальше.

Поэтому, когда в сентябре Алена позвонила из Калифорнии и сообщила, что ее американский друг сделал ей предложение и она его приняла, я был сражен этой новостью. Естественно, решать должна была она. Поскольку она настаивала на своем, я мог только порадоваться за нее и надеяться на лучшее. Мы с Еленой приняли приглашение молодых прилететь в Калифорнию на свадьбу.

Елене и мне жених Алены понравился с первого взгляда. Он знал о моем прошлом, и это, казалось, его меньше всего интересовало. Свадьба на побережье Тихого океана была захватывающим зрелищем. У нас с Еленой было ощущение, что мы участвуем в съемках голливудского фильма. После торжества мы поехали на квартиру молодоженов. Через полчаса в дверь постучали. На пороге стоял Майкл Рошфорд. Я выругался про себя, что он выбрал для своего визита такое неподходящее время, но согласился встретиться с ним на следующий день в городе. Я не хотел, чтобы у моей семьи были из-за меня какие-либо неприятности.

Я приехал на место встречи минут на пятнадцать раньше, взял в баре кружку пива и стал обдумывать мои ответы на вопросы, которые ожидал услышать. Когда подъехал Рошфорд, он, как ни странно, больше не поднимал тему моей помощи ФБР и не упоминал наши прошлые встречи. Вместо этого он сказал, что в ФБР опасаются, как бы я не стал убеждать мужа Алены начать сотрудничать с российской разведкой. Я ответил, что муж моей дочери теперь является полноправным членом моей семьи и я не сделаю ничего, что могло бы причинить неприятности или страдания моей дочери.

Я расстался с Рошфордом с мыслью — возможно, впервые за все сорок лет моей профессиональной жизни, — что я больше не являюсь офицером разведки. Я был пенсионером, который приехал в Соединенные Штаты в качестве простого туриста, чтобы погостить у своей дочери и ее мужа — моего зятя. Я больше не чувствовал за своей спиной силуэт мощной разведывательной организации. Никто больше не следил за мной и не контролировал мои действия. А если это было и не так, меня это больше не беспокоило. Я приобрел и ощутил неизведанное мною ранее чувство свободы.

Вскоре после окончания двухгодичной программы в Университете Монтеррейя у молодоженов родился сын, которого они назвали в честь меня Виктором, и в июне они все прилетели в Москву, чтобы провести с нами вместе лето. Они планировали вернуться в Калифорнию в августе. Однако случилась беда — сгорела любимая всеми нами дача. Я менял крышу дома, и нанятые рабочие, которые этим занимались, очевидно, сделали некачественный монтаж электропроводки на чердаке. Вся семья была в саду, занятая приготовлением шашлыка, когда вспыхнул огонь на чердаке, которого сразу никто не заметил. Когда спохватились, было уже поздно, и дом сгорел дотла на наших глазах. Пожар заставил Алену с семьей отложить отъезд и остаться в Москве, чтобы помочь построить новый дом. Сейчас они с мужем живут и работают в Москве, а два Виктора — я и мой внук — стали неразлучными друзьями. В октябре 2006 года у Алены с мужем появился еще один сын — мой внук Майкл.

За последние годы в мировых средствах массовой информации появилось множество версий, как ЦРУ искало и нашло Эймса и Хансена. Согласно одной из них, утечка произошла, когда Бака-тин приказал разобраться в финансах Второго главного управления КГБ, которое якобы поддерживало действия ГКЧП. Каких-либо финансовых нарушений найдено не было, но предположительно в ходе проверки были обнаружены документы, подтверждавшие выплаты больших сумм за границу, которые в конечном итоге были прослежены до их адресатов.

Практически это было совершенно невозможно сделать. Когда я работал с агентом, о котором мне лишь было известно, что его зовут Рамон Гарсия, в очередном донесении в Центр, где я отчитывался о проведенной с ним операции, высказывалось предложение о выплате ему соответствующей суммы денег. Затем из резидентуры эта информация в виде шифротелеграммы посылалась на имя начальника управления «К», который докладывал ее содержание Крючкову и получал соответствующее указание. Если начальник ПГУ соглашался с предложением резидентуры, он на телеграмме писал «разрешаю», о чем сообщалось в Вашингтон. Только после этого резидентура направляла запрос в финансовый отдел ПГУ, присылавший после этого нам накладную на требуемую сумму денег, которую надо было должным образом заполнить. При этом запрещалось указывать как оперативный псевдоним источника — получателя денег, так и страну, в которой он находится. В накладной содержалась лишь общая фраза о цели выплаты денег — «в соответствии с указанием начальника ПГУ от (дата) резидентура просит выслать (указывалась требуемая сумма)». Я подписывал накладную без указания моего местопребывания, и она с диппочтой пересылалась в Центр. Финотдел ПГУ получал из Министерства финансов необходимую сумму, упаковывал деньги, обращая внимание, чтобы на них не было никаких отпечатков пальцев, и опять диппочтой деньги пересылались в резидентуру. Нигде не оставалось никаких следов, куда высылались деньги, за исключением моего формального запроса, источник которого нельзя было проследить. После передачи агенту денег об этом ставился в известность Центр; естественно, какие-либо подтверждающие этот факт документы, вроде расписки, отсутствовали. Вся эта сложная система в определенном смысле работала на доверии.

Были и другие версии случившегося. В ноябре 1997 года, три года спустя после того, как «Эвенджер» выдал Эймса, Кирпиченко — как уже сказано в самом начале книги — обвинил в этом Калугина, который якобы получил сведения об Эймсе от «своего друга» по имени Виктор, работавшего с агентом. Информация изобиловала неточностями, включая, в частности, утверждение, что я попал в ПГУ благодаря помощи Калугина. В стремлении очернить нас обоих автор даже не удосужился проверить, что я начал службу в ПГУ с 1963 года, когда Калугин в качестве начинающего сотрудника находился в командировке в США. Несмотря на мое возмущение клеветнической статьей, я последовал совету Шебаршина и решил ничего не предпринимать в свое оправдание.

Двумя годами позже бывший сотрудник ПГУ Александр Соколов опубликовал книгу «Суперкрот» с подзаголовком, гласившим: «ЦРУ в КГБ: 35 лет шпионажа генерала Олега Калугина». Соколов изложил в книге ту же самую историю о Калугине и уже помимо имени сообщил и мою фамилию.

В 1999 году я с удивлением узнал, что Ассоциация ветеранов внешней разведки планирует встречу своих членов для обсуждения книги Соколова, только что опубликованной одним из издательств, связанных с СВР. Я решил прийти на это мероприятие. Там присутствовал Кирпиченко, который энергично поддержал выводы автора. Тут я не выдержал, попросил слова и заявил, что книга содержит в отношении меня лживые утверждения, и добавил, что вынужден буду обратиться в суд, чтобы защитить свое имя.

После этой встречи в последующие недели мне звонили многие члены ассоциации с просьбой пересмотреть мое заявление. Мне, в частности, говорили, что обвинения против меня не следует рассматривать как оскорбления, их следует принимать как частное мнение авторов публикаций. Я воспринял подобные увещевания такими же оскорбительными, как и сами обвинения. И я обратился с иском о защите чести и достоинства против Соколова и его издателя в Московский городской суд.

В период рассмотрения моего заявления никто из Службы внешней разведки или ее издательства не сделал какой-либо попытки решить дело миром. Не было никаких извинений. Было очевидно, что Кирпиченко пользуется поддержкой Ясенево. А вот от Александра Соколова я извинения получил. Он объяснил мне, что провел дополнительное расследование обстоятельств дела, вызвавшего скандал, и готов опубликовать новую версию книги, в которой не будет ранее опубликованных измышлений относительно меня.

Суд решил в мою пользу и признал Кирпиченко виновным в халатности, поскольку он опубликовал беспочвенные обвинения. Отметив в приговоре, что незаслуженно пострадала моя репутация, суд полностью восстановил мое честное имя. Копию решения суда я переслал в СВР, в ответ — молчание.

Говоря откровенно, я мог себе позволить проигнорировать написанное обо мне в книге Соколова, посчитав это злопыхательством, которое со временем будет осуждено. Но я не был уверен, что моя семья, особенно мои дети и внуки, будут об этом такого же мнения. Кто и почему позволил порочить их за дела, к которым они не имели никакого отношения? Поэтому я приехал в суд и взял соответствующим образом оформленное постановление суда. Я никогда много не говорил в семье о моей работе в разведке — сейчас я считаю, что, возможно, это было моей ошибкой. Почему люди, которые пачкают мое имя и мою службу в разведке, должны получать последнее слово, чтобы лгать?