В поисках агента. Записки офицера КГБ

Глава I В логове льва: вашингтонская резидентура

Все это произошло в то время, когда я и не предполагал там быть.

Находясь в Вашингтоне уже около шести лет, мы с Еленой планировали вернуться в Москву в начале 1985 года. Мы очень переживали, находясь вдали от нашего сына, который вынужден был жить в Москве, учась в школе и институте, поэтому очень хотели опять быть вместе. Моя замена была готова, но он задерживался в Москве, что, к сожалению, откладывало наш отъезд.

Все это вовсе не означало, что я торопился возвращаться в Центр — штаб-квартиру ПГУ в Ясенево, где был построен современный комплекс служебных зданий. Я знал, что мое вышестоящее начальство едва ли с нетерпением стремится меня увидеть. Кое-кто считал меня «креатурой» Олега Калугина — моего непосредственного начальника, которого шестью годами ранее сместили с должности начальника управления «К» ПГУ. Я вовсе не испытывал желания повторить его судьбу и также быть убранным из контрразведки.

Итак, мы остались в Вашингтоне. Жизнь и работа здесь значительно отличались от других мест, где мне пришлось побывать. Не так легко привыкнуть к необходимости быть всегда начеку. Особенно трудно было Елене, которая к этому времени уже много лет работала в советской разведке. Она никогда не чувствовала такого напряжения по сравнению с другими моими зарубежными командировками, как в США. В Вашингтоне она практически не выходила в город одна. Приходилось считаться с тем, что ФБР практиковало провокации в отношении советских граждан даже при посещении магазинов, например обвинения в краже. Надо было скрупулезно следить, чтобы в коляске с выбранными товарами или продуктами не оказалось лишних предметов, а перед выходом из магазина внимательно проверять содержимое своих карманов и сумок.

К сожалению, на поведение наших сотрудников оказывало влияние и определенное отношение к ним со стороны Центра. Постоянная подозрительность КГБ в отношении своих граждан, в том числе сотрудников разведки, поощряла американцев организовывать компрометирующие нас ситуации. Такая тактика еще раз подтвердилась после ареста сотрудника нашей вашингтонской резидентуры. Он был схвачен якобы с поличным за воровство, хотя это была явная провокация, часто предпринимаемая американскими спецслужбами для устрашения или компрометации сотрудников разведки либо затем, чтобы затруднить осуществляемые во время проведения операций меры по контрнаблюдению. Офицер немедленно вернулся в резидентуру и доложил о случившемся, заявив, что сотрудники службы безопасности магазина подложили ему товар, якобы им украденный. Такого рода случаи, как правило, регистрируются камерами видеонаблюдения в магазине, однако американцы отказались передать нам пленку или продемонстрировать видеозапись. Почему мы не должны верить нашему коллеге? Оперработник мог с позором вернуться домой, если бы нам в конце концов не удалось убедить Москву оставить его в покое.

И все же этот случай скорее был нетипичным. Как правило, КГБ отзывал на Родину разведчиков, к которым противник осуществлял вербовочные подходы. Прежде всего, эти факты означали, что американцам становилось известно об их принадлежности к советским спецслужбам. Кроме того, существовала вероятность, что такие сотрудники могли согласиться со сделанными им предложениями, как бы убедительно они это ни отрицали. Даже в случаях, когда было совершенно очевидно, что они отклоняли заигрывания противника, такие сотрудники все равно оставались под подозрением Центра. Увы, это ни к чему хорошему не приводило.

Степень недоверия в коридорах Ясенево была достаточно высокой, поэтому даже незначительные признаки чего-то необычного в окружении оперработника могли означать конец разведывательной карьеры. Такое недоверие к своим сотрудникам, повторюсь, лишь облегчало вербовочные операции ЦРУ. Страх потерять свою работу приводил некоторых из них в агентурную сеть американской разведки. Офицер линии «ПР» (политическая разведка) вашингтонской резидентуры Сергей Моторин, которого американцы «зацепили» за незаконную продажу водки «Столичная», не хотел, чтобы такой в общем-то не очень серьезный проступок стал известен его начальству. Тем не менее этот факт был успешно использован, чтобы убедить его начать работать на ФБР — до момента его разоблачения, а затем и вынесения смертного приговора в Москве.

Мы с Еленой были очень осторожны в наших контактах с окружением, и поэтому у нас в посольстве было не очень много друзей. Она была достаточно волевой и организованной, чтобы научиться переносить эту вынужденную самоизоляцию. Я ощутил эти свойства ее характера практически сразу, как только впервые ее увидел в длинном коридоре на Лубянке — местонахождении штаб-квартиры КГБ. Как она потом мне призналась: увидев меня, она сразу для себя решила, что это тот человек, которого она бы хотела видеть своим мужем. Подобные черты ее характера, а также мое служебное положение как руководителя подразделения резидентуры, одной из задач которого являлся поиск и выявление предателей, независимо от иного, содействовали нашей определенной изоляции, и нужно признать, что это отражало атмосферу подозрительности в нашем посольстве.

К 1985 году мы с Еленой уже считались ветеранами советской колонии, привыкшими к условиям вашингтонской жизни и определенной специфике работы и общения в посольстве. Наша не по годам развитая дочь Алена с удовольствием ходила в детский сад на территории консульства, и мы гордились ее быстрым прогрессом в английском языке. Нам нравились американцы как нация с присущей им предприимчивостью, гостеприимством и легкостью в общении. И мы были в восторге от американской природы. Без лицемерия, США казались страной, в которой приятно находиться.

Атмосфера в резидентуре была довольно спокойной, хотя это отнюдь не означало, что делать было нечего. Центр засыпал нас вопросами и заданиями по вопросам безопасности, на которые мы старались быстро реагировать. После ввода в 1979 году советских войск в Афганистан и решения США бойкотировать в следующем году Олимпийские игры в Москве отношения между США и СССР оставались напряженными. Это усугублялось печально знаменитой характеристикой президента Рейгана Советского Союза как «империи зла» и планами его администрации по разработке и развертыванию стратегической системы противоракетной обороны — «звездных войн».

На этом фоне более явно ощущались и внутренние проблемы Советского Союза. Было неясно, кто возглавит руководство страной после смерти Брежнева осенью 1982 года, и эта неопределенность только росла, когда одного нездорового лидера сменял еще более больной преемник. Предполагая, что грядут серьезные изменения во внутренней и внешней политике страны, резидентура приостановила свои оперативные мероприятия. Мы свели до необходимого минимума объем связи с Центром и приготовились к самому худшему в развитии отношений с Соединенными Штатами.

Когда бывший глава КГБ Юрий Андропов стал после Брежнева руководителем страны, мы почувствовали облегчение и надеялись на то, что жизнь дома станет лучше. Однако этому не суждено было сбыться, Андропов скончался в 1984 году и его место занял Константин Черненко, протеже Брежнева. Он был таким «ничем», что, когда через год он тоже умер, мы уже перестали беспокоиться, что, это может каким-то образом повлиять на работу всей разведки и резидентуры в частности.

Затем в марте 1985 года произошло назначение Горбачева, всеми встреченное, что называется, на «ура». Понадобились годы, чтобы начать осознавать: этот человек разрушает все, что мы сделали и пытаемся делать.

К апрелю 1985 года работа вашингтонской резидентуры более-менее вошла в нормальное русло. Моей главной головной болью было явное изменение Федеральным бюро расследований методов ведения за нами наружного наблюдения. Вместо слежки почти за каждым работником посольства сотрудники наружного наблюдения ФБР оставили их в покое и сконцентрировали свои усилия исключительно на работниках резидентуры. Такой вывод получил подтверждение в феврале 1984 года, когда оперативно-технические работники резидентуры во время очередной проверки автомашин посольства обнаружили в них 25 радиомаяков, из которых 24 были в автомашинах резидентуры. Последняя, двадцать пятая, радиозакладка была найдена в машине работника консульства, который находился в дружеских отношениях с несколькими офицерами КГБ. Для нас это было неприятным сюрпризом. Работникам, которые контролировали радиоэфир и отслеживали другие признаки ведения слежки за резидентурой, было дано указание проанализировать собранные за последние годы данные. Эта группа использовала радиосканеры и другие технические средства для перехвата переговоров между сотрудниками наружного наблюдения ФБР, которые осуществляли слежку за персоналом советских учреждений в Вашингтоне. Результаты были очевидны: ФБР следило за всеми советскими гражданами — сотрудниками МИД, КГБ, ГРУ (военная разведка), Министерства внешней торговли и пр. — до октября 1982 года, после чего интенсивность и качество наружного наблюдения внезапно стали более прицельными.

Как они могли знать? Принадлежность к КГБ ряда сотрудников посольства, включая меня, была ФБР известна. Но как они угадывали, в какой из многочисленных автомашин, выезжающих из посольства или нашего жилого комплекса в районе Висконсин-авеню, находятся сотрудники резидентуры, даже те, которые только недавно прибыли в Вашингтон? Это могло означать лишь то, что внутри резидентуры находится агент противника, снабжающий его такой информацией.

Подобные мысли не давали мне покоя, когда в один солнечный весенний день, напоенный ароматным запахом распустившейся в городе вишни, я подъехал к зданию посольства на 16-й улице. Я возвращался после проведения нескольких встреч в городе и обдумывал, что должен написать в моем отчете о встречах в Центр. Миновав дежурившего у здания посольства американского полицейского, контролировавшего всех, кто входил или выходил из здания, вошел внутрь. Посольство размещалось в величественном особняке, построенном в стиле позднего французского классицизма и ранее принадлежавшем вдове американского железнодорожного магната Дж. Пульмана.

Служебные помещения посольства располагались на первых двух этажах. Лифт, проехав третий этаж, где жил посол А. Добрынин, доставил меня на самый верхний этаж, там под черепичной крышей размещалась резидентура. Набрав цифровой код замка входной стальной двери, я вошел внутрь. Нашими оперативно-техническими работниками комнаты резидентуры были защищены от возможного прослушивания ФРБ. Помещение небольшое, и в случаях, когда в одно и то же время собирались все сотрудники, было весьма проблематично найти свободный стул или стол.

Перед тем, как я вошел в свой офис, дежурный по резидентуре сказал, что меня срочно хочет видеть резидент. Постучавшись, я вошел в кабинет Станислава Андросова.

— Добрый день, Станислав Андреевич, — сказал я.

Андросов не предложил мне сесть. Более того, он не произнес ни слова, что указывало на то, что резидент чем-то сильно обеспокоен. Его редеющие волосы и правильные мягкие черты лица придавали ему вид ученого. Продолжая молчать, он протянул мне конверт, на котором от руки была написана его фамилия. Я открыл конверт и вынул листок бумаги с напечатанным текстом.

Содержание записки было необычным. Автор представлялся сотрудником американской разведки. За вознаграждение в 50 000 долларов он предлагал передать нам информацию об операциях ЦРУ против Советского Союза. Он готов встретиться с представителем советской разведки для обсуждения условий сделки. С тем чтобы убедить нас в своей искренности, в конверт были вложены копии нескольких документов. В основном они касались данных, полученных американской разведкой о базировании ВМФ СССР в регионе Ближнего Востока. Хотя бумаги выглядели настоящими, было трудно сразу же определить, принадлежали ли они ЦРУ. Подобные сведения легко могли быть результатом анализа, выполненного Госдепартаментом США, каким-либо банком или даже отдельным журналистом. Представленные документы носили слишком общий характер, чтобы служить доказательством искренности его предъявителя или считаться разведывательной информацией. Я взглянул на серьезного Андросова.

— Откуда это? — спросил я.

— Чувахин передал. (Сергей Чувахин, один из работавших в посольстве дипломатов, специализировавшийся в области вопросов разоружения, не являлся офицером КГБ.) Он получил документы от своего официального контакта по фамилии Уэллс. Чувахин не знает, что внутри конверта, — добавил Андросов.

Уэллс. Конечно, имя Рика Уэллса было мне знакомо. Он недавно познакомился с Сергеем Дивильковским, пресс-атташе советского посольства, утверждая, что он ученый, занимается проблемами международных отношений и по своей работе связан с Госдепартаментом США. Рассказывая о себе, американец ограничился этими данными, а затем сказал, что хотел бы обсудить с Дивильковским ряд проблем, касающихся американо-советских отношений. Сергей проинформировал об этом резидента, и мы обсудили, как развивать отношения с этим несколько настораживающим нас контактом.

Возникло подозрение, что Уэллс был сотрудником ЦРУ, в задачу которого входила вербовка агентов из числа работников советского посольства. Позже мы получили информацию, что ЦРУ серьезно занималось операцией «Courtship» — «Ухаживание», нацеленной на активизацию вербовочной работы по персоналу посольства. Сведения о такой операции только добавили подозрений в отношении Уэллса. Тем не менее мы решили пойти на развитие контактов Дивильковского с американцем и посмотреть, что из этого получится. Подобные контакты были необходимой частью в оперативных играх противоборствующих сторон, и, если появлялись какие-то шансы по вербовке человека, который со своей стороны старался добиться того же в отношении советского гражданина, мы не должны были упустить такую возможность.

Сам Дивильковский не знал, в чем мы подозревали Уэллса. Таковы уж методы оперативной работы. Разведывательная информация столь жестко контролируется, что в неведении относительно истинных целей тех или иных действий часто должны были держаться люди, которые непосредственно участвовали в осуществляемых операциях, если только оперативные обстоятельства не требовали другого. Кроме того, Дивильковский был «чистым» дипломатом, и не было никакой необходимости посвящать его в детали проводимых резидентурой операций.

Дипломат несколько раз встречался с Уэллсом, обсуждая с ним тему американо-советских отношений. Через некоторое время Дивильковский сам начал высказывать сомнения относительно того, что американец поддерживает с ним знакомство только с целью обмена официальными точками зрения двух сторон по указанной проблеме. Однако, когда подошел срок окончания его командировки и возвращения домой, Дивильковский рекомендовал Уэллсу, чтобы тот продолжил обсуждение интересующей его темы с Чувахиным, другим экспертом посольства по вопросам разоружения.

Чувахин был идеальной фигурой для наших целей. Будучи организованным и дисциплинированным человеком, он не давал ЦРУ каких-либо шансов по его вербовке. Человек умный, знающий, настоящий специалист по проблемам разоружения, Чувахин обладал многими талантами помимо политики. Трудно себе представить, но любимым хобби Чувахина было шлифование линз и постройка телескопов. Мы решили не ставить его в известность о том, что Уэллс мог быть профессиональным разведчиком. Поскольку Чувахин был «чистым» дипломатом, использование его в качестве осведомленного о нашем замысле участника операции было бы и проблематичным, и рискованным делом. Более того, несколько прямолинейный и упрямый дипломат мог просто не согласиться участвовать в качестве посредника в задуманной ре-зидентурой игре, даже если бы мы попросили его об этом.

Мы также хотели свести до минимума число лиц, посвященных в наши планы, поскольку Уэллс не выглядел многообещающим кандидатом для успешной вербовки: его поведение было нестабильным, он отказывался сообщить нам свое точное место работы, настаивал, чтобы встречи с ним проводились в открытых общественных местах в городе, а не в посольстве или у него в офисе. Его объяснения, почему он заинтересован во встречах с советскими дипломатами, выглядели неубедительно. Кроме того, жесткая слежка со стороны ФБР за персоналом посольства делала маловероятной возможность того, что реальному сотруднику Госдепартамента США, каким представлялся Уэллс, свободно дозволены контакты с советским дипломатом. Все эти соображения привели нас к выводу о бесперспективности «разработки» Уэллса в вербовочном плане. Вместо этого нашей основной задачей стала защита Чувахина от возможных попыток ЦРУ и ФБР по его компрометации или вербовке.

В ходе нескольких встреч с Чувахиным в вашингтонских ресторанах практичный Уэллс не проявил какого-либо интереса к личности Чувахина, ограничиваясь в своих вопросах только темой американо-советских отношений. Правда, он охотно высказывал свою точку зрения по этой тематике. В отчетах о встречах Чувахин отмечал их умеренный и сбалансированный характер.

Только гораздо позднее мы поняли, что мотивы такого поведения американца были совсем другими, чем мы предполагали. Он в самом деле был сотрудником ЦРУ, в задачи которого входила вербовка советских граждан, однако в действительности он пытался достичь своей личной цели: установить контакты с разведкой КГБ. Для этого он нуждался в ком-то, кого было трудно завлечь в сети ЦРУ, но что давало ему повод продолжать встречи с таким человеком, в то же самое время докладывая начальству, что его вербовочные усилия пока не дают желаемого результата. Поэтому Уэллсу нужен был человек, который бы жестко придерживался официальной позиции.

Насколько нам стало известно, встречи Чувахина с Уэллсом были достаточно рутинными до того апрельского дня, когда Андросов дал мне прочитать его записку. Чувахин, согласно последней договоренности, готов был встретиться с Уэллсом в отеле «Мэйфлауэр», находящемся недалеко от посольства на Коннектикут-авеню. Уэллс пришел туда, не подозревая, что дипломат не намеревался больше с ним встречаться. Чувахин потерял интерес к контактам с американцем, поскольку не получал от него интересующей информации по разоруженческой проблематике.

Сидя в полутемном, с декоративными дубовыми панелями баре в холле отеля, посетители которого ланчевали или просто болтали, развалясь в мягких кожаных креслах. Уэллс заказал себе рюмку водки, размышляя, как долго еще ему придется ожидать Чувахина. Через некоторое время он решил взять инициативу в свои руки. Он покинул отель через боковой выход и направился к советскому посольству, находящемуся через квартал. Уэллс знал, что ФБР может контролировать его действия. Однако поскольку ему разрешалось поддерживать контакты с сотрудниками посольства, у него были обоснованные причины на подобный шаг. Подойдя к посольству, он вошел внутрь и сказал вышедшему ему навстречу дежурному дипломату, что он хочет видеть Чувахина. Он подождал, пока Чувахин спустится в холл посольства из своего кабинета. Чувахину стало несколько не по себе, когда он увидел американца, с которым он так невежливо обошелся. Он извинился перед Уэллсом, сказав, что ему дали срочное поручение и он не мог прийти на встречу. Уэллс молча передал ему конверт, адресованный Андросову, и вышел из посольства.

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросил Андросов.

— Я считаю, что сейчас мы ничего конкретного сказать не можем, — ответил я, констатируя очевидный факт.

Моя первая реакция на любое предложение начать работать на советскую разведку всегда касалась реальных причин такого неожиданного «подарка». Большинство из них были либо провокациями, либо навязываемыми нам услугами от людей, которые не имели доступа к сведениям, достаточно ценным для разведки, чтобы оправдывать усилия и риск по их получению. Являлось ли предложение Уэллса частью плана ЦРУ получить доказательства подрывной антиамериканской деятельности КГБ? ЦРУ и ФБР использовали такую тактику в работе против советских организаций на территории США. Письмо Уэллса не содержало убедительных доказательств его намерений. Наоборот, наше подозрение, что перед ним, возможно, была поставлена задача по вербовке Дивильковского или Чувахина, заставляло нас быть предельно осторожными. Центр обычно поддерживает решение своих заграничных резидентур, когда они отказываются от подобных сомнительных дел. Если мы отклоним предложение Уэллса, Москва почти наверняка одобрит наши доводы и решение.

Это было первое, что мне сразу пришло в голову. Однако большая часть моей работы в контрразведке была связана с попытками вербовки агентов. Когда кто-то предлагает себя в качестве агента, мои инстинкты почти всегда подсказывали мне пойти на это — иначе какой смысл от всей нашей работы? Кроме того, письмо Уэллса было довольно интригующим. Хотя его документы не были достаточно убедительными, но, вполне возможно, он и не старался нас этим впечатлить. В конце концов, если уж ЦРУ действительно пытается на чем-то нас поймать, американцы без труда могли передать более привлекательные материалы. Если правительство США хотело бы действительно реализовать акцию по дискредитации СССР или советской разведки, например, разоблачив наши усилия по вербовке сотрудников ЦРУ, оно бы для этого могло найти более эффективные средства и возможности. Если Уэллс был искренен в своих намерениях, следовало пойти на риск, чтобы получить информацию, которую он мог бы предоставить об операциях ЦРУ против СССР.

— Если он действительно располагает стоящими сведениями, — после паузы сказал я, — они могут представлять для нас интерес.

— Так ты считаешь, что мы должны ответить?

— Да. В конце концов, мы не так много теряем, не так ли?

Мое осторожное «да», калсется, подтолкнуло Андросова к решению.

— Хорошо. Как мы организуем встречу? И где ее проводить? В городе?

— Не знаю. Как и когда, не знаю. Все, что я сейчас могу сказать, это то, что нам нужно с ним встретиться. Что, если он действительно может что-то нам передать?

— Кто пойдет на встречу?

Я задумался. Наиболее очевидный ответ — Андросова беспокоила возможность провокации, но я считал, что, если предложение Уэллса о встрече — ловушка ЦРУ, я более всего подхожу, чтобы смягчить возможные последствия. И опять-таки, а что, если этот Уэллс окажется интересным парнем? Было трудно отказаться от такой возможности.

— Хорошо, вполне возможно, что это ловушка. Ну и что? — сказал я. — Самое плохое, что может случиться, — я вернусь в Москву. Срок моей командировки все равно истекает. Так что нет почти никакой разницы. Что они могут сделать? Они не могут меня арестовать. Я не собираюсь ничего от него брать. Они знают, кто я. Так что я готов пойти на встречу.

— Хорошо, тогда где?

— Он пришел в посольство, чтобы передать письмо, так? Давайте предложим ему встретиться опять здесь, в посольстве. Если он на это не пойдет, предложим ему другой вариант.

Андросов согласился. В течение следующих нескольких дней мы готовились к организации встречи в посольстве.

Нужно было решить много довольно сложных проблем. ФБР контролировало вход в здание посольства. Если противник зафиксировал посещение Уэллсом посольства, когда он передавал свое письмо, существовала вероятность того, что ФБР для возможного второго визита попытается скрытно от него спрятать в его одежду микрофон. Либо же, если он выполняет поручение ЦРУ (это, в принципе, отнюдь не исключало возможность, что он тем не менее искренне хотел бы работать на нас), его могут снабдить записывающим устройством. В любом случае мы должны будем учитывать, что он может быть очень осторожен в своих высказываниях.

В то же время было крайне важно построить и вести беседу таким образом, чтобы Уэллс убедился в нашей искренности и готовности принять эффективные меры по его защите. Мы предложили Центру в ходе встречи не настаивать на передаче нам дополнительной информации. Вместо этого мы попросили бы Уэллса подумать о том, как безопаснее поддерживать связь между нами.

Другим сложным вопросом оставалась проблема роли и участия во всем этом Чувахина. Мы хотели бы продолжать использовать его для связи с Уэллсом и все-таки держать в неведении относительно истинных целей операции. Следовательно, ему надо было правдоподобно объяснить, почему он должен будет продолжать контакты с Уэллсом. Мы придумали легенду, согласно которой представители администрации США якобы подошли к советскому резиденту с предложением установить неофициальный канал по обмену информацией с советским руководством по деликатным проблемам двусторонних отношений. Если это удастся, Чувахин поверит, что он используется только в качестве связующего звена между правительствами СССР и США, а не как курьер, передающий во время встреч с Уэллсом деньги и информацию.

Наши планы мы сохранили в секрете. О них не был информирован даже Анатолий Добрынин, влиятельный советский посол в США, уже долгое время работавший в стране. Начальник ПГУ Владимир Крючков прислал послу шифротелеграмму, информировав его о создании канала связи между руководством стран с использованием Чувахина и Уэллса и попросив посла полученные от последнего информацию или документы передавать мне.

По мере того, как наш план постепенно начинал приобретать реальные очертания, нарастало возбуждение и беспокойство. Нужно было предвидеть любую неожиданность и пути ее преодоления. Мы разработали перечень тем и сценарии бесед, которые помогли бы определить мотивацию и компетентность Уэллса. Наши модели его возможной реакции и последующих действий перекрывали все предвидимые варианты, включая ситуацию, когда Уэллс предложит нам свои услуги, но не пойдет на дальнейший разговор, если мы не примем его условий. Больше всего нас беспокоила возмолшость, что он с нами встречается, руководствуясь инструкциями и указаниями ЦРУ, и в то же время по собственной инициативе ищет способы установления с советской разведкой секретных контактов.

Для этого, чтобы избежать риска быть подслушанным, мы на листе бумаги подготовили для Уэллса записку. В ней был следующий текст: «На Вас установлено какое-либо записывающее устройство? Вы можете говорить откровенно?» Мы отправили в Центр шифротелеграмму с подробным отчетом по подготовке к встрече и обоснованием использования моей кандидатуры. Мы гарантировали Центру, что встреча с Уэллсом будет проведена в посольстве в безопасном месте, где ему нельзя будет сделать запись нашей с ним беседы.

Ответ пришел незамедлительно. План резидентуры был одобрен, и нам предлагалось приступить к его реализации. Чувахин позвонил Уэллсу и назначил с ним встречу на 17 мая.

Когда Уэллс подошел к посольству, Чувахин встретил его у входа в здание и провел внутрь мимо полицейского-американца и дежурного дипломата. Только гораздо позже мы узнали, как нам в этот момент крупно повезло! Уэллсу было известно о наличии в составе сотрудников посольства внедренного агента — «крота», информировавшего ЦРУ о деятельности резидентуры. Не будучи готов сразу рассказать нам об этом, он очень нервничал, понимая, на какой риск идет. Если бы в этот день дежурным дипломатом был этот «крот» или какой-либо другой американский агент, он мог наверняка информировать ЦРУ о посещении Уэллсом посольства, раскрыв противнику наши планы до того, как они начнут реализовываться.

Чувахин провел Уэллса в специальное помещение, оборудованное для проверки наличия записывающих устройств. Чувахин покинул помещение, когда туда вошел я. Не говоря ни слова, я сел за стол и вручил приготовленную заранее записку сидящему напротив меня усатому человеку в очках. Он ее прочитал и молча показал, что на нем нет никакой записывающей аппаратуры и его не контролирует ФБР. Затем на английском языке началась наша более-менее нормальная беседа, хотя, естественно, мы оба были напряжены. Если я был очень осторожен в выборе слов, то Уэллс был заметно возбужден.

Я сообщил ему свою фамилию.

— Я знаю, кто Вы, — быстро ответил Уэллс. — Вы заместитель резидента.

Я сказал, что мы заплатим ему 50 000 долларов, как он потребовал, что мы готовы с ним начать работать и что мы будем поддерживать с ним связь через Чувахина, который не будет догадываться о своей роли в качестве связника. Мы ограничили продолжительность встречи 30 минутами, поскольку более длительное пребывание Уэллса в здании вызвало бы подозрение сотрудников ФБР, осуществляющих наблюдение за посольством. Уэллс выразил удовлетворение, что мы приняли все его условия, и встреча закончилась, как мы ее и планировали.

Затем Чувахин вышел с ним из посольства, чтобы пообедать в ресторане.

Москва. Я сижу в кабинете коллеги в американском отделе Управления внешней контрразведки штаб-квартиры ПГУ в Ясенево. Комплекс проигрывал Лэнгли по своим размерам, но он был недавно построен и относительно комфортабелен, с собственным спортивным центром и другими службами, чтобы сотрудники ощутили достаточную заботу о себе руководства разведки. На календаре был август 1985 года. Прошло несколько месяцев после моей первой встречи с Уэллсом, но я теперь жил в другом мире. С того времени так много всего произошло, и все это я должен был хранить внутри себя. Для всех, или почти для всех в Ясенево, я был в давно ожидаемом отпуске, выполняя переданные в посольстве поручения и занимаясь различными домашними делами.

Я вспомнил мою третью встречу с Уэллсом — момент, когда советская разведка наткнулась на «золотую жилу», момент, когда мы стали наступать, а ЦРУ — защищаться, момент, когда я почувствовал — впервые, — что ко мне наконец пришла удача. Я подумал, что судьба в конце концов наградила меня за дни и ночи тяжелой работы на протяжении более тридцати лет моей оперативной карьеры. Однако картежные игроки-профессионалы знают, какой эфемерной и непостоянной может быть удача. Мне следовало лучше знать и помнить, что «хэппи энд» бывает не у многих.

Эта третья встреча с Уэллсом 13 июня 1985 года нанесла американской разведке удар, которого она не получала ни от какой другой операции советской разведки против нее. ЦРУ так и не поняло, что же произошло; американцы до сих пор этого не знают. До сегодняшнего дня о том, что в действительности случилось в ресторане «Чадвикс» на берегу Потомака около улицы К, знают только три ее участника.

Теплый солнечный день соответствовал моему хорошему настроению. В полдень — время ланча — я подъехал на автомашине к ресторану. Моя цель заключалась в том, чтобы продемонстрировать ФБР, что резидентура в рамках своих задач старается контролировать встречи советского дипломата Чувахина с Уэллсом и мы «начеку», чтобы в случае необходимости вмешаться при любых попытках его завербовать. Эта демонстрация должна помочь Уэллсу подтвердить свое алиби, что он встречается с Чувахиным в рамках поставленного перед ним ЦРУ задания. Такая же короткая встреча с ним была проведена раньше, в мае.

Я также должен был помочь Уэллсу упрочить его репутацию как сознательного и дисциплинированного офицера разведки, поскольку в его отчете о встрече с Чувахиным факт моего присутствия в ресторане будет доминирующим. Более того, мое появление может помочь ему лучше подготовиться и пройти проверку на детекторе лжи. Если при проверке спросят, знает ли он кого-либо из сотрудников КГБ, он может ответить утвердительно, не вызвав этим заявлением никакого подозрения. Ведь и правда, наружное наблюдение ФБР увидит его со мной — установленным сотрудником советской разведки.

До сих пор документы, которые с момента первой встречи с Уэллсом в апреле в посольстве мы от него получили, не представляли большого интереса, если не считать, что с их помощью у нас появились косвенные улики, которые в итоге помогли выявить двух сотрудников вашингтонской резидентуры, являвшихся агентами ЦРУ и ФБР. Одним из них был Валерий Мартынов, оперработник линии «X», подразделения КГБ, занимающегося научно-технической разведкой. Другим оказался Сергей Моторин, представитель линии «ПР», который задолго до того вернулся домой в связи с окончанием срока его командировки. Хотя полученная от Уэллса информация была достаточно важной, это не означало, что подобные сведения будут от него поступать и дальше. Выдав Моторина и Мартынова, Уэллс по сути, образно говоря, спасал свою шкуру. Если кому-нибудь из них будет известно о сотрудничестве Уэллса с нами, рано или поздно об этом узнает и ЦРУ. Уэллс также раскрыл нескольких советских граждан, вышедших на ЦРУ с предложением своих услуг, которые были отклонены из-за подозрений Управления, что они являются «подставами». Поскольку эти люди, в мире шпионажа называемые «двойниками», являлись нашими агентами, Уэллс понимал, что выдача их резидентуре не наносит большого ущерба национальной безопасности США. Было очевидно, что он старается играть в свою игру и не до конца искренен с нами, пытаясь создать для себя более выгодные позиции за наш счет.

Значительная часть нашей работы обычно посвящена созданию условий, направленных на то, чтобы сотрудничающие с нами агенты были более искренними и добросовестными. Такое редко происходит с самого начала. Но если в конце концов и случается, то в основе создавшихся отношений, как правило, лежат доверие и симпатия оперработника и агента друг к другу. Такую атмосферу взаимоотношений надо было создавать. Необходимо убедить агента, что ты заинтересован в его безопасности и благосостоянии. Необходимо продемонстрировать ему, что мы понимаем мотивы его поступка и в какой-то мере разделяем его политические и идеологические взгляды. И самое важное — нельзя явно «давить» на агента, если хочешь создать у него ощущение безопасности.

«Чадвикс», небольшой уютный бар-ресторан, в этот послеобеденный час был полупустым. Когда я вошел, Уэллс и Чувахин уже сидели за круглым столом у окна — американец выглядел изящным в своем темном костюме. Он не показывал признаков нервозности, как было во время нашей первой встречи с ним в посольстве. Более того, у меня создалось впечатление, что Уэллсу приятно меня видеть, и для себя я истолковал это как признак его доверия.

Вскоре после апрельской встречи с Уэллсом я вылетел в командировку в Москву по другой проблеме, касающейся Олега Горди-евского, резидента советской разведки в Лондоне. Работающий в Вашингтоне английский журналист, который время от времени снабжал нас представляющей определенный интерес информацией, однажды намекнул мне, что Гордиевский работает на СИС — Секретную службу Великобритании. Эту информацию я должен был доложить лично в Центре, что я и сделал при встрече с Владимиром Крючковым, начальником Первого главного управления (ПГУ) КГБ, основного подразделения Комитета, занимающегося внешней разведкой. Когда мы закончили разговор о Гордиевском, Крючков спросил меня относительно проблем и перспектив разведывательной работы в США. Мое упоминание о Уэллсе его заинтриговало, но чтобы вызвать у Крючкова повышенный интерес — пока хвастаться было особо нечем. Однако во время второй беседы с Крючковым перед моим возвращением в Вашингтон я получил от него конкретные указания по работе с агентом. Одной из поставленных передо мной задач было выявление настоящего имени и других идентифицирующих Уэллса данных.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы отгадать тайну его настоящего имени. Тщательное изучение служебного телефонного справочника ЦРУ позволило сузить список кандидатов из числа сотрудников Управления до одной «маловероятной вероятности». Когда мы сообщили об этом в Центр, оттуда пришло заключение, что мы ошибались. Несмотря на мою уверенность в результатах анализа, реакция Центра была объяснимой. Даже во время встречи в ресторане «Чадвикс» было трудно поверить, что сидящий рядом с Чувахи-ным американец мог быть человеком, возглавляющим работу по противодействию нашим операциям на территории США, — руководителем одного из отделений ЦРУ по борьбе с советской разведкой.

— Сергей, не могли бы Вы нас оставить на несколько минут? — попросил я Чувахина.

Он встал и куда-то отошел. Теперь я был готов к разговору с Уэллсом.

— У нас установились хорошие отношения, — сказал я, пытаясь быть как можно более приветливым. — Мы Вам доверяем. Но, как мне кажется, наши отношения носят явно односторонний характер.

Я затем упомянул о деле одного из двух агентов ФБР в советском посольстве, которого Уэллс помог нам разоблачить.

— Понимаете, этого недостаточно, чтобы Вы просто нас проинформировали, что агент под таким-то номером встречался с сотрудником ЦРУ. Нам нужно больше сведений.

Уэллс быстро отреагировал.

— Я ясно отдаю себе отчет, с кем я работаю. Но, пожалуйста, поймите, что я ставлю себя в очень трудное положение, встречаясь с вами.

За годы моей работы в разведке я пришел к выводу, что, когда между людьми достигнут определенный уровень доверия друг к другу, иногда прямые и неожиданные вопросы дают самый лучший результат.

— Я знаю, что Вы не Рик Уэллс. Вас зовут Олдрич Эймс?

Он сидел с каменным лицом. Кажется, до доверия еще далеко. «Черт возьми! — подумал я. — С момента, когда он передал свое письмо Чувахину, я сознательно пытался не давить на Уэллса, ни о чем личном его не расспрашивал и только преувеличенно благодарил за полученные от него материалы, большинство из которых не представляли для нас большого интереса».

— Послушайте, — продолжал я, несколько акцентируя то, что говорю, — наша главная забота, нет, наша единственная забота — ваша безопасность. Я хочу, чтобы Вы это твердо знали. Все остальное — второстепенно. Вы скажите, что Вы хотите, чтобы мы делали, и мы это будем делать, мы будем играть по вашим правилам.

Я почувствовал, что Уэллс успокаивается. Он откинулся на стуле. Я продолжал:

— Но для того, чтобы мы смогли надежно защищать Вас, нам нужно знать о Вас как можно больше. Если ваше имя Эймс, а Вы называете себя Уэллсом, как мы можем Вас оберегать? Мы будем стараться контролировать все переговоры по линиям связи ФБР, касающиеся Уэллса. Все, что говорится о некоем Эймсе, мы будем игнорировать.

Уэллс на мгновение задумался.

— Хорошо, — вздохнул он. — Вы правы. Моя фамилия Эймс.

Естественно, я был удовлетворен ответом, но нужно было о нем узнать больше. Когда имеешь дело с агентами-добровольцами и даже с теми, кто соглашается работать с нами под давлением, лица, которые в действительности не хотят заниматься подобным делом, редко становятся шпионами. Сотрудники разведки часто могут думать, что только благодаря их усилиям люди становятся агентами, но правда заключается в том, чтобы найти лиц, которые хотят, чтобы их завербовали. Я пытался от Эймса получить ответ, почему он решил работать на нас.

Для того чтобы пойти на риск и значительные расходы, связанные с работой с агентом, нужно в определенной степени ему доверять, а доверие к нему во многом зависит от знания реальных мотивов его сотрудничества с разведкой. Обычные дежурные ответы, как правило, не соответствуют действительности. Например, кому-то нужно 50 000 долларов — человек потратил эту сумму на любовницу или проиграл в казино и должен скрыть это от своей жены. Он никогда не скажет об этом работающему с ним оперработнику, а, чтобы получить деньги, заявит совсем другое: «Я за мир во всем мире» или «Я за взаимопонимание между США и СССР».

Поэтому Эймсу я сказал следующее:

— Вы знаете ситуацию, степень опасности для Вас. Вы сами обо всем этом нам рассказали. Вы в курсе, что ФБР контролирует почти все, что мы делаем, — и несмотря на все это Вы все же решились на работу с нами.

В ответ на это Эймс наконец раскрыл свои карты.

— Вы знаете, — сказал он, вздохнув, — у меня есть финансовые проблемы. Однако это не самая важная причина. Причина в том, что я работаю на организацию, которая сознательно переоценивает возможности и угрозу СССР, с тем чтобы иметь больше денег на проведение своих операций.

Критика Эймса была направлена на руководство ЦРУ. В какой-то мере эта настроенность перешла от его отца, не очень удачливого в своей карьере сотрудника Управления, работавшего в Бирме в начале 50-х годов. Эймс сказал, что он начал критически смотреть на положение дел в ЦРУ, когда понял, что оно вводит в заблуждение Конгресс и американский народ. Он придерживался мнения, что Советский Союз был намного слабее, чем утверждало ЦРУ, что СССР не обладал экономическим или военным потенциалом, необходимым для реализации заявленных угроз. ЦРУ это знало, однако утверждало прямо противоположное, что, по его мнению, было равносильно умышленной лжи. В этом отношении он был прав.

Эймс также не скрывал, что ему не нравится коммунистическая идеология, что он патриот Соединенных Штатов, но уважает и Советский Союз. Его рассуждения были деловыми и при этом вполне дружественными. Он производил впечатление искреннего и решительного человека. Казалось, что он пришел к важному решению в своей жизни и теперь примирился с тем, что он делает, Я был признателен за его откровенность и постарался по мере возможности отвечать тем же. Для меня наиболее важным в нашей беседе было то, что он, как я понял, принял все мои доводы, а это и было важно для нашего с ним продуктивного сотрудничества. Я снова вернул беседу в русло безопасности Эймса.

— В ваших интересах давать нам как можно больше сведений по агентуре, находящейся в системе КГБ, — сказал я.

— Да, там есть наши агенты, — ответил Эймс. — Но я не знаю, как Вы используете эту информацию, если я ее буду вам передавать. Я не знаю, кому еще известно о наших встречах. Сложная ситуация, в которую я попал, вынуждает меня сказать, что в вашей системе много американских агентов, однако это как раз еще больше осложняет мое положение.

— Сколько именно агентов?

— Очень большая агентурная сеть.

— Как мы можем Вас защитить, если мы не знаем, кто в КГБ может информировать ЦРУ относительно Вас? Если Вам не безразлична ваша безопасность, то нам вместе нужно принять все меры, чтобы свести к минимуму возможную для Вас опасность. Нам нужно знать, от кого нам нужно Вас защищать.

С этого началась новая страница в истории агента Эймса. Он немного подумал, затем вырвал из блокнота лист бумаги и на нем начал что-то писать. Кончив, он протянул лист мне. Я взглянул и похолодел. Листок бумаги содержал больше информации об активности разведывательных усилий США, чем когда-либо было в каком бы то ни было донесении резидентуры в Центр. По сути, это был список практически всей агентуры ЦРУ на территории СССР. Эймс ничего не сказал относительно того, что делать с лицами, которых он перечислил.

— Постарайтесь, чтобы эти люди ничего обо мне не узнали, — попросил он.

Беседа с Эймсом заняла около получаса. Когда Чувахин не спеша вернулся в ресторан, я встал, оставив Эймса и Чувахина продолжать прерванную беседу по проблематике советско-американских отношений. Я был возбужден, и моя голова шла кругом. Я собирался вернуться в посольство и предложил захватить пластиковый пакет, который Эймс принес с собой на встречу с советским дипломатом. Прибыв в свой кабинет в резидентуре, я увидел, что в пакете были документы, содержащие дополнительную информацию о разведывательных операциях ЦРУ.

Я сел за стол, чтобы написать шифротелеграмму о проведенной встрече, которая была сразу отправлена лично Крючкову по прямому каналу связи, выделенному мне. Теперь настала его очередь быть шокированным.

Это был ошеломляющий успех. За все долгое время работы во внешней контрразведке я не надеялся, что такое когда-нибудь может со мной случиться. И это было вполне естественно, поскольку никакой офицер контрразведки просто не в состоянии ставить перед собой конкретные задачи по вербовке агентов или получению секретной информации. Это правда, что некоторым талантливым и оперативно грамотным оперработникам удавалось получать доступ к ценным для определенного периода времени секретным сведениям. Но за редким исключением, как, например, получение секретных материалов по созданию в США атомной бомбы, они, как правило, не имели конкретно ориентированных приказов. Сотрудники разведки просто доставали то, что им удавалось получить.

Некоторые интересующие разведку сведения были открытыми. Например, планы по созданию и основные характеристики американского «спейс-шатла» можно было получить, заплатив за стоимость копирования этих документов в Библиотеке Конгресса США. Но едва ли можно было реально планировать работу по выявлению агентуры ЦРУ в системе ГРУ, МИД и КГБ. Кропотливыми и длительными усилиями можно было суммировать некоторые данные по отдельным агентам. Однако установить контакт с сотрудником ЦРУ, тем более с тем, кто был «вербуемым», чрезвычайно трудно, не говоря о том, что и опасно. Для этого нужно было сначала найти соответствующего кандидата, установить с ним контакт, узнать и оценить его личные качества, по возможности выявить его слабости, пороки и другие уязвимые места. Если и когда все это удавалось осуществить, было еще маловероятно, что данный объект разведывательного интереса пойдет на сотрудничество с нами.

13 июня 1985 года нам выпал один-единственный счастливый лотерейный билет из миллиона. Именно такова вероятность «попадания» в человека, который имеет доступ к интересующей разведку информации и при этом еще желание ее нам передавать, а также, что не менее важно, возможности по установлению контакта и поддержке связи с сотрудниками резидентуры. Честно говоря, учитывая чрезвычайную важность сведений, которыми располагал Эймс, соотношение «один к миллиону» было явно завышенным. В правдоподобность случившегося было трудно поверить. Одна короткая встреча кардинально изменила ситуацию в противоборстве спецслужб США-СССР.

Теперь я жил в другом мире. Почему же нет радостного возбуждения от всего этого? Что не позволяло мне быть по крайней мере удовлетворенным, когда два месяца спустя в Ясенево я снова и снова прокручивал в голове все эти события? Может быть, меня отвлекали мысли о повышении по службе за мой существенный вклад в корзину оперативных успехов КГБ? Нет, в действительности на душе у меня «скребли кошки». Информация, которую нам передал Эймс, была слишком взрывоопасной, чтобы ее можно было безболезненно переварить. Она показывала, что разведывательная система нашей страны была основательно прогнившей.

Я был лично знаком со многими людьми в списке Эймса. Я общался и работал с ними. Пройдет немного времени, и некоторых из них введут в каменный подвал, поставят на колени и выстрелят в затылок. Я был в ответе за то, что произойдет, впрочем, как и все остальные. Позже одного из этих людей я посадил в самолет, вылетающий в Москву. Да, я выполнял свой служебный долг, но моральная сторона происходящего сдавливала сердце. Лично я считаю, что офицеров КГБ, ставших предателями, следует увольнять из органов и лишать пенсий. Этого достаточно. Не следует прибегать к высшей мере наказания.

На столе зазвонил телефон. Звонок прервал мои мысли и вернул меня в небольшой кабинет в Ясенево: «Вас хочет видеть Крючков».

Встреча была запланирована раньше для обсуждения работы вашингтонской резидентуры. С тем чтобы держать в максимальной тайне вербовку Эймса, особенно когда стали очевидны масштабы проникновения ЦРУ в операции советской разведки, никто в Центре об этой ситуации не должен был догадываться. Мою фамилию никоим образом не должны были увязывать с будущими арестами сотрудников ПГУ и военной разведки (ГРУ).

Мои попытки спрятать свое подавленное настроение не удались. В очках, с редкими волосами на голове, Крючков казался радушным, когда я вошел в его кабинет, однако обычно внимательные и строгие глаза вопросительно сузились, когда я сел около его стола.

— В чем дело?

Я должен был очень тщательно подбирать слова, когда заговорил с начальником советской внешней разведки. Судьба других — главным образом Калугина — была для меня предметным уроком, как важно производить на других необходимое впечатление в Ясенево. Мое знакомство с опальным Калугиным едва ли рекомендовало меня Крючкову с хорошей стороны. Чувствительный к слухам и сплетням своих коллег и подчиненных, Крючков быстро формировал свое мнение о других и неохотно его менял, что во многом объясняло, почему его заместители, в частности Кирпиченко, имели на него серьезное влияние. Каждое мое слово должно быть на вес золота.

Как начальник внешней разведки Крючков был удостоен самых высоких похвал за вербовку Эймса, и это только стимулировало его желание достичь больших высот — стать руководителем Комитета государственной безопасности. Противоположная интерпретация «феномена» Эймса — а именно что такое массовое проникновение ЦРУ в кровь и плоть советской разведки говорит о крупных недоработках ее руководства, — очевидно, не принималась в расчет. По крайней мере, серию арестов, проведенных в ПГУ сразу после получения информации от Эймса, руководство ПГУ сумело обернуть в свою пользу — как проявление большей решительности в борьбе по выявлению и искоренению внедренных в разведку предателей и «кротов».

Я осознавал, что мои мрачные мысли здесь в общем-то не очень уместны. С другой стороны, Крючков — мой руководитель. Он должен все понимать.

— Чему тут радоваться, — ответил я, — когда кругом столько гнили.

Крючков опустил глаза, затем отвернулся. Очевидно, мысль о таком числе офицеров КГБ, активно работающих на американцев, пока их не раскрыл нам Эймс, его сильно тревожила. Во всяком случае, он нахмурился.

— М-да, что можно об этом сказать?

И это было все, что он смог произнести относительно наших громадных просчетов и ошибок. Сделав отрешенный жест рукой, он сменил тему разговора.

Неужели я так ничему и не научился? Скрывай свои чувства! Нельзя, чтобы не кто-нибудь, а сам начальник внешней разведки увидел тебя подавленным! Почему я не уговорил себя войти в кабинет Крючкова и сразу начать хвастаться своими великими подвигами? Никогда не показывай своих карт, никогда откровенно не высказывай своего мнения — положительного или отрицательного — о состоянии дел в разведке. Тем не менее, я был подавлен — это факт, и, хотя такое случалось со мной в редких случаях, я оплошал. Во всяком случае, важность умения вовремя и к месту использовать фразы типа «следовало бы…» станет мне очевидна только позднее.

Мы перешли к обсуждению проводимых вашингтонской резидентурой операций, а также моей дальнейшей работы с Эймсом. Номинально Крючков лично руководил ею из Ясенево, хотя большей частью он все оставлял на наше усмотрение в Вашингтоне.

— Продолжайте работать, как работали, — напутствовал он меня. — Только не совершайте ошибок.

Вот в это все и упиралось. Сидя в летящем в Вашингтон самолете Аэрофлота, я пытался забыть обо всех разговорах в Центре и сосредоточиться на ожидающих меня в резидентуре делах. Что касается Эймса, наиболее трудные этапы работы с агентом — его поиски и контакт с ним, отработка каналов связи, развитие с агентом личных отношений и особенно доверия друг к другу — были успешно пройдены. Однако в нашей профессии необходимость соблюдения постоянной бдительности не является пустой фразой. Одна ошибка может свести на нет усилия многих лет работы и стоить миллионов долларов. Мне потребовалось много лет работы, чтобы это по-настоящему прочувствовать.