В поисках минувших столетий

ГЛАВА VII. ИСТИННЫЙ ФАКТ

Ночь. Келья в Чудовом монастыре. Мерцает тусклая лампада. Старый монах склонился над рукописью: еще немного, и он закончит свой труд — повесть о славе русских царей и об их темных деяниях. Он пишет о том, что сам видел:

Он надеется, что из его «правдивых сказаний» потомки узнают о судьбе родной земли, что не скроются от потомков ни добрые, ни греховные поступки. А молодой инок, проснувшийся в той же келье, с восхищением глядит на смиренного и величавого летописца, и тот кажется ему судьей минувших дел, который

Таким представил Пушкин летописца Пимена. Честно и беспристрастно описывает он события, которым был свидетелем. Он пишет, не мудрствуя лукаво, не для своих современников, а для тех, кто еще не родился, для грядущих поколений.

И если мы оставим пушкинского Пимена и обратимся к настоящим летописцам, авторам древних и средневековых повестей о минувших событиях, мы снова попадем в мир, где выше всего чтут достоверность и беспристрастие. Какой из летописцев прошлого не обещал поведать своим читателям истинную правду!

Римский историк Тацит клянется писать без гнева и пристрастия. История, восклицает византийский летописец Никита Хониат, имеет главной целью истину, он совершенно чуждается ораторского красноречия и поэтического вымысла. Монах одного из эльзасских монастырей Гунтер Пэрисский обещает, что на листах его повести не встретятся ни ложные, ни сомнительные известия, что он расскажет правдиво и в строгой последовательности о событиях прошлого.

Казалось бы, что может быть лучше: правдивые, беспристрастные повести современников, описывающие важнейшие события минувших столетий. Исследователю остается только пересказать их, только изложить историю Римской империи по Тациту, византийскую историю XII века — по Никите Хониату, события Четвертого крестового похода — по Гунтеру Пэрисскому.

Но вот что неожиданно обнаруживается: все эти летописцы, клянущиеся говорить правду и только правду, обещающие писать без гнева и пристрастия, нередко по-разному рассказывают об одном и том же.

Летом 1203 года венецианский флот и отряды крестоносцев подошли к стенам Константинополя — столицы Византийской империи. Вместе с крестоносцами прибыл туда и византийский царевич Алексей, отец которого, император Исаак Ангел, был низложен собственным братом, Алексеем III Ангелом, и вслед за тем ослеплен и брошен в тюрьму. За огромную сумму денег крестоносцы обещали царевичу Алексею освободить его отца и восстановить его на константинопольском престоле.

После недолгого сопротивления Алексей III бежал из Константинополя, прихватив с собой государственную казну. Исаак был возведен на престол, а царевич Алексей сделался его соправителем.

Казалось, задача, стоявшая перед участниками крестового похода, выполнена. Оставалось немногое — получить деньги от византийских императоров и вернуться восвояси. Однако крестоносцы не вернулись восвояси — вместо этого они захватили Константинополь.

О том, как это произошло, рассказывают многочисленные хронисты: византийский историк Никита Хониат, находившийся в Константинополе во время осады города крестоносцами; некоторые участники крестового похода и их современники, в том числе уже известный нам Гунтер Пэрисский; русский писатель, имени которого мы не знаем, оставивший повесть «О взятии Царьграда итальянцами». Я не буду сопоставлять все эти рассказы — их слишком много для этой маленькой книги, но давайте сравним два повествования, принадлежащих двум уже знакомым нам историкам: Никите Хониату и Гунтеру Пэрисскому, обещавшим, как вы помните, рассказывать только истину.

Алексей III, сообщает Гунтер, увидев мужество наших воинов и сознавая свои прегрешения, бежал, и тогда жители Константинополя открыли ворота и приняли царевича Алексея как законного наследника престола. Вместе с царевичем Алексеем вступили в город «наши» (то есть крестоносцы), но, получив заверение, что им будут уплачены обещанные деньги, покинули Константинополь и встали лагерем у его стен.

Сразу же после этого среди граждан Константинополя началось тайное недовольство: распространялись слухи, будто новый император отдал крестоносцам сокровища почти всей Греции и собирается разграбить все государство, чтобы оделить своих западных друзей. Царевич Алексей, продолжает Гунтер, огорчался, видя, сколь недостойно ведут себя его подданные и насколько неверными людьми они себя выказали; он помнил о клятвенном обещании крестоносцам — уплатить деньги.

Некий Мурцифло возглавил заговор и собственноручно убил Алексея, говоря, что пусть лучше тот погибнет, нежели сокровища Греции уплывут в чужие руки. После этого Мурцифло возложил на себя императорскую корону. Получив престол таким дерзким и неумным, по словам Гунтера, способом, он стал мечтать об уничтожении всех «наших». Хитростью он пытался заманить крестоносных вождей в Константинополь, чтобы прикончить их.

Страх охватил крестоносцев, ибо они были в чужой стране, среди совсем дурного народа. Вместе с тем они хотели отомстить за убийство законного императора и наказать его дерзкого убийцу. После недолгих битв «наши» ворвались в город. Здесь они обнажили оружие — конечно, только для того, чтобы испугать жителей Константинополя, ибо у них отнюдь не было желания дальше проливать кровь. Но византийцы, не поняв их намерений, бросились бежать такими густыми толпами, что улицы показались тесными бегущим. Кое-кто при этой давке погиб, но лишь очень немногие.

Довольно. Дадим теперь слово византийскому писателю Никите Хониату.

По его рассказу, когда Алексей III бежал из Константинополя, императором был провозглашен Исаак, о котором Гунтер совершенно не упоминает. Царевич Алексей (помните, к нему Гунтер относится с такой симпатией) окружил себя, по словам Никиты Хониата, теми людьми, которые в свое время ослепили его отца, и постепенно оттеснил слепого Исаака от власти. Исааку только оставалось роптать сквозь зубы и мечтать, что свершится чудо и он прозреет.

Царевич Алексей, продолжает Хониат, со своей свитой ездил в палатки «варваров», целые дни пьянствовал там и играл в кости, — напрасно бы мы стали искать такую подробность у Гунтера.

Денег для уплаты крестоносцам не было: Алексей пытался ввести новые налоги, изъял сокровища из церквей, но и это не помогало.

25 января 1204 года в церкви св. Софии собрались толпы народа. Люди кричали, что они больше не хотят императора из рода Ангелов, и предлагали то одного, то другого более достойного кандидата. При этом, с возмущением замечает Никита Хониат, некоторые даже предлагали избрать на императорский престол людей темного происхождения. Лишь на третий день императором был поставлен Николай Канав.

Узнав об этом, Алексей обратился за помощью к крестоносцам.

Тогда Мурчуфл (это, конечно, не кто иной, как Мурцифло Гунтера) ночью явился к Алексею и сказал ему, что вооруженная толпа ломится в ворота дворца, чтобы расправиться с ненавистным государем. Алексей доверился Мурчуфлу, и тот отвел его в тайные покои во дворце, где на Алексея надели оковы, и бросил его в темницу. Арестовав царевича, Мурчуфл сам облачился в императорские одежды.

Некоторое время спустя Канав был схвачен, а Алексей задушен в темнице.

Но и Мурчуфл недолго правил в Константинополе. Видя безнадежность сопротивления, он бежал из города. Еще немного дней, и в византийскую столицу ворвались враги. «Жители города, предавая себя в руки судьбы, вышли навстречу латинянам с крестами и святыми изображениями Христа, как то делается в торжественных и праздничных случаях, но и это зрелище не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа... Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож... Не было места, которое оставалось бы нетронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев». Так описывает Никита Хониат падение Константинополя 13 апреля 1204 года.

Два автора — две разные повести об одном и том же событии. Дело даже не в отдельных расхождениях (по-разному передано обоими авторами имя убийцы царевича Алексея, по-разному описана последовательность событий: у Гунтера Мурцифло сперва убивает царевича Алексея, потом провозглашает себя императором, у Хониата — наоборот, сперва Мурчуфл надевает императорские одежды, а затем уже приказывает задушить Алексея). Дело не в том, что Никита Хониат упоминает о многих важнейших событиях, о которых молчит Гунтер: например, о собрании в храме св. Софии и о провозглашении Канава императором. Главное заключается в том, что весь ход событий описан с разных точек зрения: для Гунтера не подлежит сомнению справедливость действий крестоносцев, и царевич Алексей кажется ему верным и благородным человеком, управляющим дурным и бесчестным народом, тогда как для Хониата крестоносцы — грабители, а Алексей — пьяница и игрок, пожертвовавший интересами своей родины. Недаром Гунтер стремится подчеркнуть, что при взятии Константинополя погибли лишь немногие из его жителей, а Хониат рисует картину страшного разграбления византийской столицы и бесчинств ее завоевателей.

Итак, оказывается, что одно и то же событие можно увидеть по-разному. Оба летописца клялись рассказывать только правду — но где же в таком случае правда?

То, что Гунтер Пэрисский и Никита Хониат по- разному рассказали о падении Константинополя, вряд ли может кого-нибудь удивить. Действительно, Никита Хониат смотрел на эти события глазами византийца, Гунтер же был эльзасским монахом, и его близкий друг, аббат Мартин, находился в лагере крестоносцев: ворвавшись вместе с ними в Константинополь, аббат бегал, подобрав полы своей рясы, по константинопольским церквам, разыскивая иконы в дорогих окладах, кости святых в ларцах, украшенных золотом и драгоценными камнями, и даже останки самого Христа. Для Никиты Хониата 13 апреля 1204 года было днем поражения, и ему самому пришлось, переодевшись, бежать из Константинополя; для Гунтера захват Константинополя казался великой победой, свидетельством того, что господь благосклонно взирает на подвиги «наших». Два историка принадлежали к разным лагерям, они по-разному увидели то, что произошло, и не могли не увидеть по-разному.

Но бывает и так, что один и тот же человек по-разному опишет то, что видел.

В VI веке н. э. при дворе византийского императора Юстиниана жил талантливый писатель Прокопий из Кесарии. Он написал несколько сочинений, посвященных событиям своего времени. Одна из этих книг называется «О постройках»; в ней Прокопий рассказывает о церквах и крепостях, построенных при императоре Юстиниане, и сопровождает описание этих зданий неумеренными похвалами императору. Он восхваляет доброту Юстиниана, его политическую мудрость, его законодательство. Но вот другая книга Прокопия, получившая условное название «Тайная история». Когда в XVII столетии она была найдена, ученые долгое время не могли представить себе, что эта книга принадлежит перу того же Прокопия, который осыпал Юстиниана лестью в сочинении «О постройках».

Средневековый ученый, раздираемый противоречиями.

«Тайная история» — это памфлет, это едкая сатира на Юстиниана. Во всех бедах империи, даже в пожарах и бурях, винит Прокопий Юстиниана. Император, полный, круглолицый и румяный человек, проводил дни и ночи за письменным столом, рассылая во все концы поток законов и постановлений, с помощью которых он собирался исцелить все недуги обширной империи. Быстрый в решениях, он, едва выслушав обвинителя, уже диктовал судебный приговор. Юстиниан никогда не выказывал гнева, его голос оставался ровным и спокойным, даже когда император обрекал на гибель десятки тысяч ни в чем не повинных людей, когда он приказывал сжечь большие города и обратить в рабство целые племена. Он умел лгать и лицемерить, а в нужный момент глаза его источали слезы.

Тот, чья доброта и мягкость были прославлены в сочинении «О постройках», теперь обвиняется в ограблении страны и в нарушении старинных законов!

Так где же правда Прокопия? Там, где он в льстивом тоне восхваляет мудрость Юстиниана и воздвигнутые им церкви и крепости, или там, где в явном раздражении он рисует беспощадную карикатуру?

Нужно длительное и тщательное исследование, сопоставление обоих сочинений между собой, сравнение их с документами, с другими книгами, написанными в те же годы, — только так можно восстановить подлинный образ Юстиниана и дать справедливую оценку его деятельности.

Итак, вопреки своим обещаниям летописцы далеко не всегда рассказывают правду. Что же заставляет их уклониться от истины, исказить картину, умолчать или, напротив, добавить какую-то деталь?

В IV веке до н. э. греческий философ Аристотель написал трактат о государственном строе Афин. В первой части этого сочинения он набросал очерк афинской истории с древнейших времен вплоть до V столетия включительно. Книга была утеряна, и долгое время ученые могли пользоваться лишь несколькими отрывками из нее, сохранившимися, потому что другие писатели древности читали и цитировали Аристотеля. Только в конце прошлого столетия был обнаружен написанный на папирусе текст утерянного трактата, который, как оказалось, содержит немало новых сведений по древнейшей истории Афинского государства.

Среди прочего Аристотель рассказывал о законодательстве Дракона. О законодательстве Дракона знали и раньше. Его законы, изданные в VII веке до н. э., сурово карали за уголовные преступления и прежде всего за убийство. Даже неодушевленные предметы, если они, упав, убивали человека, подлежали, согласно законам Дракона, суду и наказанию. Недаром выражение «драконовы законы» стало впоследствии обозначать «суровые законы».

Аристотель рассказывал не только об уголовных законах Дракона, но и о его политических реформах, о различных преобразованиях, проведенных Драконом в политическом устройстве Афинского государства. При этом бросалось в глаза, что некоторые мероприятия, о которых писал Аристотель, плохо вязались с нашими представлениями об истории Афин.

По законам Дракона, например, высшими должностными лицами оказывались стратеги и гиппархи, но известно, что эти должности были введены только в конце VI века, да и то на первых порах афинские стратеги пользовались меньшей властью, чем архонты. Согласно Аристотелю, при Драконе был организован совет четырехсот, тогда как другие источники относят возникновение совета четырехсот ко времени более позднему, нежели VII столетие. По законам Дракона (как их излагает Аристотель), за непосещение народного собрания устанавливались штрафы от 1 до 3 драхм в зависимости от принадлежности к тому или иному разряду афинского населения, — однако драхма была слишком крупной монетой в VII столетии, чтобы в таких размерах устанавливать штраф за непосещение народного собрания, да к тому же и народное собрание, и самое деление граждан на разряды были введены только через несколько десятилетий после Дракона другим афинским реформатором, Солоном.

Остановимся на этом. Как могло получиться, что Аристотель описал реформы Дракона, которые в действительности вовсе не были проведены? Здесь надо вспомнить, что Аристотель писал в IV веке, а деятельность Дракона относится к VII столетию — примерно триста лет отделяли Аристотеля от Дракона. Ни у одного из историков, писавших о ранней истории Афин, Аристотель не мог найти рассказ о Драконе: ведь о драконовых законах ничего не знал даже отец греческой исторической науки Геродот.

А вместе с тем уже в V веке в Афинах ходили разговоры о том, что Дракон, мол, провел какие-то справедливые реформы, установил какие-то справедливые порядки и что, мол, неплохо бы вернуться к тем порядкам, которые существовали при Драконе. Появились даже сочинения, авторы которых излагали под видом законов Дракона собственную программу преобразований. Эту-то возникшую в V веке программу Аристотель и принял за подлинные законы Дракона.

Значит, иногда историк отходит от истины просто потому, что он не знает предмета, о котором пишет. Историк нередко питается слухами, недостоверными сообщениями или даже, смущенный тем, что ему ничего не известно, сам придумывает события, которых никогда не было. Так появляются в исторических сочинениях речи, в действительности не произнесенные, реформы, никогда не проведенные, и даже сражения, никогда не происходившие.

Но что значит: придумывает?

Римские историки I века до н. э. подробно описали древнейшую историю Римской республики: они рассказали о борьбе плебеев с патрициями и даже привели речи, которые горячо произносили в защиту своих прав плебейские вожди. Но возникает вопрос: как могли узнать римские историки I века до н. э. о событиях, которые разворачивались в Риме за четыре столетия до их жизни? Говорят, что в Риме велась летопись, где каждый год отмечались самые важные события, но, во-первых, эта летопись появилась не раньше 464 года до н. а., во-вторых, в начале IV столетия до н. э. она сгорела, в-третьих, она была очень краткой и, уж во всяком случае, не включала речей, которые произносились в римских народных собраниях.

Но римские историки были по-своему честными патриотами, и они не могли допустить, что у греков, неоднократно битых римскими легионами и признавших власть римских наместников, есть славное прошлое, а у римлян — только смутные предания. И тогда историки написали книги, в которых заставили плебеев V века до н. э. произносить речи, как две капли воды похожие на те речи, которые во II и I веках до н. э. постоянно звучали на римских площадях; они наделили своих далеких предков политическими программами, в точности соответствовавшими программам II и I столетия до н. э.; они описали битвы, которые были выиграны римскими войсками в далекие времена, но описание этих сражений почему-то донельзя напоминало описание других битв, значительно более поздних.

Кристин де Пизан была французским придворным летописцем XIV—XV вв.

Так поступали не только римские историки, так поступали и летописцы средневековья. Впрочем, самое удивительное состоит в том, что они поступали так не только, когда не знали о прошлом, но и когда хорошо знали о нем. Современник Карла Великого Эйнгард провел много лет при дворе Карла, ему были доступны документы из дворцового архива. Но когда он стал писать историю Карла Великого, то образцом послужили ему «Жизнеописания двенадцати цезарей» римского историка Светония, и для характеристики Карла Эйнгард брал готовые фразы, сказанные Светонием по поводу Августа или какого-то другого римского императора. А сколько раз средневековые хронисты описывали битвы, современниками которых они были, по образцу старинных описаний и даже цифры, исчисляющие количество воинов, брали из старинных книг!

Но не только простая неосведомленность или преклонение перед древними образцами заставляли историков отходить от истины.

В древности, как и ныне, писатели не жили в башнях из слоновой кости, куда не доносится шум жизни, где не видно пламя бушующих страстей. Писатели всегда были связаны со своим временем, со своим классом и защищали — подчас сами того не сознавая — те идеи и предрассудки, которые защищал их класс.

Древнеегипетский писатель поучал: «Когда ты ешь за одним столом с вельможей, не смотри ему в рот. Ешь то, что тебе дают. Говори то, что приятно ему слышать, — он воздаст тебе». Ясно, что этот писатель был защитником интересов тех, кто стоял у власти, что ему были безразличны страдания и беды простых людей Египта: ремесленников, которые до ночи сидели, скорчившись в три погибели, в своих мастерских; земледельцев, у которых поля отнимали их влиятельные соседи; бесправных рабов.

Римские историки, рассказывающие о восстании рабов под водительством Спартака, не видят в этом движении ничего, кроме бессмысленного бунта. Это понятно, потому что эти историки были рабовладельцами, они боялись спартаковского восстания и ненавидели рабов.

Средневековый хронист негодует, повествуя, как крестьяне Нормандского герцогства устраивали сборища и выносили постановления — по старым обычаям пользоваться лесными угодьями. И, наоборот, он с ликованием рассказывает, как рыцари напали на крестьян и отрубили руки и ноги крестьянским вожакам. Он радуется, сообщая, что крестьяне, «вразумленные» таким образом, поспешили вернуться к своим плугам. Средневековый хронист сам, несомненно, принадлежал к классу феодалов, и его симпатии были отнюдь не на стороне восставших крестьян.

«Когда ты ешь за одним столом с вельможей, — могли бы мы сказать этим писателям, — ты должен думать так, как думает вельможа, иначе он не станет тебя кормить».

Значит, многие отклонения древних и средневековых историков от истины объясняются тем, что эти историки принадлежали к господствующему классу, прославляли господствующий класс и с великим пренебрежением относились к простым труженикам.

Средневековый поэт за столом феодала.

Но, помимо того, у них были иные предрассудки. Многие из них думали, что только их страна и их город — настоящая страна и настоящий город, что в других странах и городах живут неполноценные люди, варвары, которые по самой своей природе должны быть рабами. Такие историки считали, что только их народ и их отечество могут одерживать победы. Они даже находили патриотичным изображать поражения своих соотечественников как подлинную победу или, в крайнем случае, как битву, закончившуюся безрезультатно. Они придумывали для своей родины великое прошлое, которого на самом деле не было.

Другие историки были скованы по рукам и ногам религиозными предрассудками. Они считали, что люди, которые верят в иных богов, нежели они сами, и совершают богослужение по иному обряду, нежели они сами, и вообще думают иначе, чем они сами, — эти люди — еретики, богоотступники и язычники, и самое лучшее, что с ними можно сделать, — сжечь на костре.

Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея I Комнина, написала в XII веке историю своего отца, где она приписала его уму и полководческим талантам успехи империи. В конце этой книги Анна повествует о расправе над еретиками, вождем которых был старец Василий. Алексей, так рассказывает его дочь, притворился приверженцем еретического учения и пригласил к себе Василия, будто бы для того, чтобы лучше узнать новую веру. Василий подробно развивал свои идеи перед императором, а спрятанный за плотным занавесом писец заносил все его «богомерзкие» слова на покрытые воском таблички. На основании этих записей обманутый и преданный Василий был приговорен к сожжению.

Наступил день казни. Был разведен огромный костер, толпы народа собрались, чтобы поглазеть на сожжение еретика. Василий же, повествует Анна, не выказывал ни малейшего страха и со смехом глядел на костер, утверждая, что ангелы вынесут его живым из огня. «Огонь не растопил эту железную душу, как не смягчили ее посулы императора», — с неодобрением замечает Анна. Бесстрашие Василия вызвало панику среди палачей: они боялись, как бы демоны, заботящиеся о Василии, не совершили — при попустительстве божьем — чуда и действительно не вынесли бы Василия из огня, что уж, конечно, послужило бы источником новой ереси, еще более грозной, чем прежняя; поэтому палачи не решились сразу бросить еретика в огонь, но сперва кинули его плащ, сказавши: «Посмотрим, тронет ли огонь одежду Василия». На их слова он отвечал со смехом: «Увидите, как плащ взмоет в воздух». Только когда палачи убедились, что одежда еретика горит, как и всякая другая, они решились толкнуть его самого в огонь.

И Анна Комнина, завершая повествование, говорит с облегчением, что еретик сгорел целиком, лишь тонкая струйка дыма поднялась в воздух.

Умная и образованная женщина, Анна настолько скована предрассудками, что прославляет ложь и костер как средство борьбы против людей, вся вина которых в том, что они молятся и думают иначе, нежели она.

Итак, мы убеждаемся, что свидетельства древних летописцев далеко не всегда достоверны. Писатели древности и средневековья нередко были плохо осведомлены о событиях и потому либо сведения их были отрывочны и неполны, либо, наоборот, они расцвечивали свой рассказ выдуманными подробностями. Писатели древности и средневековья, принадлежавшие в своем большинстве к господствующим классам общества, разделяли предрассудки этих классов; их пренебрежение интересами народа, их нетерпимость ко всем, кто мыслит иначе. Поэтому они произвольно отбирали факты и освещали эти факты ложным светом.

Как же в таком случае должен поступать исследователь? Может быть, ему следует вовсе махнуть рукой на свидетельства летописцев и ограничиться теми сведениями, которые сообщают ему деловые документы, археологические и нумизматические памятники? К сожалению, это невозможно: ведь именно из свидетельств древних летописцев мы узнаем об истории войн, народных движений, политической борьбы на протяжении многих столетий. Если отбросить эти свидетельства, что останется от истории древности и средневековья?

У исследователя есть другой путь: путь тщательной проверки и отбора фактов, о которых сообщают летописцы.

В 66 году н. э. римская провинция Иудея была охвачена народным восстанием. С огромным трудом римские войска смогли подавить это восстание; после долгой осады штурмом был взят Иерусалим — главный город Иудеи. Об этом восстании подробно рассказывает уже известный нам историк Иосиф Флавий, который был одним из вождей восстания, но потом попал в плен и перешел на сторону римлян. Значит, Иосиф Флавий был хорошо осведомлен о событиях в Иудее, и мы можем предполагать, что его известия достоверны.

Но это только предположение. Нельзя ли его проверить?

Сравнительно недавно археологи раскопали поселение Хирбет-Кумран на западном побережье Мертвого моря. Это был центр тех иудейских сектантов, которые оставили нам кожаные рукописи, спрятанные в пещерах, — о них мы уже говорили. При раскопках Хирбет-Кумрана были найдены многочисленные монеты, самые поздние из которых относятся к 68 году н. э. Было найдено несколько десятков монет 67 и 68 годов, а потом монетные находки прекращаются.

Но как раз Иосиф Флавий сообщает, что летом 68 года римляне заняли побережье Мертвого моря. Значит, монетные находки самым точным образом совпадают со свидетельством Иосифа Флавия, подтверждая его достоверность.

Есть и другой путь проверки достоверности летописцев: сравнение их известий с подлинными документами.

Греческий историк Фукидид подробно описал Пелопоннесскую войну, активным участником которой был сам. Он, следовательно, очевидец событий, человек, имевший возможность сообщить достоверные сведения. Сухое и деловое изложение Фукидида располагает к этому историку. Но исследователь не имеет права полагаться на свои впечатления, он обязан проверить достоверность сообщений Фукидида.

Возможность для этого дают надписи. Фукидид несколько раз упоминает, что пользовался документами. И вот два из упомянутых им документов сохранились вырезанными на камне. Один из них — договор, который афиняне заключили с некоторыми пелопонесскими городами, другой — список афинских воинов, павших на протяжении одного года на Кипре, в Египте, в Финикии и других местах. Сравнение рассказа Фукидида с текстом надписей блестящим образом подтвердило достоверность сообщений греческого историка: оказалось, что лишь изредка Фукидид пропускал несущественные слова или заменял одни выражения другими, весьма близкими.

Итак, свидетельства монет и надписей могут подтвердить достоверность известий летописцев. Монеты и надписи — прекрасные и честные свидетели. И все-таки монеты и надписи подтверждают достоверность отдельных фактов, рассказанных летописцами. Но достоверность при изложении отдельных фактов не означает, что мы должны доверять каждому слову этого летописца.

Вернемся еще раз к Фукидиду. Да, он точно изложил содержание договора афинян с пелопонесскими городами. Да, видимо, он точно изложил и многие другие события Пелопоннесской войны. Он сумел даже остаться добросовестным и спокойным при изложении битвы при Амфиполе, где он сам командовал и где его войска потерпели поражение; за эту неудачу при Амфиполе Фукидид был изгнан из Афин. Но вот Фукидид рисует образ своего политического противника Клеона, вождя афинской бедноты, — и сразу улетучивается и спокойствие, и добросовестность. Клеон в изображении Фукидида — наглейший из граждан, грубый и коварный политик, бездарный полководец; если Клеон одерживает победу, то это, полагает Фукидид, только случайная удача.

Часто бывает так, что об одном и том же событии рассказывают два или несколько летописцев. В начале этой главы я приводил рассказы Никиты Хониата и Гунтера Пэрисского о падении Константинополя, захваченного крестоносцами 13 апреля 1204 года. Помимо Никиты Хониата и Гунтера Пэрисского, об этом большом событии писали и другие авторы. Конечно, если собрать все эти сведения и сопоставить их, можно будет получить гораздо более полную и достоверную картину завоевания византийской столицы, нежели если пользоваться сочинением одного только Никиты Хониата или одного Гунтера Пэрисского. Ведь один из писателей подметил одно, а другой — другое, ибо один был в осажденном городе, а другой — в лагере осаждавших.

При этом, конечно, если два писателя рассказывают одно и то же, у нас есть больше оснований доверять им — особенно если эти писатели принадлежат к разным лагерям, к разным политическим группировкам.

Но тут-то как раз и надо быть очень осторожным. Слишком большое сходство в известиях древних и средневековых летописцев чревато серьезными опасностями.

В прошлом столетии было издано несколько византийских хроник, рассказывающих об истории IX и начала X века. Автор одной хроники назывался Симеон Логофет, другой — Продолжатель Георгия Монаха, третьей — Лев Грамматик, четвертой — Феодосий Мелитинский. Все они рассказывали примерно одно и то же, в одном и том же порядке и часто одними и теми же словами. Исследователи радовались: смотрите, как хорошо подтверждают друг друга византийские летописцы! Наверняка их рассказы можно считать достоверными.

Но почему же так получилось, что несколько византийских хронистов написали об одних событиях одно и то же? Как могло случиться, что их впечатления об одном и том же вылились в одни и те же фразы?

В средние века не существовало нашего понятия об авторстве. Средневековый писец нередко брал чужую летопись, переписывал ее, где сократив, где дополнив, прибавлял к ней другую чужую летопись, дописывал в конце несколько десятков страниц от себя — и получалось новое произведение. Иногда этот писец ставил свое имя на новой хронике, а иногда пускал ее в свет безымянной. Так появилось на свет множество летописей, очень похожих друг на друга, повторяющих во многом друг друга. Но это сходство возникло совсем не потому, что несколько внимательных и точных наблюдателей независимо друг от друга описали одни и те же события, а потому, что несколько писцов, не обладавших ни знаниями, ни фантазией, добросовестно переписали какую-то одну старую летопись.

Значит, часто два летописных рассказа — вовсе не два рассказа, а только один рассказ, два раза переписанный.

Это понятно; но при чем здесь ветвистое дерево? Немного потерпите, и это тоже прояснится.

Историк, имея перед собой два летописных повествования об одном и том же событии, должен, следовательно, выяснить, действительно ли это два независимых друг от друга рассказа или просто два варианта одного и того же рассказа. Если таких повествований два, разобраться в их взаимоотношениях сравнительно просто; но если дошло несколько летописей, задача становится несравнимо более сложной.

Сохранилось свыше двухсот русских летописей XIV—XVIII столетий. При этом можно было заметить, что одни из летописей излагают раннюю историю Киевского государства, основываясь на утерянной летописи Сильвестра: поздние летописцы даже сохранили пометку Сильвестра, сообщающего, что он написал свою книгу в 1116 году. Такой текст содержится, в частности, в так называемой Лаврентьевской летописи, переписанной в XIV веке, и в Радзивилловской летописи XV столетия, замечательной своими иллюстрациями.

Другая группа сохранившихся летописей восходит к утраченному сочинению, написанному, как видно из уцелевших пометок автора, в 1118 году. К этой группе относятся, в частности, Ипатьевская летопись начала XV века и Хлебниковская летопись, датируемая XVI веком.

Сравнение летописей обеих групп (или, как принято говорить, редакций) приводит к выводу, что Сильвестр и автор летописи 1118 года пользовались утраченной ныне летописью, которая доходила до 1113 года; она была написана Нестором и называлась «Повесть временных лет».

Если изучать текст «Повести временных лет» Нестора (он восстанавливается при сравнении обеих редакций сохранившихся летописей), окажется, что он содержит некоторые странные противоречия.

Миниатюры из Радзивилловской летописи: похороны, сражение, посольство.

Например, во всех редакциях «Повести временных лет» отмечается, что «кости» князя Олега Святославича были перенесены из его могилы в Киев и погребены в одной из киевских церквей. Но в другом месте «Повести» мы читаем, что Олег Святославич был похоронен у города Вручего и что могила его находится там «и по сей день». Как же могло оказаться в «Повести» два таких не согласованных между собой утверждения?

Конечно, сообщение о погребении Олега Святославича у города Вручего могло быть написано только до 1044 года, до перенесения его останков в Киев. Значит, в Киеве еще до 1044 года был закончен летописный свод; когда же позднейший переписчик добавил туда сообщение о перенесении «костей» Олега Святославича, он не заметил (как часто бывало со средневековыми хронистами), что это сообщение противоречит упоминанию могилы Олега Святославича, сохраняющейся у Вручего «по сей день».

Есть, однако, летопись, в которой изложение древнейшей истории Киевского государства отличается от рассказа «Повести временных лет». Это — Первая Новгородская летопись XV столетия. Правда, отличия эти невелики и состоят в основном в том, что в Первой Новгородской летописи отсутствуют некоторые разделы: нет, например, ни обширных выписок из византийских хроник, ни договоров русских с византийцами.

Значит, Первая Новгородская летопись — в отличие от летописи Сильвестра и летописи 1118 года— возникла не на основе «Повести временных лет», а на основе предшествовавшего «Повести» Киевского летописного свода, гораздо более краткого.

Короче говоря, хотя до нас дошло множество русских летописей, известия их о начальной истории Киевской Руси восходят в основном к одному источнику — к древнейшему киевскому летописному своду первой половины XI столетия, на основании которого возникли три главнейшие редакции. Взаимоотношения между древнейшим сводом, тремя редакциями и сохранившимися летописями можно представить на таком рисунке.

На этом дереве в овалах разместились важнейшие из дошедших до нас списков русской летописи. В более густой листве прячутся утерянные летописные списки, о существовании которых ученые узнали из некоторых заметок в сохранившихся летописях. Ветви ведут к более редкой листве, окружающей названия сохранившихся списков. Можно было бы, конечно, продолжить этот рисунок и показать на нем взаимную зависимость десятков русских летописей — вот тогда бы он действительно стал напоминать ветвистое дерево.

Происхождение русских летописей.

Такая схема создается путем тщательного сопоставления множества летописных списков, а это требует длительной и кропотливой работы: ведь в самих рукописях, как правило, не сказано, откуда брал свой материал переписчик. Когда же схема составлена, она приносит большую пользу исследователю: теперь он знает, какие рукописи ближе к потерянному оригиналу, какие же, наоборот, далеко отстоят от него и не имеют существенного значения для изучения истории прошлого.

Нередко бывает так, что какое-то событие прошлого описано только одним историком. Значит, исследователь не в состоянии сопоставить этот рассказ с каким-то другим известием, не в состоянии проверить достоверность этого рассказа. У летописца, оказывается, нет свидетелей. Как поступать в таком случае?

Конечно, такое известие может противоречить здравому смыслу, и тогда его легко будет отбросить. Если мы читаем у Геродота, что персидское войско, наступавшее на город Дельфы, было поражено ударом молнии, — в это еще можно поверить. Можно поверить и в то, что с гор покатились две скалы и с шумом обрушились на персов. Но когда Геродот рассказывает, что персы бежали от Дельфов, преследуемые двумя воинами сверхчеловеческого роста, которые гнались за ними и убивали их, — то это уже плоды его фантазии.

Но гораздо сложнее обнаружить искажение действительности в тех случаях, когда перед нами вполне правдоподобное и живое описание, когда названы люди и местности, отмечены передвижения войск и указано число павших, и когда все-таки историк далек от истины.

Возле маленького греческого городка Марафон, название которого тесно связано ныне со спортивными состязаниями, в 490 году до н. э. встретились афинские и персидские войска. Марафонская битва подробно описана Геродотом, выдающимся греческим историком, который жил в V веке до н. э. и еще мог беседовать с бойцами, сражавшимися при Марафоне.

Послушаем прежде всего, что рассказывает Геродот об этом сражении.

Персы, так рассказывает Геродот, отплыли из Малой Азии на шестистах кораблях и, овладев по пути несколькими островами, высадились у Марафона; они выбрали это место потому, что Марафонская долина была удобна для действий конницы.

Узнав о высадке персов, афиняне также направили сюда войска, которыми командовал Мильтиад и другие афинские полководцы. Долгое время афиняне стояли против персов в Марафонской долине, колеблясь, вступать ли им в сражение. В конце концов одержало верх мнение Мильтиада, верившего в победу греков. Но и после этого сражение началось не сразу: дело в том, что по афинским обычаям полководцы по очереди командовали войсками, сменяя друг друга ежедневно. Поэтому только тогда, когда очередь дошла до Мильтиада, он решился дать бой.

Когда афиняне выстроились при Марафоне, их боевая линия равнялась боевой линии противника, хотя численностью они настолько уступали персидскому войску, что персы, по словам Геродота, сочли чистым безумием атаку афинян. Однако афиняне одержали блестящую победу: было убито 6400 персов и только 192 грека; персы бежали к кораблям и пытались уйти в море, но афинянам удалось захватить семь вражеских кораблей. На остальных кораблях персы отправились к Афинам, рассчитывая взять город, пока его защитники находятся у Марафона. Вот тут-то афинянам пришлось бежать во всю прыть, чтобы оказаться в родном городе раньше персидских кораблей.

Подкрепление, посланное спартанцами, опоздало к сражению, несмотря на то что спартанцы проделали путь из Спарты очень быстро, за три дня.

Таков рассказ Геродота. При чтении этого рассказа возникают четыре вопроса:

1. Почему афиняне, простояв у Марафона столько дней, начали бой с превосходящими силами противника, не дождавшись подхода спартанцев, которые были уже в пути?

2. Почему разгромленные персы не бежали на родину, а двинулись к Афинам?

3. Почему при панике и отступлении персы из шестисот кораблей потеряли только семь?

4. Что делала во время сражения персидская конница — основной род войск у персов?

На все эти вопросы Геродот не дает ответа.

Допустим, однако, что Марафонское сражение вовсе не было грандиозной победой небольшого отряда афинян над полчищами персов. Не исчезнут ли в этом случае недоуменные вопросы?

Представим себе, что персидское войско было сравнительно небольшим передовым отрядом, высланным на разведку. Тогда становится понятным, почему боевые линии обоих войск были равными по длине и почему афиняне начали сражение, не дожидаясь подхода спартанцев. Тогда становится понятным, почему всего семь кораблей было захвачено афинянами — видимо, вовсе не шестьсот, а значительно меньше персидских судов прибыло в Грецию. Тогда становится понятным, почему Геродот молчит о персидской коннице: она, наверное, не участвовала в битве при Марафоне, потому что перевозить коней на кораблях в то время было чрезвычайно сложно.

Но, видимо, и это войско не потерпело при Марафоне сокрушительного разгрома; иначе нельзя понять, почему сразу же после битвы персидский флот двинулся к Афинам. Возможно, что сражение кончилось безрезультатно, и тогда персы сели на корабли и попытались занять Афины.

Но, скажете вы, ведь у Геродота приведены точные цифры убитых, из которых видно, что персы были разгромлены. Однако цифрам Геродота как раз нельзя верить!

В другом месте своей истории Геродот рассказывает о походе на Грецию персидского царя Ксеркса. Он сообщает и на этот раз точные цифры: всего сухопутного войска Ксеркса было 1 700 000 человек. Это войско перешло по двум мостам через пролив Геллеспонт, причем по одному мосту шла пехота, а по другому — обоз. Войско Ксеркса, говорит Геродот, шло через эти мосты непрерывным потоком в течение семи дней и семи ночей.

Какая получается внушительная картина! Семь дней и ночей идут через мост войска. И какие войска — около двух миллионов человек. Это при том, что все население Греции вряд ли достигало в ту пору трех миллионов.

Но вот что самое печальное для Геродота: военные специалисты рассчитали, что за семь дней и ночей по мосту никак не могло пройти 1 700 000 пехотинцев и всадников, а всего лишь около ста тысяч человек. Впрочем, для V века до н. э. это тоже огромное войско...

Но вернемся к описанию Марафонской битвы. Геродот передает рассказ (справедливость которого он сам оспаривает) о знатных афинянах Алкмеонидах, которые во время сражения подали персам знак, извещая, что в Афинах нет защитников. Геродот был большим поклонником Алкмеонидов. Поэтому у нас есть все основания, чтобы заподозрить его в стремлении обелить этот аристократический род. Если же действительно Алкмеониды подали сигнал, то можно понять, почему персы поспешно покинули Марафонскую долину, не будучи разбитыми: так как сражение не давало перевеса ни той, ни другой стороне, персидский военачальник решил попытаться напасть на лишенные защитников Афины.

Много веков позднее Геродота жил в Греции другой историк, Плутарх. Он жил в тяжкое для Греции время: давно уже она потеряла независимость и находилась под властью Рима. Плутарх счел необходимым поведать грекам о славе их далеких предков, о героической борьбе против завоевателей, и, конечно, мужество греков в войне с персами было расписано Плутархом самым достойным образом. Описание Марафонской битвы, которое Плутарх нашел у Геродота, ему не понравилось. «Геродот, —писал Плутарх в специальном сочинении, озаглавленном «О злокозненности Геродота», — сводит на нет все выдающееся значение и величие этой славной победы»; Геродот преуменьшает число трупов, оставшихся на поле брани, и вообще из изложения Геродота не видно, что это была гигантская борьба и замечательный подвиг.

Плутарха можно понять и простить: он жил в маленькой и несчастной стране и хотел видеть ее великое прошлое более великолепным, чем оно было в действительности. В его изображении Марафонская битва приняла еще более грандиозные очертания, нежели под пером Геродота.

Но сейчас интересно не это. В пылу полемики с Геродотом Плутарх упомянул о «хулителях и зложелателях», которые пошли еще дальше, чем Геродот, и изобразили Марафонскую битву небольшой стычкой с варварами, уже севшими на суда. Конечно, Плутарху такое изображение марафонского подвига кажется совершенно немыслимым. Однако в действительности эта оценка в значительной мере соответствует тем выводам, которые можно сделать из анализа рассказа Геродота.

Так, вчитываясь в рассказы летописцев, можно очищать от скорлупы вымысла подлинные, истинные факты.

Значит, исследователь никак не может ограничиться простым пересказом известий древних историков — он должен взвесить их рассказы на весах истины, отбросить ложные предания и постараться понять, почему именно могли возникнуть неправильные представления о событиях. А для того чтобы это сделать достаточно убедительно, он должен привлечь все свидетельства об интересующем его событии, которые сохранились в самых разных исторических источниках: и в письменных памятниках, и в археологическом материале.