В Венеции

Глава XII

Комната, в которой находился Антонио, была передней таинственного и страшного судилища — Совета Трех. Рыбак имел лишь смутное представление о существовании Совета, перед которым он должен был предстать. Он с интересом думал о том, кого он здесь встретит. Дверь отворилась, и слуга дал знак Джакопо войти в нее.

Зала была не велика, пол ее был вымощен в клетку белым и черным мрамором, стены затянуты черным сукном. Единственная бронзовая лампа горела посредине на одиноком столике, покрытом, как и вся остальная обстановка, той же траурной материей. В углах комнаты стояли шкафы, которые, может быть, служили открытыми проходами в другие помещения дворца. Все двери были скрыты под обоями. В противоположной стороне от Антонио сидело три человека, но маски и складки их одежд не позволяли различить ни их лиц, ни фигур. Один из них был в ярко-малиновом одеянии, оба другие — в черном. Все трое молчали, повидимому, чтобы произвести более сильное впечатление на Антонио.

Наконец судья в малиновом одеянии дал тайный знак начать допрос.

— Тебя зовут Антонио из лагун? — спросил один из секретарей.

— Да, ваше превосходительство. Я бедный рыбак.

— У тебя есть сын, которого зовут тоже Антонио?

— Вот уже двенадцать лет, как мой сын убит в числе многих в кровавом бою с турками.

Среди секретарей произошло замешательство; они с удивлением пересматривали бумаги и, как бы прося объяснения, смотрели на трех молчаливых судей. По тайному знаку человека в красном, Антонио и его спутника вывели из залы.

— Здесь допущена очевидная оплошность, — сказал сурово один из трех замаскированных, когда шаги выведенных затихли. — Венецианской инквизиции непозволительно делать подобные ошибки.

— Но это касается ведь только семьи никому не известного рыбака, милостивый господин, — ответил, дрожа, секретарь. — А может быть, он хотел нас обмануть с начала допроса.

— Ты заблуждаешься, — прервал другой из Трех. — Этого человека зовут Антонио Теккио, и он говорит правду. Его сын убит в сражении с турками. Тот, о ком идет здесь речь, — его внук, и он совсем еще ребенок.

— Благородный синьор прав, — ответил секретарь. — За множеством дел мы ошиблись, но мудрость Совета тотчас сумела это исправить. Венеция должна гордиться тем, что имеет среди своих благороднейших и наиболее старинных фамилий таких сенаторов, которые так осведомлены в делах своих самых последних детей…

— Пусть введут опять этого человека, — сказал судья, наклоняя слегка голову в ответ на этот комплимент. — Где много дела, там неизбежны ошибки.

Необходимые распоряжения были сделаны, и Антонио с своим спутником были снова приведены.

— Твой сын умер на службе республики, Антонио? — спросил секретарь.

— Да, синьор.

— У тебя есть внук?

— Точно так, сенатор, у меня был внук, и я надеюсь, что он еще жив.

— Разве он не работает с тобой вместе в лагунах?

— Его у меня отняли, синьор, и в числе юношей, его сверстников, повели на галеры. Ваша светлость, я на коленях прошу вас замолвить слово за моего ребенка, если вам придется увидеть адмирала галерного флота… За все время до того момента, как он попал в когти святого Марка, он ни разу не огорчал меня.

— Поднимись, не в этом дело. Ты сегодня говорил с нашим славным правителем, дожем?

— Я просил его высочество дать свободу моему ребенку.

— И ты это сделал откровенно, без всякого уважения к высокому сану правителя республики.

— Я поступил как мужчина и, в частности, как отец, и если бы половина того, что рассказывают про справедливость республики, было верно, то его высочество выслушал бы меня, как человек и как отец.

Легкое движение среди Трех заставило секретаря остановиться. Заметив, однако, что его начальники молчат, он продолжал спрашивать:

— Ты действовал публично и перед сенаторами. Когда же ты увидел, что твоя неуместная просьба была отклонена, ты стал искать для исполнения ее других средств?

— Точно так, милостивый господин.

— Ты явился среди участников гонки в неподходящем для этого костюме, и ты пролез вперед между теми, кто добивался милости Сената и дожа.

— Я пришел в том, что ношу каждый день; а моим успехом я скорее обязан великодушию вот этого молодого человека, который сейчас рядом со мной, чем силе моего старого тела.

Снова движение любопытства и как бы удивления среди судей; секретарь прервал свой допрос.

— Ты слышишь, Джакопо, — сказал один из Трех, — что ты ответишь на это?

— Синьор, он сказал правду.

— Как ты осмелился фальшивить в таком состязании и ни во что не ставить волю самого дожа!

— Славный секретарь, я виновен, если считать преступлением то, что я пожалел старика, оплакивающего своего ребенка, и что уступил ему мой никого бы не обрадовавший успех.

Продолжительное молчание наступило после этого ответа. Тайный знак заставил секретаря продолжать:

— Итак, Антонио, ты обязан победой снисхождению твоего соперника, и твоим единственным желанием при этом было снова заявить ходатайство о молодом матросе?

— Да, синьор, у меня не было другой цели; первенство на гонках и награда за это не могут принести радости человеку моих лет. Золото ведь не залечит моих ран. Сжальтесь, милостивые господа! Верните мне моего ребенка, чтобы я мог своими советами направить его на все доброе, и чтобы он закрыл мне глаза при моей смерти. Что касается золота, то я вовсе не думаю о драгоценностях Риальто. Это не пустая похвальба: я предлагаю суду вот эту драгоценность.

Окончив это, рыбак несмело подошел к столу и положил на черное сукно блестящий перстень. Удивленный секретарь поднял драгоценность перед глазами судей.

— Что такое? — вскричал один из Трех. — Если не ошибаюсь, это залог нашего сегодняшнего обручения с морем!..

— Действительно так, славный сенатор. Этим самым кольцом господин наш дож обручился сегодня с Адриатикой в присутствии послов и народа.

— Можешь ли ты что-нибудь сказать по этому поводу, Джакопо?

— Нет, синьор; это для меня совершенно неожиданно.

Секретарь продолжал:

— Антонио, ты должен рассказать все подробно, каким образом попало к тебе это кольцо? Но говори только правду, если ты дорожишь жизнью.

— Должно быть, вам часто говорят неправду, синьор, что вы так угрожаете, но мы, из лагун, не боимся говорить о том, что видели и что сделали. Итак, синьор, между нами, рыбаками, существует предание, что будто в давние времена жил один рыбак. Однажды, закинув сеть в заливе, он вытащил со дна морского тот самый перстень, которым обручился его высочество дож с Адриатикой. Бедному рыбаку, перебивавшемуся с хлеба на квас, кольцо было ни к чему, и он отнес его дожу. Об этом поступке рыбака и теперь часто рассказывают на лагунах и в Лидо и говорят, будто один венецианский художник воспроизвел все это на полотне, которое украшает теперь дворец. Будто дож сидит на троне, а счастливый рыбак стоит перед ним босиком и передает кольцо его высочеству.

— Да, действительно, все так происходило, и такая картина находится во внутренних покоях дворца.

— Вот как! А я и не предполагал, что богатые и счастливые помнят заслуги бедняков. А чьей она работы, не великого ли Тициана?

— Нет, она принадлежит кисти менее известного художника. Но продолжай рассказывать нам, как к тебе попало это кольцо.

— Ваше высочество, я не скрою от вас, что я часто завидовал моему счастливому собрату и не раз видел во сне, будто тяну сети, а сам думаю все об одном, чтобы мне найти кольцо. И вот, наконец, то, о чем я так долго мечтал, исполнилось. Много уж лет я здесь рыбачу, и все мели от Фузины до Джорджио мне хорошо знакомы. Я хорошо знал то место, где обыкновенно «Буцентавр» бросает якорь во время церемоний, и в этом самом месте я разостлал сети по морскому дну в надежде выловить кольцо. И, чтобы приметить то место, куда упадет перстень, я подплыл к «Буцентавру» и выкинул буек сейчас после того, как дож бросил кольцо. Вот и вся моя история.

— У тебя была какая-нибудь причина так действовать?

— Конечно, я думал так: если дож и Сенат пожаловали свою милость рыбаку, нашедшему кольцо, то они охотно наградят и другого, отпустив на свободу его внука, который, по своей молодости, не может еще принести много пользы республике.

— А когда твою просьбу отклонили, и ты отказался от награды победителя, ты отправился к товарищам и стал возбуждать их, жалуясь на несправедливость святого Марка и на тиранство Сената?

— Ваша светлость, в этом не было надобности. Товарищи знали о моем несчастии, и все возмущались обращением со мной.

— Тебя видели во главе бунтовщиков, которые хвалились силой своего флота и угрожали флоту республики.

— А по-моему, между ними только та разница и есть, что люди нашего рыбачьего флота ездят на лодках с сетями, а другие — на казенных галерах. Чего ради они будут проливать кровь друг друга?

Движение между судьями проявилось заметнее прежнего, и, пошептавшись между собой, они передали секретарю бумагу, содержавшую несколько слов, написанных карандашом.

— Итак, ты открыто говорил с товарищами о своих мнимых обидах, и вы сговаривались итти к дворцу дожа, чтобы требовать свободу твоему внуку от имени рыбаков Лидо.

— Да, синьор, некоторые были до такой степени великодушны, что предложили это. Но я — старик и знаю, как управляет святой Марк. Не мне верить, что какие-нибудь невооруженные рыбаки и гондольеры будут выслушаны с…

— Как, и гондольеры тоже на твоей стороне? А я полагал, что они завидовали твоему успеху.

— Гондольеры тоже люди, и им понятно как чувство зависти, так и чувство сострадания. И я боюсь, что будет сильное недовольство, если они увидят моего внука на борту галеры.

— Это твое мнение? А много насчитывается гондольеров в Лидо?

— Да, по окончании игр, ваша светлость, они прибывали сотнями, и я должен сказать: они всем пожертвуют ради справедливости. Это вовсе не такое плохое сословие, как многие стараются доказать. Они такие же люди, как мы, и жалеют своего ближнего.

Секретарь кончил допрос; зловещее молчание наступило в темной зале. Через минуту один из Трех начал говорить.

— Антонио Теккио, — сказал он, — ты сам служил на галерах, и служил, говорят, честно. Почему же теперь ты имеешь к ним такое отвращение?

— Да, синьор, я служил на галере и сражался с турками, но я был совсем взрослым. И нет другой службы, которую бы мы исполняли так охотно, как охрана наших островов и лагун от неприятеля.

— И всех владений республики… Не должно делать никакого различия между владениями государства.

— Не все одинакового разума, синьор. Я вот не понимаю, почему Венеция имеет право распространять свои законы на Кандию или на Крит, а Турции там распоряжаться вы не позволяете…

— Смеете вы там у себя, в Лидо, рассуждать о правах республики относительно ее завоеваний! Может быть, вы не признаете за ней и славы?

— Ваша светлость, я ничего не понимаю в правах, приобретенных силою. И слава, о которой вы изволили сейчас говорить, может быть, легка для сенатора, но она давит рыбацкое сердце.

— Ты рассуждаешь, дерзкий, о вещах, которых не понимаешь.

— Очень жаль, синьор, что осужденные на страдание лишены понимания.

Выразительное молчание последовало за этим ответом старого рыбака.

— Теперь ты можешь удалиться, — сказал председатель Совета Трех. — Ступай и жди непогрешимого приговора святого Марка.

— Я повинуюсь вашему приказанию, но у меня так тяжело на душе, что раньше, чем уйти отсюда, я желал бы сказать еще несколько слов о моем внуке.

— Говори о чем хочешь, о твоих желаниях или печалях, если они у тебя есть. У святого Марка одна забота — исполнять просьбы своих детей. Говори, но воздержись от непристойных речей, — добавил тихо секретарь.

— Я не привык хвалиться моими заслугами перед государством, но всему есть границы, и отеческая любовь берет верх над скромностью. Благородные синьоры, вы богаты, могущественны, почитаемы и не знаете испытаний, которые выпадают на долю бедных. Я служил на галерах и потерял там сыновей одного за другим. И я решаюсь вам сказать, что если старый служака не имеет никого, кто бы мог прокормить его, то Венеция обязана о нем позаботиться и не должна забывать, что и у лагунского рыбака есть сердце, как и у дожа на троне.

— Можешь удалиться, — сказал один из Трех.

— Я еще не кончил, синьор, и мне хочется сказать несколько слов о лагунских рыбаках, до какой степени они возмущаются действиями республики, безвинно отправляющей детей их на галеры.

— Послушаем, как они возмущаются…

— Благородные синьоры, я не буду повторять в точности их слова, чтобы не оскорбить ваш слух. Но они говорят, что святой Марк не должен делать различия между своими подданными и обязан выслушивать одинаково самого бедного, как и богатого.

— Да смеют ли они так рассуждать?

— Не знаю, синьор, смеют ли, но в этом глубокая истина. Мы, бедные лагунские работники, не роптали бы на свою судьбу, если бы Сенат признавал за нами человеческие права. Не всем на роду написано одинаковое счастье, но человек не имеет права осуждать на гибель невинные создания.

— Ты можешь удалиться, — сказал судья.

— Мне бы не хотелось, — продолжал Антонио, — чтобы человек моего сословия сделался причиной взаимного недовольства между правителями и подчиненными. Однако, я не мог не попросить о своем ребенке; но вы остались глухи к моей просьбе, вы даже отвернулись от меня, когда я стал говорить о ваших правах, как-будто я не должен был защищать ребенка, вверенного мне на старости лет. Так в этом справедливость святого Марка! Нет, эта черствость и пренебрежение к правам бедных допустимы только у какого-нибудь судьи из Риальто!

— Ты кончил, Антонио? — спросил нетерпеливо судья.

— Я знаю, что я вас утомил; я вам много сказал, потому что, хотя я вас и не знаю, но я предполагаю найти среди вас человека, ответственного перед врученным ему сокровищем. Напрасно вы говорите о справедливости, когда вся тяжесть вашей власти падает на самых слабых! И хотя вы сами можете ошибаться, зато самый бедный из гондольеров знает…

Джакопо остановил его в это мгновение, закрыв ему рукой рот.

— Кто тебе позволил прерывать жалобы старика? — спросил его мрачно судья.

— Непристойно такому собранию слушать неуважительную речь рыбака, сиятельный сенатор. Да и он сам потом поймет, когда будет хладнокровней.

— Святой Марк не боится правды. И если он хочет еще что-нибудь сказать, пусть говорит.

Но на Антонио напало раздумье. Он стоял смущенный, с опущенными глазами и молчал.

— Если я вас обидел, благородные господа, — сказал он, наконец, тихим голосом, — прошу вас забыть, что я сказал здесь лишнего; я не умею сдерживать свои чувства и, говоря правду, восстанавливаю против себя.

— Ты можешь удалиться.

Стражи приблизились и, повинуясь знаку секретаря, вывели Антонио и его спутника из залы. Секретари последовали за ними, и только трое тайных судей остались в зале, чтобы вынести свой приговор.