В Венеции

Глава XV

Луна освещала купола и кровли Венеции. Бухта блестящей каймой облегала внешнюю часть города, и эта естественная рама была, пожалуй, красивее самой картины, потому что в эту минуту, как бы ни была богата Королева Адриатики памятниками, пышностью дворцов и всем, чем она обязана искусству и промышленности, все это отходило на второй план перед величием ночи.

Небо было усеяно звездами. Внизу лежало спокойное Адриатическое море. Ни шум весел, ни веселый смех, ни мелодичное пение — ничто не нарушало тишины. Город и лагуны, залив и высокие Альпы, бесконечные равнины Ломбардии и лазурь неба, — все наслаждалось торжественным покоем.

Вдруг появилась гондола. Выйдя из городских каналов, она направлялась в море, придерживаясь ближе южных выходов из залива и острова святого Георгия. Сильная и опытная рука управляла гондолой; быстрота, с которой она подвигалась, свидетельствовала, как спешил ее хозяин. Гребец часто оборачивался назад, как бы боясь погони, и потом снова внимательно всматривался вдаль, ища что-то впереди.

Наконец, черная точка показалась на волнах, и мелодичные звуки отдаленной песни разнеслись по лагунам. Это пел человек на барке. Мотив был хорошо известен всем рыбакам и гондольерам, и особенно тому, кто ее слушал в этот момент.

Гондольер сделал несколько сильных ударов весла и очутился рядом с баркой.

— Ты сегодня рано выехал на рыбную ловлю, Антонио, — сказал гондольер, переходя в барку старого рыбака, — а другие на твоем месте, после свидания с Советом Трех, долго не могли бы уснуть.

— Нигде рыбак не может так свободно беседовать с своей совестью, Джакопо, как здесь, на лагунах. Но с некоторого времени я так был занят мыслью о моем внуке, что забыл про все остальное, даже про еду. А если я ужу теперь, в необычный час, так это оттого, что человек не может жить одним горем.

— Я думал о твоем положении, Антонио; вот возьми эту корзину, здесь есть кой-что, чтобы поддержать твою жизнь и восстановить твою бодрость; вот далматский хлеб, вино из южной Италии и винные ягоды с Востока; поешь и соберись с силами, — сказал браво, вытаскивая корзину из своей гондолы.

Рыбак кинул завистливый взгляд на корзину с едой, но не выпустил удочки.

— Это ты сам от себя принес мне, Джакопо? — спросил он.

— Антонио, прими это от человека, который уважает тебя за твою честность и храбрость.

— И все это куплено на его заработанные деньги?

— Иначе не может и быть, ведь я не побираюсь по городу. Так ешь скорей, поверь, все я предлагаю тебе от чистого сердца.

— Убери эту корзину, Джакопо, и не искушай меня, это выше моих сил.

— Почему ты не хочешь поесть?

— Я не могу питаться тем, что стоит пролитой крови…

Протянутая рука Джакопо упала, как-будто пораженная молнией. Антонио взглянул на собеседника и, несмотря на всю твердость своих убеждений, смутился под гордым взглядом Джакопо.

— Я сказал так, Джакопо, потому что привык говорить то, что думаю. Но поверь мне, я так говорю не из ненависти, а из жалости к тебе; после моего внука я более всех жалею тебя.

Браво ничего не ответил и тяжело вздохнул.

— Джакопо, — продолжал рыбак заботливым тоном, — не сердись на меня за то, что я тебе сказал. Жалость бедного и страдающего не похожа на презрение богатого и знатного человека. Твоя печаль мне дороже твоей радости.

— Перестань, старик, и ешь безбоязненно: все это было куплено на честный заработок.

— Не надо, Джакопо. Мы, рыбаки, привыкли ложиться без ужина.

Браво перестал настаивать на своей просьбе. Приняв обратно корзину, он задумался над тем, что произошло.

— Неужели ты только для этого и ехал сюда? — спросил Антонио, желая смягчить свой отказ.

Этот вопрос, казалось, напомнил браво причину его поездки. Он поднялся и внимательно огляделся кругом. Он вглядывался больше в сторону города. Невольная дрожь выдала его удивление и испуг.

— Посмотри, там, кажется, военная лодка? — спросил он поспешно, протягивая руку в сторону города.

— Да, пожалуй, правда. Это не могут быть рыбаки: час еще ранний; но с некоторого времени ловля стала очень неудачной, да еще вчерашний праздник отвлек многих от работы. Так уж положено, что бедные работают, а патриции едят.

Браво тихо опустился на скамью и беспокойно посмотрел в лицо своего спутника.

— Ты уж давно здесь, Антонио?

— Не больше часа. Помнишь, когда нас отпустили из замка, я тебе рассказал о моей бедности. Обыкновенно это место считается самым лучшим для рыбной ловли, а вот сегодня я понапрасну бьюсь здесь. Да, голод не тетка, но и его приходится переносить, как и другие страдания… Джакопо, ты привык к обращению патрициев, которые меня допрашивали. Как ты думаешь, послушаются они рассудка? Надеюсь, я не повредил моему делу тем, что говорил с ними откровенно, как с людьми, имеющими сердце?

— Сенаторы не имеют его. Ты не представляешь себе ясно душевного склада этих патрициев. В тесной беседе они в лучших выражениях будут отзываться о человечестве и о справедливости. Но когда они собираются вместе, чтобы защищать интересы своего Марка, то делаются бесчувственнее камня и бессердечнее зверя.

— С тобой сегодня тяжело говорить, Джакопо. Мне не хочется быть несправедливым даже к тем, кто мне выказал несправедливость. Сенаторы тоже люди и имеют человеческие чувства.

— Антонио, ты сам много страдал, поэтому чересчур снисходителен к другим. Сенаторы не умеют жалеть: их детей не берут в гребцы на галерах, их надежды не бывают обмануты законами неумолимого господина, им не приходится плакать от развращения их детей, осужденных жить с отбросами общества.

— Джакопо, люди разные: один велик, другой мал, этот силен, а тот слаб; есть люди очень честные, есть подлые.

— Послушай, Антонио, что я тебе скажу: ты их оскорбил своим разговором, и ты в опасности в Венеции. Они все простят, кроме жалоб на их несправедливость.

— Неужели они захотят повредить человеку, который ищет своего ребенка?

— Если бы ты был какой-нибудь патриций, лицо с положением, то они потихоньку подкопались бы под твое богатство и репутацию, прежде чем ты мог бы стать опасным их системе. Но так как ты беден и слаб, то они уничтожат тебя без всяких церемоний… Посмотри, а лодка-то сюда подвигается очень быстро. Вид ее и движения мне что-то подозрительны.

— Да, это не рыбацкая лодка; она с каютой, и на ней несколько гребцов.

— Это правительственная гондола! — воскликнул Джакопо, поднимаясь и прыгая в свою гондолу. Подумав немного, он добавил:- Антонио, нам лучше расстаться.

— Твои опасения вполне естественны, — ответил рыбак спокойным голосом. — И мне жаль, что ты имеешь причины бояться. Бедный Джакопо!

— Антонио, снимайся скорее с якоря. Я знаю эту гондолу. Люди на ней лживы, как демоны… Но мне больше нельзя с тобой оставаться, я удаляюсь.

Гондола продолжала приближаться и привлекла к себе внимание старика. Джакопо въехал в блестящую полосу лунного света, которая, ослепляя глаза, мешала различить, что находилось на ее протяжении. Когда рыбак увидел, что браво исчез, он улыбнулся и вздохнул свободнее.

— Пусть они подъехали бы ко мне, — прошептал он. — Тогда у Джакопо было бы больше времени, чтоб скрыться. Должно быть, бедняга, оставив замок, успел нанести еще удар кинжалом, и теперь Совет не хочет больше ему прощать…

Антонио замолчал, потому что казенная гондола с шумом остановилась около его лодки, человек из гондолы перешел к нему, и гондола мгновенно, отъехав на некоторое расстояние, остановилась неподвижно.

Ночь была светлая, и рыбак мог разглядеть одежду и внешность босого кармелита. Монах казался сильно смущенным быстротою всего происшедшего. И еще большее смущение и удивление выразились на его поблекшем лице, когда он увидел перед собой в лодке седого, смиренного старика.

— Кто ты такой? — спросил он с удивлением.

— Лагунский рыбак Антонио.

— Чем навлек ты на себя гнев Сената?

— Я сам честен и готов быть справедливым к другим. Если это оскорбляет старших, то они заслуживают не зависти, а жалости.

— Виноватые никогда не сознают своей вины, а считают себя обиженными.

— Скажите это патрициям: они нуждаются в советах.

— Послушай, в твоих словах слышатся гордость и озлобление.

— Вы, может быть, приехали сюда исповедать осужденного?

— Да. Это мне поручено… Я сожалею об этом. Если то, чего я так боюсь, справедливо, то я еще больше жалею, что пожилой человек, как ты, навлек на себя гнев Сената.

Антонио улыбнулся и посмотрел в сторону полосы лунного света, в которой скрылась гондола браво.

— Отец, не беда сказать правду человеку вашего сана. Не правда ли, вам сказали, что здесь в лагунах есть преступник?

— Ты не ошибся.

— Не легко узнать, удовлетворен или недоволен святой Марк, — продолжал Антонио с спокойным видом, поправляя свою удочку. — Он долго терпел того, кого теперь ищет. У Сената есть свои причины, недоступные пониманию темного люда… Но все-таки можно пожалеть, что республика с самого начала не отвлекла молодого человека от его худого ремесла.

— Ты говоришь о ком-то другом. Так ты не тот преступник, которого сейчас ищут?

— Я убивал только на войне. Сейчас, однако, здесь был один, который не мог бы сказать того же самого…

— Где же он?

— Он уехал; отсюда он недалеко, но его не легко догнать.

Монах сел и опустил голову.

— Вам досадно, отец, что преступник исчез?

— Наоборот, мой друг, я рад, что избежал этой тяжелой обязанности. Надо позвать приехавших со мною агентов правительства и сказать им, что сейчас они не могут исполнить то, что им поручено.

Монах дал знак гребцам подплыть. Двое вошли в лодку рыбака и помогли монаху перейти в правительственную гондолу.

— Получил осужденный отпущение? — спросил тихим голосом тот из вошедших в лодку, который казался начальником.

— Здесь произошла ошибка, — так же ответил монах. — Тот, кого ты ищешь, скрылся, а это рыбак Антонио, человек, не способный оскорбить святого Марка. Браво уплыл к острову святого Георгия, и его надо искать в той стороне.

Офицер не стал долее задерживать монаха и дал ему войти в каюту гондолы… На нос рыбачьей лодки была закинута петля, чтобы взять лодку на буксир. Якорь лодки Антонио был поднят в то же мгновение, затем что-то плеснуло, словно тяжелое тело упало в воду, и обе лодки, гонимые сильными ударами весел, быстро пошли по направлению к берегу. Прежнее число гребцов управляло гондолой с черной каютой, похожей на катафалк. Лодка рыбака плыла сзади пустая…

Шум первого удара весел и падения в воду тела Антонио слились в один звук. Когда через несколько секунд спустя рыбак показался на поверхности воды, — он был один посредине широкой и недвижимой водной скатерти. У него мог бы быть луч надежды, если бы башни Венеции не были так далеко, и, кроме того, его силы не были бы истощены голодом и усталостью. Обе лодки стремительно уходили к городу; Антонио повернулся в другую сторону и, употребляя все силы, чтобы удержаться на воде, старался отыскать на поверхности воды черную точку, в которой раньше узнавал лодку браво.

Джакопо с большим вниманием следил за всем происходившим на лодке Антонио. Благодаря своему выгодному положению, он мог наблюдать, не будучи замеченным. Он видел, как монах встал, как гондола подъехала к лодке; он слышал всплеск, более громкий, чем от работы весла; наконец, он увидел, как гондола увозила пустую лодку Антонио. И как только гондольеры ударили веслами по воде лагуны, Джакопо начал грести назад.

— Джакопо! Джакопо! — слабо долетело до него издали, и крик заставил его вздрогнуть.

Он знал этот голос, и понимал причину этих криков отчаяния. Браво удвоил силу, и гондола еще быстрее понеслась вдоль блестящей полосы, оставляя за своей кормой кипящую пену.

— Сюда, Джакопо! Ты идешь в сторону.

Ход гондолы изменил направление, и зоркий глаз браво увидел мельком голову рыбака.

— Скорей, милый Джакопо! Силы мне изменяют.

Плеск воды под веслами опять заглушил голос, полный предсмертного отчаяния.

— Джакопо! Я здесь, милый Джакопо!

— Я еду, еду!

— Джакопо! Дитя мое! Внучек!

Вода вскипела; рука показалась в воздухе и мгновенно исчезла. Гондола подплыла к месту, где показалась рука; обратный удар весел остановил вздрогнувшую лодку, и вода вокруг нее вспенилась… Но, когда пена исчезла, поверхность воды была так же спокойна, как отражавшийся в ней голубой свод неба.

— Антонио! — крикнул браво.

Ответа не было. Ужасная тишина повсюду… Ничто не показалось на воде, Джакопо изо всей силы сдавил рукоять весла. Он с отчаянием смотрел во все стороны и со всех сторон видел лишь глубокий покой.