В Зарницах

ПОЛУНОЧНИКИ

Ночь меня застала в незнакомом лесу. На берегу незнакомой северной реки Пустуши. Ни дорог, ни тропинок. По моим расчётам, я должен был выйти к электростанции, откуда ушёл утром на охоту. Но тут, на берегу, куда я попал в полной темноте осенней ночи, и жильём не пахло, не то что электростанцией. «Да и та ли это река? — думал я. — Мало ли рек в этих местах. А если даже это Пустуша, то куда идти — вверх или вниз по течению?» Коротать бесконечную ночь у костра в полном безлюдье не хотелось. Лишь бы идти — что за резон.

— Давай-ка подумаем, — сказал я своему другу Димке.

Пёс обрадовался, сел рядом, лизнул мне щёку и тоже притих. «Думает». И вот, в то самое время, когда я решал, идти или не идти, Димка вскочил и насторожил уши, а потом взвизгнул и завилял своей «баранкой». Я прислушался. Оттуда, куда бежала шумная Пустуша, донёсся еле уловимый собачий лай.

— Пошли! — твёрдо сказал я Димке.

«Конечно, пошли, — ответил по-своему Димка, боднув меня лобастой головой. — Не ночевать же здесь».

Сто потов с меня сошло, а может, и того более, пока мы пробирались по скользкому глинистому берегу и пока где-то далеко-далеко мелькнул раз-другой огонёк.

Огонёк как рукой снял усталость, и даже ночь стала не такой тёмной. Какое счастье в незнакомом лесу, да ещё ночью, встретить человека! А огонёк всё ближе и ближе…

Собаки успели облаять друг друга через реку, пока я подошёл и остановился напротив костра, горевшего на другом берегу.

— Да замолчи ты! — донёсся до меня глухой бас великана, поднявшегося от костра.

Собака умолкла. Я приказал молчать Димке.

— Кто там? — недовольно крикнул бас в мою сторону.

— К вашему шалашу перебраться бы, — ответил я.

— К шалашу милости прошу, — более приветливо отозвался незнакомец.

Он отодвинул от огня таган с котелком, что-то сказал своей собаке, шагнул к реке и исчез в темноте.

Я слышал, как звякнула о камни цепь, ссунулась лодка, шебарша по песку днищем, и потом всплески вёсел.

— Где вы? — донеслось сквозь шум реки.

Я посветил фонариком. Лодка ткнулась в берег.

— Садитесь.

Я погрузился.

— Держитесь.

Я ухватился за борта.

Несколько раз скрипнули уключины, несколько раз мелькнули в темноте вёсла, разрубая воду, — и мы на другом берегу.

— Сидите, не выходите.

— Сижу, — ответил я.

Великан (теперь-то мне хорошо видно было, что это великан) вышел из лодки, взялся левой рукой за цепь и, как мне показалось, легонько дёрнул. Лодка с шумом выскочила из реки вместе со мной почти к самому костру.

— Опять не рассчитал! — с досадой сказал незнакомец.

«Вот так силач!» — удивился я. Лодка как лодка, втроём на берег не вытащишь, а тут будто в сказке, будто сама выпрыгнула из воды.

Собаки поурчали друг на друга, но скоро опустили вздыбившуюся шерсть, занялись каждая своим собачьим делом.

— Герасим Сидорович, — отрекомендовался мне новый знакомый.

— Не Воробей ли? — спросил я.

— Воробей, — смущённо ответил он.

Я до отказа закинул голову, чтобы глянуть ему в лицо.

— Располагайтесь, — сказал Воробей и неуклюже засуетился, подбрасывая в костёр дрова, ломая руками такие сучья, что впору топором рубить.

Это был тот самый инженер Герасим Сидорович Воробей, который построил на реке Пустуше межколхозную электростанцию.

Рассказывали мне, как в половодье, во время ледохода, когда разъярённая река всю свою силу показывала, озорной паренёк Егорка поскользнулся и с моста бухнул в это месиво бушующей воды и льда. Толпа людей, стоявших на мосту, ойкнула, вздрогнула, замерла.

Как быть, что делать?

Но вслед за мальчонкой, не раздеваясь, бухнул с моста в воду Герасим Сидорович. И, пока мужики выдёргивали жерди из изгороди, бегали за баграми, пока спустили лодку на воду, Воробей в километре ниже моста выплыл на берег с Егоркой.

— Однако сила у вас какая! — заметил я, когда Герасим Сидорович, будто тростник, сломал сухой можжевельник в руку толщиной. — С такой силой только на медведя с рогатиной.

— На медведя? — засмеялся Воробей. — Будь он неладен! Ходил один раз, да закаялся, чтоб ему пусто было! А силой в отца пошёл, только я против него не воробей, а воробышек. Он так меня и называл — воробышек.

«Хорош воробышек! — подумал я. — Слон ещё туда-сюда, как называли его колхозники, а то воробышек!»

— Жив он, отец-то? — спросил я.

— Нет, в тридцатом году, когда у нас здесь коллективизация проходила, кулаки из обреза застрелили. Вот в такую же тёмную ночь. Из-за угла в затылок… А хороший старик был — да, впрочем, не старик, ему тогда было всего пятьдесят лет. До коммунизма хотел дожить. И ведь дожил бы. Всё об электричестве мечтал. «Как загорится, — говаривал он, — электричество в деревне, то у нашего мужика не только в глазах, а и в голове просветлеет». Неграмотный был, а политику партии и советской власти сердцем понимал. В гражданскую войну партизанским отрядом командовал, после войны членом сельского Совета был, потом колхоз организовал, председателем выбрали, а потом… кулацкая пуля в затылок…

Герасим Сидорович умолк и глянул на меня большими синими глазами, в которых отразился свет от костра и то ли боль, то ли грусть о невозвратимой утрате.

Откуда-то налетел ветер. Вздрогнул и зашумел дремавший лес. Где-то заскрипело надломленное дерево. За рекой недовольно, жалобно прокричал филин. Плакучая берёза, стоявшая у нашего шалаша, замахала, будто плетьми, своими длинными, висячими тонкими ветвями и посыпала на нас осеннее золото. Зашумела и без того шумная Пустуша, окатывая бойкой волной огромные речные валуны. Пламя костра заметалось в разные стороны, унося вверх белый пепел, крупные, долго не гаснущие искры да жёлтые листья берёзы…

— Что не успели сделать наши отцы, сделаем мы, что не успеем сделать мы, сделают наши дети. И тогда наступит красивая жизнь! А какая?.. Мне думается, — мечтательно продолжал Герасим Сидорович, — что при коммунизме человек будет жить до ста пятидесяти, не меньше. Ну сами посудите, ведь живёт же ворон триста лет, щука и того более, а почему человек не может жить столько?

Вдруг Воробей встал, сложил рупором ладони и прокричал в темноту, куда бежала Пустуша:

— О-го-го-о!

— Кому это вы? — спросил я.

— А нашему доктору, Игнату Ильичу. Видите огонёк?

Из-за поворота реки действительно показался мелькающий огонёк.

— Рыбачит он ночью, что ли?

— Нет, от Егорки едет, — улыбнулся Герасим. — Есть тут у нас мальчонка, лет двенадцать ему. Ну бес, а не парень! Дважды тонул, а неделю назад под трактор попал. Думали, конец ему, изувечило так, что доктор в больницу не решился везти, вот и лечит его на дому. День в больнице, а на ночь туда, к Егорке, и так всю неделю. И, когда он спит, не знаю. Вот профессия, скажу вам, так профессия! Душу-то человека и то меняет. Ведь Игнат не знает ни дня ни ночи и не жалуется, что тяжело. И нет у него даже слова «нет» или «не могу», а есть одно «надо», «должен». Действительно, труд за совесть. Вот так будет и при коммунизме — труд за совесть.

Герасим Сидорович глянул на часы и опрометью бросился к реке.

— Чуть не опоздал! — на ходу крикнул он мне.

От реки он возвратился, держа в руках палку метра два длиною, разделённую чёрными чёрточками.

— Видите, что делается, — обратился ко мне Герасим: — за один час вода скатилась на пять сантиметров. Ох, и характер у этой Пустуши! Прошли дожди — из берегов вышла и будто зверь разъярилась, а через сутки местами дно покажет. Но ничего, справимся.

— Для чего это? — не понял я.

— Как — для чего? — удивился инженер. — Ещё одну электростанцию будем строить, и вот я изучаю, как говорится на нашем языке, «режим реки», характер её изучаю, чтобы было видно, с какого бока к ней подойти.

А огонёк на реке всё ближе и ближе.

— Салям алейкум! — донеслось до нас.

— Салям, салям! — засмеялся Воробей. — Давай нажимай на вёсла!.. На Кавказе доктор много лет в армии служил, — пояснил мне Герасим Сидорович, — и теперь от него не услышишь «привет» или «здравствуйте», а все «салям» да «салям»…

— Давно вы с ним знакомы? — спросил я.

— С Игнатом-то? — удивился инженер. — С детства. В одной деревне выросли. В одной школе учились. А потом разъехались. Он — на Кавказ, я — на Дальний Восток. Прошли десятки лет, и, не сговариваясь, опять в родные места пожаловали… Причаливай, Игнат!..

Мы сидим втроём у горящего костра, едим горячую уху и ведём самые обыкновенные разговоры: про рыбу, которая водится в местных реках, про птицу, зверя, про ракету, что сфотографировала обратную сторону Луны.

Лес притих, будто слушает нас. Только берёза нет-нет, да и пошевелит ведьмиными мётлами и посыплет на нас золотом листьев.

— Интересный разговор у меня сегодня с колхозниками был, — замечает доктор. — «Сколько, спрашивают, эта ракета обошлась государству? Ну, хотя бы не в рублях, а в тысячах». — «Сколько, отвечаю, не знаю, но немало». — «А чем же окупится этот расход?» И, пока я собирался с мыслями, как это объяснить, Степан Фомин возьми да и рассуди по-своему. Да как! «Верой в силу советского человека окупится, — сказал он. — А вере человека в свои силы цены нет».

— Философ! — засмеялся Воробей. — Настоящий философ.

— То-то! — подмигнул доктор. — С таким философом ты, Герасим, каждый ручей, не то что реку, заставишь на колхозников работать.

— И заставим, — подтвердил Герасим Сидорович. И, помолчав, повторил: — «Вере человека в свои силы цены нет»… А здорово рассудил наш полевод, а?.. Да, чуть не забыл! — вспомнил Воробей. Сегодня встретил Александра Сергеевича — это наш учитель по русскому языку, — пояснил мне Герасим Сидорович. — Ну что за милый и прекрасный человек! Ему уже за семьдесят, а радость жизни и юмор не покидают его. Я ему кричу: «Здравствуйте, Александр Сергеевич!» — а он в ответ: «Филипп — два пэ, Кирилл — два эл». Ведь не забыл, помнит. Кажется, я ещё в пятом классе учился, и у меня никак не ладилось с написанием этих слов: то в Филиппе поставлю одно «пэ», то в Кирилле одно «эл»… Помнит!

— У меня тоже была история, — перебил доктор. — Как-то в слове «длинношеее» я поставил в конце четыре буквы «е», а Александр Сергеевич, проверяя работу, во всю страницу, да ещё красным карандашом пятое «е» вкатил. Ну было смеху!.. Кстати, как его здоровье?

— Да ничего, бодрый. Кланялся тебе и говорил: «Пойду к этому длинношеему омолаживаться».

— Так и сказал к «длинношеему»?

— Так и сказал.

— Тоже не забыл. Завтра утром наведаюсь к нему.

И пустились друзья в воспоминания, а вместе с ними и я. Пионерские, комсомольские годы живыми картинами пошли перед глазами. Одна за другой.

— А помнишь, Игнат, — не унимался Воробей, — как ты на одном из отрядных сборов вот здесь, на берегу реки, повязал мне пионерский галстук? Сколько было радости! А потом, года через три, ты уезжал в город, и я принял от тебя отряд. Сборы весной и летом проводили тоже здесь, и жгли костёр вот под этой берёзой. А какие песни пели, Игнат, помнишь?

Доктор кашлянул, заправил выбившуюся из-под шляпы седую прядь волос, подбросил дров в костёр, толкнул инженера в плечо и весело начал:

Мы подхватили и все трое запели, да так, что лес зазвенел:

За песней мы не слышали, как к нам подъехал мотоциклист.

— Игнат Ильич! — переведя дух, заговорил молодой парень. — Скорее в больницу! Тётку Марью бык насквозь рогом пропорол, не знаю, жива ли…

Доктор уехал.

Заложив руки за спину, крупными шагами ходит взад и вперёд взволнованный Герасим Сидорович и с жаром говорит мне:

— Вот профессия, скажу вам, так профессия — круглые сутки людям нужен! А?