Вчера Сегодня Никогда

ВЫБОР ДААТЧИ

Кое-гто о революционной радикальности современного искусства

Гости съезжались на Daatchia. Daatchia, так называется моднейший арт-клуб, в здании старого хлебозавода двадцатых годов прошлого века, расположенный на окраине восточного Лондона. Входя в ряд промышленных предприятий, давно уже превращенных в различные бизнес-центры, этот хлебозавод был яблоком раздора между алчными строительными фирмами и комитетом по охране национального наследия, так как он был объявлен памятником архитектуры ар деко, поэтому комитет упорно противился его сносу. Он долго стоял пустой, торча черной махиной посреди растущего благополучия. Время от времени там пытались угнездиться художественные сквоты и несколько раз проводились съемки арт-хаузовских фильмов, получивших определенную известность в узких кругах. Недавно бизнес и общественность пришли к компромиссу, хлебозавод был передан в частное владение с разрешением реконструкции, но при условии, что общий вид экстерьера и интерьера будет сохранен. Сохранение интерьера оказалось очень условным, большая часть помещений была перепланирована и отдана под конторы, но один этаж, специально, чтобы показывать прессе и комиссиям, был оставлен относительно нетронутым. Его отвели под ресторан клубного типа, время от времени проводящий закрытые культурные мероприятия, вроде показов радикальной моды и чествований радикальных знаменитостей, очень хорошо разрекламированные. Они, эти мероприятия, служили громоотводом для общественного мнения, решая задачи гораздо более крупные, чем реабилитация переоборудования какого-то хлебозавода.

Этаж, впрочем, как и все остальное здание,, принадлежал всемирно известному арт-дилеру Эрику Даатчи, последнее время определявшему мировую художественную политику. Выставки, им устраиваемые, всегда были прорывом вперед, к новым горизонтам, они открывали новые имена, создавали новые репутации, и художники, отмеченные вниманием Даатчи, носили его клеймо с гордостью породистых псов, демонстрирующих на своих ошейниках заработанные ими медали. Стая молодых британцев, выпущенная им на мировой рынок после знаменитого шоу «Британия 2000», стала почти такой же гордостью острова, как и Битлз. Ну, не такой же, конечно, но - почти. Во всяком случае, художественный застой Альбиона они всколыхнули, и о молодом британском искусстве заговорили столь интенсивно, что по произведенному эффекту на мировую общественность «Британию 2000» сравнивали с показом Тернера и Констеб-иа в Париже девятнадцатого века и с появлением на мировой сцене британского поп-арта в начале 60-х.

Для художественной общественности Даатчи был фигурой мифологической. Впрочем, его занятия арт~бизнесом не исчерпывались, отнюдь не исчерпывались, зато именно они гремели так, что все остальное как-то растворялось в сиянии его художественной славы. Создание Daatchia было частью большого проекта, и ее планирование он заказал известнейшему архитектору, славному своим вмешательством в пространство многих культурных памятников. Кто-то этим вмешательством был недоволен, но имя архитектора было у всех на слуху, так что в заказах у него не было недостатка/Особенно к нему любили обращаться компании, получившие подряды на большие стройки в центрах старых городов: имя этого архитектора обладало достаточным весом, чтобы оправдать любые жертвы, приносимые во имя движения прогресса, и заткнуть глотки его реакционным противникам. Из-за популярности, заставляющей его постоянно давать интервью, времени у архитектора совсем не было, так что его деятельность уже давно свелась к тому, что он просто ставил свое имя на многочисленных, похожих друг на друга как близнецы, планах, вылетавших из его конторы, в которой работала большая интернациональная команда, набранная из выпускников архитектурных академий всего земного шара. Эта контора носила имя Школы и была весьма престижна, хотя платили за работу в ней весьма умеренно.

Daatchia являла прекрасный пример подобного коллективного творчества. Стены и перегородки были снесены, чтобы максимально увеличить пространство, была обнажена кирпичная кладка, идеально отшлифованная, белесо-красная, служившая фоном для неправильной формы штукатурных панно, расписанных известной художницей фресками, подражавшими уличным граффити. Эти панно, имитирующие атмосферу сквота, выкопанного из-под пепла, были написаны так, что часто встречающиеся в них слова fuck и suck напоминали о латинских надписях на стенах Помпеи. Для атмосферы было оставлено несколько старых цеховых агрегатов, покрашенных тусклым серебром, а середину занимал длинный конвейер подчеркнуто функционального вида. В общем, все выглядело крайне благородно.

Зала наполнялась дамами и мужчинами, приехавшими со всех концов света. Там были практически все отборщики международных Биеннале, от Албании до Флориды, многие известные галеристы, весь цвет современной арт-крити-ки, директора центров всех и всяческих искусств, бессчетное количество кураторов, а также несколько коллекционеров. Все были немного возбуждены, так как большинство прибыло на Daatchia прямо из аэропорта, кто из Сан-Паулу, кто из Стамбула, да и к тому же нервы взвинчивали вспышки камер репортеров, собравшихся перед нходом в клуб в большом количестве, так как прошел слух, что на сегодняшнем событии появится сама Мадонна, и репортеры, коротая время, фотографировали на всякий случай всех прибывших. Слух оказался ложным, Мадонна так и не появилась.

Даатчи, Даатчи, Даатчи, шелестело среди толпы как экзотическое заклинание, столь же непонятное, сколь и привлекательное. Видно было, что повторять это звукосочетание доставляет прибывшим физическое удовольствие. Оно звучало как «сезам» Али Бабы, служа пропуском в сияющие пещеры успеха и известности, вполне заменяющим современности райские кущи с их утомительным бессмертием. Заставляя слегка задержать дыхание при его произнесении, оно рождало ощущение близости почти интимной: вдох-выдох, вдох-выдох, выдох-вдох, Даатчи, Даатчи, Даатчи, глаза блестят, вздымалась грудь, особенно у арт-критиков и кураторов, большинство из которых были женщины, поголовно одетые в черное, так что со стороны все сборище немного походило на похороны сицилийского мафиози. Слегка разбавленные парой-другой директоров музеев современного искусства, одетых casual, в твидовые и вельветовые пиджаки, а то и просто в красный свитер.

Экзальтация избранной публики была вполне понятна. Событие, собравшее интеллектуальную элиту, было из ряда вон - сегодня предполагался показ под названием «Выбор Даатчи», демонстрирующий надежду третьего тысячелетия, молодых художников, отобранных среди тысяч и тысяч, представляющих The World Today, сегодняшнюю планету, всего в количестве шестидесяти девяти штук. Это был предварительный показ, перед грядущей выставкой, которая должна была определить будущее всего актуального искусства на много лет вперед, так как в актуальности отобранных шестидесяти девяти уже никаких сомнений не было, в то время как оставшимся за бортом свою актуальность еще придется долго доказывать. Заодно, на этом же показе, галереям и центрам была предоставлена уникальная возможность получить права на работу с отобранным материалом. Да, такого никто не мог себе позволить, кроме Даатчи, великого Даатчи...

Мало-помалу порядок установился. Коллекционеры заняли свои места по диванам. Около их составился кружок из кураторов и критиков. Партии учредились. Оставалось на ногах несколько молодых людей, фоторепортеров; и смотр каталога заменил общий разговор. Каталог был составлен кучеряво. Впереди шло несколько эссе нескольких модных мыслителей, объяснявших общий смысл мероприятия, призванного установить единство многообразия в художественном мире и наконец-то окончательно ответить на экзистенциальные вопросы: откуда мы пришли? кто мы? куда мы идем? - заданные Полем Гогеном еще в 1891-1898 годах в его картине, теперь хранящейся в Музее изящных искусств, Бостон. Затем шел собственно каталог грядущей выставки, перечисление произведений каждого из отобранной шестидесяти-девятки, предваряемое большой фотографией автора, кратким послужным списком и забористой характеристикой его актуальности. Критики и кураторы жадно, а коллекционеры с подчеркнутым безразличием впивались взглядом в неизвестные фамилии, стараясь запомнить их, чтобы потом щегольнуть своим знанием.

...Да-да, я помню, на прошлой Биеннале... С этой литовкой меня познакомил... Нет, все же будущее за корейцами... Что вы, я была прошлым летом в Средней Азии, вот там... Талантлив, ничего не скажешь, но... Да, и мне тоже надоела эта чистая концептуальность в духе Барбары Кру-гер... Норман мне сказал... Ну подумайте сами, этот Гуггенхайм, кому он сейчас нужен... Да, его инсталляции на Документе были потрясающими, это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой, как у Ив Кляйна, и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки... Бесподобный минимализм, так актуально!.. Милая, это пестро, это для Майами... А мне сказал Норман... Нет, вы знаете, Киасма скучна... Жи-жек, это вчерашний день, это так провинциально... И эти русские коллекционеры... Вы знакомы с Мирамоту Умасаки?.. Уныло, как венецианская Биеннале... Да эти инсталляции они пекут уже целыми деревнями, как австралийские аборигены свою абстрактную живопись... Мне Норман сказал...

Около окна сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий куратор из Сан-Паулу, казалось, живо наслаждался прелестию происходящего. С восхищением глядел он на серое, бледное небо, на величавую Темзу, озаренную светом неизъяснимым, от реклам и окрестных небоскребов, и на здание Tate Modern, рисующееся в прозрачном сумраке. «Как хороша ваша лондонская художественная жизнь, - сказал он наконец, - и как не жалеть о ее прелести даже под небом моего отечества?» - «Что касается до художественной жизни, - отвечал ему другой, - то дабы не употребить во зло доверчивости иностранца, я расскажу вам...» И разговор принял самое сатирическое направление. В сие время двери в залу отворились, и Даат-чи взошел. Он был не в первом цвете молодости. Правильные черты, большие черные глаза, живость движений, самая странность наряда, все поневоле привлекало внимание. Критики и кураторы встретили его с какой-то подобострастной приветливостью, коллекционеры с заметным недоброжелательством; но Даатчи ничего не замечал; отвечая криво на общие вопросы, он рассеянно глядел во все стороны; лицо его, изменчивое как облако, изобразило досаду; он сел подле важного директора музея Г. и, как говорится, se mit a bouder.

Вдруг все смолкли и обернулись к конвейеру в середине зала. Раздался резкий звук фанфар, и по пришедшему в движение конвейеру прошествовал самый радикальный директор самой Королевской из всех Академий, в красном свитере, но в парике и при шпаге, так как недавно он получил пэрство, чем необычайно гордился. Он подошел к тут же воздвигнутой бесшумными служителями трибуне, взошел на нее и объявил:

Номер первый. Агнес Артель, родилась в 1974-м, в Липтауне, Миннесота, живет и работает в Нью-Йорке, волосы светлые, некрашеные, вьющиеся, глаза голубые, рост 164, вес 55, размер груди... объем бедер....

Далее следовало перечисление выставок с ее участием, и на конвейере появилась Агнес, медленно плывущая, в простенькой белой маечке и джинсах, а за ней плыли ее произведения, большие полотна с изображением колючек и мужских гениталий, утыканные настоящими шипами и волосами. Часть публики аплодировала, часть же, самая важная, тут же назначала цену по переговорным устройствам. Пока Агнес со своим творчеством проплывала по залу, директор бубнил:

– В предметных изображениях Агнес, придавая традиционализму современное звучание, создает особое поле напряжения, наводящее на размышления о провокативности виртуальной реальности естественного, несущего в себе скрытую угрозу, ощутимую в идеальности Возвышенного, воспетого классическим американским искусством. Как урожденная американка, она продолжает линию, идущую от изображений первых переселенцев Бингама с их жестокой мужественностью, через размах клаустрофобии Уайета, к одержимости усложненностью простоты Ричарда Эстеса...

Во время декламации Агнес поворачивалась, поднимала руки и ноги, с естественной грацией Красоты по-американски демонстрируя свой талант придавать традиционализму современное звучание. Достигнув края конвейера, Агнес с легкостью соскочила с него, отойдя влево, и остановилась, в то время как служители бесшумно унесли ее произведения вправо, за занавеси. Все было так замечательно устроено, что и покупатель Агнес, и цена, за нее заплаченная, оставались неизвестными. Номер второй. Симон де Боннекруа, родился в 1972-м, в Остенде, Бельгия, живет и работает в Париже и Сингапуре, волосы каштановые, глаза зеленые, рост 184, вес 73, телосложение сухощавое, гимнастическое, объем... размер-Живопись и скульптура Симона де Боннекруа анализирует ценностную шкалу общества потребления. Балансируя на грани ироничного восхищения эстетикой яппи и пафосного обличения современности, Боннекруа создает многослойные сатирические нарративы, превращающиеся в гениальный апокалипсический комментарий современного социума. Смешивая эстетику арт брют со стилем рекламных брошюр, он меняет иерархию живописной софистики, доводя ее до самоотрицания, превращающего эстетизирован-ную живописность в пропаганду мультяшных форм обыденной глянцевой красоты...

Симон, одетый в одни черные рабочие штаны, грациозно балансировал на подиуме конвейера, как на грани ироничного восхищения с па-фосным обличением, показывая залу свое поджарое тело, а за ним двигались его произведения, наклеенные на холсты с изображением пальм, моря и песка макеты современных гостиниц, обнажающих внутренние неприглядные гостиничные тайны. Симон присоединился к Агнес.

Номер третий. Родился, рост, волосы, цвет... соединив в себе влияния абстрактного искусства и графики арт деко произведения завораживают обманчивым колебанием между эфемерностью и определенностью... Номер двадцать восьмой... цвет, рост, размер... слоганы, нервно набросанные на коллажи стрит-арта из пульверизатора, превращают гневное обличение в стройную созерцательность, созвучную религиозным мантрам... цвет, рост, размер... использует средства, отражающие борьбу черного континента с вожделением Запада, символизируемого блестками, рассыпанными по произведениям... цвет, рост, размер-эффект зловещности, сближающий в работах глубоко личные переживания автора с общей тревогой культуры постиндустриального общества... цвет, рост, размер...

Так все шестьдесят девять. Понимая, что публика устает от изобилия впечатлений, художники старались, как могли. Один пуэрториканец, создавший инсталляцию Fuck your Order из газетных вырезок с политическими новостями, художественно заляпанными спермой, дажехде-лал стойку на голове. Его, правда, сочли вторичным, а наибольшим успехом пользовалась пара корейцев, выехавших под одним номером, стоя на плечах один у другого, с серией одинаково окрашенных белым полотен с одной черной точкой, поставленной каждый раз в новом месте; камбоджиец, родившийся в Пномпене, с огромными изображениями Будд, составленных из кукольных трупов, раскрашенных подтеками настоящей крови; и изящная кенийка, представившая огромные влагалища дивной красоты, сплетенные из засушенных тропических цветов, плодов и фруктов. Кенийка, правда, была лондонская, камбоджиец ни в каком Пномпене не родился, а папа его был вообще состоятельный француз, корейцы же уже давно проживали в Сан-Франциско. Впрочем, это все несущественные детали, и когда на подиуме появился последний художник, китаец Ханг Ху Янг, совершенно голый, со своими красными бумажными тиграми фаллической формы с лицами Мао, «обнажающими беззащитность коммунистической мужественности», как комментировал их директор Академии, зал разразился дружными рукоплесканиями.

Усталая, но довольная, публика расходилась. Художники были выведены в вестибюль по другой лестнице и там дожидались своих новых хозяев, сажавших их в «ягуары» и «мерседесы», чтоб увезти к новой жизни. Китаец достался московской галеристке, единственной, пришедшей на Daatchia в розовом и в бриллиантах, чем вызвала всеобщий интерес. Она бережно кутала свое приобретение в норковое манто, и красный «альфа-ромео» уносил Ханг Ху Янга прямо в аэропорт, к неведомому, а Темза светилась светом неизъяснимым, и шел мелкий, зябкий дождь за окнами машины, и вдали, в прозрачном сумраке маячил силуэт Tate Modem, с горящими яркими огнями окнами ресторана на верхнем этаже, где шел банкет по случаю очередного открытия, и рядом бился на ветру огромный кумачово-красный плакат с надписью «Выбор Эрика Даат-чи», анонсирующий грядущую вскоре выставку.