Великая и ужасная красота

ГЛАВА 26

Настает наконец день приезда родственников. В моем личном словаре нет подходящих слов для описания подобных событий, но если все же попытаться отобразить суть происходящего, то это звучало бы примерно так:

Родительский день. Скучнейшая из всех школьных традиций; день, когда родственникам девочек разрешено явиться с визитом, в результате все разочарованы и никого это не радует.

Я аккуратно причесываю волосы, тщательно одеваюсь, прихорашиваюсь и стараюсь добиться полного совершенства… ну, насколько это возможно. Но в душе у меня продолжает бушевать буря после ссоры с матушкой. Я вела себя ужасно. И этой ночью я обязательно отправлюсь туда, к ней, и попрошу у нее прощения, и снова почувствую ее теплые руки, обнимающие меня…

И еще, конечно, мне хотелось рассказать родным — в особенности отцу, — что я виделась с мамой. Что по ту сторону не пустота, что матушка по-прежнему жива, любит нас и все так же прекрасна, как при жизни. Она осталась такой, какой мы ее помним. Я не знала, что увижу, спустившись из своей комнаты вниз, и меня терзали надежды и желания. Отец ведь вполне мог взять и приехать, я надеялась увидеть его ухоженным и довольным, в отличном черном костюме… Он мог привезти мне какой-нибудь подарок, что-нибудь, упакованное в золотую бумагу… Он мог назвать меня своей драгоценностью, мог бы даже своими историями заставить рассмеяться вечно надутую Бригид, мог обнять меня… Он мог бы. Мог бы. Есть ли в мире опиум более сильный, чем это слово?..

— Наверное, я могла бы спуститься вниз вместе с тобой, — говорит Энн.

Я в сотый раз пытаюсь усмирить свои локоны. Они совершенно не желают аккуратно держаться на макушке, как то приличествует волосам настоящей леди.

— Ты в последние пять минут успела ужасно мне надоесть, — заявляю я, щипая себя за щеки, чтобы вызвать румянец. Но он вспыхивает — и тут же угасает снова.

Мне не хочется, чтобы Энн была рядом, потому что я не знаю, что меня ждет внизу.

— А твой брат приедет сегодня? — спрашивает Энн.

— Да, и помоги нам бог… — бормочу я.

Я не хочу обнадеживать Энн в том, что касается Тома. Два упрямых завитка снова падают мне на лоб. Нет, с этими волосами определенно что-то надо делать…

— У тебя хотя бы есть брат, на которого можно сердиться.

В зеркале на умывальнике я вижу отражение Энн, с несчастным видом сидящей на кровати; она принарядилась в свое лучшее платье, но ей некуда пойти, не с кем встретиться. Я суетилась и хлопотала о том, как бы мне получше выглядеть при встрече с родными, а ей предстояло весь день провести в одиночестве. Должно быть, день встречи был для нее самым мучительным днем…

— Ладно, — вздыхаю я. — Если тебе так хочется зря помучиться, можешь пойти со мной.

Она даже не произносит слов благодарности. Мы обе прекрасно понимаем, что с моей стороны это всего лишь жест милосердия, вот только кому была оказана милость, я пока что не могу сказать. Я чуть более внимательно смотрю на Энн. Белое платье натянулось на швах на ее полноватом теле. Пряди тонких волос вырвались из шиньона, упав на водянистые глаза. Энн совсем не похожа на ту красавицу, которую я видела в саду прошедшей ночью.

— Сделай ты что-нибудь со своими волосами!

Она пытается через мое плечо заглянуть в зеркало.

— А что с ними не так?

— Ничего такого, что нельзя бы было исправить с помощью щетки и нескольких шпилек. Ну-ка, сиди спокойно!

Я берусь за ее прическу. Расческа путается в прядях на затылке.

— Ой! — взвизгивает Энн.

— Терпи. Это цена красоты, — заявляю я, небрежно извинившись, хотя на самом деле никакой вины не чувствую. В конце концов, она ведь сама захотела пойти со мной.

— Цена облысения, ты это хотела сказать, наверное.

— Если не будешь вертеться, мне будет гораздо легче.

Энн внезапно замирает так, что ее без труда можно принять за каменную скульптуру. Боль напрасно недооценивают в качестве правильной мотивации. Я вкалываю в волосы Энн около тысячи шпилек, как мне кажется, чтобы ее волосы держались как надо. В общем, получилось не так уж плохо. По крайней мере, лучше, чем было, и я мысленно хвалю себя. Энн подходит к зеркалу.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю я.

Она повернула голову вправо, влево.

— Мне больше нравится по-другому.

— И это вся твоя благодарность? Надеюсь, ты не будешь весь день вот так дуться? Потому что если ты…

В комнату врывается Фелисити. Остановившись у двери, она прислоняется к косяку, изображая из себя отчаянную кокетку.

— Bonjour, Mesdemoiselles.[15] Позвольте представиться — я королева Саба. Можете не преклонять колени прямо сейчас.

Шнурки ее корсета затянуты так сильно, что грудь Фелисити заметно выдается вперед.

— Ну, что скажете, дорогие мои? Разве я не неотразима?

— Ты прекрасна, — говорю я.

Поскольку Энн замялась, я незаметно толкаю ее ногой.

— Да, прекрасна, — повторяет она, словно эхо.

Фелисити улыбается так, словно только что открыла целый новый мир.

— Он приедет! Я дождаться не могу, когда же он наконец увидит, какой леди я стала!

Она кружится по нашей спальне.

— И, разумеется, вы должны с ним познакомиться. Уверена, он вас очарует. Мне хочется, чтобы он знал: у меня здесь все в полном порядке. У вас есть какие-нибудь духи?

Мы с Энн одновременно качаем головами.

— Совсем никакого парфюма? Но я не могу спуститься вниз, если не буду чудесно пахнуть!

Настроение у Фелисити мгновенно падает.

— Вот так можно сделать, — говорю я, вытаскивая из стоящей на окне вазы розу.

Я разминаю в пальцах нежные лепестки, и на коже остается нежный стойкий аромат. Я легонько тру лепестками кожу за ушами Фелисити и на ее запястьях.

Она подносит руку к лицу и вдыхает.

— Великолепно! Джемма, ты просто гений!

Она стремительно обнимает меня и чмокает в щеку. Меня смущает эта манера Фелисити, — я чувствую себя так, словно рядом со мной обитает акула, воображающая себя золотой рыбкой.

— А где Пиппа? — спрашивает Энн.

— Уже внизу. Ее родители явились вместе с мистером Бамблом. Можете себе такое вообразить? Будем надеяться, что она сегодня выпроводит его наконец. Ну, — бросает Фелисити, устремляясь к двери, — adieu, les filles.[16] Скоро увидимся.

И, отвесив нам глубокий поклон, она исчезает в облаке надежды и аромата роз.

— Ну что ж, идем, — говорю я Энн, стирая с пальцев остатки размятых лепестков. — Надо все это как-то пережить.

Парадная гостиная битком набита девушками и их разнообразными родственниками. В пользующихся весьма дурной славой индийских поездах и то больше порядка. Моих родных нигде не видно.

К нам подходит Пиппа, с опущенной головой. За ней следом идет женщина в нелепой шляпке, украшенной множеством перьев. Ее платье куда больше подошло бы женщине намного моложе, к тому же его лучше было бы надеть вечером. На плечи наброшена меховая горжетка. За спиной маячат двое мужчин. Мистера Бамбла с его пышными усами я узнала сразу. Второй, как нетрудно угадать, — отец Пиппы. Он такой же темноволосый.

— Матушка, отец, позвольте представить вам мисс Джемму Дойл и мисс Энн Брэдшоу, — едва ли не шепотом произносит Пиппа.

— Как поживаете? Как приятно познакомиться с маленькими подружками нашей Пиппы!

Мать Пиппы так же прекрасна, как и ее дочь, но у нее более жесткое лицо, и она пытается скрыть это за множеством драгоценностей.

Мы с Энн здороваемся самым вежливым образом. После недолгого молчания мистер Бамбл негромко кашляет.

Губы миссис Кросс растягиваются в напряженной улыбке.

— Пиппа, дорогая, ты ни о ком не забыла?

Пиппа судорожно сглатывает.

— Могу я также познакомить вас с мистером Бартлеби Бамблом, эсквайром?

Следующие слова она произносит так, словно готова разрыдаться:

— Моим женихом.

Мы с Энн настолько поражены, что не можем произнести ни слова.

— Весьма, весьма приятно с вами познакомиться.

Он как-то странно свешивает нос, разглядывая нас.

— Надеюсь, они тут достаточно скоро подадут чай, — добавляет он, нетерпеливо поглядывая на карманные часы.

И вот этот грубый мужчина с жирным лицом должен стать возлюбленным супругом Пиппы? Пиппа, чья жизнь до отказа наполнена мечтами о чистой, неумирающей, романтической любви, оказалась проданной тому, кто предложил самую высокую цену, мужчине, которого она даже не знала! Пиппа упорно смотрела вниз, на персидский ковер, как будто ждала, что он разверзнется и поглотит ее, спасет ее…

Мы с Энн протягиваем руки мистеру Бамблу и произносим необходимые в таких случаях слова.

— Приятно видеть, что подруги моей невесты — девушки правильного воспитания, — заявляет мистер Бамбл, шмыгнув носом. — Молодые леди подвергаются такому множеству соблазнов, и они так впечатлительны! Вы согласны со мной, миссис Кросс?

— Ох, абсолютно, мистер Бамбл!

Он заслуживает, чтобы ему отрубили голову и водрузили ее на пику, на всеобщее обозрение. Предостережение: если вы — невыносимый тип, не надо подходить к нам слишком близко. Можем слопать вас вместе с косточками.

— О, а вон и миссис Найтуинг. Ей следует рассказать о наших новостях. Может быть, она даже захочет сегодня сообщить об этом всем.

Миссис Кросс плывет через гостиную, а ее муж тащится в кильватере. Мистер Бамбл улыбается, глядя в затылок Пиппы, причем с таким видом, словно Пиппа — самый большой приз, какой только можно выиграть в жизни.

— Позволите?.. — произносит он, предлагая ей руку.

— Могу ли я еще минутку поговорить с подругами, пожалуйста? Рассказать о новостях, — с грустным видом говорит Пиппа.

Этот идиот решает, что ему сделали комплимент.

— Разумеется, моя дорогая. Только не слишком задерживайтесь.

Я хватаю Пиппу за руки.

— Пожалуйста, не надо, — бормочет она. Ее фиолетовые глаза наполняются слезами.

Я не нахожусь, что сказать.

— В общем, он выглядит вполне достойным человеком, — предполагает Энн после некоторого молчания.

Пиппа коротко, нервно смеется.

— Да. Только он всего лишь богатый юрист, готовый заплатить карточные долги отца и спасти нас от гибели. А я — просто купленный им товар.

В голосе Пиппы звучит нескрываемая горечь. И от этого еще больнее. Она принимает свою судьбу и даже не пытается бороться.

Неподалеку от нас мистер Бартлеби Бамбл, эсквайр, с волнением ждет будущую супругу.

— Мне надо идти, — говорит Пиппа с таким видом, словно идет на встречу с палачом.

— У нее чудесное кольцо, — немного погодя замечает Энн.

Сквозь шум толпы мы слышим, как миссис Найтуинг громко поздравляет Пиппу, а остальные радостно ей вторят.

— Да, кольцо замечательное, — соглашаюсь я.

Мы стараемся держаться как ни в чем не бывало. Не хочется думать о безнадежности, безысходности ситуации… или чувствовать себя виноватыми, что не нам досталась короткая соломинка. По крайней мере, пока. Я лишь могу надеяться, что, когда придет моя очередь, меня не спихнут на руки первому же мужчине, который сумеет ослепить моих родных.

К нам подлетает Фелисити. Она держит в руке носовой платок, который превратился уже в смятую тряпку.

— Что случилось? У вас такой вид, словно настал конец света!

— Пиппу обручили с мистером Бамблом, — объясняю я.

— Что?! Какой ужас! Бедная Пиппа! — восклицает Фелисити, качая головой.

— А твой отец приехал? — спрашиваю я, надеясь услышать наконец хоть какую-то приятную новость.

— Еще нет. Извините, но я ужасно нервничаю, я не могу ждать здесь. Я лучше погуляю по саду, пока он не появится. Как вы думаете, я выгляжу прилично?

— О! — Я округляю глаза. — Сколько раз можно повторять? Да!

Фелисити настолько взволнована, что даже не огрызается по своему обыкновению. Вместо того она благодарно кивает и с таким видом, словно ни секунды уже не может удерживать в желудке завтрак, вылетает из гостиной на лужайку.

— Эй, да никак это сама леди Дойл!

Именно так, с самым важным видом и подчеркнутым поклоном, Том возвещает о своем прибытии. Рядом с ним стоит бабушка, в лучшем своем черном креповом платье.

— А отец? Он здесь? Он приехал?

Я нервно вытягиваю шею, оглядываясь в поисках папы.

— Да, — заговаривает Том. — Джемма…

— Ну и где же он?

— Привет, Джемма!

Я не сразу замечаю отца. Но он действительно здесь, стоит позади Тома, похожий на призрака, в плохо сидящем костюме. Под глазами у папы залегли темные круги. Бабушка берет его за руку, стараясь скрыть, как сильно та дрожит. Я уверена, что она дала отцу лишь малую толику его привычной дозы опиума, чтобы он мог выдержать визит, зато пообещала позже дать больше. У меня при виде всего этого едва хватает сил, чтобы сдержать слезы.

Мне стыдно, что подруги видят отца в таком состоянии.

— Привет, папа, — с трудом выговариваю я, целуя его в похудевшую щеку.

— Кто бы мог подумать, что мы сегодня встретимся с королевой? — шутит он.

Отец смеется, но смех вызывает у него кашель, и Тому приходится поддержать его. Я не в силах взглянуть на Энн.

— В бальном зале сейчас накрывают чай, — говорю я и увлекаю их вверх по лестнице.

В зале я выбираю самый дальний столик, чтобы оказаться в стороне от толпы и сплетниц. Как только мы усаживаемся, я представляю всем Энн.

— Рад снова встретиться с вами, мисс Брэдшоу, — говорит Том.

Энн розовеет.

— А ваши родные где сегодня? — спрашивает бабушка, оглядываясь по сторонам в поисках более интересных собеседников, чем мы двое.

Она задала обязательный вопрос, на который следует ответить, а потом нам предстоит сидеть в неловком молчании, ожидая, пока бабушка не скажет что-нибудь весьма неприятное под видом любезности.

— Они сейчас за границей, — вру я.

К счастью, Энн не пытается меня поправить. Она, наверное, обрадовалась, что ей не нужно теперь объяснять, что она сирота, и тем самым вызывать к себе вежливую молчаливую жалость. Но бабушку охватывает любопытство; я уверена, она сразу принялась гадать, богаты ли родители Энн, а может, обладают титулами, а возможно, и то, и другое…

— Как это интересно! И где же они путешествуют?

— Они поехали в Швейцарию, — сообщаю я.

И в ту же секунду Энн выпалила:

— В Австрии!

— Австрия и Швейцария, — уточняю я. — Очень дорогое путешествие.

— Австрия, — вдруг заговаривает отец. — Есть одна очень смешная шутка об австрийцах…

Он умолкает, его пальцы дрожат еще сильнее.

— Да, папа?

— Э-э?..

— Ты начал что-то говорить об австрийцах, — напоминаю я ему.

Он недоуменно сдвигает брови.

— В самом деле?

В горле застревает тяжелый ком и никак не желает рассасываться. Я пододвигаю поближе к Тому сахарницу. Энн зачарованно наблюдает за каждым движением моего брата, хотя он едва замечает ее.

— Итак, — начинает разговор Том, опуская в свою чашку три куска сахара, — мисс Брэдшоу, позвольте спросить, не слишком ли моя сестра изводит вас своей прямолинейностью?

Энн заливается румянцем.

— Она очень добросердечная девушка.

— Добросердечная? Вы уверены, что мы говорим об одной и той же Джемме Дойл? Бабушка, похоже, школа Спенс — это куда больше, чем просто школа. Это настоящий дом чудес.

Все вежливо смеются надо мной, а я, честно говоря, ничего и не имею против. Мне так приятно видеть их смеющимися, что наплевать, даже если они весь день продолжат подшучивать надо мной. Отец вертит в руках чайную ложку, как будто не совсем хорошо представляет, что, собственно, нужно с ней делать.

— Папа, — мягко говорю я, — налить тебе еще чая?

Он вяло улыбается мне.

— Да, Вирджиния, спасибо.

Вирджиния. Когда он произносит имя моей матушки, за столом воцаряется смущенное молчание. Том снова и снова помешивает чай в своей чашке, не отводя взгляда от ложки.

— Папа, это я, Джемма. Джемма, — тихо произношу я.

Он прищуривается, склоняет голову набок, всматриваясь в меня. Потом медленно кивает.

— Ох, ну да… Вот оно как.

И снова принимается вертеть ложку.

Мое сердце словно превратилось в тяжелый камень и летит куда-то вниз. Мы продолжаем вежливую беседу. Бабушка принимается рассказывать о своем саде и о визитах, о том, кто с кем поссорился и перестал общаться в последнее время. Том что-то лепечет о своих занятиях, а Энн ловит каждое его слово так, словно он — бог-предсказатель. Отец ушел в себя. И никто не спросил, каково мне живется в школе, чем я тут занимаюсь. Их это совершенно не интересовало. Мы, девушки, были в их глазах просто зеркалами, существующими только для того, чтобы отражать их образы, чтобы они могли видеть себя такими, какими им хотелось. Девушки обязаны быть пустыми сосудами, в которых не должно быть ни капли собственных стремлений, желаний, взглядов… пустые сосуды, которые только и ждут, чтобы их наполнили тепловатой водой уступчивости, податливости желаниям других…

Но по одному из сосудов внезапно пробегает трещина. И он лопается.

— Есть какие-нибудь новости о матушке? — спрашиваю я. — Полиция обнаружила наконец что-нибудь новое?

Том поперхнулся, но мгновенно взял себя в руки.

— Хо-хо! Опять мы за свое? Мисс Брэдшоу, вы должны извинить мою сестру. Она обожает все драматизировать. Наша матушка умерла от холеры…

— Она все знает. Я ей рассказала, — перебиваю я Тома, наблюдая за его реакцией.

— Мне очень жаль, что сестра решила так нелепо пошутить, мисс Брэдшоу. — Он цедит это сквозь зубы, уставившись на меня бешеным взглядом. — Джемма, ты ведь прекрасно знаешь, что нашу бедную матушку унесла холера.

— Да, такая вот холера. Удивительная холера, которая почему-то не убила нас всех. А может, она нас еще убьет? Может быть, она затаилась в нашей крови и медленно удушает нас, ежедневно отравляя понемногу? — отвечаю я с такой же злобной улыбкой.

— Думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом. Мисс Брэдшоу наверняка совершенно не интересно наблюдать за подобным театральным представлением, — отмахивается от меня бабушка, осторожно отпивая чай.

— А мне кажется, что моя бедная матушка как раз вполне достойна стать темой разговора. Что скажешь, папа?

«Ну же, папа! Останови меня. Скажи, что я должна вести себя прилично, пошли к черту, скажи хоть что-нибудь, сделай что-нибудь! Прояви хоть каплю своего прежнего воинственного духа!»

Но в ответ лишь тяжелое неровное дыхание вырывается из его обвисшего рта. Он ничего не слышал. Он утонул в собственных мыслях, он смотрит на свое отражение в блестящей чайной ложке, на кривое, искаженное отражение в ложке, которую он вертит в исхудавших пальцах…

Мне невыносим вид отца, съежившегося и сжавшегося, непохожего на себя, глухого и бессловесного, полностью ушедшего от реальности.

— Спасибо, что приехали навестить меня. Как вы можете видеть, мне здесь хорошо. Вы исполнили свой долг, а теперь вольны возвращаться к привычным занятиям.

Том смеется.

— Да уж, вот благодарность так благодарность! Я ради этой поездки пропустил игру в крикет. Мне казалось, здесь тебя должны были хоть как-то цивилизовать.

— Ты ведешь себя очень грубо и очень по-детски, Джемма, — заявляет бабушка. — И это на глазах гостей и подруги! Мисс Брэдшоу, пожалуйста, извините мою внучку. Не желаете ли еще чая?

Бабушка наполняет чашку Энн, не дожидаясь ответа. Энн таращится на чай, благодарная за то, что ей есть на чем сосредоточиться. Я заставила ее смутиться. Я всех заставила смутиться.

Я встаю.

— Мне совсем не хочется портить всем приятный день, так что лучше я попрощаюсь. Ты идешь, Энн?

Она застенчиво смотрит на Тома и тихо отвечает:

— Я еще не допила чай.

— Ох, ну наконец-то я вижу здесь настоящую леди, — восклицает Том и весело хлопает в ладоши. — Браво, мисс Брэдшоу!

Она улыбается, склонив голову. Том предлагает ей печенье, но Энн, ни разу на моих глазах не отказавшаяся от вкусного кусочка, качает головой, как то и полагается высокородной, хорошо воспитанной леди, не желающей показаться обжорой.

— Как пожелаешь, — бормочу я.

Подойдя к отцу, я беру его за руки и заставляю подняться из-за стола. Руки у него дрожат. На лбу выступил пот.

— Папа, я сейчас ухожу. Почему бы тебе не прогуляться со мной?

— Ну… конечно, дорогая. Полюбуемся на окрестности?

Он пытается улыбнуться, но улыбка превращается в гримасу боли. Что бы там бабушка ему ни давала, этого было недостаточно. Ему вскоре понадобится новая доза, а потом он вообще будет потерян для всех нас. Мы делаем несколько шагов, но он спотыкается и вынужден ухватиться за стул. Все уставились на нас, и Том мгновенно оказывается рядом и усаживает отца на прежнее место.

— Так будет лучше, папа, — говорит он немного слишком громко, чтобы его слышали окружающие. — Ты ведь знаешь, доктор Прайс сказал, что пока не поправится лодыжка, тебе не следует много ходить. Поло вообще опасная игра.

Удовлетворенные услышанным, зрители отворачиваются — все, кроме одной. Сесили Темпл обратила на нас внимание и в сопровождении родителей направляется к нашему столу.

— Привет, Джемма, Энн.

На лице Энн возникает выражение панического ужаса. Сесили сразу уясняет ситуацию.

— Энн, ты споешь для нас попозже? У Энн чудеснейший голос. Это о ней я вам рассказывала, она стипендиатка в нашей школе.

Энн съеживается на стуле.

Бабушка впадает в растерянность.

— Мне казалось, вы говорили, что ваши родители сейчас за границей…

Лицо Энн сморщилось, и я поняла, что она вот-вот заплачет. Она выскакивает из-за стола, уронив стул, и убегает.

Сесили делает вид, что озадачена.

— О, я… я надеюсь, что не сказала что-то не так?

— Каждый раз, когда ты открываешь рот, ты говоришь что-то не так, — огрызаюсь я.

Бабушка сердится не на шутку.

— Джемма, да что с тобой сегодня? Ты не заболела?

— Да, прошу всех меня извинить, — заявляю я, небрежно сминая и швыряя на стол салфетку. — У меня очередной приступ холеры.

Да, конечно, я знаю, что потом мне придется приносить извинения — ах, виновата, виновата, совершенно не понимаю, что на меня нашло, простите, пожалуйста, — но прямо сейчас я свободна от их назойливого притворства и фальшивой заботы. Проскользнув через бальный зал и вниз по лестнице, я вынуждена приостановиться и прижать ладонь к животу, чтобы немного утихомирить слишком быстрое и слишком поверхностное дыхание. К счастью, французские окна открыты, они впускают свежий ветер, и я выхожу на лужайку, где начинается игра в крокет. Модно разодетые матери в широкополых шляпах деревянными молотками ударяют по ярко раскрашенным деревянным мячам, загоняя их в проволочные воротца, а мужья покачивают головами и мягко поправляют дам, то показывая, как правильно держать молоток, то слегка обнимая супруг, чтобы повернуть их в нужную сторону. Дамы смеются и снова промахиваются, уже намеренно, судя по всему, чтобы мужьям опять пришлось подойти и помочь им в игре.

Я незамеченной прохожу мимо них, спускаюсь по склону, туда, где в одиночестве сидит на каменной скамье Фелисити.

— Не знаю, как ты, а я уже сыта по горло этим абсурдным представлением, — говорю я, стараясь придать тону дружелюбие. Горячая слеза скатывается по моей щеке. Я смахиваю ее и смотрю на играющих в крокет. — А твой отец еще не приехал? Или я его не заметила?

Фелисити в ответ не произносит ни слова.

— Фелисити? Что случилось?

Она протягивает мне записку, которую держит в руке, — записку, написанную на листке отличной белой бумаги.

Я просто не знаю, что тут можно сказать.

— Это даже не его почерк, — заговаривает наконец Фелисити безжизненным голосом. — Он даже не потрудился сам написать записку, попрощаться со мной!

Неподалеку на лужайке младшие девочки играют в «ручеек», ныряя под поднятые руки подруг, то и дело спотыкаясь и падая с хохотом, а их мамаши суетятся вокруг, кудахча что-то насчет испачканных платьев и растрепанных волос. Две девочки пробегают мимо нас, держась за руки и громко читая на ходу стихи, которые они специально выучили к сегодняшнему дню, чтобы показать, какими они становятся леди:

В небе над нашими головами облака постепенно выигрывают битву с солнцем. Голубые пятна все сильнее затягиваются большими массами угрожающего серого цвета, они тянутся к солнцу цепкими пальцами.

Девчушки, беспечно закинув головы, хохочут над собственной театральностью. Ветер меняет направление, теперь он дует с запада на восток. Гроза приближается. Я чую в воздухе запах влаги, дурной, удушающий… Падают первые капли дождя, расползаются по моим рукам, по лицу, по платью… Гостьи удивленно взвизгивают, подставляют ладони под капли и смотрят на небо, как бы задавая вопрос, — и тут же бросаются искать укрытие.

— Дождь начинается.

Фелисити смотрит прямо перед собой и не произносит в ответ ни слова.

— Ты промокнешь, — говорю я, вскакивая и разворачиваясь в сторону школьного здания.

Фелисити не шевелится, не проявляет желания скрыться в доме. И я ухожу, оставив ее там, хотя мне это и не нравится. Когда я дошла до двери, она все так же сидела на мокрой скамье, и дождь поливал ее вовсю. Она подставила под струи записку отца, чтобы вода смыла с плотной бумаги чернила и лист стал первозданно чистым.