Великие шпионы

Люди, которые переходят на сторону противника во время открытой или «холодной войны», как правило, по идейным соображениям, называются перебежчиками, особенно если они не могут принести противной стороне что-либо ценное с информационной или пропагандистской точки зрения. Человек, занимающий какое-то положение в своей стране и тем не менее рискующий всем, чтобы бежать и начать с нуля новую жизнь в чуждой по языку и образу жизни стране, должен иметь на то веские причины. Обычно это глубокое разочарование в системе, при которой он живет.

Самый яркий пример перебежчика — это Светлана Аллилуева, дочь Сталина, которая искала на Западе свободы вероисповедания и самовыражения. Кроме этих духовных потребностей, она имела у себя на Родине все и покинула ее отнюдь не из-за материальной нужды.

Пропагандистское значение таких побегов для Запада, разумеется, велико; неудивительно, что Советы и их сателлиты всячески пытаются не допускать их и жестоко карают тех перебежчиков, до которых им удается добраться. Советы не останавливаются перед похищением и убийством перебежчиков — из чувства мести или просто, чтобы заставить их замолчать. Однако после того, как побег становится достоянием гласности, перебежчик приобретает определенную степень неприкосновенности, поскольку его гибель или таинственное исчезновение породили бы новую шумиху, чего Советы стараются избегать.

Перебежчики бывают разные, но для разведывательных служб особый интерес представляют те, кто сам служил в разведке страны, которую покинул. Когда офицер разведки из враждебного Западу государства оказывается в западной стране и просит убежища, ему определенно уготован теплый прием, поскольку он приносит с собой большое количество информации — если не в виде документов, то хотя бы в собственной голове.

Естественно, не все бегут в одну сторону. И на Западе много своих берджессов и маклинов.

В приводимых отрывках описаны решающие моменты, когда перебежчик только принял решение порвать со своим государством и ищет контактов с теми, кто, как он надеется, примут его и дадут защиту.

Игорь Гузенко 15. Шифровальщик, которому не хотели верить

Из книги «Железный занавес»

Я уже упоминал шифровальщика советского посольства в Оттаве Игоря Гузенко в связи с делом атомных шпионов. Он сдался полиции в сентябре 1945 года. В то время его бегство и последующие разоблачения вызвали огромную сенсацию. Они дали толчок к разочарованию на Западе в недавнем союзнике. Ведь Гузенко сбежал потому, что стыдился своей страны. Каждую ночь на его стол ложились телеграммы, в которых Москва требовала вербовать канадских граждан и похищать канадские секреты в то время, как обе страны плечом к плечу сошлись в смертельной схватке с фашизмом. Даже через двадцать с лишним лет после бегства Гузенко его местожительство держится в строгой тайне. Это позволило ему избежать длинной руки мстительной советской разведки.

Тем не по сезону жарким, душным вечером я брел обратно в помещение военного атташе. Но вспотел я отнюдь не из-за погоды. Этот вечер стал поворотным пунктом в моей жизни и в жизни моей семьи — от советского рабства к жизни в свободном мире. Я решился уйти после внезапного приказа полковника Заботина передать расшифровку телеграмм лейтенанту Кулакову, который впредь должен был работать под моим надзором. Тем самым Заботин хотел подготовить квалифицированного шифровальщика после моего отъезда.

Я не герой. Природа не многим позволяет выступать в тоге и на котурнах. Я родился обычным маленьким человеком в России. Никогда не был выдающимся спортсменом. Успехи мои были ограничены учебой. Меня никогда не привлекала жизнь, полная опасностей, к романтическим приключениям я относился с иронией. Но в тог вечер 5 сентября 1945 года на долгом пути с Сомерсет-стрит на Рейндж-роуд я был как никогда близок к тому, чтобы стать героем.

Я отчетливо сознавал, что этот вечер для меня может быть последним на земле. Один неверный шаг мог привести к полному провалу наших планов, и я вполне понимал, что НКВД следит за мной уже довольно долго. Не исключено, что внезапно установленная Заботиным отсрочка — это расставленная западня. Само мое существование приносится в жертву вездесущему и мстительному НКВД.

Был, конечно, куда более легкий и безопасный выход, чем возвращение к рабочему столу за этими документами. Но мне как-то удалось заставить себя следовать тем путем, который мы наметили с Анной. Будь что будет, а я это сделаю.

Я возьму документы сейчас или никогда.

Мы с Анной давно решили, что мне необходимо бежать в рабочий день, хотя лучше всего было бы в субботу вечером — тогда меня не хватятся до утра понедельника. Но газетные редакции в субботу вечером закрыты, а мы решили, что с документами и собственным рассказом я должен обратиться в газеты.

Нам не пришло в голову идти в полицию. Такая идея не может посетить человека, имевшего дело с НКВД. Я был уверен, что здешняя полиция немедленно выдаст нас советскому посольству. В то же время мы были поражены свободой и бесстрашием канадской прессы.

На то, что я выбрал вечер среды, повлияли и другие факторы. Я знал, что Кулаков ночью дежурит в помещении военного атташе, значит, после этого он будет спать до полудня. Это даст мне выигрыш во времени, потому что Кулаков первым доложил бы о моем отсутствии. Поскольку работа шифровальщиков была крайне засекреченной, другие сотрудники, кроме полковника Заботина, вряд ли могли знать, в какое время кто из нас работает. А Заботин, который сегодня приглашен с Роговым на просмотр фильмов в Национальном киноуправлении, скорее всего, не появится до полудня.

Еще более опасным предстоящее мне испытание становилось потому, что я должен был пойти в аппарат военного атташе якобы закончить работу, а потом вернуться в посольство, где меня ждали действительно важные документы. Меня, доверенного шифровальщика, всюду пускали в любое время дня и ночи.

Добравшись, наконец, до Рейндж-роуд, я, как ни странно, взбодрился. Напряжение последних недель предельно обострило мои ощущения, но теперь, когда настало время действовать, сделалось легче на душе.

Войдя в вестибюль, я увидел, что Кулаков уже сидит за столом дежурного. Это хорошо. Если бы он не вышел на дежурство, мои планы провалились бы.

Появился капитан Галкин, официально швейцар, а на самом деле очень опытный разведчик.

— Хочешь, сходим в кино? — спросил он.

Я сделал вид, что заинтересовался:

— А куда?

Галкин назвал близлежащий кинотеатр. Мне пришло в голову, что это блестящая возможность уйти из атташата — мне ведь нужно было лишь заглянуть гуда, чтобы убедиться, что Кулаков сидит именно там.

— Можно, — лениво протянул я. — Все равно в такую жару не поработаешь.

Галкин сказал, что идут еще несколько сотрудников, и мы подождали их на улице.

Мы подошли к кинотеатру, и я изобразил разочарование:

— Вот черт, я же видел этот фильм! Вы, ребята, идите, фильм-то хороший. А я трамваем поеду в центр, поищу что-нибудь другое.

Я направился к трамвайной остановке, но тут же повернул, как только они зашли в кинотеатр. Пока все хорошо. Я свернул на Шарлотт-стрит, не спеша поднялся по ступенькам советского посольства, обменялся кивками с охранником и расписался в книге. Кладя авторучку в карман, я взглянул на бюро пропусков и окаменел от страха.

Там сидел Виталий Павлов, шеф НКВД в Канаде!

Мне как-то удалось пройти мимо бюро пропусков с независимым видом, притворяясь, что я пытаюсь поправить колпачок авторучки, никак не помещающийся в нагрудном кармане. Похоже, Павлов меня не заметил. Я нажал потайную кнопку под перилами, поднялся по лестнице в шифровальное помещение, отдернул занавес и стал перед прорезью в железной двери.

Охранник отодвинул засов. Это был Рязанов, шифровальщик торгпреда и мой приятель. Я с облегчением обнаружил, что он один.

Мы поговорили о погоде. Рязанов спросил, буду ли я опять работать поздно.

— Нет, — ответил я, — мне только зашифровать пару телеграмм, а потом пойду в кино в полдевятого.

Рязанов одобрительно хмыкнул и вернулся к своей работе.

Я вошел в свою контору и старательно прикрыл дверь. Открыв стол, достал папку с донесениями Заботина, которую оставил там днем. В ней находилась большая часть нужных мне документов. Остальные подшиты в делах. На нужных бумагах я загнул уголки.

Некоторые документы были на больших листах, другие — просто на клочках. Позднее в полиции насчитали 109 единиц хранения.

Я расстегнул рубашку и старательно пристроил бумаги под ней. Затем добавил телеграммы, дожидавшиеся шифровки. Это были донесения от Эммы Бойкин, нашего агента в канадском министерстве иностранных дел.

Вообще-то эти телеграммы не имели особой ценности, но при зрелом размышлении я решил, что они хорошо сочетаются с остальными. Эмме моя рассудительность стоила дорого — трехлетнего срока.

Покончив с шифровкой, я встал и пристально осмотрел рубашку. Мне показалось, что она подозрительно оттопыривается. Однако стояла такая жара, что неаккуратно заправленная рубашка не должна была привлекать внимание.

Я прошел через коридор и отдал зашифрованные тексты Рязанову для отправки в Москву. Запечатанную папку Заботина я тоже сдал, чтобы он поместил ее в сейф.

Я следил, заметил ли Рязанов что-то необычное в моем поведении или внешности. Особенно я боялся, как он посмотрит на мою талию. Но лицо Рязанова ничего не выражало. Я небрежно прошел в туалет и вымыл руки.

Оттуда я крикнул:

— Какого черта тебе сидеть здесь в такую жару? Может, сходишь со мной в кино?

Рязанов проворчал:

— Стоит уйти, как какая-нибудь сволочь сюда заглянет. Опять-таки Павлов сидит внизу. Спасибо, лучше останусь тут.

При упоминании Павлова у меня подогнулись коленки. Я как-то забыл о нем. Но пути назад уже не было. Я снова поправил рубашку и зашагал к двери. Рязанов отпер ее, и я ему пожелал спокойной ночи.

По лестнице я спускался осторожно, чтобы документы под рубашкой не сдвинулись и не выпирали еще больше. Другая опасность состояла в том, что какая-то маленькая бумажонка могла выскользнуть через штанину на пол.

При приближении к проходной я почувствовал, как на лбу выступает пот и к горлу подступает комок. Так не годится, подумал я. Мне ведь нельзя даже полезть в карман за платком — малейшее движение может все испортить.

До входной двери, казалось, предстояло пройти не менее тысячи километров. Я постепенно приближался к проходной. Вот она. Сердце радостно забилось. В будке никого не было. Павлов ушел. Добрый знак. Мне очень повезло. Я расписался в книге, пожелал охраннику спокойной ночи и вышел на темную улицу. Было еще душно, но я жадно глотал свежий воздух.

На трамвае я поехал в центр и поспешил в редакцию газеты «Оттава джорнэл».

Я дрожал как осиновый лист. Почему, не могу сказать, видимо, от нервного напряжения. За углом я остановился, чтобы вытереть лоб и убедиться в отсутствии слежки. Наконец я вошел в здание и спросил лифтера, где можно видеть главного редактора.

— Шестой этаж, — сказал он, захлопнув за мной дверь.

На шестом этаже я подошел к двери с табличкой «Главный редактор», и вдруг что-то остановило меня. Внезапно появилось мрачное предчувствие. Конечно, подумал я, в любой большой газете должен сидеть агент НКВД. Правильно ли я поступаю? Я решил хорошенько подумать и направился обратно к лифту. Дверь отворилась, кто-то вышел, а лифтер крикнул:

— Вниз!

Я зашел в кабину. Она проехала пару этажей и остановилась за новыми пассажирами. Среди них была девушка, которая взглянула на меня и улыбнулась:

— Что вы тут делаете? Что, в посольстве большие новости?

Я перепугался. Лицо знакомое. Где я ее видел? Что мне делать?

Лифт дошел до первого этажа. Как только дверь отворилась, я пробормотал девушке, что очень спешу, и стремглав бросился на улицу. До угла я бежал, потом перешел на быстрый шаг. Я проскочил несколько кварталов, пытаясь собраться с мыслями. Что мне делать? Я вскочил в трамвай и поехал домой. Надо поговорить с Анной.

Анна ответила на мой условный стук. Лицо ее было белее мела.

— Что-то не так? — испуганно прошептала она.

Я тяжело опустился на диван. Анна уселась рядом со мной. Я рассказал ей все, вплоть до того, как меня засекла девушка в лифте.

Анна внимательно слушала. Когда я смолк, она произнесла совершенно безмятежным тоном:

— Ее не бойся, Игорь. Это журналистка, иначе бы ее там не было. Многие журналисты бывают на при-омах в посольстве, видимо, оттуда она тебя и запомнила. У них цепкая память на лица. Но если даже в редакции есть агент НКВД, это не имеет значения. Как он сможет тебе помешать?

Ее доверие придало мне сил.

— Что же теперь? — спросил я.

— Возвращайся туда и иди к главному редактору. У тебя еще несколько часов, пока в посольстве хватятся.

Я расстегнул рубашку и вынул документы. Они отсырели от пота. Анна махала ими в воздухе, чтобы немного подсушить, потом завернула в газету.

Открыв дверь, Анна поцеловала меня. Я сжал ее руку и снова вышел на улицу. В «Оттава джорнэл» тот же лифтер отвез меня на шестой этаж. Быстро подошел к двери главного редактора и постучал. Ответа не было. Я постучал снова. Бесполезно. Дернул дверь. Заперта. Я заглянул в большой зал, где суетилось много народу. Это был отдел городских новостей. На меня никто не обратил внимания. Я увидел, что ко мне направляется рассыльный, и спросил, где найти главного редактора.

— Ушел домой, — был ответ, и мальчишка помчался дальше.

Я подошел к ближайшему столу и спросил журналиста, стучавшего на машинке, кто тут главный.

— Это чрезвычайно важно, — добавил я.

Он с любопытством взглянул на меня, затем подвел к столу на другом конце зала, где восседал мужчина постарше в очках-хамелеонах.

Я сел, достал украденные документы и разложил на столе. При этом я успел объяснить, кто я такой и что я принес доказательства того, что советские шпионы в Канаде похищают данные об атомной бомбе.

Человек в очках вопросительно уставился на меня, затем взял несколько документов и тут же отложил в сторону. Они были написаны по-русски.

— Извините, — наконец вымолвил он, — меня это не касается, Я бы вам посоветовал обратиться в Королевскую канадскую конную полицию[21] или подождать до утра, когда придет редактор.

Я начал торопливо объяснять, что до утра НКВД может меня выследить и даже убить. И сразу понял, что ничего ему не докажу. По выражению лица журналиста видно было, что он принимает меня за сумасшедшего.

— Извините, — отрезал он. — Я занят.

Он встал и пошел куда-то, а я остался сидеть с разинутым ртом. Я испытывал абсолютную растерянность и беспомощность. На улице я прислонился к стене и попытался собраться с мыслями. Остается единственный выход — обратиться к высокопоставленному чиновнику. Лучше всего к министру юстиции. Я зашагал к Дворцу правосудия на Веллингтон-стрит, где меня остановил рослый полицейский. Я было заколебался, но ведь я находился в отчаянном положении. Я сказал, что мне в высшей степени необходимо немедленно видеть министра юстиции.

Полицейский возразил вежливо, но решительно:

— Скоро полночь. До утра вы никого не сможете увидеть. Извините.

Извините? Это слово уже просто действовало мне на нервы.

— Но, — повторил я, — мне крайне необходимо связаться с министром прямо сейчас, хотя бы по телефону.

Он покачал головой.

— Этого нельзя сделать.

Я вернулся домой совершенно подавленный и в немалой степени напуганный. Тем не менее Анна снова ободрила меня.

— Не волнуйся. Утром еще успеешь попасть к министру. Выспись, почувствуешь себя лучше.

Она сложила документы в свою сумочку и спрятала под подушку. Но уснуть в ту ночь мы не могли. Мы размышляли и разговаривали, пока в окне не показались первые лучи солнца. Я приподнялся на локте и выглянул вниз. На востоке намечалась красная полоска. Почему-то я успокоился при этом признаке наступающего погожего дня.

— Аня, — сказал я, — мы все пойдем в министерство юстиции к открытию, к девяти часам. Может быть, мне придется ждать, и я не вынесу напряжения, если не буду уверен, что вы в безопасности. Я одену Андрея. Разве ты смогла бы выдержать… ты бы даже больная прибежала!

— Со мной будет все в порядке, Игорь, — ответила она. — Пойдем вместе, и тебе не прийдется тревожиться, раз мы будем в министерстве юстиции.

Я откинулся на подушку со вздохом облегчения. Что-то проясняется. Помню, что Анна отчаянно трясла меня:

— Уже семь часов, Игорь.

Я провалился в тяжелое забытье, но краткий сон сделал со мной чудеса. Я побрился и надел свой лучший коричневый костюм. Анна уже кормила Андрея, на плите закипал кофе. День был яркий, солнечный, совсем не знойный. Я ощущал себя готовым ко всему.

Но даже мой безграничный оптимизм испарился бы, если бы я мог представить, сколько убийственных разочарований мне предстоит.

Выходя из дому, мы решили, что Анна понесет документы в своей сумочке, потому что, если НКВД схватит нас, то обыскивать будут меня. Я попытаюсь отвлечь их, чтобы Анна смогла скрыться. Я полагал, что эти бумаги станут залогом того, что канадское правительство защитит нас.

В министерстве юстиции я объяснил чиновнику бюро пропусков, что должен видеть министра по абсолютно неотложному делу. Тот подозрительно рассматривал меня, затем долго говорил по телефону. Нас провели в приемную, где вежливый секретарь долго допытывался, с чем мы пришли.

Я пытался втолковать ему, что дело настолько важное и срочное, что я не могу обсуждать его ни с кем, кроме министра. Секретарь переводил взгляд с меня на Анну, потом на сына. Могу представить себе ход его мыслей: этот тип, вне всякого сомнения, сумасшедший, но если так, зачем же он привел с собой жену и ребенка? Мне эта сторона дела не пришла в голову, но именно она оказалась спасительной. Секретарь зашел в кабинет, и я слышал, как он с кем-то говорит по телефону.

Наконец, секретарь вернулся.

— Министр сейчас в другом кабинете, в здании парламента, — пояснил он. — Я отвезу вас туда.

Мы очутились на Парламентском холме, и по расписанным фресками коридорам нас провели в кабинет. Но сначала я столкнулся с другим секретарем. Все повторилось с самого начала. Я должен беседовать лично с министром и ни с кем другим. Секретарь сел за телефон и долго разговаривал по-французски. Речь явно шла обо мне — я расслышал свою фамилию, но больше не понял ни слова. Затем он повесил трубку и велел прежнему секретарю отвести нас обратно во Дворец правосудия и ждать министра там.

В министерстве мы прождали два драгоценных часа. Андрей забеспокоился, очень трудно стало удерживать его от плача. Зазвонил телефон. Секретарь выслушал, произнес: «Слушаюсь, сэр», затем обратился к нам.

— Весьма сожалею. Министр не может вас принять.

Сожалею? Опять это! Я испуганно взглянул на Анну. Она закусила губу. Бедняжка.

— Поехали снова в редакцию, — сказала она.

В «Оттава джорнэл» оказалось, что редактора на месте нет. Но с нами поговорила девушка-репортер. Это была привлекательная блондинка по имени Лесли Джонстон. Она отнеслась к нам по-доброму, пригласила сесть и погладила Андрея по головке.

Я рассказал ей все с самого начала. Она напряженно слушала, то и дело поглядывая на Анну, словно искала подтверждения. Она быстро просмотрела документы и направилась с ними в кабинет редактора. Очень скоро она вернулась.

Мне очень жаль, — сказала она, возвращая документы. — Здесь ваша история не проходит. Никто не хочет писать хоть что-нибудь плохое о Сталине.

Анна заговорила первой:

— Так что же нам делать, мисс?

Девушка задумалась.

— Почему бы вам не обратиться в КККП с просьбой о натурализации? Тогда красные вас не достанут.

В полном отчаянии мы вернулись во Дворец правосудия. Служащий паспортного отдела заявил, что Королевская канадская конная полиция не имеет ни малейшего отношения к вопросам натурализации, и направил нас в королевскую прокуратуру на Николас-стрит.

Нам предстояло идти далеко, а день выдался жаркий. Андрей устал, и я нес его на руках. Анне тоже было тяжело идти, но не в том дело. Из-за моего поступка вся семья оказалась в ужасном положении, и надо было что-то предпринимать.

В прокуратуре нам сказали, что женщина, которая принимает заявления о натурализации, только что ушла на ленч и ее не будет довольно долго. Тут я вдруг сообразил, что с утра у нас маковой росинки во рту не было. Я повел Анну и Андрея в ресторанчик рядом со зданием суда, где находится прокуратура. Заказав легкий ленч, я взглянул на часы. Без четверти два. Можно представить, что сейчас творится в посольстве. Но, может быть, они еще не заметили пропажи документов и только выясняют, почему я не вышел на службу.

Андрей уснул за столом. Тогда Анна решила, что лучше будет отвести ребенка к нашей соседке-англичанке. Это было рискованно, но куда нам деться с усталым ребенком? Мы сели в трамвай и вернулись на Сомерсет-стрит. Соседка охотно поверила словам Анны, что ей нужно сделать покупки перед возвращением в Москву. С ребенком ничего не случится до вашего возвращения, заверила она.

Мы поехали обратно в прокуратуру. Девушка дала нам заполнить анкеты и сказала прийти на следующий день с фотокарточками. Я встревоженно спросил:

— А долго тянется эта самая натурализация?

— Точно не знаю, — ответила она. — Видимо, несколько месяцев.

Анна разрыдалась. Впервые мужество покинуло ее. Я обнял ее и начал успокаивать по-русски. В отчаянии я осмотрелся кругом. За другим столом сидела женщина в красном платье, с которой мы разговаривали, когда пришли в первый раз. Что меня привлекло в выражении ее лица, не знаю, но по внезапному побуждению я побежал к ней и изложил всю нашу историю.

Она слушала с явным изумлением, потом поднялась и принесла пару стульев. Подвела Анну к своему столу и пригласила нас сесть. Я заметил табличку на ее столе: миссис Фернанда Жубарн.

— Об этом мир должен узнать, — твердо произнесла она. — Постараюсь помочь вам.

Я чуть не расплакался. Анна схватилась за мою руку, а миссис Жубарн тем временем звонила в другую газету. Она говорила, что в ее кабинете имеется «сенсация мирового значения» и что нужно немедленно выслать репортера. Ей тоже не повезло. Оказывается, все заняты, и вообще, нельзя ли изложить суть по телефону? Миссис Жубарн позвонила еще куда-то.

Через полчаса явился репортер. Он был знаком с миссис Жубарн и весело приветствовал ее. Она представила нас, и я в который раз повторил свою историю. Анна передала мне документы, и я вслух переводил их. Репортер попросил меня повторить содержание документов, относящихся к атомной бомбе. Потом я переводил досье на секретаря Рабочей прогрессивной партии[22] Сэма Карра. Это, похоже, произвело на него впечатление, но затем он покачал головой.

— Для нас это слишком серьезный материал — мы не осилим. Это касается полиции или правительства. Советую показать документы им.

Миссис Жубарн, Анна и я заговорили разом, пытаясь сделать его нашим союзником. Но он лишь выразил свое сожаление и ушел. Миссис Жубарн вздохнула:

— Больше я ничего не могу для вас сделать. Лучше последуйте его совету. И, обращаясь к Анне, добавила:

— Удачи вам. Дайте мне знать, мальчик будет или девочка.

Мы вышли под палящее солнце. Я остановился на ступенях, не зная, куда идти.

Анна взяла меня за руку.

— Поехали домой, Игорь, — выдохнула она с безмерной усталостью.

То, что появляться дома опасно, больше не имело для меня никакого значения. Я готов был свалиться от изнеможения, а дома, по крайней мере, мог отдохнуть, поразмыслить, придумать, что делать дальше!

В глубине души теплилась внушенная с детства уверенность — чем больше препятствий встретишь на пути к цели, тем приятнее счастливый конец.

Когда мы подошли к Сомерсет-стрит, я велел Анне забрать Андрея в соседнем доме, а сам пошел к своей квартире № 4. Если все в порядке, я махну ей рукой.

Я тихонько поднялся по лестнице к нашей двери и прислушался. Тихо. Я отпер дверь и заглянул в прихожую. Вроде все в порядке. Вышел на задний балкон. Чисто. Анна выглядывала из окна подруги, и я махнул ей рукой, чтобы шла домой.

Когда они с Андреем пришли, я лег в кровать, но сон не шел. Малейший шум пугал меня. Некоторое время спустя я подошел к окну. Сердце отчаянно забилось!

Двое сидели на скамейке в парке напротив и смотрели на мое окно!

Я отскочил от шторы, чтобы тень моя не была заметна. Они то и дело посматривали на мою квартиру, а потом продолжали разговор. Другие окна их не интересовали. Я присмотрелся, но на таком расстоянии не мог различить их лиц. Вроде незнакомые. Когда я обернулся, чтобы увести Анну из кухни, раздался стук в дверь.

Я застыл на месте. Когда Анна появилась из кухни, я знаком велел ей не двигаться. Снова стук, громче и настойчивее. Так повторялось четыре раза. Те, кто был снаружи, возможно, и ушли бы, но Андрей побежал через гостиную к Анне.

Они бешено забарабанили в дверь. Дребезжащий голос выкрикнул:

— Гузенко!

Я узнал голос. Это был младший лейтенант Лаврентьев, водитель и связной Заботина!

Он несколько раз выкрикнул мою фамилию. Потом мы услышали удаляющиеся шаги. Я вернулся к окну. Те двое по-прежнему сидели на скамейке и поглядывали в мою сторону.

Анна сидела в гостиной с Андреем на руках. Она неподвижно уставилась на меня. Я понял, что настало время действовать. Часы показывали 19.05. Значит, мой сосед по лестничной клетке, сержант королевской канадской авиации Гарольд Мейн, уже дома. Я подошел к заднему балкону. Мейн с женой сидели там в поисках спасения от жары.

Я спросил сержанта, можно ли с ним поговорить. Он сказал:

— Отчего же нет, валяй!

Я спросил, смогут ли они с женой позаботиться о маленьком Андрее, если со мной и Анной что-то случится.

Сержант определенно удивился. Потом попросил меня перелезть через перила и завел в квартиру. Времени на долгие объяснения не было, я сказал только, что мы с Анной ожидаем нападения НКВД и беспокоимся о ребенке. Мейн недоверчиво посмотрел на меня, но выражение его лица изменилось, когда я показал ему тех двоих на скамейке. По пути обратно на задний балкон он застыл на месте. Во дворе стоял человек и смотрел вверх!

Сержант Мейн был человек решительный.

— Бери жену и мальчика, Гузенко, и веди их ко мне. Я вызываю полицию.

Мысль прибегнуть к помощи полиции больше меня не пугала. Я находился между молотом и наковальней, и уверенное поведение соседа-военного утверждало меня в мысли, что скоро все будет в порядке.

Я перелез на свой балкон и вошел в квартиру. Дверь была открыта — Анна с Андреем исчезли!

Я рывком бросился на лестничную площадку и застыл. Они стояли в квартире напротив и разговаривали с ее хозяйкой, миссис Эллиот.

Выслушав нашу историю, миссис Эллиот предложила остаться у нее на ночь, потому что ее муж и сын в отъезде и есть свободная кровать. Для Андрея она найдет место.

Я с благодарностью принял ее предложение. Пока Анна разговаривала с миссис Эллиот, я уселся в столовой, чувствуя себя совершенно обессиленным. Вскоре на лестнице послышались тяжелые шаги. Это был сержант Мейн с двумя полицейскими. Я изложил свое дело и закончил тем, что мы опасаемся убийства, в парке и во дворе находятся подозрительные люди, а младший лейтенант Лаврентьев пытался ворваться в квартиру.

Они задали несколько вопросов, потом заговорили с миссис Эллиот.

— Мы будем держать дом под наблюдением всю ночь. Свет из вашей ванной виден с тротуара. Оставьте его включенным, а если что-то будет происходить, выключите. Это будет сигналом для нас.

Затем он повернулся ко мне.

— Успокойтесь, мистер Гузенко, вам больше нечего бояться. Если понадобится, мы мигом окажемся здесь. Устраивает вас?

Больше всего меня убедила его улыбка.

— Устраивает, — машинально произнес я.

— Ну и отлично! — И полицейские ушли.

Между половиной двенадцатого и полуночью мы с Анной внезапно проснулись. Кто-то стучал в дверь пашей квартиры. Я выскользнул из кровати и подкрался к замочной скважине. В дверь стучал Павлов, представитель НКВД!

С ним были Рогов, Ангелов и шифровальщик Павлова Фарафонтов. Тем временем открылась другая дверь. Сержант Мейн спросил, что им тут нужно. Один из них назвал мою фамилию. Сержант отрезал:

— Их нет дома.

Павлов поблагодарил его, и они спустились вниз.

Анна схватила меня за руку и прошептала;

— Тихо! Они возвращаются!

Я заглянул в замочную скважину и увидел, что Павлов взламывает мою дверь ломиком. С резким визгом она подалась. Они вошли в квартиру и закрыли за собой дверь.

У меня за спиной на цыпочках стояла миссис Эллиот.

— Я пыталась включать и выключать свет, но полиция не появляется. Что делать?

Я посоветовал ей вызвать полицейских по телефону. Она набрала центральную и попросила соединить ее с полицией. Кто-то пытается ворваться в квартиру № 4 по Сомерсет-стрит, 511.

Невероятно быстро те же двое полицейских очутились у двери моей квартиры. Тот, с кем я разговаривал, констебль Томас Уолш, не тратил времени на формальности. Он настежь распахнул дверь. Вместе с коллегой констеблем Джоном Маккаллоком они застигли этих четверых за просмотром моих бумаг.

Мы чуть приоткрыли дверь миссис Эллиот и слушали, что будет происходить дальше. Констебль Уолш, видимо, потребовал объяснений, и Павлов отвечал тусклым, казенным тоном:

— Эта квартира принадлежит сотруднику советского посольства по фамилии Гузенко, который сегодня уехал в Торонто. Он оставил тут некоторые документы и дал нам разрешение взять их.

Тон констебля Уолша был не менее официальным:

— А он давал вам разрешение взламывать дверь или, — он показал на перекрученный замок, — вы это сделали голыми руками?

Павлов возмутился.

— Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне! У нас был ключ от этой квартиры, но мы его потеряли. И вообще, этот замок — собственность Советского государства, и мы с ним можем делать, что хотим. Я настаиваю, чтобы вы покинули квартиру!

Уолш переглянулся с Маккаллоком и обернулся к Павлову.

— Констебль Маккаллок настаивает, — заявил Уолш, — чтобы мы оставались здесь до прибытия инспектора. Надеюсь, вы не возражаете. Пока что позвольте взглянуть на ваши документы.

Наконец, появился инспектор Макдональд и начал допрашивать всю четверку более основательно. Павлов чуть не лопнул от злости. Он кричал, что констебли оскорбили советских дипломатов и нарушили их иммунитет. Инспектор распорядился не уходить, пока он не наведет справки, но после его ухода Павлов приказал троим подчиненным оставить квартиру. Уолш и Маккаллок не пытались их останавливать.

Около четырех утра послышался новый стук в дверь нашей квартиры, теперь негромкий, украдкой. Я не успел рассмотреть, кто это был.

Наутро нас посетил другой инспектор городской полиции Оттавы. Он сказал, что Королевская канадская конная полиция хотела бы побеседовать со мной во Дворце правосудия.

Анна издала глубокий вздох облегчения.

— Наконец, Игорь, наконец-то, — воскликнула она. — Они готовы тебя выслушать. Я так рада!

Поспешно одеваясь, я смотрел на Анну. Она была бледна и взвинчена.

— Что ты собираешься делать, пока я буду во Дворце правосудия? — спросил я. Ответ Анны был весьма характерным:

— У меня большая стирка. Обо мне не беспокойся, Игорь.

Прием, оказанный мне во Дворце правосудия, был полной противоположностью вчерашнему. Меня ожидали высокопоставленные полицейские и следователи прокуратуры. Разговаривали они со мной вежливо, и на протяжении почти пяти часов я отвечал на их вопросы. Документы вызвали большой интерес, и после моего перевода они долго обсуждали их.

Когда я рассказывал, как мне было трудно добиться, чтобы кто-то меня выслушал, офицер КККП усмехнулся:

— Вы были не так одиноки, как вам казалось.

Гражданский следователь добавил:

— Сейчас легко разговаривать после того, как мы с коллегой столько времени просидели в парке, наблюдая за вашей квартирой.

Значит, эти двое были из полиции, а не из НКВД, как я подозревал. Оказалось, в течение двух часов, пока мы с Анной и Андреем ждали в приемной министра, канадское министерство иностранных дел и КККП решали, как с нами поступить. Обратились к премьер-министру Маккензи Кингу. Решено было «пасти» меня несколько дней, чтобы определить, действительно ли я тот, за кого себя выдаю, или просто сумасшедший, помешавшийся на красной угрозе. Они также подозревали, что если я не самозванец, то неизбежен крупный международный скандал.

После напряжения тех дней в моей жизни было еще немало угрожающих положений, несмотря на усиленную охрану. Большие трудности оказались связаны с беременностью Анны, потому что Павлов знал, что она будет рожать, и следил за всеми больницами в радиусе десятков километров. Поэтому в декабре было решено, что один из констеблей доставит ее в больницу и объявит себя отцом ребенка. Прикинувшись безграмотным иностранцем, он сумел обойти почти все бюрократические требования в отношении анкет. На ломаном английском языке он настаивал, что он фермер-поляк и Анна тоже полька, едва знающая пару слов по-английски.

Родилась девочка три килограмма весом. Два дня спустя медсестра остановилась у постели Анны и воскликнула:

— Привет! Вы меня не помните! Я ухаживала- за вами в Оттаве, когда вы рожали в прошлый раз!

Анна окаменела от ужаса, но все же сумела разыграть и дальше свою роль. Она жена поляка-фермера. И никогда не была в Оттаве. Тут появился её «муж»: и акушерка, видимо, решила, что обозналась. Никаких последствий этот инцидент не имел, но мы здорово перепугались.

Жить, вечно скрываясь, — не сахар. Я давал показания чуть ли не на двадцати шпионских процессах, но всегда был под строжайшей охраной. КККП не хотела рисковать, зная, что у Павлова долгая память, а у НКВД — тем более. Может быть, настанет такое время, когда им это надоест, и тогда мы с Анной сможем нормально жить с нашими детьми.

Александр Казначеев 16. Прощай, Бирма

Из книги «Внутри советского посольства»

В конце 50-х годов советский дипломат Александр Казначеев, «по совместительству» офицер разведки, работал в Бирме — стране, где не мог рассчитывать на защиту местных органов безопасности. Однако он собрался перебежать не к бирманцам (как Гузенко к канадцам на их территории), а к американцам, имевшим там посольство. Перед Казначеевым стоял совсем недавний пример коллеги, который пытался бежать, был схвачен и отправлен домой, где его ждала понятная судьба. Этот случай не разубедил Казначеева в намерении бежать, наоборот, окончательно побудил порвать с жестокой советской системой, но зато подсказал выбор тактики при планировании побега.

Я утвердился в своем решении: далее нельзя ждать, я не могу больше работать с кремлевскими преступниками и их подручными в советском посольстве и должен бежать как можно скорее. Но не менее ясно было и то, что я не смогу остаться в Бирме, хотя мне очень этого хотелось. Мое присутствие в стране после бегства поставит в крайне неудобное положение бирманское правительство. Я это и сам понимал, и то же самое мне сказали, наведя справки, бирманские друзья. Скрыться в США — стране, которую все, во всяком случае, коммунисты, считали лидером свободного мира, — казалось самым логичным решением и лучшим способом внести мой скромный склад в дело свободы и процветания Бирмы.

План мой был прост. Выждать первого удобного момента, когда мое бегство сильнее всего ударит по престижу советского правительства в Бирме, и уйти к американцам. Я знал, что советское начальство заклеймит меня как предателя, но совесть моя будет чиста, я изменю «им», а не своей стране. Я поведаю всему миру правду о грязных играх советского правительства в Бирме. Это будет моим вкладом в будущее России и моих бирманских друзей. Если мое бегство в Бирме пройдет успешно, это будет еще одним ударом по прочности коммунистической тирании в России и окажет моральную поддержку силам свободы и демократии во всем мире.

Ближайшим друзьям бирманцам я признался, что намерен бежать в США. Они расстроились из-за неизбежного расставания со мной, но обещали любую помощь, какая будет в их силах, даже готовы были спрятать меня, если понадобится.

Долго ждать не пришлось. В конце апреля 1959 года произошли подряд два события, которые определили время моего ухода и расчистили путь. Первым был скандальный провал операции советской разведки против основных бирманских газет — дело корреспондента ТАСС Ковтуненко. Его клеветническая подделка, опубликованная в местном бюллетене ТАСС 23 апреля, вызвала бурю протестов в бирманской прессе, что привлекло внимание общественности к данному случаю советского вмешательства во внутренние дела Бирмы.

Еще больший удар по советскому престижу был нанесен неделю спустя неудачной попыткой бегства советского военного атташе полковника Стрыгина и неуклюжими действиями посольства в этом деле. Еще 27 апреля Стрыгина резко критиковали на партсобрании в посольстве за неназванные недостатки в работе (надо полагать, за слишком «мягкое» обращение с бирманцами). Через два часа он попытался покончить жизнь самоубийством, наглотавшись снотворных таблеток, но его доставили в местную больницу и откачали. Двое охранников из советского посольства дежурили у койки Стрыгина. Придя в себя и осознав, что ему предстоит, Стрыгин, видимо, решил бежать. Несколько часов он пытался докричаться по-английски до медиков, умоляя их вызвать бирманскую полицию, армию или службу безопасности.

Медсестры не стали никого вызывать, решив, что у советского больного травмирована психика; они даже помогли охранникам поймать Стрыгина во дворе больницы, когда он выскочил из окна в попытке скрыться. Из посольства прибыло подкрепление, беднягу Стрыгина отвезли домой, заперли все двери и круглосуточно охраняли его. Врач из посольства регулярно посещал больного и делал ему таинственные уколы. Несколько дней спустя, 3 мая 1959 года, накачанного наркотиками Стрыгина в сопровождении сорока здоровенных охранников доставили в аэропорт Мингаладон и посадили на борт китайского коммунистического самолета, который взял курс на Пекин. Посольство получило указание из Москвы любой ценой поместить Стрыгина в этот самолет — живым или, если не будет другого выхода, мертвым. Советы не могли себе позволить потерять человека, который столько знал о делах разведки. В аэропорту дюжий русский охранник разбил фотоаппараты у бирманских журналистов и грубо разогнал их. Толпа разгневанных бирманцев устроила демонстрацию перед советским посольством, забрасывая здание гнилыми помидорами. Снова имели место стычки с охраной.

Все эти события произвели тягостное впечатление на бирманцев и других азиатов. Я слышал, как посол заметил в разгар событий: еще один подобный инцидент, и от советского престижа в этой части света ничего не останется. Это, конечно, было преувеличением, но я понимал, что мое бегство после всего этого станет еще одним тяжелым ударом по позициям советского правительства и весомым вкладом в антикоммунистическую пропаганду. Единственное, чего я боялся, что в такой напряженной ситуации американцы не захотят принять меня в Бирме и даже сочтут провокатором.

Все должно быть подготовлено тщательнейшим образом; ошибка исключается, ошибка равносильна смерти. Я решил просить отпуск. Лететь в Москву предстояло через Рим и Вену, где было больше возможностей скрыться, если американцы откажутся принять меня в Рангуне. Никто в посольстве не удивился моей просьбе, потому что я и так сидел без отпуска гораздо дольше положенного срока. Посол охотно подписал мне заявление; он сказал, что меня наконец повысили в должности до атташе, и в Москве я смогу получить официальные документы о повышении. Но ехать я должен был сейчас, в июне, чтобы вернуться к августу, когда начнется подготовка к всеобщим выборам в Бирме.

Ехать сейчас! Это нарушало все мои планы — ведь мне требовалось сначала установить контакт с американцами в Рангуне и обеспечить их содействие, а потом уже что-то предпринимать. И тут новый удар: из МИД пришло указание, что впредь мы должны возвращаться домой через Дели и Ташкент, потому что «Аэрофлот» начал эксплуатировать на этой линии реактивные самолеты. Чтобы лететь через Европу, теперь требовалось специальное разрешение из Москвы. Меня охватила паника. Дели для советских перебежчиков куда менее надежное место, нежели Рим. Посол уже приказал консульскому отделу подготовить мне визу и билет для полета через Дели. У меня оставалось меньше недели, а я еще ничего не устроил. Мне позарез нужно было завести знакомых среди американцев, а у меня не было ни одного, и я не представлял, как это можно сделать; при наличии такого множества коммунистических шпионов в Рангуне это было опасным делом. Можно было бы изучить список сотрудников американского посольства с адресами в столе у Галашина, но я был уверен, что доступ к нему строго контролируется, и не мог рисковать.

День шел за днем, а я никак не мог решиться. По утрам я разбирал бумаги в столе и заканчивал незавершенные дела. Каждый вечер я по пять-шесть раз проезжал мимо американского посольства и домов, где жили его дипломаты, в надежде, что авось что-то случится, что я встречу кого-нибудь из них на улице. Меня охватывало отчаяние; в конце концов я решил рискнуть зайти прямо в посольство США.

Днем 23 июня 1959 года я сел в машину, сказав коллегам, что еду в город улаживать дела в связи с отъездом в Москву, и действительно зашел в бюро «Индиан эрлайнс» и в различные бирманские ведомства, где получил справку из полиции, справку о прививках и прочие нужные для поездки бумаги. Все время я думал об одном — больше нельзя откладывать ни на день! Необходимо немедленно связаться с американцами! И вдруг меня осенило. Бирманский таможенник удивленно посмотрел мне вслед, когда я выхватил у него свои документы и побежал к машине. Поток автомобилей на улицах казался плотным, как никогда. Похоже, они вообще не двигались!

Я направился в большое здание в центре столицы, где помещалась индийская страховая компания, в которой был застрахован мой автомобиль. Но на самом деле меня интересовало вовсе не это: на первом этаже здания располагалась библиотека Информационного агентства США. Если меня там увидят, я всегда смогу сказать, что ходил в страховую компанию, а в библиотеку просто заглянул убить время в ожидании чиновника этой компании. Сердце у меня чуть не выскочило из груди, когда я очутился в огромном тихом зале, заставленном книжными полками. Пытаясь сохранять спокойствие, я спросил, где можно видеть директора библиотеки. Единственная сотрудница-бирманка сказала, что директор будет через час. Я вернулся в машину и катался по городу, до Королевского озера и обратно. Когда я вернулся в библиотеку, там сидел уже молодой бирманец. Директора все еще не было.

В отчаянии я вернулся в машину. Я стал терять надежду, что у меня что-то получится. Поехал в Рангунский университет и рассказал друзьям о своих мытарствах. Они предложили помощь: если понадобится, меня спрячут от Советов в преподавательском общежитии. Многие студенты будут рады помочь, заверили меня. Прошел час; был уже конец дня. Вскоре придется возвращаться в посольство. Иначе будут подозрения: там ведь знают, что до отъезда мне предстояло еще немало работы.

Собрав всю свою решимость, я еще раз поехал в библиотеку Информационного агентства. На сей раз я застал директора — женщину средних лет, некую миссис Грэм. Она разговаривала с посетителем в своем кабинете. В приемной восседали три секретарши-бирманки.

— У меня серьезное дело, не могли бы мы поговорить в другом месте? — спросил я, когда она вышла ко мне. Мы прошли по коридору в другое помещение.

— Я из советского посольства. Мне нужно связаться с любым служащим американского посольства, — объяснил я. Она, похоже, не особенно удивилась и отправилась звонить. Посольство США находилось всего в трех кварталах, и сотрудник политического отдела появился через десять минут. С ним мы говорили больше часа. Запинаясь, я сказал американцу, что хочу уйти из советской дипломатической службы, что разочаровался в коммунизме и особенно во внешней политике СССР. Я просил, чтобы он помог достать визу и билет из Калькутты в Карачи или Бангкок. Но он не смог этого пообещать.

— Лучше обдумайте как следует, что вы делаете, — посоветовал он.

Значит, мои опасения не были безосновательными: он явно мне не верил, подозревая провокацию. Что я мог сделать? У меня даже не было с собой удостоверения. Правда, я сказал, что водительские права у меня в машине, которая стоит возле библиотеки. Его и это не убедило. Наконец, не беря на себя никаких обязательств, он согласился встретиться со мной в девять утра на следующий день, 24 июня, чтобы продолжить разговор. Это было ужасным ударом. Я отдавался на милость американцев, даже не получив от них обещания держать мою просьбу в тайне.

Вернуться в посольство я не мог. Весь вечер я провел у друзей. Мы сходили в кино, поужинали в ресторане, потом в полутемном общежитии разговаривали и слушали музыку. Домой я поехал за полночь. Все было спокойно. Видимо, я еще не успел вызвать подозрения. Уснуть я не мог. Огромный вентилятор над головой неутомимо описывал бесконечные круги. Во дворе оглушительно квакали лягушки под тропическим ливнем. Открытая оконная рама в прихожей хлопала на ветру.

В восемь утра, как обычно, я позавтракал с русскими соседями. Им я сказал, что еще не закончил дела в городе. Времени было много, и я бесцельно катался по городу. Я должен был встретиться с тем же американцем из посольства в девять утра в помещении библиотеки. За пятнадцать минут до назначенного времени я оставил машину за два квартала от нее на Бар-стрит, напротив полицейского участка. В кабинете миссис Грэм меня ждали двое американских дипломатов, один из них был моим вчерашним знакомым Я всеми силами старался сохранить невозмутимый вид и даже сумел выдавить улыбку. Мы пожали руки друг другу.

— Правительство Соединенных Штатов согласно предоставить вам политическое убежище, господин Казначеев. Вы готовы ехать?

Казалось, у меня гора свалилась с плеч при виде такого дружелюбия после первого же обращения к ним.

— Да, я готов…

— В таком случае ехать надо немедленно.

— Как?! Прямо сейчас… подождите… мои документы, письма — все осталось дома…

— Мы должны ехать немедленно!

У входа нас ожидала американская машина. Мы сели, и она рванула с места.

Меня доставили в дом, «контролируемый американским посольством», в жилом районе Рангуна, где новые друзья тут же принялись допрашивать меня о происхождении, моей роли в советском посольстве и о возможных последствиях для моих родителей, живущих в Москве. Они пояснили, что не могут сразу доставить меня в посольство, потому что по совпадению, словно в плохом голливудском фильме, в полдень туда должен прибыть советский посол Алексей Шиборин с прощальным визитом к своему коллеге, послу Уолтеру Макконохи. Шиборин уезжал за новым назначением. Американцы, видимо, полагали, что принимать советского посла с официальным визитом, когда в том же здании находится его бывший подчиненный, выбравший свободу, было бы в некоторой степени неприлично.

Пока мистер Макконохи обменивался любезностями с советским послом на втором этаже посольства США, я с подчиненными лакомился в близлежащем ресторанчике крабами, салатом и чаем.

Сразу после звонка о том, что Шиборин отбыл, меня доставили в здание посольства и провели на верхний этаж, где для меня оборудовали временное жилье. Еду доставляли из китайского или бирманского ресторана, потому что посольство не имело своей кухни. Там я находился до 29 июня, когда меня вывезли из рангунского аэропорта на борту военно-транспортного самолета С-130.

Вечером 26 июня американское посольство выпустило официальное уведомление о моем бегстве, предварительно поставив в известность бирманское правительство. На следующий день, 27 июня, состоялась пресс-конференция со здешними журналистами, которые сперва проверили мое знание бирманского языка, с чем я легко справился, а в последующем вопросы задавались и я на них отвечал по-английски.

За пять дней, проведенных в стенах посольства, я написал от руки заявление и автобиографию по-английски. Я читал журналы, мне приносили комментарии о моем бегстве в прессе. Кроме того, я смотрел фильмы, пропагандистские и голливудские художественные, и мне подарили одежду, потому что в посольстве я появился лишь в том, что было на мне.

Из-под опеки американцев я ненадолго вышел только раз, 29 июня, когда посол Макконохи доставил меня в своем лимузине в Национальный колледж обороны, где меня допросили чиновники бирманского министерства иностранных дел. Макконохи, оставив меня там, вернулся в посольство, а затем приехал обратно и ждал, пока бирманцы уверятся, что я ушел с советской службы по собственному желанию.

Министр иностранных дел Бирмы У Чан Хтун Аунг предложил советскому послу побеседовать со мной, но Шиборин отклонил его предложение. В лимузине американского посла меня отвезли в аэропорт под охраной бирманских военных. Там я позировал фоторепортерам и попрощался с американцами, пытаясь выискать знакомые лица в большой толпе военных и гражданских, собравшейся в аэропорту. Я надеялся увидеть своих бирманских друзей, с которыми не встречался после того вечера в Рангунском университете. Их я не нашел, зато заметил группу сотрудников советского посольства, которые издали снимали на пленку мой отъезд.

На борт военного самолета я вступил один. Сотрудник американского посольства взошел было на трап, но вдруг резко остановился и начал спускаться. Американцы явно не могли забыть, как сорок советских охранников волоком тащили полковника Стрыгина в китайский самолет менее двух месяцев назад. Видимо, они решили не допускать ничего, что создало бы впечатление, будто я улетаю не по собственной воле.

Не успел я войти в самолет, как два пропеллера под правым крылом уже начали раскручиваться, за мной сразу же захлопнулся люк, завелись левые двигатели, самолет покатился по дорожке и вскоре был уже в воздухе.

Прощай, Бирма!

Флора Льюис 17. Исчезнувшие Филды

Из книги «Пешка в игре красных»

Дело об исчезновении семейства Филдов до сих пор окутано мраком тайны, и вряд ли он когда-нибудь развеется. Главный персонаж этой истории — Ноэль Филд, американец аристократического происхождения, который получил хорошее образование и работал до войны в Госдепартаменте, а затем в Лиге наций. Во время второй мировой войны, находясь в Швейцарии, он некоторое время был связан с американской разведывательной организацией УСС в Берне. Он был знаком со многими коммунистическими и левыми эмигрантами, которые в то время вместе с западными союзниками боролись против нацистов.

После его исчезновения за «железным занавесом» в 1949 году имя Филда часто фигурировало на процессах видных коммунистов в Чехословакии и Венгрии, с которыми Филд водил знакомство и которых теперь обвиняли в титовщине и прочих уклонах. На этих процессах Филда выставляли американским агентом, хотя, по всей видимости, он работал на советскую разведку. Вероятно, для сталинистов он послужил удобным козлом отпущения. Его связи с УСС, предшественницей ЦРУ, и с теми коммунистами, которых Сталин хотел убрать, теперь стали основой сфабрикованных обвинений в том, что эти люди были «орудиями империалистов». Неизвестно, заманили ли Филда в Прагу или он попал туда по своей воле. Коль уж он очутился там, в строгом соответствии со сталинскими методами он должен был исчезнуть. Когда его жена, брат Герман и приемная дочь отправились искать его за «железным занавесом», им тоже положено было исчезнуть. Сталин не любил свидетелей.

Об их судьбе не было бы известно ничего, если бы не бегство на Запад в 1954 году польского разведчика Юзефа Святло. Он допрашивал Германа Филда в Варшаве. Святло сообщил американским властям, в какой польской тюрьме держат Германа, и добавил, что Ноэль и его жена сидят в венгерской тюрьме. В результате немедленного протеста правительства США Герман был освобожден, а Ноэль и его жена, хотя их пять лет держали в разных камерах и они ничего не знали друг о друге, все же решили остаться в Венгрии. Их дочку Эрику также выпустили из восточногерманской тюрьмы.

Во всем мире имеется множество отелей с названием «Палас»: некоторые действительно соответствуют этому гордому имени, в других случаях это просто издевательство. Отель «Палас» в Праге, видимо, относится к первой категории — темная, импозантная громада с мрачным вестибюлем и широкой, украшенной деревянными панелями парадной лестницей производит впечатление величия. Но к 1949 году, или, по другому летосчислению, 2-му году прихода коммунизма в Чехословакии, он превратился в угрюмую крепость, временное пристанище все уменьшающейся кучки иностранцев, которые более не осмеливались заговаривать с незнакомыми и не спрашивали друг друга о цели приезда. Они молча толпились в вестибюле или в мрачном кафе на втором этаже, листая лежавшие на столах коммунистические газеты на всевозможных языках и безмолвно дожидаясь, пока их обслужат.

Богатые или интересующие власти иностранцы останавливались в «Алькроне», тоже пришедшем в запустение к 1949 году, но более оживленном из-за беспрерывных приездов и отъездов, где то мелькало яркое сари жены дипломата, то раздавался смех туристов. В самой атмосфере «Паласа» было нечто, заставлявшее искоса оглядываться по сторонам и понижать голос, выходя через вращающуюся дверь на узкую старинную пражскую улочку. Ничего откровенно враждебного там не было — только обволакивающая неприятная сдержанность, начисто лишенная дворцового величия и беззаботного духа скитаний.

Весной 1949 года в «Паласе» поселился высокий худой американец по имени Ноэль Хавиленд Филд. Тихий голос, сутулость, шаркающая походка, густые, аккуратно зачесанные седые волосы придавали ему утонченный вид, обычно вызывавший доверие и уважение.

Уже два года он был без работы. Неприятно, конечно, но он не бедствовал, поскольку получал небольшой, но надежный доход от отцовского имущества и давно уже приучил себя к скромному образу жизни. Кроме того, при своем образовании и доскональном знании Европы — разоренной, разделенной, кровоточащей Европы — он всегда мог заработать журналистикой. Ради экономии они с женой Гертой отказались от своей женевской квартиры, сдали мебель на хранение и поселились в пансионе, пока не подыщут жилье попроще. Ноэль говорил друзьям в Женеве и Париже, что намерен поселиться в Праге на некоторое время и разъезжать по Восточной Европе, собирая материал для книги о новообразованиях, именуемых странами народной демократии — создающейся коммунистической империи между советскими границами и теми пределами, до которых дошла высокая волна Красной Армии в конце войны. Другим Филд говорил, что собирается учиться в древнем Карловом университете в Праге, веками почитаемом как центр просвещения. Некоторые слышали, что он надеется найти работу преподавателя языков или современной литературы.

Он уже собрал два чемодана материалов в прежних поездках в Прагу и Варшаву и оставил их там у друзей, которые должны были затем переслать их в Женеву. Пражский чемодан так и не прибыл — затерялся, украли, задержали? Мог быть десяток объяснений, но не было никаких. Зловещий признак. Он писал своей сестре Элси в Америку, что очень обеспокоен судьбой пражского чемодана, который уже два месяца как пропал, потому что в нем содержались «материалы, восстановить которые невозможно», и что сам собирается в Прагу выяснить, в чем же дело.

В апреле Ноэль с Гертой ненадолго съездили в Париж. Там проходил первый конгресс Движения в защиту мира, которое год спустя выпустило знаменитое Стокгольмское воззвание, и Ноэль говорил друзьям, что присутствует там как независимый наблюдатель. Тем не менее знакомому французскому журналисту, который увидел Ноэля растерянно стоявшим у входа в зал Плейель, где проходил конгресс, пришлось провести его мимо охранников, потому что пригласительного билета у Ноэля не было.

С нарастающим возбуждением Ноэль рассказывал знакомым о своей поездке в Прагу и надежде найти там работу. 5 мая прямым рейсом «Эр Франс» он отбыл в Чехословакию. Адреса своим парижским друзьям он не оставил. Но говорил, что его всегда можно будет найти в Клубе журналистов, куда он часто забегал пообедать и пообщаться с новой элитой — партийными газетчиками, сплетни которых, обычно хорошо продуманные, отражали холодные, таинственные высказывания вождей в сером бетонном здании ЦК, а иногда из их болтовни можно было почерпнуть что-то интересное. Гардеробщица клуба будет хранить письма для него в ящичке под стойкой, где она держала сигареты и спички на продажу.

Герта вернулась в Женеву оплатить счета, уложить вещи и дожидаться визы в Чехословакию. Пять дней спустя, 10 мая, оба отправили письма сестре Ноэля, Элси. Ноэль писал, как изменился вид Праги при новом режиме. Он утверждал, что еды там вдосталь, но цены высокие. Он подыскивал квартиру, где Герта смогла бы без труда вести домашнее хозяйство, потому что у него обострилась застарелая болезнь желудка и он плохо переносил тяжелую кухню в чешских ресторанах. Герта писала Элси, что разговаривала с Ноэлем по телефону, что он весел и с нетерпением ожидает ее приезда. Еще он говорил, что должен встретиться со старым другом, который ей известен, но называть его имя по телефону он не хочет.

В Праге у Ноэля было несколько друзей, с которыми он познакомился во время войны на Западе и в ходе своих многочисленных поездок в Прагу после войны. Кое-кто из них сделался важными персонами, насколько вообще возможно быть персоной в условиях народной демократии. Но сам Ноэль был мало известен. Те, кто следил, как он выходит и заходит в «Палас» — на встречи или на долгие, многочасовые прогулки по красивому старинному городу, — не заметили ничего необычного. Странный американец — возможно; но в те времена в Европе было множество странных американцев и вообще кого угодно.

С кем бы Ноэль ни встречался или пытался встретиться, он был совершенно спокоен, когда пару дней спустя после письма Элси к нему в «Паласе» подошли двое в штатском. Он вел себя так, будто ожидал людей, которые отведут его на какую-то важную встречу: поговорил с ними и спокойно ушел. Он никому ничего не сказал, не взял никаких вещей. Ноэль и эти двое свернули в сторону Вацлавской площади и исчезли без следа.

Несколько дней спустя чешский друг — видимо, тот, о котором Ноэль говорил Герте по телефону, — появился в «Паласе». Администратор сказал ему, что господин Филд ушел с двумя людьми и до сир пор не вернулся. Еще через несколько дней администратор заявил, что номер до сих пор оплачен и что, насколько он понял, Ноэль ненадолго уехал в Венгрию, не взяв свои веши. Еще позднее он утверждал, что получил от Ноэля телеграмму из Братиславы, находящейся на венгерской границе. Наконец, когда прошло уже несколько недель, пришла новая телеграмма, что некий Рене Киммель приедет из Братиславы забрать вещи Ноэля и оплатить накопившийся счет. Потом Элси узнала, что один из друзей видел черновик телеграммы на почте в Братиславе и почерк был совсем не такой, как у Ноэля.

Еще спустя месяц администратор «Паласа» заявил, что Рене Киммель приезжал и забрал вещи Ноэля, но больше никто этого Киммеля не видел. О его существовании известно лишь со слов администратора, так же как о существовании самого Ноэля Филда с того момента, как он вышел за дверь в сопровождении двух человек.

Противный северный ветер, который всю зиму обдает Женеву сырым альпийским холодом, но отнюдь не свежестью гор, весной исчезает, и город нежится в тепле на берегах живописного озера. На улицах расцветают каштаны, в садах сирень, а на воде маняще белеют паруса яхт. Ласковый воздух способен развеять самое мрачное настроение. Но весна 1949 года не приносила утешения Герте Филд.

Герта отнюдь не впадала в истерику. Если и существовала когда-нибудь женщина, в равной степени крепкая духом и телом, то это была немка, ставшая женой Ноэля Филда. Ее решимость, ее энергия, ее смелость уже не раз подвергались испытаниям. Но даже таким сильным людям требуется какая-то опора, хотя некоторые это скрывают. Герта жила обожанием своего благородного, образованного, хорошо воспитанного мужа. Во многом она была крепче и решительнее Ноэля, но вся ее сила и решимость были направлены на сохранение того, что она считала своим ни с чем не сравнимым счастьем — быть супругой Ноэля Филда. Она разделяла его взгляды и его тайны, готова была отдать за них жизнь. Она волновалась, вовремя ли он принимает лекарства и не забывает ли надеть шарф. Для Герты Ноэль не мог ошибаться, а без Ноэля жизни для нее не было.

Неделя тянулась за неделей, а от Ноэля не поступало ни слова. В июле родственники пригласили Герту на семейный совет. Она не ответила на письмо, тогда они позвонили ей из Парижа. Потом они говорили, что голос ее по телефону звучал странно, но она уверяла, что с Ноэлем все в порядке, однако она должна оставаться в Женеве на случай, если он позвонит. Такое нелогичное поведение не было похоже на Герту, но она ничего не хотела слушать, и ее оставили в покое.

Герта переселилась в квартиру приятельницы, уехавшей в Рим, — просторное помещение в красивом современном здании на горе выше Старого города. Она вяло рассматривала вещи, бродила по городу, и ее все сильнее охватывало отчаяние.

Когда подруга Герты, вдова, вернулась из Рима, она не могла не заметить, как та возбуждена. Они дружили уже много лет, и хозяйка прямодушно, сначала с явным сочувствием, захотела узнать, что заботит Герту. Та упорно отнекивалась, отвергая любые предложения помощи. Хозяйка, видя странное поведение Герты, не отступала.

Если ты хочешь жить у меня как гостья и как подруга, — сказала она как-то вечером, — как я могу тебе помочь, не зная, в чем дело?

В конце концов Герта не выдержала:

— У меня нет вестей о Ноэле, выпалила она. — Я хочу поехать в Прагу. Лучше быть в тюрьме вместе с ним, чем одной здесь, в Швейцарии.

Впервые с момента исчезновения Ноэля она произнесла страшное слово «тюрьма». Герта никогда не говорила, на чем основывается такое предчувствие и почему она его не отвергает. Не говоря больше ничего, она решилась собраться и лететь в Прагу.

Стоял уже июль, с момента беспечного отбытия Ноэля из Парижа прошло два месяца. Его младший брат Герман, архитектор, приехал на конгресс архитекторов в Бергамо в Италии, а потом намеревался побывать в Польше. Два года назад он во главе делегации американских архитекторов объехал Восточную Европу, чтобы посмотреть, как на месте оставшихся после войны развалин поднимаются новые здания, растут новые города, и с тех пор имел друзей в Польше.

Герман ненадолго заехал к Герте в Женеву. Потом она вылетела в Прагу. Решили, что как только закончится конгресс в Бергамо, он присоединится к ее поискам в Праге. Когда он прилетел в конце июля, Герта справлялась в «Паласе», но ничего не добилась. Вдвоем они пошли в полицию.

— Ноэль Хэвиленд Филд? — переспрашивали все чиновники, к которым они обращались, старательно выговаривая иностранное имя. Они добросовестно шуршали бумагами, переглядывались друг с другом, когда казалось, что нашли нужную, и сочувственно хмыкая, когда оказывалось, что это не то. Вежливо, с доброй улыбкой они обещали искать еще, наводить справки, объявить розыск — и все это заканчивалось столь же вежливым ответом: «Извините, о нем никаких сведений нет».

И Герта, и Герман тщательно избегали одного места, в котором американцам было естественно искать помощи — старинного дворца на склоне прибрежного холма, над воротами которого развевался звездно-полосатый флаг. Позднее Герман объяснял, что они вели поиски втайне от американского посольства, потому что полагали, что вызволить Ноэля из рук неизвестных похитителей проще будет, не поднимая шума и не прибегая к официальным протестам.

Наконец, Герман проследовал дальше в Варшаву, пообещав на обратном пути заехать в Прагу и посмотреть, что еще можно сделать. Прошло почти три месяца со дня исчезновения Ноэля. Никто, кроме жены и брата, даже не знал о его пропаже.

Герман написал из Варшавы сестре Элси. Из письма следовало, что 3 августа Герта звонила из Праги и просила его вернуться. Тон у нее был тревожный. Больше в письме ничего не было.

К лету 1949 года улицы Варшавы были в основном расчищены и мусор вывезен, но город оставался полумертвым; видно было, что только одна вещь уцелела среди руин — воля к жизни. Но теперь даже эта воля, которая устояла перед эсэсовскими палачами, подобно немногим уцелевшим зданиям, казалось, утратила свою здоровую опору и погибала. Город выглядел мрачным, будто ежился, несмотря на августовскую жару, ибо на горизонте уже виднелись тучи новой волны чисток, новой кампании преследований. Прага при малейших признаках опасности замыкалась в себе. Варшава же нервно тараторила.

Герман Хэвилэнд Филд, высокий, как и брат, но не столь неуклюжий, более элегантный и менее замкнутый, более открытый и менее напряженный, ходил по улицам Варшавы, рассматривая грязные пустыри на месте знаменитых зданий, которые он видел в Варшаве до войны, и обозначившиеся контуры новостроек. Часто его сопровождали супруги Симон и Гелена Циркус, ведущие архитекторы из Бюро восстановления. Именно Гелена, полная, энергичная женщина, устроила Герману визу. Но при всех своих связях Циркусы ничем не могли помочь в поисках Ноэля. Куда Герман ни обращался, всюду он сталкивался с пустыми взглядами чиновников.

Жена Германа Кейт, англичанка, и двое их детей оставались в Лондоне. Он сообщил Кейт, что 22 августа слетает в Прагу, чтобы еще раз повидаться с Гертой, а на следующий день вылетит в Лондон, чтобы вместе с семьей вернуться домой. Утром двадцать второго Циркусы повезли его машиной в варшавский аэропорт Окенце. В обычной сутолоке они обменялись теплыми прощаниями и обещаниями писать, и Гелена видела, как Герман встал в очередь на паспортный контроль. Пассажиры прошли зал ожидания и заняли места в обшарпанном Ли-2 — советском варианте знаменитого ДС-3, чтобы два часа спустя приземлиться в Праге.

Герта приехала встречать его в пражском аэропорту. Она серьезно беспокоилась, потому что так и не узнала ничего о Ноэле. Минуло уже три с половиной месяца, а в Праге она наталкивалась на такое каменное отрицание, что можно было усомниться, что человек по имени Ноэль X. Филд вообще когда-нибудь существовал. У Герты появились странные привычки. Подруга-американка, зная, что Герта в Праге, зашла справиться о ней в «Палас». Герты не было, но она оставила портье список мест, где ее можно найти в течение дня, с точным указанием времени. Удивившись, ибо такая точность отнюдь не была в характере Герты, подруга разыскала ее и пригласила на ужин. Герта резко отказалась, заметив подруге, которую звали Доротея Джонс: «Не могу разговаривать с тобой, мне пора спать. Но все в порядке, я знаю, что с Ноэлем все в порядке. Я знаю, что найду его». Но не стала ничего объяснять.

Когда приземлился самолет из Варшавы, Герта прижалась к стеклянной двери таможни. Она нетерпеливо всматривалась в лица выходящих. Наконец, она спросила служащего аэропорта, не было ли других пассажиров из Варшавы. Нет, все прошли. Она упросила показать ей список пассажиров этого рейса. Германа Филда в нем не было. Кто-то припомнил, что высокий, худощавый американец входил в зал ожидания в Варшаве. Другие вроде бы припоминали, что он заходил в самолет, но точно никто не мог сказать. Ничего необычного в этом рейсе не отмечалось. Герман исчез, подобно своему брату Ноэлю. На сей раз он буквально растворился в воздухе.

Что еще оставалось делать Герте? Других рейсов из Варшавы не было. По всей видимости, она звонила в Варшаву, и ее заверили, что Герман упаковал вещи и улетел, как и собирался. Тем не менее она ждала еще несколько часов. Па следующий день она написала жене Германа, что он не прибыл в Прагу. Звонить в Лондон она не стала.

Кейт Торникрофт Филд, розовощекая, веселая, практичная англичанка, была не из тех, кто мучается кошмарами. В тот день, когда Герта отправила письмо, что Герман не появился в Праге, Кейт отправилась встречать его в лондонском аэропорту. Оказалось, что он не прибыл и не аннулировал свой заказ, и Кейт была уверена, что он обязательно сообщил бы ей, если бы что-то изменилось. Она направилась прямиком в американское посольство на Гросвенор-сквер и заявила, что Герман Филд исчез в коммунистической стране. Пошла телеграмма — первая в огромной дипломатической переписке по делу Филда.

В Праге Герта наконец-то решилась обратиться в посольство. Она во всех деталях рассказала о рейсе, которым должен был прилететь Герман. Когда ее спросили, что она сама делает в Праге, она впервые сообщила об исчезновении Ноэля. Герта ответила на длинный перечень обычных при этом вопросов, но не поделилась никакими подозрениями.

Как ни странно, хотя двое американцев исчезли без малейших следов, дипломаты в Праге не придали этому особого значения. Они начали проверки и пообещали Герте, что известят ее, когда что-то станет известно. Она вернулась в «Палас». Это было 25 августа.

На следующий день, 26 то, посольство попыталось связаться с Гертой. В «Паласе» ее не оказалось. Герта Филд тоже исчезла.

«Раз картошка, два картошка…» Детская считалка стала явью. Трое американцев пропадают без вести один за другим. Последовали заголовки в газетах, дипломатические протесты, мягкие укоры, но без всяких последствий. Правительства Чехословакии и Польши категорически отрицали, что Ноэль, Герман и Герта Филды находились в их странах, и официально заявили, что не имеют сведений о местонахождении указанных лиц. Не было смысла продолжать дипломатические усилия. Через некоторое время шум затих.

Ровно год спустя, 26 августа 1950 года, Эрика Глазер Валлах, приемная дочь Ноэля и Герты Филдов, прилетела из Франкфурта в берлинский аэропорт Темпельгоф. Это была стройная, привлекательная, упрямая девушка с импульсивным характером. По наитию она решила искать своих исчезнувших родителей в единственном городе, который был наполовину свободным, наполовину коммунистическим. Западный Берлин только начинал приходить в себя после затяжной голодной блокады, снятой лишь за несколько месяцев до того. Но «холодная война», затеянная Сталиным и бывшая пробой сил Запада, еще продолжалась, и восточногерманские правители, подобно прочим коммунистическим сатрапам, всюду усматривали врагов. Тем не менее до Кореи, где шла открытая война, было очень далеко, и Эрика сосредоточилась на непосредственных угрозах. Она была напугана, но решила идти вперед, а такое сочетание делает людей бесстрашными.

Она остановилась в маленьком отеле и начала звонить. Американский консул предупреждал ее, что не следует ехать в Берлин. Он сказал ей: «Трое Филдов уже исчезли. Мы не хотим, чтобы что-то случилось с вами».

Когда Эрика ответила, что все равно поедет, консул предложил ей человека для охраны — и для наблюдения, поскольку американские власти, как и общественность, не знали, похитили ли Филдов, завлекли обманом или они сами добровольно решили раствориться в коммунистическом котле. Хотя ее муж, Роберт Валлах, был американцем, у самой Эрики были документы только беженки без гражданства. Она храбро отвергла предложенного ей американского телохранителя, резонно заметив, что если коммунисты схватят ее в такой компании, то точно расстреляют как шпионку. А затем, не сказав ничего никому, кроме мужа, она быстренько пробралась в Берлин, пока ни один чиновник не успел приказать другому остановить ее.

После нескольких звонков она переоделась и заперла деньги и документы в шкафу. Затем, не сказав ни слова, она вышла на улицу Западного Берлина, села в метро и исчезла в восточном секторе.

Теперь пропали без вести уже четверо.

Четыре человека, трое из них граждане США, с семьями и друзьями, фигурировавшие в многочисленных документах, с известным прошлым то ли вошли, то ли свалились в пропасть полнейшей неизвестности. Причем без всяких видимых причин. Нити, которые вели за ними, были невидимы — некоторые тщательно скрыты в прошлом, другие сотканы на будущее. Но были же! Не могли не быть.

К концу 1955 года Ноэль Филд, его жена Герта, его брат Герман и приемная дочь Эрика Валлах восстали из небытия. Оказалось, что Ноэль и Герта пять лет с 1949 года просидели в будапештской тюрьме, ничего не зная друг о друге; Герман пробыл в тюремном карцере в Варшаве; Эрика после восточногерманской камеры пыток очутилась в лагере принудительного труда в Воркуте. За годы, что они провели в безвестности, почти все могущественные лидеры коммунистов в Восточной Европе были сметены волной, которая началась с показательных процессов и безостановочно ширилась. На процессах в Венгрии и Чехословакии одного имени Ноэля Филда было достаточно для осуждения. Ноэль Филд, говорили прокуроры, — это известный американский шпион, прожженный агент империализма, и само знакомство с ним есть доказательство участия в заговоре врагов народа. Процессы, намеченные в Польше и ГДР, не состоялись, но были полностью отрепетированы, и в ходе следствия то и дело склонялось имя Ноэля Филда. Ни один из Филдов, включая Эрику, ни разу не предстал перед открытым судом, но само имя Ноэля Филда стало синонимом предательства, ведущим к пыткам и казни.

Одного за другим всех четверых освободили. После них из тюрем сотнями выпускали других, словно плавник, остающийся на берегу при отливе волны террора. Понемногу, по мере того как тюрьмы пяти стран выбрасывали то, что скрывалось в их безднах, становилось ясно, какого масштаба водоворот закрутился вокруг Ноэля Филда. Сотни людей умерли под пытками или были расстреляны. Многие тысячи гнили в тюрьмах. Рушились авторитеты, увлекая за собой маленьких, никому не известных людей, имевших несчастье когда-то получить письмо от Ноэля Филда или встретиться с ним на званом обеде. Филд словно служил сказочной Тифозной Мэри, которая, сама того не зная, разносила ужасный микроб, убивавший всех, кто прикасался к ней. Пострадавшие разносили болезнь все дальше, и имя Филд стало синонимом ужаса.

Загадка исчезновения Филдов разрешилась. Их схватила полиция коммунистов. Но более важная тайна остается непонятной.

Американец, человек незаурядный, но мало кому известный, тянул за собой громадные силы зла. Не обладая могуществом, он послужил причиной множества трагедий. Слухи ходили всевозможные. На Востоке его объявили чуть ли не главнейшим американским шпионом. На Западе некоторые утверждали, что он советский агент. Но доказательств ни того, ни другого не существует. Как утверждает бывший польский коммунистический деятель Якуб Берман, сам Сталин дрожал — от страха или от злобы? — при упоминании имени Ноэля Филда и лично распорядился хватать всех, кто имел к нему какое-то отношение. А когда вся эта свистопляска кончилась — Сталин умер, тюрьмы опустели, а в Америке имя сенатора Маккарти вызывало смех вместо ужаса, — люди посвященные по-прежнему понижали голос и качали головой при упоминании имени Ноэля Филда.

Что же в нем было такого особенного? Человек двадцатого века, Филд попадал во все завихрения этого необычного времени. Но каким-то странным образом выделился среди других в эти ужасные годы. Чем же?