Великий и Ужасный 4

Глава 19 Зов Хтони

— У оптимиста стакан всегда наполовину полон. У пессимиста — наполовину пуст! — Арга поднял над головой большой бокал с пивом. — А у эльфа…

— НАПОЛОВИНУ В ЖОПЕ!!! — заорали уруки, мы сдвинули кружки со стеклянным звоном, и спустя секунду пенный напиток уже лился в луженые глотки.

Все допили пиво залпом одновременно и ляпнули стеклянными донышками по деревянной столешнице. Это был их, гренадерский, бар, как раз напротив места постоянной дислокации в Мытищах, из него открывался чудесный вид на местную достопримечательность — памятник водопроводу. Я никогда до этого не бывал в Мытищах — ни в том мире, ни в этом, и не знал, торчат ли там из середины зеленой зоны на автомобильной развязке синие трубы с разноцветными вентилями или нет. Но ориентир знатный, да!

— И что теперь? — спросил меня Ярлак. — Опять сдриснешь в Хтонь?

— Определенно — да! — энергично закивал я. — Меня пацаны в Братске ждут, хотели вместе в Васюган сгонять. Филиал там открыли, народ набирают… Надо как-то поучаствовать, дать старт рейдам в Аномалию, посмотреть чего там и как, кому можно навалять, чем можно поживиться.

— Подраться можно хорошо, это да, — почесал репу Арга. — Поживиться — сложнее. Там в основном мерзлявцы всех мастей, отморозки и холодрыги. Снежные люди еще, снегурочки, деды-морозы… Неприятные твари, но скучные. Никакой там особой выдумки нет, ходят-бродят, ужас наводят…

— На что хоть похожи? — уточнил я. — Названия у них навевают определенные ассоциации…

— Кого обвивают? — удивленно глянул на меня Арга, как будто только что не затирал про оптимизм-пессимизм. — Какие сосации?

— Ну, странные названия, однообразные какие-то… — покрутил ладонью я.

— Так и есть, брат, так и есть. Мерзлявцы — это как… Ну, мертвец замерзший. Может, гном, может, человек, может, еще кто, даже зверье. Ходит, говорю, бродит, сожрать кого-нить хочет, теплой кровушки попить. Дал ему по кумполу — и дело с концом. Может, для алкаша, который в лесу заплутал, и опасен, но для урука с кардом — тьфу! Мы шестилеток на них с дубьем пускаем. Холодрыги — они поживее будут, бегают-носятся, как умалишенные. Тут повозиться приходится, да. Отморозки — те стужу нагнетают, как дыхнет — жить не захочешь, так замерзнешь. Снежные люди — волосатые и большие, им холод хоть бы хны, и жрут всякую гадость. Снегурочки — они, соответственно, как баба, только из снега. Дед-мороз — это сам увидишь, это та еще сволочь, бородатая… И, главное, все зимой вылезают. Летом там попроще, все твари вялые, прячутся в вечной мерзлоте, под землей. А вот как раз в эти недели — самая жесть начнется!

Пока Арга просвещал меня по поводу васюганской хтонической флоры и фауны, уруки ели, пили и стучали кулаками по столу в такт тяжелому року. Гитарные рифы и барабанные дроби звучали из динамиков огромного телевизора под потолком. И мотали волосатыми бошками, и подвывали солисту, который разрывался на экране — тоже, кажется, урук. Слишком был раскрашенный, черт этих рокеров разберет… На Земле тоже — возьми там Алекса Террайбла-Шиколая или Макса Кавалеру — вполне себе урукхаевцы, хоть в табор принимай!

— Ингредиенты какие-то там ценятся? Что-то на продажу? — я не мог упустить этот момент. Орда росла, Орде нужны были деньги!

— Наш парень, хозяйственный! — одобрительно похлопал меня по плечу какой-то старый орк с вплетенной в волосы берцовой костью. — Глазки ценятся, всех тварей без исключения. Печенка снежного человека, борода дедморозовская, эссенция снегурочки…

— Печенка? — удивился я.

— Гоблины покупают, — усмехнулся урук. — Говорят, жареная с чесночком отлично под водочку заходит! Га-га-га! Шутка! Алхимия, всё — алхимия. Снегурочку надо растопить, выпарить в котле, остаток — синий порошок, собрать в банку под капроновую крышку — и хорошо получится. Сто денег за унцию! С крупной снегурки — десять унций может выйти. Хотя оно этих баб на порошок изводить очень жалко… Пусть и вредные, и из снега — но жопы-сиськи ого-го… Жаль — присунуть некуда, замерзнешь!

— Солидно, — сказал я, игнорируя пошлятину. — Сто денег за унцию — это есть где развернуться. А сами чего не занялись?

— Это ж заниматься надо… — недоуменно переглянулись побратимы. — Так, если проездом какую тварь прижучить — так вроде и можно, а каждый день если — то и задолбет!

Уруки, что с них взять… На кой хрен им снегурочек кипятить, если с носферату рубаться гораздо более увлекательно и опасно для жизни! Но мне было жутко интересно, любопытство так и распирало меня.

А, нет, не любопытство. Это выпитое пиво распирало, так что я пошел в туалет. В местном баре он был устроен адекватно: огромный поручень из чугунной трубы над писсуарами, чтобы, поднабравшись, было за что держаться. И сами писсуары вмонтированы в стену на нормальной для урука высоте, а не на уровне щиколотки, как в большинстве заведений… Урукской щиколотки! Гному оно, может, и по колено, хрен знает.

У меня в «Орде», например, лесенкой располагались — чтобы и гоблину, и снага, и троллю удобно было.

— О чем так крепко задумался, Бабай? — спросил меня вдруг Воронцов, выходя из кабинки. — Горько тебе стало о никчемной судьбе своей?

Готов был поклясться — когда я входил и висел на поручне, справляя нужду, никакого представителя высшей аристократии в нужнике не наблюдалось! Телепорты — невероятная штука. Фантастические перспективы для того, кто ими владеет и вечная головная боль для врагов.

— Это почему она никчемная? Я — не Тарас Бульба, я — Бабай Сархан. Судьба моя затейливая и неопределенная, но никчемная — не, не согласен! — удивился я, засовывая руки под кран и включая горячую воду. — И чего вы в туалете делаете, ваша светлость?

Отсылочку к Гоголю я заметил, и мне хотелось, чтобы он заметил, что я заметил. Уруки — это не только клыки и бицепсы, это еще и доброта, и недюжинный ум, и интеллигентность… Скрытая очень глубоко внутри. Я бы даже сказал — во внутренностях. Главный вопрос — в чьих?

— Собираюсь предложить тебе свалить из Москвы как можно дальше и как можно быстрее, — ответил Воронцов. — В пределах пяти тысяч километров и пятнадцати минут. А судьба твоя горькая потому, что я, кажется, понял, кто и зачем тебя убивать приходил в ту ночь, когда Розен Колю моего лечить к тебе притащил.

— Меня убивать? — уставился на него я. — Не Садзынара?

— А ты думаешь, твою рожу и лицо его высочества…

— Стоп! — сказал я. — Дальше — ни слова. Знать не желаю. Вообще не интересует.

— Да-а-а, — сказал Георгий Михайлович и достал из нагрудного кармана сигариллу. — Я-то сразу заподозрил неладное, когда мне рассказали, как ты одним богатырским рыком Клавдия Ермолова на место поставил в «Семирамиде». И сегодня, с опричниками… Знаешь, как это называется? «Концентрированный выдох воли». Одна из первых техник, которую менталисты осваивают.

Он закурил. И уставился на меня, как Ленин на буржуазию.

— Выдох воли? Да хоть выход силой и подъем переворотом в одном флаконе! Ваша светлость, верите или нет, но проблемы с гипотетическими родичами — это последнее, что мне сейчас надо.

— Так вот и я о том! Один раз увиделись — это ничего не значит. Показалось, не было такого. Кроме нас четверых, царевича и уруков — никто и не смотрел на тебя. Нахичеванским вообще не до того было. Подумает Федор Иванович — померещилось, перенервничал. Опалу не каждый день объявляют, стресс серьезный! Даже если захочет проверить — ну, выстроит всех гренадеров, ну, посмотрит в глаза каждому — ему от свиных рож тошно станет. Копаться в мозгах точно не будет, потому что…

— К урукам в голову лазить — как в сортир нырять. А вот выжечь мозг — не так противно, да?

— Видимо — да, — мрачно кивнул Воронцов. — Но ничего выжигать он не станет. Ему проще подумать, что показалось. Менталисты — тоже люди. Главное — вам больше не пересекаться. А мы станем молчать…

— И Ермолов?

— Особенно Ермолов. Они и так хлебнули лиха, а еще и война вот-вот вспыхнет с новой силой. Им перемирие на самом деле — как манна небесная. Курбские круто их подставили…

— Латиф же — Нахичеванский! Курбские, конечно, гады те еще, но…

— Мама его — Курбская! — отмахнулся Воронцов, и мне аж поплохело.

Слишком много для моей бедной тупой орочьей башки за эти три дня.

— Братск, — сказал я. — Кажется, в пять тысяч километров вписывается. Но мне нужна моя бочка, теплая одежда, бердыш и стакан кофе.

— Вписывается, — кивнул Воронцов. — А вот бердыш придется оставить. Он в этом деле самая приметная деталь. А бочка нахрена?

— Она мне дорога как память. И припасы я в нее сложу, без припасов — никуда. Плавали, знаем. Выпрешься так, с кондачка, а потом брюхо от голода сводит, выпить нечего и жопу подтирать лопухом приходится… Где я лопух зимой найду?

— Черт с тобой, будет тебе одежда и припасы… — махнул рукой Воронцов. — Метнемся ко мне в особняк, а оттуда — в Братск. Кард гренадерский, стандартный, вместо бердыша годится?

— Годицца, не годицца… Ягодицца! — заворчал я. — Пойду парням поясню, что к чему, чтобы лишнего не сболтнули по простоте душевной. Ну, и попрощаюсь.

— Давай! — кивнул Георгий Михайлович. — Ох, тяжко придется… Четыре тысячи семьсот восемьдесят пять километров, уф! Стар я для этого, ох стар…

— Прибедняетесь, ваша светлость? — усмехнулся я.

— Прибедняюсь! — вернул ухмылку он и затянулся сигариллой, которую все это время так и держал в руке, на отлете. — Быстрей давай, время не ждет!

Я полной грудью вдохнул воздух этих полей, так давно позабытый на вкус… Тьфу, опять земной бэкграунд в голову полез, пора отвыкать! Но пахло тут, на перекрестке, по-особенному. Хтонью пахло!

Воронцов особенно не заморачивался: мы перенеслись на крышу бетонного павильона автобусной остановки где-то на сельской дороге посреди леса, занесенного снегом. Мы — это он, я и бочка.

— Направо пойдешь — в Братск попадешь. Налево пойдешь — далеко идти будешь, задолбешься. А прямо — Хтонь. Всего хорошего! — сказал его светлость и, громыхнув далекими раскатами грозы, исчез, оставив после себя только проплешину талого снега на крыше остановки.

«BRATSK — 7KM» — гласил дорожный указатель. «STOY, OPASNAYA ZONA!» — можно было прочитать на противоположной от остановки стороне дороги. То есть тут, где павильон — безопасно? Я прислушался к ощущениям и удивленно хмыкнул: действительно, похоже, какой-то запредельщиной фонило. Может, артефакт закопали, или шаманы эвенкские поработали? В любом случае — холодно, тихо, и ни единой живой души в пределах видимости. Так что мне оставалось только песни из прошлой жизни вспоминать и тихо материться.

Бочку я снимать с крыши остановки не стал — там сохраннее будет, а вот сам — спрыгнул. Полы теплого тулупа, который пожертвовал мне от щедрот княжеских Воронцов, взметнулись за моей спиной, меховые унты провалились в снег сантиметров на тридцать… Армейский кард непривычно оттягивал пояс: портупеи для крепления на спине не нашлось. Не по уставу, понимаете ли! А то я не видел, что все гренадеры такой самопальной неуставщиной только и пользуются!

Воздух Хтони манил меня. В Братск вроде как и надо, а с другой стороны — еще успеется! А вот пройтись по той стороне… Казалось даже, такая моя противоестественная приязнь к Хтони тесно связана с происхождением местных тварей: все они так или иначе впитали в себя культурные нарративы и фобии той, моей, Земли, были проекцией инфополя другого мира в мир этот, воплотившись здесь в реальности, видимо, из-за наличия тут магии как таковой. Или они эту магию породили каким-то образом? Так или иначе — я чувствовал себя внутри пагубного для большинства местных явления весьма комфортно, и даже, как оказалось, успел соскучиться по хтоническим эманациям, которые пропитывали почву, лес, воздух и снег.

Асфальтовая дорога на Братск была разъезжена электрокарами, которые явно были тут нередкими гостями. Скорее всего — ходили грузовики и автобусы. А вот лесная грунтовка напротив — хвастала девственно-чистым снежным покровом, и я мигом его испортил подошвами своих унт, широкими шагами подступая к табличке «Опасная зона».

— Ну, и что тут такого опасного? — хмыкнул я.

— Э-э-э-эх! — простонал кто-то чуть в стороне, и кард мигом оказался в моих руках. Нет, не та эргономика, не тот баланс! Отдам его Бахару-Швабру, а себе свой заберу.

— Э-хе-хе-е-е-е!

Наконец, я увидел источник стенаний! Из-под заснеженных еловых лап один за другим выбирались самые натуральные белые ходоки. Они ждали тут, у знака, подкарауливая любопытных! Те самые мерзлявцы, о которых предупреждали уруки: бледные, худые, в обрывках одежды, они протягивали ко мне свои руки и кряхтели:

— Хе-хе-е-е-е-е! — было их штук двадцать, и глазки у них так и горели тьмой. Что там говорили, ценится у алхимиков?

Впереди перся тощий невысокий тип с развевающимися седыми волосами и заплетенной в косичку бородой. Когда-то он был кхазадом, похоже.

— Мертвые с косами стоят, — сказал я и крутанул меч, разминаясь. — И тишина!

— ХЕ-Е-Е-Е! — вся толпа, проваливаясь в снег, валила ко мне, хрипя и постанывая. — ХУ-У-У-У!

— ТИШИНА, Я СКАЗАЛ! — одним размашистым ударом я снес голову волосатому, пнул ногой кого-то в грудь, зацепил зазубриной клинка третьего, чтобы обратным ходом располовинить и этого тоже…

Мышцы приятно гудели, снег скрипел под ногами, морозный хтонический воздух бодрил, враги не кончались, кард свистел в воздухе и хрупал, врубаясь в промерзшую мертвую плоть, глазки тварей гасли один за другим. Я снова делал то, что умел лучше всего на свете: рубал монстров! Я был на своем месте! И это было хорошо!

Бывает так, что свое призвание мальчик знает с детства. Ну, прет его от игры на скрипке, или, например, от ковыряния в потрохах батиного автомобиля. Иногда осознание желанного жизненного пути приходит к двадцати одному году — недаром во многих культурах именно этот возраст считается мужским совершеннолетием. А порой для того, чтобы понять, к чему на самом деле расположена душа, требуется пройти немало дорог и покушать жизнь большой ложкой…

Бахар аккуратно влил в шейкер четко отмерянные порции белого рома, ликера «Мараскино», сока грейпфрута и лайма, а потом ловкими, почти хореографическими движениями перемешал ингредиенты и, процедив через стрейнер, наполнил двойной коктейльный бокал.

— Держи, синий! Так чего, говоришь, Бабай тебе срочно понадобился?

Огромный синий тролль, который сидел сразу на трех барных стульях, двумя пальцами взял бокал и, сделав губы трубочкой, осторожно отхлебнул.

— Вкусно, однако!

— Вкусно? Как тебя там… Хурджин? Так вот, Хурджин, это не вкусно, это — шедеврально! Ничего ты не смыслишь в благородном барном искусстве. И Бабая ты зря пришел сюда искать, он отписывал, что на Москву его забрали. Но обещался быть со дня на день. Он уже так целый месяц обещается. Но глянь, как мы тут развернулись? Бар приличный, огонечки вдоль стойки, бутылок всяких целая батарея, Белая Длань на всю стену! Десять дней как работаем, а посетителей — полно! И всего-то пришлось одному гоблину оторвать голову и трем снагам — ноги. И сразу оказалось, что помещение стоит не так и дорого…

— Так-то я обещал кое-кому настучать в бубен, — Хурджин снова сделал глоток и случайно выпил весь коктейль.

— И для этого тебе нужен Бабай? Вон, ты какой здоровый, кому угодно в бубен настучать можешь! Зачем тебе наш великий и ужасный вождь? Да и нет его, и будет нескоро!

— Однако, чтобы настучать в бубен, мне нужен бубен! — малопонятно выразился тролль. — А Бабай точно придет, вот прямо скоро. Ты мне еще это… «Куба либре» сделай, и тут-то он и появится!

— «Куба либре» я тебе, конечно, сделаю… — Бахар принялся подготавливать ингредиенты. — Это я уже умею. Но откуда такая уверенность?

— Дед сказал так-то! — пожал плечами тролль.

— А дед откуда знает? — Бахар смахнул с лица свежезаплетенные дреды и прищурился, отмеряя колу, ром и сок лайма.

— Так дед мертвый! Мертвые много чего знают и много чего подскажут, особенно если им от живых чего-то надо!

— Так… — напрягся Бахар. — А чего твоему мертвому деду от живых надо?

— Чтобы я настучал ему в бубен, однако! — тролль протянул синюю лапу за порцией коктейля.

— Дичь-то какая! — свирепый урук растерянно потер переносицу, а потом дернул головой: — Кто там орет на улице?

В этот самый момент в баре появилась пара испуганных снага из местных.

— Швабр! Швабр-нах! Выручай, ять, ты сказал — мы под Ордой, мы ваши-врот теперь! А там урук в тулупе-врот наших-нах бочку заставляет тащить-врот, не менее семи километров-ипать, и орет-ять страшным голосом! Большой урук, в большом тулупе! А в бочке у него — глаза, нах!

— А что он орет-то? И какие, нахрен, глаза? — нарастающая абсурдность ситуации заставила Бахара сунуть руку под стойку и нащупать рукоять бабаевского карда. — Серы-ы-ый! Постой за прилавком, я пойду одному охреневшему сородичу хлебальник бить!

Снага смотрели на Швабра, как на ангела Божия, когда он лупанул сальтуху через стойку, сдернул одним движением черный передник с белой дланью с груди и решительными шагами направился на выход. Но перед самой дверью остановился, прислушавшись, а потом радостно взгыгыкнул, отставил кард в сторонку и прокричал:

— Серы-ы-ый, битье хлебальников отменяется, там и правда Бабай идет! — и пинком ноги распахнул дверь и выскочил наружу.

По улице в сторону бара с ярко сияющей неоном вывеской «ORDA-BRATSK» толпа снага тащила огромную бочку, литров на пятьсот, не меньше. Следом за ней шествовал огромный урук в окровавленном тулупе и с массивным тюком на плече. Он пинками и тычками подгонял совершенно потерявших всяческое понимание происходящего зеленокожих орков. Тыкал в спины носильщиков этот сатрап, кстати, еще одним снагой, который даже сопротивляться не собирался — висел себе обмякшей куклой и вздыхал горестно. При этом урук хрипло ревел что-то невразумительное, но очень боевитое и вдохновляющее:

А потом он увидел Бахара и выскочившего на крыльцо Серого, и Хурджина, который выглядывал из-за их спин и помахал им снагой, и заорал совершенно счастливым голосом:

— О! Пацаны! И Хурджин тут? Охренеть, как рад вас всех видеть! А где Кузя? Нам срочно нужно открывать глазоперерабатывающий завод!