Великий сон

XXIV

Вестибюль на этот раз был пуст — никаких бандитов под пальмой с приказами для меня. Поднявшись на лифте на свой этаж, я пошел по коридору в сопровождении приглушенных звуков радио за дверью соседей. Мне позарез требовалась выпивка — и срочно. Зайдя в квартиру и не зажигая света, я двинулся на кухню, однако, сделав пару шагов, остановился. Что-то было не так. Нечто в воздухе — какой-то запах. Шторы на окнах задернуты, в боковые щели с улицы проникал свет, и в комнате царила полутьма. Я постоял, не двигаясь, и прислушался. Запах в воздухе — это духи, тяжелый, сладкий аромат духов.

Стояла тишина — полная, неподвижная. Затем, когда глаза привыкли к полутьме, я увидел перед собой на полу нечто, чего быть не могло. Отступив назад, дотянулся до выключателя на стене и зажег свет.

Постель была расстелена, и что-то в ней хихикало. На моей подушке покоилась белокурая головка. Голые руки закинуты и сложены на золотистом темени. В моей постели, посмеиваясь, лежала Кармен Стернвуд. Пряди светлых волос раскинулись по подушке так, словно над ними поработали искусные руки мастера. Слюдяные глаза смотрели на меня и, как всегда, производили впечатление пустоты. Она улыбнулась, обнажив мелкие острые зубы:

— Ведь я вкусная?

— Как филиппинец в субботний вечер, — сухо ответил я.

Подойдя к торшеру, зажег его, затем вернулся выключить верхний свет и снова прошел через комнату к шахматной доске на столике под торшером. У меня была отложена партия на шестом ходу — не смог решить ее, как и большинство своих проблем. Склонившись над доской, сделал ход дамой, потом, сняв шляпу и плащ, отложил их в сторону. За все время с постели доносился лишь тихий смешок, напоминавший крысиный писк за деревянными панелями старого дома.

— Спорю, вы даже не догадываетесь, как я сюда попала.

Погасив сигарету, я с грустью посмотрел на нее:

— Спорим, что знаю. Вы пролезли сквозь замочную скважину, как Питер Пэн.

— Кто это?

— Так, один паренек, с которым я как-то познакомился в казино.

Снова смешок:

— Зы вкусный.

— Ешьте свой палец… — начал было я, однако она меня опередила, и напоминание оказалось излишним: отняв от темени правую руку, засосала палец, поглядывая в мою сторону круглыми озорными глазами.

— Я совершенно раздетая, — сообщила она, пока я, закуривая, смотрел на нее.

— Господи, а я-то думал. Все время ломал себе голову, никак не мог догадаться. Почти додумался, а вы вот поторопились, сказали. В ближайшую минуту, спорю, я бы и сам сказал, что вы совершенно раздетая. Я ведь всегда сплю в ботинках на случай, если проснусь от угрызений совести и придется от них спасаться.

— Вы вкусный.

Она по-кошачьи покрутила головой. Потом, ухватившись левой рукой за простыню и выдержав эффектную паузу, откинула ее. Была в самом деле раздета. Лежала, освещенная лампой, сверкая наготой, как жемчужина. Поистине, девицы Стернвуд взяли меня в этот вечер на мушку.

Я смахнул табачную крошку с верхней губы.

— Отлично. Только я это уже видел. Помните? Я тот парень, который постоянно обнаруживает вас без одежки.

Хихикнув, она опять прикрылась.

— Так как же вы попали сюда? — спросил я.

— Меня впустил управляющий. Я показала вашу визитку — стащила у Вивиан — и сказала, что вы велели мне прийти сюда и подождать. У меня был… таинственный вид.

Лицо ее сияло от удовольствия.

— Очень остроумно. Управляющие, они уж такие. Ну, а теперь, когда я знаю, как вы сюда попали, просветите меня, как вы намерены удалиться.

Опять смешок:

— Не намерена — очень долго… Мне здесь нравится — вы вкусный.

— Послушайте, — ткнул я в ее сторону сигаретой. — Не вынуждайте меня снова одевать вас. У меня нет сил. Я ценю ваше предложение, но это больше, чем я могу принять. Дуглас Рейли никогда не использует своих друзей. А я ваш друг и не воспользуюсь вами — даже если вам угодно. Мы оба должны остаться друзьями и останемся ими. А сейчас оденьтесь, будьте хорошей девочкой.

Она покачала головой.

— Послушайте, — продолжал я, стиснув зубы. — Ведь я для вас в общем-то ничего не значу. Вы просто показываете, насколько гадкой можете быть. Но мне это нечего демонстрировать — я уже знаю. Я тот парень, который…

— Погасите свет…

Отбросив сигарету, я приступил к ней. Достав платок, вытер руки, сделал новую попытку:

— Я не говорю, что подумают соседи, — их это не больно волнует. В любом большом доме полно бродячих девиц легкого поведения, и если станет одной больше, здание не рухнет. Дело в профессиональной гордости. Понимаете — профессиональная гордость. Я работаю на вашего отца — больного, старого человека. Он немного мне доверяет, разве я могу позволить малейшую гадость? Будьте хорошей, Кармен, оденьтесь.

— Вы вовсе не Дуглас Рейли. Вас зовут Филипп Марлоу, — не обманете.

Я как раз смотрел на шахматную доску. Ход дамой был ошибкой, и я вернул ее обратно. Дамы в этой игре не имеют веса. Такая игра не для дамы.

Она лежала тихо, с бледным лицом, выделявшимся на подушке, распахнув большие глаза — пустые, как дождевые чаны во время засухи. Правая рука с обсосанным пальцем нервно царапала простыню. Где-то глубоко в сознании нарастало неясное смятение — она этого еще не понимала. Вовсе не легко для женщины, в том числе красивой, смириться с мыслью, что ее тело не всегда оказывается желанным и неотразимым.

— Пойду на кухню, приготовлю коктейль. Вам смешать? — спросил я.

— Угм, — темные, удивленные глаза смотрели серьезно, смятение все росло, просачиваясь так неслышно и незаметно, как крадется кошка за птичкой в высокой траве.

— Если оденетесь, когда вернусь, получите коктейль. Хорошо?

Она как-то странно зашипела сквозь стиснутые зубы, не ответив на вопрос. Я прошел на кухню, смешал шотландское виски с содовой: не было под рукой другого действительно возбуждающего напитка, вроде, к примеру, нитроглицерина или дистиллированной настойки из дыхания тигра. Когда вернулся со стаканами, она по-прежнему лежала, правда, уже не шипела. Глаза опять были мертвы, хотя губы тронула легкая улыбка. Неожиданно рывком она села, отбросив простыню и протянув руку:

— Дайте.

— Только когда оденетесь — не раньше.

Поставив оба стакана на столик с шахматами, я уселся и закурил очередную сигарету.

— Итак, за дело! Я на вас не буду смотреть.

Но, отвернувшись, почти сразу же услышал, как она внезапно, резко и громко засипела. Вздрогнув, я опять устремил к ней взгляд. Она сидела нагая, опираясь на руки, с раскрытым ртом и застывшим лицом. С губ рвалось неудержимое шипение. В глубине пустых глаз нарастало нечто дикое, чего я никогда не встречал в женском взгляде.

Затем очень медленно и осторожно зашевелила губами, словно они одеревенели и были чужими.

Выплюнула грязное ругательство.

Меня это не оскорбило. Не имело значения, как она меня обзывает, как меня обзовет кто бы то ни было. Но это была моя комната, в которой мне жить. Мой единственный дом. Здесь было все, что принадлежало мне, вызывало в душе определенные ассоциации, все мое прошлое, все, что служило домашним очагом. Не очень много: несколько книг, картин, радио, шахматы, старые письма и остальной хлам. Не больше. Но с этим были связаны все мои воспоминания.

Ее пребывание в моей комнате стало непереносимым. Ругательство, которым она меня наградила, лишь напомнило об этом.

Я чуть ли не по слогам отчеканил:

— Даю вам три минуты, чтобы одеться и убраться отсюда. Не уберетесь — выгоню силой. Прямо как есть — голую. А тряпки вышвырну вслед, в коридор. Так что приступайте.

Зубы ее клацнули, шипенье усилилось, стало звериным. Сбросив ноги на пол, она потянулась к одежде, лежавшей на стуле, стала одеваться. Я следил за ней. Пальцы выглядели закоченевшими, неловкими, но одевалась быстро — управилась за две минуты с чем-то, я засек время.

Встала у постели, прижимая сумочку к пальто с меховой опушкой. На голове — криво надетая, зеленая вызывающая шляпка. Секунду еще шипела на меня с окаменевшим лицом, пустыми глазами, от которых веяло дикостью джунглей. Потом рванулась к двери и, распахнув ее, молча, не оглянувшись, вышла. Было слышно, как лифт двинулся вниз.

Подойдя к окну и раздвинув шторы, я распахнул его настежь. В комнату полился ночной воздух, смешанный с выхлопными газами и другими запахами города. Взяв стакан, я с наслаждением выпил. Внизу подо мной хлопнула входная дверь, по безлюдному тротуару застучали каблучки. Где-то поблизости завели мотор, и на большой скорости рванулась с места машина. Я подошел к постели: на подушке осталась вмятина от головы, а на простыне — следы ее изящного порочного тела.

Поставив пустой стакан, я со злостью разорвал простыню в клочья.