Великолепный обмен: история мировой торговли

ГЛАВА 10. ТРАНСПЛАНТАЦИИ

Трудно припомнить более знаменитый сюжет из американской истории, чем «Бостонское чаепитие». Самые первые американские патриоты, переодетые индейцами, с покрывалами на головах и замазанными сажей лицами 16 декабря 1773 года в Бостонской гавани бросают в воду чай, заявляя: «Нет налогообложения без представительства». Этот навязчивый девиз отражал больше нужды революционной пропаганды, чем факты.

Когда Артур Шлезингер старший — отец заслуженного гарвардовского историка, помощника Джона Кеннеди — опубликовал в 1917 году свое эссе, он озаглавил его «Восстание против Ост-Индской компании».^{399} Сегодня исторический труд о тех событиях запросто можно было бы назвать «Первое американское движение антиглобалистов».

К концу XVIII века британцы повсеместно пристрастились к чаю, и колонисты в Новом Свете исключением не были. Перед самой Американской революцией губернатор Массачусетса Томас Хатчинсон, который к тому же был торговцем, подсчитал, что американцы каждый год употребляют около 6,5 миллионов фунтов чая — по 2,5 фунта на человека. На самом деле, один только налог на чай составлял 10%, по законам Тауншенда, еще за шесть лет до «Бостонского чаепития». Колонисты легко избегали этих скромных издержек, контрабандой ввозя чайный лист через Голландию или Францию. Только с пяти процентов чая корона получала доход. Но тогда почему жители Бостона, так разъярившиеся в 1773 году, ждали целых шесть лет? Очень просто. Они вывалили чай в воду, потому что боялись, как бы Английская Ост-Индская компания ни вывалила его на них.

Глобальный упадок последовал за Семилетней войной — разорительным столкновением между Англией и Францией в 1756-1763 годах. В ходе этого конфликта Великобритания испытывала недостаток денег и решила поправить финансы за счет колоний. Закон о гербовом сборе обложил налогом все официальные документы, газеты, брошюры и даже игральные карты Британской Северной Америки. Повсюду начались протесты. На следующий год они только усилились. Это случилось через год после более умеренного закона Тауншенда, который положил начало налогообложению без представительства.

Война жестоко поразила и Ост-Индскую компанию, и к началу 1770-х она была вынуждена просить помощи у правительства. Закон Тауншенда запрещал компании продавать товары колонистам напрямую. Вместо этого ей приходилось устраивать торги с посредниками, которые доставляли товары американским мелким торговцам, а те наконец продавали их владельцам лавок. В мае 1773 года парламент по требованию компании принял Чайный закон. Он не вводил новых налогов, но позволял компании импортировать чай напрямую из Азии в Америку. Из-за закона цены на чай упали наполовину, а значит, потребителям в колониях он шел на пользу.^{400}

Зато этот закон сделал ненужными посредников. Местные контрабандисты и торговцы тоже были от него не в восторге. Когда в сентябре 1773 года новое распоряжение прибыло в Бостон, эти группы населения устроили протесты против «несправедливой внешней конкуренции» со стороны Ост-Индской компании. Не замечая того неудобного факта, что закон сбережет немало денег их соотечественникам, торговцы и контрабандисты представили свои аргументы, прикрываясь идеей национальных интересов. Один прогрессивный журналист, который подписывался «Стойкий Патриот», указывал, что новый закон отнимет у честного американского труженика-торговца его хлеб, «чтобы дать дорогу продавцам из Ост-Индии, возможно британским, покушаясь на честные прибыли наших купцов».^{401} Другие корреспонденты, полагаясь на невнимательность и бунтарские настроения читателей, потрясали лозунгами о недопустимости налогообложения без представительства и невнятно стращали тем, что британцы приберут к рукам всю американскую торговлю. И только один представитель городского совета смотрел на вещи более трезво и заключал, что против этого закона выступают «из-за того, что способ торговли компании в этой стране затрагивает частные интересы многих, связанных с перекупкой чая».^{402}

В ноябре 1773 года корабли из Ост-Индии «Дартмут», «Бивер» и «Элинор» вошли в гавань Бостона с грузом чая от Английской Ост-Индской компании. Заговорщики под предводительством, вероятно, Сэмюела Адамса хорошо подготовились и соблюдали строгую дисциплину. Когда с чаем расправились, они покинули палубу и не взяли чая ни для себя, ни на продажу.

К началу американской революции уже были заметны обычные проявления глобализации. Международные корпорации перевозили свою продукцию через всю планету и потакали вкусам потребителя настолько, что горячий напиток, завариваемый из сухих листьев, был назван необходимым для жизни товаром. В колониях собирались группы, которые оказывали давление, отстаивая интересы большинства и выступая против крупных компаний, запятнавших себя как носители чуждой культуры.

До 1700 года мировая коммерция состояла в торговле с оружием в руках, борясь за сохранение монополий на сказочные товары из дальних краев. И только однажды, в XVII веке, голландцы действительно достигли идеала, когда захватили рынок пряностей Молуккских островов и Шри-Ланки.

После 1700 года методы совершенно изменились. Новые товары — кофе, сахар, чай и хлопок, малоизвестные на Западе раньше — заняли доминирующее положение в мировой торговле. Производство можно было перенести на другой континент. Перевозка нескольких тонн пряностей, шелка или благовоний в порты Антверпена, Лондона, Лиссабона, Амстердама или Венеции больше не приносила огромных прибылей. Теперь компаниям приходилось стимулировать спрос на продукты широкого потребления.

График на рисунке 10-1 иллюстрирует хронологическое изменение импорта товаров Голландской Ост-Индской компании в Амстердам, на нем ясно видно преобладание этих новых товаров. (На графике их значение для Европы занижено, потому что Английская компания контролировала львиную долю тканей и напитков, но очень мало внимания уделяла пряностям.) Нельзя обрести монополию на товары, которые легко вырастить и изготовить, поэтому Англия — страна, наиболее преуспевшая в торговле этими товарами массового спроса, постепенно приходила к мысли, что мирная свободная торговля больше отвечает ее интересам.

История подъема рынка интернациональных товаров массового потребления началась с другого напитка — кофе, — который уже более половины тысячелетия считается не просто напитком. Мускат, гвоздика, корица и перец, которые некогда притягивали богатых и знатных, теперь вышли из моды. Зато темная жидкость, сваренная из обжаренных бобов с куста Coffea arabica, до сих пор является пристрастием председателей корпораций, премьер-министров и все большей части населения мира. За те пять веков, что прошли со времени его появления в мусульманском мире, этот горячий ароматный напиток становился поводом к социальным потрясениям, финансовым сделкам, а порой и к революциям.

Легенда гласит, что около 700 года какой-то пастух в Эфиопии обратил внимание, что после одного горного пастбища его верблюды и козы не знали покоя и без устали скакали всю ночь. Он стал выяснять, в чем дело, и обнаружил, что животные объедают с кустов красные ягоды. Пастух сжевал сам несколько ягод и почувствовал себя очень бодрым.^{403} Хотя эта история почти наверняка является апокрифом, большинство источников сходится на том, что впервые кофе начали выращивать в Эфиопии где-то вскоре после 1000 года, а затем перевезли через Красное море, в Счастливую Аравию, современный Йемен. Там суфии — адепты мистического мусульманского течения — стали употреблять его регулярно.

Суфии редко посвящали себя только молитвам. Как большинство верующих, они занимались повседневной работой. Свои задачи они решали проводя поздно вечером обряды, во время которых впадали в особое состояние транса, возносясь над миром. Примерно в середине XV века суфии начали употреблять кофе. Он помогал им бодрствовать и заменял традиционный для Йемена стимулятор — листья кустарника кат.

Суфии были не монахами-отшельниками, скорее обычными людьми, поэтому из религиозной сферы кофе скоро распространился в мирскую. Одним из первых после суфиев целительное воздействие кофе заметил муфтий Адена, когда заболел, он «принял немного кофе, в надежде, что это ему поможет. Но муфтий не просто восстановил здоровье при помощи кофе, скоро он заметил и другие его свойства. В частности, исчезла тяжесть в голове, улучшилось настроение и без следа исчезла сонливость».^{404}

В конце XV века кофе уже приобрел ту двоякую роль, которую играет и сегодня: «социальной смазки» и помощника при выполнении тяжелой ежедневной работы.^{405} Один европейский современник, удивленный тем, как быстро кофе занимает позиции в сфере межличностных контактов и деловых отношений, писал:

Спрос на кофе возрастал, и скоро его начали выращивать в горах, к северу от йеменского порта Мокка, расположенного в Баб-эль-мандебском проливе. Оттуда, из кофейных рощ зерна везли по торговым путям на север от Красного моря. Около 1500 года кофе попал в Джидду, перевалочный пункт, куда приходили большие торговые суда из Индийского океана и маленькие корабли, курсировавшие в северной части Красного моря. Там кофе произвел настоящий фурор. Как писал европейский автор из Джидды:

Беда и в самом деле приходит, когда кофейни полны, а мечети пусты. В Мекке посланником беды стал наместник Мамлюков, Каир-бек аль-Мимар, типичный брюзгливый бюрократ, которому вечно не по нраву, когда кто-то где-то веселится. В 1511 году, при содействии двух персидских врачей, он запретил этот напиток по медицинским и этическим причинам. Жители Мекки пренебрегли запретом. Тогда этот чиновник, который раньше заправлял в Каире, благоразумно разрешил пить кофе у себя дома. Через несколько лет Каир-бека и обоих врачей постигла ужасная смерть, хотя ее причиной, вероятно, стало османское завоевание, а не чашка кофе.^{408}

Те же игры вокруг этики и кофе сопровождали распространение кофе на север и восток мусульманского мира. Чашечка крепкой неподслащенной жидкости, благоухавшей гвоздикой, анисом или кардамоном, появилась в гареме. Женщины стали рассматривать постоянное снабжение обжаренными зернами кофе как одну из супружеских обязанностей мужа, и несоблюдение ее считалось основанием для развода.^{409}

В 1555 году сирийский делец по имени Шамс привез кофейные зерна, а с ними и сенсацию, в Константинополь, где за несколько десятилетий выросло несколько десятков кофеен. «Днем и ночью они были полны. Бедняки выпрашивали деньги на улице, лишь бы пойти и купить кофе».^{410} Вскоре на Босфоре развернулась семейная драма. Злобный необразованный визирь Магомет Кольпили, стоявший за спиной султана Мурата IV, закрыл кофейни, опасаясь, что они могут стать рассадником бунта. Почти в то же время в Персии жена шаха Аббаса I оказалась более политически подкованной. Она не стала закрывать эти заведения, но внедрила в них своих агентов, которые вели разговоры на политические темы с наиболее подозрительными клиентами.^{411}

До начала XVII века путешественники из Европы не могли как следует описать такое явление, как кофейня. Один из европейцев считал, что в Каире процветает от двух до трех тысяч кофеен. Путешественник Пьетро делла Балле наблюдал в богатых домах Каира:

Всякий товар, популярный в Константинополе, вскоре проникал в Европу через Венецию, восстановившую отношения с Османской империей.[42] Богословы католической Италии, как и их мусульманские оппоненты, исполнились подозрительности по поводу влияния нового напитка на духовный облик человека. Но папа Климент VIII избавил Европу от кофеиновых раздоров. Приблизительно в 1600 году он попробовал чашку кофе и благословил его как христианский напиток. Французский врач Пьер де ла Рок в 1644 году привез кофе в Марсель, а его сын Жан сочинил популярную книгу «Путешествие в Счастливую Аравию», где описал отцовские приключения как путешествие торговца и поведал историю кофе.

В 1669 году в Версаль прибыл турецкий посол Сулейман-ага. Неуважительно явившись к блистающему драгоценностями Людовику XIV в простой шерстяной одежде и отказавшись ему поклониться, он обратился к Королю-Солнцу как равный, и тут же был выслан из Парижа. Его посольская миссия провалилась, но кофе он все-таки привез. В Париже он снимал большой дом и был окружен знатью. Аристократки, которых манили слухи об экзотической резиденции и ее благоуханный воздух, всеми силами старались попасть на прием, где рабы-нубийцы подавали кофе в восхитительных чашечках из позолоченного фарфора толщиной с яичную скорлупку. Кофеин развязывал им языки, и они проболтались Сулейману, что Людовик пригласил в Париж турецкого посла с единственной целью — попугать австрийцев тем, что может и не поддержать их во время осады Вены, которая ожидалась в скором будущем. Это и испортило отношения между Версалем и турками.

Вскоре новая мода разошлась по всему Парижу, и армяне, изображавшие турок в тюрбанах и кафтанах, носили по улицам подносы с кастрюльками и чашками, продавая кофе. Вслед за этими торговцами вразнос появились лавки, из которых потом образовались кофейни. Одно из самых известных кафе под названием «Прокоп» было основано в 1686 году и названо в честь итальянского официанта одного из первых армянских хозяев кофейных лавок. А столетие спустя заговорщики Робеспьер и Марат собирались у «Прокопа». Кафе работает до сих пор, как и еще более известное и безумно дорогое венецианское «Кафе Флориан», основанное примерно в то же время.

В Вену кофе пришел из Константинополя, но продавали его не торговцы, а солдаты. В 1683 году турки окружили Вену и осаждали ее два месяца, затем их отбросила австрийская армия, состоявшая, главным образом, из поляков, среди которых служил Ежи Франтишек Кульчицкий (в германских источниках Франц-Георг Кольшицки). До этого ему приходилось служить толмачом, переводить с турецкого, поэтому он идеально подошел на роль курьера между осажденным городом и польскими союзниками, ожидавшими неподалеку. Несколько раз Кульчицкий играл со смертью, пробираясь через расположения врага в турецкой форме, положившись на свое знание языка.

Когда поляки наконец освободили город, оказалось, что турки, уходя, оставили не только надежды покорить Европу, но и много всякого добра. Быки, верблюды, палатки и золото поделили войска победителей. Кроме этого обнаружились тюки с кофе, но их никто не взял. Узнав об этом, Кульчицкий сказал: «Раз никто не хочет, я возьму эти мешки».^{413} Пожив среди турок, он знал, что делать с зернами. Повторив парижскую историю кофе, он сперва начал продавать напиток на улицах. Позже он снял домик, где возникло первое в Вене кафе.

К 1700 году больше всего в Европе кофе продавали не в Венеции, не в Париже и не в Вене, а на берегах Темзы. Теперь британцы потребляли львиную долю этого роскошного товара, и это указывало, что первенство в коммерции перешло отныне к Лондону. Больше всего расхваливал кофе как лекарство для ума и тела новый класс английских торговцев. Где бы кофе не появился, его называли «напитком торговли».^{414}

Быстрый подъем коммерции последовал за Славной революцией 1688 года, когда голландский протестант и штатгальтер Биллем III вместе с царственной женой, англичанкой Марией, сбросил последнего католического короля Британии, Якова II. Биллем стал королем Вильгельмом и использовал корону, чтобы объединить Англию и Голландию в протестантский союз против Людовика XIV. Он легко расстался с древними королевскими правами и отдал полномочия управления парламенту. Взамен парламент дал Вильгельму прочную налоговую базу в виде акцизных сборов (особенно на такие предметы роскоши, как кофе), собранные таким образом средства шли на войну с Францией.

Эта великая сделка — Революционное соглашение 1689 года — имела далеко идущие последствия. Во-первых, переход власти от абсолютного монарха к представительному законодательному органу, подкрепленный силой закона, — естественная почва для экономического роста страны.^{415} Во-вторых, установление королевского акциза упростило выплату королевских долгов, что снизило кредитные риски. И в придачу, кредиторы поняли, что если законодательная власть повернулась в сторону богатых держателей облигаций, то дефолт менее вероятен. С 1690 по 1727 год проценты по ссудам в Англии упали с десяти процентов до четырех.[43] В-третьих, после событий 1688-1689 годов голландские финансисты решили, что ветер сменился, и массово устремились в Лондон. Среди этих эмигрантов был и Абрахам Рикардо, отец экономиста Давида Рикардо, о котором мы расскажем позже.

Революционное соглашение разбудило английскую экономику. Оно же сделало британцев самыми активными в Европе потребителями кофе, потому что в кофейнях Лондона собирались торговцы, финансисты и брокеры. В этих заведениях, расположенных неподалеку от городских пристаней, быстро распространялись новости с иностранных рынков, здесь собирались воротилы и сотрясатели устоев английской экономики, их разум не замутняло ни вино, ни пиво, как в прежние времена, но обострял эликсир предпринимательства.

Пока зерна выращивались только в Йемене, кофе оставалось редким и дорогим. В первые десятилетия XVIII века в Йемен стало приезжать все больше европейских торговцев, сперва в Мокку, затем в пыльный горный городок Бейт-эль-Факих, в новый район к северу от порта. Агенты Английской и Голландской Ост-Индских компаний заключали сделки с представителями французских, фламандских и немецких торговых компаний и даже с большим количеством мусульманских купцов.

Европейцы явились на этот рынок к шапочному разбору. В середине XVIII века большая часть кофе традиционно поступала на рынки Египта, Турции и Междуречья или на Восток, в Персию и Индию. Например, в 1720-х годах Йемен экспортировал в мусульманский мир около 16 000 000 фунтов (40 000 бахаров, то есть нагруженных верблюдов) кофе в год. В Европу, для сравнения, поставлялось только 6 000 000 фунтов кофе, и большая часть этого уходила в Англию.

Агенты Английской компании, как правило, обходили голландских конкурентов, оставляя им дорогие и подпорченные зерна. Неудачи голландцев объясняются коррупцией и ленью. Например, голландские торговцы неохотно выезжали из относительно комфортной Мокки в Бейт-эль-Факих, как делали их предприимчивые конкуренты.[44]

После того как Европа свихнулась на кофе в 1700 году, все больше кораблей заходило в Мокку, а также в Ходейду и Лохайю, два маленьких порта около Бейт-эль-Факиха. Европейские агенты впадали в ужас, когда в гавань входило новое судно, пусть даже их собственной компании, потому что вслед за этим неизбежно росли цены. В то время йеменские кофейные зерна закупались по 0,8 гульдена или $ 12 на современные деньги за фунт. При таких расценках только самые богатые могли позволить себе часто посещать европейские кофейни.[45]

Примерно к 1725 году жесткая конкуренция между европейскими компаниями, поставляющими кофе, породила доход, не связанный с этим делом напрямую. Самый замечательный аспект торговли йеменским кофе связан с тем, чего не произошло. Хотя британские, голландские, французские, фламандские и немецкие компании яростно состязались друг с другом, на этот раз они обходились без войны. Йеменцы, со своей стороны, подливали масла в грызню между европейцами. Когда парламент приказал Английской компании арестовать всех британских подданных в Мокке, не работавших на компанию, местный правитель посоветовал этого не делать, потому что это может рассердить султана, «который, как нам известно, вмешается, чтобы защитить любого человека с корабля, приставшего в этом порту, поскольку все они пользуются равным уважением, и различия между европейцами мы не делаем».^{416}

Если голландцам и не удалось обойти британских и французских соперников, то они смогли опередить их, посадив йеменские кофейные кусты в Суринаме, на Шри-Ланке и на Малабарском побережье. После нескольких неудач кусты, перевезенные из Йемена на Малабарское побережье, прижились в яванских горах, возле Батавии. К 1732 году Индонезия уже выращивала около 1,2 миллиона фунтов кофе в год, и мешки с зерном с Суринама и Бразилии соединялись на пристанях Амстердама с теми, что привозились из Йемена. Новые поставщики разрушили монополию Йемена и наконец сбили цены. На новых плантациях могли выращивать более дешевый кофе, хватало и на прибыль голландцам.^{417}

Падение цен привело к тому, что в Индонезии и Новом Свете, где возникли новые плантации, население стало перенимать европейскую привычку к кофе. Вдруг оказалось, что позволить себе выпить лишнюю чашечку может каждый. В 1726 году голландский священник жаловался,^{418} что швеи по утрам не могут вдеть нитку в иголку до тех пор, пока не выпьют чашку кофе, а в 1782 году уже французский аристократ посмеивался:

Качество яванских зерен уступало кофе из Мокки. И если европейцы не могли почувствовать разницу (за тем исключением, что пересаженный кофе содержал на 50% больше кофеина, чем йеменский), то более разборчивые мусульманские покупатели могли и не пили дешевого индонезийского напитка. Ничто так не демонстрирует упрямого самодовольства Голландской компании в XVIII веке, как ответ ее директоров — Совета семнадцати — на сообщение о том, что мусульмане пренебрежительно относятся к яванскому кофе. Эти августейшие господа гордо ответили, что у них есть образцы зерен с Явы и из Мокки, и они не могут найти между ними разницы. Они не могли поверить, что шайка неотесанных турок и персов может иметь более тонкий вкус, чем у таких господ, как они.^{419}

То, что англичане сумели добиться превосходства в торговле кофе (а позже и чаем), еще не определяло результатов европейской конкуренции. Конечно, эти товары происходили из Йемена и Китая — стран, в которых голландцы и французы развили деятельность задолго до англичан. Но хуже всего для соперников Англии было то, что появились новые товары, которые выращивались во многих местах, а спрос на них был повсюду.

Именно таким товаром стал хлопок. Ткани из хлопка так заполонили современный мир, что легко забыть об уникальных биологических и географических свойствах этого растения. Во-первых, Gossipium hirsutum — растение, которому обязано более 90% производства хлопковых тканей — содержит 4 полных набора хромосом, а не 2, как большинство растений и животных. (Говоря по-научному, это тетраплоидный организм, тогда как обычно встречается диплоидная конфигурация.) Многие сорта содержат одну пару хромосом азиатского происхождения, а другую — американского.

Интересно, что недавние исследования «молекулярных часов» ДНК приводят к выводам, что гибридизация между штаммами из Старого и Нового Света произошла около 10 миллионов лет назад, задолго до появления человека. Последние несколько миллионов лет эти растения росли в таких разных местах, как Перу, Индия, Восточная и Южная Африка, Египет, Новая Гвинея, Аравия, острова Зеленого Мыса, Австралия, Галапагосские и Гавайские острова.

Как сумел хлопок распространиться по всей Земле без помощи человека? Ответ кроется в особенностях его семян. Во-первых, они не гибнут в соленой воде, сохраняя живучесть по нескольку лет. Во-вторых, им свойственна плавучесть и способность прилипать ко всему, что плавает по воде.

Древний хлопок имел волокна длиной всего лишь в дюйм. Современные сорта дают волокна длиной в несколько дюймов. Большинство коммерчески важных видов растений и животных были приручены однажды, но с хлопком земледельцы Старого и Нового Света проделали эту штуку, по крайней мере, четырежды: дважды в Америках (G. hirsutum и G. barbadense), один раз в Азии (G. arboreum) и один раз в Африке (G. herbaceum).^{420}

Весьма отличающиеся между собой почвы Индии давали большое разнообразие сортов хлопка для индийской текстильной промышленности. Выпускались такие ткани, как тонкий муслин из Дакки, в Восточной Бенгалии, сатины и печатный чинц из Гуджарата. Как сегодняшние автомобильная, кино- и компьютерная индустрия сосредоточены вокруг технических экспертов в Детройте, Голливуде и Кремниевой долине соответственно, так в XVI веке прядильщики, ткачи и вышивальщицы, чьи изделия знал весь мир, сконцентрировались в индийских городах Касимбазар и Ахмадабад. Из четырех главных центров ткачества — Бенгалии, Пенджаба, Коромандельского (юго-восточного) берега и Гуджарата — последний был важнее всех. Из Гуджарата поступала через Красное море и Персидский залив в мусульманские страны Среднего Востока обычная ткань и роскошные тончайшие материалы.

Вплоть до современной эпохи ткани занимали место среди важнейших мануфактурных товаров мира. Их расшивали серебром, золотом и шелком, они также служили формой хранения богатства для зажиточных людей и для бедняков. Многие семьи носили свое состояние на себе и вывешивали его на стенах и окнах. Многие наследовали тканые сокровища от родителей. В течение многих столетий мода оставалась относительно постоянной, и все, кроме самых богатых, могли позволить себе иметь лишь несколько предметов одежды.^{421} Стиль за это время менялся, но был строго привязан к общественному классу. Жесткая структура общества, поддерживаемая законами, регулировавшими расходы, определяла, кто что мог носить. В середине XVII века Английская Ост-Индская компания разрушила старый уклад, и английские промышленность, мода, торговля и система социальных рангов за несколько десятков лет была основательно нарушена. Инструментом компании для совершения коммерческой революции стал хлопок.

История о том, как ткань стала главным товаром, напоминает такую же историю с сахаром. В 1600 году, когда Английская компания родилась, хлопок, как и шелк, уже были высокотехнологичными товарами. И то что их вообще можно было купить, зависело только от дешевизны труда в Индии. Хлопок, как и сахар, легко вырастить, но он требует огромного труда при переработке. На заре промышленного века, чтобы вырастить сотню фунтов неочищенного хлопка, требовалось около двух человеко-дней. Очистка семян от коробочек, прочес волокон в одном направлении и упаковка требовали уже 70 человеко-дней, а в результате получалось только 8 фунтов хлопка-сырца.[46] Работа прядильщиц, превращавших сырье в нить, составляла еще 35 человеко-дней. В итоге требовалось около 13 дней труда на производство каждого фунта ниток. Для сравнения, обработка фунта шерсти занимала от одного до двух дней, льна — от двух до пяти, а шелка — шесть дней.^{422},[47]

Индия отличалась не только многочисленной и дешевой рабочей силой, но и вековыми традициями в производстве тканей. Спрясть миллионы коротких нежных хлопковых волокон в длинную нить — великое мастерство. До 1750 года английские пряхи не умели делать хлопковую нить настолько крепкой, чтобы она годилась для основы, поэтому в домашнем ткачестве обычно использовалась льняная или шерстяная основа и хлопковый уток. Только искусные пряхи Индии умели изготовить нить, подходящую для изготовления чистой хлопковой ткани. Таким образом, до изобретения прядильных машин в XVIII веке почти вся хлопковая ткань Европы производилась в Индии.

В начале 1600-х годов на долю Английской компании приходилась лишь небольшая часть торговли всем необходимыми пряностями. Основным ее бизнесом были персидские шелка, доставляемые на верблюдах через Сирийскую пустыню в турецкие порты. Вскоре компания начала наступление и на рынки индийских тканей. Тогда, на ранней стадии, никто не мог себе представить, что торговля этими тканями зажжет пламя промышленной революции, уничтожит индийскую ткацкую промышленность, зародит искру противоречия в британской свободной торговле (как можно видеть по современной глобализированной экономике, эти противоречия не разрешены до сих пор) и тем не менее породит Британскую империю.

После нескольких десятков лет работы компании по фрахту Елизаветы I последний день XVI столетия Англия встретила среди такого многоцветья красок и узоров тканей, какого в Европе еще не видали. Традиционные для Англии тяжелые одноцветные шерстяные одежды не шли ни в какое сравнение с легкими и яркими индийскими полотнами. И вовсе не зазорно было, что одна из самых успешных торговых организаций в мире переключилась на торговлю тканями.

Английская компания не собиралась позволять рыночному спросу управлять ее закупками и продажами. В середине XVII века она начала активно манипулировать вкусами потребителей и по ходу дела изобрела индустрию моды и общество потребителей, которое так знакомо нам сегодня.

Компания объявила, что если законодатели мод носят индийский чинц и вешают ситцевые занавески, то все остальные должны незамедлительно брать с них пример. В условиях продажного и зашоренного классовыми предрассудками общества таких законодателей было довольно легко найти и соблазнить — это было королевское семейство. Если они принимали данный стиль, за ними следовала аристократия. Аристократам подражало мелкое дворянство. Его, в свою очередь, рабски копировала коммерческая элита, и так далее, вплоть до беднейших крестьян, которые едва могли потратить несколько шиллингов.

К концу XVII века индийский чинц полюбился английскому среднему классу, поскольку он имитировал более дорогие шелка, атлас и тафту, которые носили аристократы. Однако особы королевской крови остерегались новых имитаций субконтинента, предпочитая «настоящее». Компания в 1660 году уже сделала Карлу II «подарок» в виде сервиза столового серебра стоимостью £ 3000, но директора решили, что не стоит размениваться по мелочам. В 1684 году они принесли монарху «добровольное пожертвование» на сумму £ 324 250, да еще король и герцог Йоркский получили долю в компании. Рождение конституционной монархии в 1689 году не остановило эти любезности. В том же 1689 году один придворный заметил, что комната королевы «вся изукрашена индийской вышивкой по белому атласу, подаренной ей Компанией».^{423} Других дворян тоже не забыли. Им выдали не только ситец и долю в компании, но и членство в комитетах и право свободно провозить груз на кораблях компании.^{424}

К началу XVIII века хлопковая ткань потеснила шелковую и шерстяную. Даниель Дефо писал:

Английская компания открыла секрет благотворного влияния на дела ежегодной смены мод. Дефо посмеивался: «Невероятно, какую одежду выбрасывают в Англии, не потому что ее нельзя носить, а только потому, что она вышла из моды. Едва ли это можно сравнить с расходами на одежду в других странах».^{426} Компания даже набралась смелости и разработала концепцию нижнего белья — того, что сегодня называется неглиже — легких платьев и сорочек, которые носили дома, в приватной обстановке.^{427}

Пока в кабинетах Английской компании обсуждали высокую и низкую моду, Джосайя Чайлд не забывал о статусе индийских баз. Прошло менее десяти лет со дня основания компании, когда она открыла свою первую базу в Сурате (к северу от Бомбея). Этот порт стал главным в Могольской Индии, переняв этот статус от Камбея, когда тот зарос илом. К тому времени Чайлд уже стал директором (в 1677 году), а компания открыла «представительства» или торговые базы в Мадрасе (на юго-восточном побережье Индии) и в Бомбее. (Название «Бомбей» происходит от португальского «бом байя», то есть «хороший залив».) В 1661 году Карл II получил его в приданое за португальской невестой, Екатериной Брагансской, а порт скоро частично занял и соседний Сурат.^{428} В 1690 году под управлением Чайлда открылось третье представительство, в Калькутте. Эти базы, главной задачей которых была закупка тканей, стали основой Британской империи.

Убежденный сторонник голландской системы укрепленных торговых баз, Чайлд быстро организовал на всех трех базах военное присутствие Ост-Индской компании. Эта политика оправдала себя во время конфликта между Моголами и маратхами в период 1681-1707 годов. Кроме того, Чайлд утвердил комплекс правил торговли, обусловленных двухлетним циклом между первоначальной отправкой груза серебра и обменных товаров из Англии и прибытием домой груза ситца.

К концу XVII столетия компания привозила ежегодно более 1,5 миллионов рулонов хлопковых тканей и предметов одежды, что составляло 83% всего импорта.^{429} Пряности умерли, да здравствует новый король Хлопок!

Нужно ли говорить, что конкуренты Английской компании громко протестовали? Например, Левантийская компания требовала в 1681 году запретить импорт высококачественных тканей из Индии.^{430} Ее аргументы ограничивались обычными ханжескими рассуждениями о том, что закупки компании топят Британию в золотом бульоне, поскольку, если закупают «ситец, перец, дорогие шелка и подделку под шелк-сырец, индийский ситец и дорогой шелк наносят очевидный вред бедной английской стране, а подделка под шелк разрушает торговые отношения с Турцией».^{431}

Это еще не все. Ост-Индскую компанию обвиняли еще и в экспорте в Индию передовых английских технологий, говоря, что она отправляет «в Индию шелкокрутильщиков, ткачей и красильщиков, совершенствуя там производство шелка… Закупки готовых и окрашенных шелковых тканей невероятно разоряет рабочий класс нашего королевства, который иначе был бы занят на этих работах. Из-за этого здесь разрушено множество семей».^{432}

Джосайя Чайлд, который дорос уже до управления Ост-Индской компанией, как всегда, воспользовался моментом.

Правда кроется вот в чем. Импорт хорошего и дешевого шелка сырца из Индии может лишить прибыли каких-нибудь турецких торговцев, но он служит на пользу нашего королевства… Что же еще? Нужно ли прекратить торговлю, если она работает на другого? В таком случае, в стране вечно будет царить беспорядок.^{433}

Модернизировать грамматику, заменить несколько существительных — и приведенный выше абзац вполне сойдет за отрывок из телепередачи, где спорят противник и сторонник нового торгового соглашения.

В последние годы XVII столетия три группы англичан объединились в протекционистский альянс, решивший прекратить импорт хлопка из Азии. Это были моралисты, разозленные социальным разрывом, который порождался новой роскошью; ткачи шелка и шерсти, теряющие работу из-за качественного и дешевого импортного продукта; и меркантилисты, недовольные оттоком серебра для оплаты новой моды. Эти силы восстали против Ост-Индской компании, что вызвало страшные для нее последствия, а также революцию в английской экономике, общественном устройстве и структуре империи. Вдобавок, как мы увидим в главе 11, они подорвали основу индийской экономики — ее текстильную промышленность.

Из этих трех групп, противостоявших торговцам, самыми влиятельными были меркантилисты. Споры между ними и сторонниками свободной торговли — фритредерами, поддерживавшими компанию, занимали самые талантливые экономические умы Англии, что выражалось в эквиваленте политических блогов для того времени — памфлетах, которые обыкновенно распродавались по нескольку пенсов. Теория меркантилизма — сама простота: богатство государства измеряется количеством золота и серебра, которыми это государство владеет.

Иными словами, международная торговля представлялась игрой с нулевым суммарным результатом, в которой одна страна могла выигрывать только за счет другой, и существовал только один способ разбогатеть — приобретать из-за границы золото и серебро, продавать больше, чем покупать. Говоря современными терминами, при помощи положительного торгового баланса. Это было жутким перетягиванием каната, поскольку каждый приобретаемый государством соверен должен поступать от противника. Говоря словами экономиста Томаса Мена, работавшего в компании, «здесь правило такое: каждый год продавать за границу больше, чем мы потребляем их товаров».[48]

С точки зрения меркантилистов, не весь экспорт и импорт одинаков. В идеале, страна должна импортировать только сырье и экспортировать только готовые продукты производства, поскольку такая практика обеспечивает наибольшую занятость. Благоразумным гражданам следует воздерживаться от употребления заграничной роскоши, потому что из-за нее из страны утекает золото и серебро, уменьшается занятость. Эти рассуждения метили прямиком в Ост-Индскую компанию. Меркантилисты призывали сократить импорт, обложив его высокими пошлинами, а то и вовсе запретить. При этом развивать экспорт, отменяя пошлины или даже дотируя его.

Сегодня ложность этих аргументов очевидна — страна богатеет, главным образом, за счет промышленного и сельскохозяйственного производства. Употребление импортных предметов роскоши не играет особой роли, и мало кого из американцев заботит, сколько слитков золота хранится в недрах Форт-Нокса или в Федеральном резервном банке Нью-Йорка. (Призрак меркантилизма еще бродит по современному миру в форме пошлин и ограничений на импорт и в самой пагубной из форм — субсидировании сельского хозяйства.)

Триста лет назад, когда Англия спорила о торговле с Индией, мало кто замечал изъяны меркантилизма.[49] Один из современников, Роджер Коук, заметил, что Голландия — богатейшая страна мира, если считать на душу населения — «импортирует все», в то время как обнищавшая Ирландия экспортирует гораздо больше, чем закупает.^{434} Другой автор, Чарльз Давенант, убедительно объясняет, что польза от того, что страна «дешево снабжается» импортными товарами, намного превосходит ущерб от снижения занятости. Он последовательно доказывает, что торговля вовсе не игра с нулевым суммарным результатом, поскольку «вся торговля взаимозависима и порождает сама себя, так что потеря в одном месте часто отзывается потерей половины всего остального». По его мнению, протекционистские меры «не нужны, неестественны и не оказывают действия, ведущего к благосостоянию общества». Более того, они позволяют развиваться неэффективному отечественному производству и искусственно завышать цены, так что приходится выбрасывать много денег за плохой товар.^{435}

Самым знаменитым фритредером был, безусловно, Генри Мартин, его «Размышления об ост-индской торговле» на 75 лет опередили «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита. Мартин отчетливо видел, что меркантилисты, приравнивая золото к богатству, повторяли ошибку царя Мидаса. Драгоценные металлы полезны только тем, что их можно обменять на то, в чем мы нуждаемся или чего желаем. Мартин считал, что настоящее богатство страны определяется тем, сколько страна потребляет:

Мартин упивался рогом изобилия торговли:

Мартин охотно соглашается с тем, что закупка дешевых индийских товаров лишает работы английских ткачей. Но труд этих ткачей он считает пустой тратой сил, которые можно было бы применить с большей пользой где-нибудь еще:

Блестящие экономические воззрения Мартина слишком далеко опередили время, и, в отличие от Адама Смита, он не прославился у себя на родине. В законодательных документах едва упоминается его имя, как и имена Коука и Давенанта. Только меркантилист Джон Поллексфен, член Торговой палаты, вызывал парламентские дебаты, подобные тем, что в XIX веке устраивал Адам Смит.^{439}

Настоящая баталия — политическая — разгорелась в 1678 году. Тогда парламент, убедившись, как трудно повлиять на моду среди живых, потребовал, чтобы хотя бы мертвых хоронили в одеждах из шерстяной ткани. За последующее десятилетие Английская Ост-Индская компания и ее союзники с трудом отразили несколько законов, метивших прямиком в их индийский импорт. Один из законов предписывал носить шерстяные ткани всем студентам, профессорам, судьям и адвокатам. Другой обязывал носить шерсть всех граждан шесть месяцев в году. Еще один требовал, чтобы фетровые шляпы носили все служанки, зарабатывавшие менее пяти фунтов в год.

К времени Славной революции (1688) споры из-за ситца стали более жестокими. Когда на трон взошел король-голландец Вильгельм Оранский, Ост-Индская компания растеряла свое былое влияние на монархию. Земельный налог, увеличенный из-за конфликта с Францией, разорял английских землевладельцев. Землевладельцы, со своей стороны, видели в торговцах презренный низший класс, повинный, по меркам меркантилизма, в страшном грехе — они спускали золото и серебро страны на азиатские безделушки. Новый класс торговцев, представленный Ост-Индской компанией, оказался совершенно задавлен моралистами, ткачами и меркантилистами и слабо отбивался от выпадов протекционистов.

В 1696 году ткачи и прядильщики из Кентербери, Нориджа, Норфолка и Кембриджа, обнищавшие в борьбе с ситцем, обратились в парламент за помощью. Палата общин откликнулась на это проектом драконовского закона, запрещавшего ввоз в королевство любых хлопковых тканей и наказывавший нарушителей штрафом в 100 фунтов — стоимость 5-10 лет труда среднего рабочего. Инициаторов этого закона закидали жалобами те, кто пострадал из-за отмены торговли с Индией — не только производители шерстяных и шелковых тканей, но и отечественные красильщики, изготовители фурнитуры и вееров, которые оставались в убытке без дешевой индийской продукции. В оппозиции закону выступила Ост-Индская компания и те, кто ее поддерживал — обойщики, торговцы бельем, красильщики ситца.

Законопроект прошел в палате общин, но за закрытыми дверями Палаты лордов был зарублен, возможно, под градом взяток от Чайлда. Ткачи, пораженные такой изменой, пошли маршем на парламент. Позже, в 1696 году, закон выдвинули снова. В январе 1697 года 5000 ткачей, подстегиваемых ложными слухами о том, что проект закона снова отклонили, окружили парламент и сумели проникнуть в коридор палаты общин. Парламентарии заперлись изнутри, тогда ткачи прошествовали к штаб-квартире Ост-Индской компании, но ее двери они сломать не смогли. Охрана стянула силы к парламенту и к штаб-квартире компании, а напуганная палата общин заявила ткачам, что снова выдвинула законопроект на рассмотрение. И снова Чайлд подмазал палату лордов, «дожди золотые просыпав в подол тем дамам, чьей властию крепок престол».^{440} И снова тысячи ткачей в ярости шли, на этот раз к дому Чайлда, где солдаты стреляли в толпу, убив одного человека и ранив несколько.

Теперь против компании выступали более богатые организаторы. Долгие годы мелкие частные торговцы орудовали в портах Азии в нарушение монополии компании. В 1698 году парламент дал официальный статус этим «нарушителям монополии», как они теперь назывались, и выдал им хартию Новой Ост-Индской компании. Изначальная Ост-Индская компания, чтобы восстановить монополию, была вынуждена купить большую часть акций новой компании, а затем соединить ее операции со своими.

В этот критический момент, в 1699 году, умер Чайлд. Силы протекционизма ликовали, им больше не могли противостоять его интеллект и глубокие карманы. В апреле 1700 года тори — партия приземленных интересов — успешно провела Запретительный акт, отменивший импорт окрашенного или расписанного ситца и шелка. Неокрашенные ткани пока дозволялись, хотя на их импорт вводилась пошлина в 15%.^{441}

«Закон 1701 года» (названный так по году, в котором он вошел в силу) выстрелил в обратную сторону, и произошло это по трем причинам. Во-первых, ситец превратился в запретный плод, а значит, стал более желанным. Во-вторых, на долгие годы после принятия закона расцвела контрабанда — это неотъемлемое следствие запретов. Выражаясь словами памфлетиста: «Поскольку Англия — остров, есть много мест на берегу, чтобы сложить свои товары».^{442} Хотя контрабандный ситец ввозился, в основном, французскими и голландскими торговцами, но немалую долю в этот бизнес вносили и англичане, провозя ткани в частном багаже сотрудников Ост-Индской компании. В-третьих, и это главное для всякого ткача, закон содействовал отечественным хлопковым мануфактурам, обеспечивая их большим количеством простого индийского полотна, чтобы развивалась техника окраски. Производители шерстяных тканей скоро поняли, что закон ухудшает их положение. До принятия закона «ситец красили в Индии, и его носили, в основном, люди богатые. Бедняки продолжали носить наши, шерстяные ткани. Теперь ситец красят в Англии, он стал очень дешев и так вошел в моду, что теперь люди всех классов и сословий в огромных количествах заполняют им свои дома».^{443}

Ситуация стала критической. Чтобы превратить хлопок-сырец в тонкую ткань, требовались огромные трудозатраты, поэтому готовые изделия из ситца были все еще дороже шерстяных или шелковых. Экономический спад 1719 года, вызванный войной с Испанией, поверг в отчаяние ткачей, работавших с шелком и шерстью. 10 июня несколько сотен рабочих из Спиталфилдса — района Лондона, известного производством шелка — напали на магазины, где продавался ситец, и даже на нескольких людей, которым не посчастливилось, потому что на них была одежда из ситца, когда они встретились ткачам. В некоторых случаях «охотники за ситцем» срывали с людей ненавистную ткань, макали вещи в едкую азотную кислоту, надевали их на палки и таскали эти трофеи по улицам. Несколько месяцев ткачи терроризировали Лондон. Беспорядки закончились только с наступлением зимы, когда даже самые модные дамы закутались в теплую шерсть.^{444}

Перед парламентом и новой Ганноверской династией замаячил призрак восстания. Власти спорили о том, как успокоить толпу ткачей, которая по меньшей мере еще один раз окружила парламент, скандировала, требовала действий. Законодательная баталия продолжалась два года. Наконец в 1721 году, после того, как лопнул пузырь финансовой пирамиды — Компании Южных морей, — в стране начался экономический хаос. Парламент запретил импорт индийских тканей. Носить их тоже стало преступлением. Нарушители штрафовались на 5 фунтов в пользу доносчика. С этого момента импортировать разрешалось только хлопок-сырец и нитки. Любопытно, что парламент оставил одно исключение из своих запретов — женщины могли носить импортные ткани, только если они были немодного синего цвета.^{445}

Эти протекционистские меры неизбежно сработали против производителей шелка и шерсти. В начале XVIII века ситец был классическим товаром с высокой прибавочной стоимостью. Богатства Креза ожидали того, кто мог преодолеть пропасть между дешевым хлопком-сырцом и дорогой мягкой и тонкой тканью, которой жаждал потребитель. Высокий спрос и высокие цены на ситец в сочетании с недоступностью индийских тканей побуждали изобретателей совершенствовать ткацкие и прядильные технологии.

И они совершенствовали. Через дюжину лет после принятия «Закона 1721 года» Джон Кей изобрел самолетный челнок, что вдвое повысило производительность работы ткачей. Повысился спрос на тики, производство которых труднее поддавалось механизации. В 1738 году Льюис Пол и Джон Виатт запатентовали первую прядильную машину, но коммерчески ценное устройство придумали только в середине 60-х годов. Эти машины изобрели Джеймс Харгривс, Ричард Аркрайт и Сэмюэл Кромптон. (Соответственно «Дженни», ватер-машину и мюль-машину, достоинство которой заключалось в том, что она была гибридом первых двух.)^{446}

Специалист по истории экономики Эрик Хобсбаум однажды сказал знаменитую фразу: «Говоря о промышленной революции, мы говорим о хлопке». Новые машины, которые стали сердцем великих преобразований, оставили без работы многие тысячи прядильщиков и ткачей. Толпы безработных в гневе крушили станки в XVIII и XIX веках, пока наконец не растворились на новых заводах.^{447} (Название «луддиты» восходит к имени Неда Лудда, предводителя восстаний «разрушителей машин» в 1810-х годах, возможно, вымышленного.)

Сразу же после принятия закона 1721 года любимым предметом экспорта из Индии стали нитки. Но с изобретением новых чудесных машин топливом промышленной революции и любимым ввозным товаром стал хлопок-сырец. В начале 1720-х годов Ост-Индская компания ежегодно ввозила из Индии 1,5 миллиона фунтов хлопковой пряжи. В конце 1790-х годов это значение выросло до тридцати миллионов.^{448}

За последующие 75 лет английская хлопкообрабатывающая промышленность развивалась. Спрос на ее продукцию вырастал за счет появления многофункциональных рыночных механизмов, так хорошо известных сегодня: магазинов моды, модных сезонов, смены мод, которые становились все чаще, выставок-продаж и региональных товарных баз. Из-за них в стране появились новые платные дороги.^{449}

Урожая азиатского хлопка уже не хватало для бездонных утроб адских машин. Английские фабрики выдавали в 1765 году полмиллиона фунтов готовой ткани, в 1775 году — два миллиона, а в 1784 году — 16 миллионов. Английские поселенцы начали выращивать хлопок в тропической части Южной Америки и Вест-Индии, куда уже были налажены поставки рабов. Но даже это не могло удовлетворить потребности заводов Ланкашира в хлопке-сырце. Сырье поставлялось, в основном, не Британской империей, а недавно образованными независимыми Соединенными Штатами.

В 1790 году, во время первой переписи населения, в молодой республике насчитывалось около 700 000 рабов (примерно шестая часть населения), которые, большей частью, жили в южных штатах. Но из-за сельскохозяйственной депрессии Юг в то время больше экспортировал рабов, чем импортировал. В 1794 году ситуация изменилась, когда Эли Уитни изобрел коттон-джин (хлопкоочистительную машину) — грубое приспособление с барабаном и крючками, отделявшее хлопковые волокна от семян. Эта машина превратила огромные пахотные земли Юга в хлопковую плантацию Англии, откуда хлопок доставлялся в Бристоль и Ливерпуль всего за несколько недель (а не за шесть месяцев, которые требовались, чтобы добраться до Индии вокруг Африки).

К 1820 году американский экспорт хлопка, преимущественно в Англию, вырос до двухсот миллионов фунтов ежегодно, а накануне Гражданской войны он составлял уже два миллиарда фунтов.^{450} Англия, возмущенная тем, как агрессивно защищает рабство Конфедерация, и презрительно относившаяся к шотландскому и ирландскому сброду, поселившемуся на Юге, должна была бы примкнуть к северянам. Но такова была темная власть Короля Хлопка, что Британия в этом конфликте осталась нейтральной.

В XVII веке проигрыш голландцам в борьбе за Острова Пряностей заставил Английскую Ост-Индскую компанию переключить внимание на индийские ткани. А в XVIII веке потеря прибыльной торговли готовыми хлопковыми и шелковыми тканями заставила ее вновь переместить внимание. На этот раз в Китай, на торговлю чаем.

Если Индия была раздроблена на множество народов, религиозных и политических течений и была очень восприимчива к манипуляциям европейцев, то Китай, напротив, был этнически целостной, централизованной страной. Он легко удерживал западных торговцев на должной дистанции и позволял им заходить только в порт Кантона. Хуже того, китайцев не слишком интересовали европейские товары, за исключением технологических новшеств, таких как часы, музыкальные шкатулки или особые стратегические товары, которых им не хватало, например медь. Этот дисбаланс в торговле в середине XIX века вызвал открытые вооруженные столкновения, и этот конфликт до сих пор отравляет отношения Китая и Запада.

Корабли компании, следовавшие в Китай, предназначались для перевозки чая. Быстрые и вместительные, они были оборудованы специальными закрытыми ларями для хранения драгоценного, но капризного груза. Как голландцы когда-то избегали португальских патрулей, проходя мимо Малакки, так и англичане выруливали, чтобы не попасться голландцам. Отличные надраенные суда, отправляясь в Китай, следовали древним путем на ревущие сороковые, до Австралии, затем поворачивали на север. Возвращаясь домой, они избегали голландских патрулей, правя на юго-восток, в открытый Тихий океан, пока не пройдут восточную оконечность Новой Гвинеи, затем они пробирались через пролив Торреса, к северу от Австралии.

Поскольку в Китае европейцев не жаловали, те знали о выращивании чая немногим больше, чем во времена Марко Поло. Процесс его производства был гораздо сложнее, чем просто выращивание и сушка листьев. Чай, который появлялся на пристанях Кантона, уже был обработан, несколько раз перевозился и хранился в разных местах. На каждом этапе его дегустировали и смешивали листья из разных городов и провинций, добавляли в него такие экзотические ингредиенты, как бергамот, и такие мошеннические, как опилки.

Кофе передал эстафету столетия чаю. Первый груз высушенных листьев чая Голландская компания доставила в Амстердам в 1610 году. Первый груз чая достиг Англии около 1645 года. А в 1657 году «Кофейный дом Гарроуэя» начал продавать этот напиток в деловом квартале Лондона.^{451} Когда Екатерина Брагансская вышла замуж за Карла II, она привезла в приданое английскому двору не только Бомбей, но и чай, который уже обосновался в Лиссабоне. Как и в случае с хлопком, путь к коммерческому успеху в Англии пролегал прямиком через королевские покои. Только после этого новому обычаю следовало дворянство, затем низшая аристократия и наконец, вздыхая, простонародье. В 1685 году Ост-Индская компания извещала своих закупщиков в Кантоне:

В 1700 году фунт листьев, за которые китайскому крестьянину платили пенни, продавался в европейских магазинах по 3 фунта стерлингов. К 1800 году цена упала на 95%, до трех шиллингов, и чай стал доступен большинству горожан. В 1700 году чай пили только самые богатые. В середине столетия — большинство представителей буржуазии (в том числе, как известно, создатель «Словаря английского языка» доктор Джонсон) пили его постоянно. К 1800 году чай пили даже в работных домах.

Компания не просто компенсировала потери в цене за счет увеличения объема, который в XVIII столетии с 50 тонн в год увеличился до 15 000. Даже если считать, что большая часть чая перепродавалась в такие места, как Париж или Бостон, все равно на каждого англичанина приходилось по одному-два фунта чая в год. Компания получала около шиллинга прибыли с фунта чая. Наценка не баснословная, но, умноженная на тысячи тонн в год, она вызывала зависть и ненависть во всех слоях британского общества. Еще больше яда доставалось короне, потому что ввозные пошлины на чай составляли 100% от его стоимости при разгрузке в Англии. По мере того как у англичан вырабатывалась привычка к чаю, у английской короны вырабатывалась привычка к пошлинам на чай.

Высокие тарифы неизбежно сопровождаются контрабандой. Южное побережье Англии и Западные графства стали настоящим раем для чайных контрабандистов, в то время как французские торговцы облюбовали острова Ламанша. Обычно местные предприниматели выплывали в море, поджидая корабли, чтобы купить у них нелегальный товар, который затем прятался в погребах, замках, частных домах и даже церковных криптах. Женщины путешествовали за границу, надевая платья с потайными карманами. Не меньше ³/₄ чая, потребляемого в Англии, было контрабандным, больше нелегального чая пили только в американских колониях. К середине XVIII века конфликт между подпольными перевозчиками чая и таможенниками превратился в открытую войну. Вот надпись на могиле контрабандиста:

Интересно, что контрабандисты, существенно сбивая цену на чай, способствовали увеличению спроса на него. В 1784 году правительство наконец вняло голосу граждан и снизило тарифы с 120% до 12,5%.

Бум чайных закупок в XVIII веке обязан не только контрабандистам (и, конечно, рыночному гению Английской Ост-Индской компании). Поскольку в Китае чай был относительно дешев, его там подавали чуть теплым, без особенных церемоний, в маленьких чашках без ручки. Японцы к дорогому чаю относились с гораздо большим пиететом. Европейцы подавали чай горячим, чтобы в нем быстро растворялся сахар, приятный, на западный вкус. Этот обычай требовал нового изобретения — чашки с ручкой.

Китайские чашки без ручек продавались во множестве. Их привозили в качестве балластного товара и продавали по несколько пенсов. Ручки добавлялись позже, и до середины XVIII века в большинстве крупных европейских городов трудились изготовители ручек. Постепенно секреты изготовления тонкого фарфора разгадали европейские ремесленники, такие как Джосайя Веджвуд, искусство которого превосходил только его гений коммерсанта.

Чаепитие, соединившее напиток и чашку, изменило ритм самой жизни Англии, разделив день ритуальным чаепитием, соединявшим общественную активность с непринужденной беседой, протекавшей как в богатейших домах, так и на самых скромных рабочих местах. То, что чернь охотно переняла обычай, поражало и раздражало аристократических законодателей моды.^{454} Еще в 1757 году современник писал так:

История чая и сахара переплелась, и их употребление часто рассматривают в тандеме. Сахарные плантаторы стимулировали употребление чая, считая, что это в их интересах, а Ост-Индская компания то же самое делала с сахаром, хотя в прямой торговле им почти не участвовала. К XVIII веку уже мало кого удивляло, что эти два продукта, выращенные за тысячи миль и привезенные с разных концов земли, стали необходимой частью жизни и богачей, и бедняков.

Историю сахара не рассказать, не касаясь истории Вест-Индии. С 1492 года Испания объявила свое исключительное право на Вест-Индию. Голландцы, англичане и французы столетиями пытались вырвать ее из испанских рук. В 1559 году французы и испанцы согласились на том, что эта область находится «за чертой», поэтому свободна от всех соглашений и союзов, заключенных остальным миром. Этот регион открывал новые возможности для захвата — Дикий Запад XVII—XVIII веков — и неудержимо притягивал авантюристов со всей Европы.

Вест-Индия никак не была тропическим раем позднего Средневековья, скорее, гоббсовским водоворотом варварства и жестокости. Европейцы, уплывавшие на запад, попирали не только союзные обязательства собственных стран, но и мораль и границы нормального поведения. Эти отклонения проявлялись во всевозможных излишествах — пьянстве, мотовстве, насилии по отношению к местному населению, рабам, друг другу. Когда французу не попадалось голландца, британца или испанца, чтобы убить, вполне подходил и соотечественник. Совершенно в духе того времени, первые попытки английского присутствия в этом регионе были сделаны пиратами, такими как Дрейк и его кузен Хокинс, которые торговали рабами для европейских плантаторов в свободное от грабежа португальских или испанских судов время.

Традиционно географы разделяют острова Карибского бассейна на Большие Антильские (Кубу, Эспаньолу, Пуэрто-Рико и Ямайку) и Малые Антильские — бесчисленные островки, протянувшиеся на юг, к Венесуэле. Испанцы быстро заселили Большие Антильские острова, которые отошли на второй план по мере освоения богатств Мексики и Южной Америки. Французам, голландцам и англичанам здесь оставались только поскребыши — Малые Антильские острова. Хотя испанцев не слишком интересовали эти крошки, терять их из виду было нельзя, потому что нагруженные сокровищами корабли, по пути домой, проходили через проливы между этими островками.

Свое присутствие в Вест-Индии британцы ознаменовали скромно, приобретя в 1623 году крошечный островок Сант-Кристофер (ныне Сент-Китс). Вскоре он достался Франции, затем, дипломатическим путем, его вернули. (Больше чем через век на соседнем Невисе родился Александр Гамильтон.) В 1627 году англичане начали выращивать привозные культуры на Барбадосе, самом крупном (166 кв. миль) необитаемом отдельном острове, к востоку от основной гряды.

В 1625 году король пожаловал Барбадос двум конкурентам, «держателям патента» — Уильяму Куртину и графу Карлайлу. Когда, около 1630 года, выиграл последний, он разделил остров между 764 поселенцами, подарив каждому надел от тридцати акров до тысячи. Эти первые фермеры-иммигранты производили продукты для своих нужд, но кое-что выращивали на продажу, например табак и хлопок.

В свою очередь, каждый землевладелец привлекал работников и нанимал слуг из Англии, обещая маленькие участки земли, в основном по десять акров, по окончании срока службы. Поначалу большая часть этих обещаний исполнялась, но в 30-х годах, когда земля стала заканчиваться, новые иммигранты встали перед незавидным выбором: отправиться на другие острова в поисках земли, остаться на Барбадосе или вернуться в Англию с пустыми руками.

В начале население Барбадоса не слишком отличалось от английского общества, если не считать немногих рабов, если они вообще там были. Около 1640 года островитяне заметили, что спрос на сахар быстро растет, и решили сообща выращивать сахарный тростник, который завезли с Суринама вскоре после того как Барбадос был заселен.

Судьба улыбнулась островитянам, потому что в это самое время в регионе появились голландцы, искавшие возможность урвать свое от монопольной торговли Голландской Вест-Индской компании (WIC). Они предлагали французским и английским поселенцам помощь в выращивании сахарного тростника и рабов. Затем помощь пришла в 1645-1654 годах, когда португальские поселенцы выставили Вест-Индскую компанию из Бразилии, и голландские и португальские евреи, не прижившиеся в колонии, которую отвоевали себе португальские католики, предлагали свои услуги по всей Вест-Индии.

За несколько десятков лет первые британские поселенцы и их слуги засадили сахарным тростником почти весь Барбадос. К 1660 году на острове жило больше жителей, чем в Массачусетсе или Вирджинии — 400 человек на квадратную милю, в четыре раза плотнее, чем в Англии. Остров превратился в крупнейший в мире производитель сахара, обеспечивая почти ²/₃ потребности Англии.^{456} Но как же этот крошечный островок мог соперничать с Бразилией и Большими Антильскими островами? Часть ответа кроется в подходящей почве и удачных ветрах его подветренной стороны, хорошо укрытой от ураганов. Немалую роль сыграл также и менталитет английского фермера, владевшего землей (или, по крайней мере, платившего ренту другому землевладельцу), вкладывавшего свой труд и получавшего свою прибыль. Бразильцы, наоборот, применяли отцовскую модель раздела урожая, когда мелкие фермеры отправляют свой тростник на завод землевладельца, а получают только часть сахара, который они вырастили.^{457} При таких высоких ценах на сахар и такой удачной земле, как Барбадос, фермеры выращивали богатые урожаи на небольшой площади, а большую часть продуктов для себя острову приходилось импортировать. Впоследствии эту модель приняли и на других островах Вест-Индии.

Из всех этих островов Барбадос прочнее всех сохранял британский уклад жизни. На его плодородных почвах в изобилии произрастал сахарный тростник, а его прохладные пологие нагорья напоминали поселенцам родную Англию. Один из первых поселенцев, Ричард Лайгон, захватывающе описал свое первое посещение острова:

С востока поставлялись измельчители тростника необходимой мощности, и к 1660 году остров украсился сотнями живописных ветряных мельниц. Но другое достижение островитян было не столь эстетического свойства: остров стал одним из богатейших мест в мире, а про здешнюю плантаторскую аристократию слагали легенды.

До того как в Новом Свете развились сахарные плантации, с далеких плантаций Средиземноморья и островов Восточной Атлантики обычно привозили сахар-сырец, коричневый, неочищенный мусковадо в больших бочках. Его отправляли на очистные заводы для окончательной обработки и получения белого рафинада, которого ожидали покупатели. По мере того как производство сахара на Барбадосе росло, его плантаторы осваивали премудрости рафинирования и обходились без европейских заводов, своими силами. Английские сахаропереработчики реагировали на это уже известными нам протекционистскими речами о национальных интересах:

Зря они беспокоились, потому что производство сахара на Барбадосе скоро сменило свои задачи. Вместо белого золота из тростника начали выпускать другой продукт, название которого стало синонимом этого острова — ром. Сладкий алкогольный напиток впервые получили рабы Барбадоса из мелассы — отходов рафинирования сахара. Вскоре этот напиток нашел спрос в Африке, где его любили гораздо больше, чем европейский бренди. Вскоре карибские торговцы уже отправляли груженные ромом корабли в Гвинейский залив, в обмен на рабов. Плантаторы Барбадоса переделали свои фактории на производство рома, и остров оставался самым богатым местом Вест-Индии даже в XVIII веке, хотя сахара там производилось меньше, чем на Ямайке, Сан-Доминго (Гаити) и Подветренных Антильских островах.^{460}

Хотя среди новой плантаторской элиты сохранилось несколько первых поселенцев, большинство из них продало свою собственность, которая уже в 40-х годах XVII века выросла в цене вдесятеро, и вернулось в Англию. Те, что пришли на их место, не имели ничего общего с отважными земледельцами, разбивавшими фермы в тропическом лесу в 20-х и 30-х годах XVII века. Оптимальный размер барбадосской сахарной плантации, достаточный, чтобы при ней имело смысл строить завод, составлял около двух сотен акров. После 1650 года, покупая возросшую в цене плантацию, обычно требовалось брать кредит. Многие из новоприбывших были бедными, но кредитоспособными молодыми людьми, младшими сыновьями земельной аристократии, обычно прибывшими прямо с полей сражений Английской гражданской войны. Типичным представителем этого племени был Томас Модифорд, который «решил не появляться в Англии до тех пор, пока не совершит путешествия и не найдет себе занятия, которое принесет ему сотню тысяч фунтов стерлингов, и все на этом сахарном заводе».^{461}

Англия, аппетит которой раздразнили богатства Барбадоса, положила глаз на другие острова Вест-Индии. Назревал конфликт с Испанией, давно занявшей лучшую недвижимость в Карибском бассейне. Наконец англичане поселились на Ямайке, которая по площади в 26 раз превосходит Барбадос. К 1655 году этот большой остров был разграблен и пребывал в запустении. Его города были сожжены в нескольких сражениях пиратами и английскими войсками. В том году британские солдаты высадились на остров (по приказу адмирала Уильяма Пенна, отца-основателя Пенсильвании), а к 1658 году они вытеснили последних испанцев. С этого момента британцы стремились сделать Ямайку своей сахарной кладовой и сразу направили туда третью часть трафика африканских рабов.^{462}

Расцвет Барбадоса продлился сравнительно недолго. После 1680 года упали цены на сахар и английские тарифы, истощились почвы и плантации заросли лесом. Многие плантаторы бежали в поисках более тучных полей Нового Света. Например, Модифорд — уже один из богатейших людей мира к тому времени — переехал на Ямайку, где сделался губернатором. Другие вернулись в свои английские имения, где стали прототипами нуворишей XVIII века, излюбленных литературных персонажей того периода. Прочие перебрались на еще большую и многообещающую арену — в Южную Калифорнию, где восстановили сообщество плантаторов, покинутое ими на острове. Это барбадосское наследие прослеживается на многих примерах рабовладельческого общества североамериканского континента и в политическом образе мыслей, который позже привел к сражению за форт Самтер[51] и появлению таких личностей, как Стром Тэрмонд[52].^{463}

Португальцы, англичане и голландцы, которые орудовали «за чертой», стали самыми крупными в истории потребителями рабского труда. Таковы были незапланированные, непредвиденные последствия плантационной экономики.

Выращивание сахарного тростника требовало огромного количества живой силы, которое европейские хозяйства предоставить не могли. Вот как описывает события в Британской Вест-Индии историк Ричард С. Дан: «Похищение людей происходило чудовищно просто. От эксплуатации английских бедняков до помыкания колониальными невольниками, до ловли и кражи детей, до обречения на рабство черных африканцев».^{464}

Первые работники на полях сахарного тростника в Английской Вест-Индии были свободными и белыми, но к концу XVII века почти треть рабочих рук обеспечивалась за счет каторжников.^{465} Нередко можно было услышать историю о том, что на улицах Бристоля или Ливерпуля украли ребенка («сбарбадосили» — словечко, аналогичное появившемуся позже «сшанхаить») и отправили работать на сахарные плантации. Английские работники, даже если они были, оказывались слишком угрюмыми и несговорчивыми. В лучшем случае, они оставались на плантации несколько лет. Затем у них кончался срок найма, контракт, срок заключения, терпение или жизнь. Требовалось более надежное решение.

Где-то около 1640 года группа барбадосских плантаторов приехала в Бразилию, в гости к голландским плантаторам. Они были удивлены тем, насколько лучше работают черные рабы. Африканцы имели тысячелетний опыт работы на полях. Они не только легко управлялись с плугом и мотыгой, они, в отличие от англичан, прекрасно переносили жару и не страшились желтой лихорадки и малярии — этих страшных убийц «сахарных островов». А главное, они дешево обходились, в сравнении с трудом свободных англичан, и в приобретении, и в содержании. С 1660 года вошли в норму плантации, где трудились десятки, а то и сотни африканских рабов.^{466}

Поначалу британцев в Вест-Индии обеспечивали рабами португальцы, которым был хорошо знакомо побережье Западной Африки, но скоро на этот рынок вышли и английские суда. Едва миновало четыре месяца, как в Англии восстановилась монархия, а Карл II, в духе времени, основал монопольную компанию, легкомысленно названную «Королевские предприниматели в Африке», чтобы включиться в африканскую торговлю. В число акционеров вошла большая часть королевского семейства, лорд Сэндвич и лорд Эшли, который, по тонкой иронии истории, стал главным покровителем знаменитого философа Джона Локка. В основном, компания занималась главным предметом африканского экспорта — золотом, но они также отправили и несколько тысяч рабов на Барбадос.

«Предприниматели», у которых царил хронический беспорядок, развалились в 1672 году, и на их место встала гораздо более значительная монопольная организация — Королевская африканская компания (RAC). На сей раз, вероятно с подачи лорда Эшли и его рассказов о выгоде работорговли, Локк и сам стал миноритарным акционером. Будучи творением монархии, компания ненамного пережила Славную революцию 1688 года, и через десятилетие утратила монополию. (Вместе с монополией исчезло и все остальное, и дела компании пошли плохо. А ведь Карл II даровал ей исключительное право на торговлю с Африкой на тысячу лет.) Оставшись без монополии на работорговлю, компания все же продолжала собирать десятину с независимых торговцев рабами — «деятипроцентников», как их называли. В XVII веке, прежде чем окончательно сойти на нет, компания перевезла через Атлантику 75 000 рабов. Примерно одна шестая от этого числа не пережила дорогу. (Смертность, почти наверняка, была еще выше среди белых корабельных команд. Белым и тропические болезни опаснее, чем рабам, и заменить их недорого стоило.)^{467}

Даже если не считать религиозных и культурных ограничений, осуждавших рабство, охотиться на людей и перевозить их было трудно и дорого. Большинство черных рабов изначально попадали в плен к соседнему, враждебному племени, а не к торговцам. Опасения европейцев перед тропическими болезнями обеспечивало минимальное присутствие белых на африканском побережье. На берег сходили лишь специальные отряды да несколько постоянных агентов, в обязанности которых входили подношение подарков местным правителям и покупка всех необходимых разрешений.

Перевезли миллионы рабов. Жители портов, откуда отправляли рабов, не одобрили бы такое отношение к своим соплеменникам, поэтому захваченные рабы обычно проходили через множество рук, чтобы наверняка оказалось, что они не принадлежат к племени своих последних африканских продавцов. Даже в XIX веке ни португальцы, ни англичане, ни голландцы, ни французы не думали о том, как приобретался их живой товар, и часто представления не имели о его географическом происхождении. Европейцы, даже если бы и хотели сами ловить рабов, выживали в Африке для этого недостаточно долго. Из документов компании видно, что 60% ее сотрудников умирали, не прослужив и года, а 80% — не прослужив и семи лет, и что живым срок службы заканчивал только один из десяти.^{468} Один из самых авторитетных специалистов по истории рабства, Дэвид Брайон Дэвис, замечает:

Но как европейцы расплачивались за рабов? В основном, одеждой. Из документов компании видно, что в конце 1600-х годов почти две трети стоимости товаров для Африки приходилось на ткани, в основном, английского производства, но в немалой степени и индийский ситец. Прочие товары, главным образом, составляли: железная крица, огнестрельное оружие и ракушки каори.^{470}

Обменяв товары на пленников, европейцы становились варварами. На каждого пленника приходилось примерно 4 квадратных фута корабельного пространства — примерно столько же, сколько на каждого пассажира штатно заполненного вагона метро или пассажирского самолета, если не считать отсутствие элементарных санитарных удобств, вентиляции и возможности выбраться из этой духоты, которая длится не минуты или часы, а многие недели. Даже в самом лучшем случае — когда среди пленников не возникало заразных болезней — они лежали, как шпроты в банке, в лужах собственных нечистот. Добавьте к этому зловоние от последствий морской болезни, открытые язвы от оков и неподвижность — условия, в которых перевозили рабов через Атлантику, превосходят человеческое воображение. В показаниях, которые офицер корабля «Александр» давал в парламенте, утверждается, что

Немногие рассказы о работорговле перегружены эмоциями. До недавнего времени приблизительные расчеты ее масштабов, национального состава рабов и смертности среди них основывались не столько на объективной реальности, сколько на идеологических задачах докладчика. Только после 1950 года этот предмет стал объектом серьезного научного исследования, когда такие ученые, как Филипп Кэртин и Дэвид Элтис попытались получить ясные и точные данные об этой торговле.

Картина нарисовалась ошеломляющая.^{472} С 1519 года и до конца работорговли, в конце 1860-х годов, в Новый Свет прибыло 9,5 миллиона африканских рабов. Рис. 10-2 показывает ежегодный трансатлантический трафик. Поскольку смертность, в среднем, составляла 15%, значит, из Африки было отправлено 11 миллионов пленников.

Большинство выживших из этих 9,5 миллиона рубило, измельчало и варило сахарный тростник.^{473} 80% рабов прибыло в Бразилию и Вест-Индию, большая часть остальных — в испанскую Северную Америку и в Южную Америку. Эта невольная миграция была такой масштабной, что в 1580 году больше половины из тех, кто плыл в Новый Свет, были рабами. К 1700 году — две трети. А к 1820 году — 90%. В самом деле, заселение Америк казалось немыслимым без черных рабов, которые составили 77% пересекших Атлантический океан до 1820 года.^{474} И только во второй половине XIX века, когда, наконец, восторжествовали законы, большинство иммигрантов оказалось белокожим.

Как ни странно, только 4,5% (около 400 000 человек) привезли в британские колонии в Северной Америке. Разрешить этот вопрос помогает таблица 10-1, в которой приведено относительное количество рабов, привезенных в разные части Нового Света, и их потомков, проживавших там в 1950 году. Во-первых, обратите внимание, США и Канада приняли менее одной двадцатой части всех рабов, а теперь в этих странах живет около трети их потомков. Обратную картину мы видим в Вест-Индии, которая приняла около двух пятых всех рабов, но сейчас там живет лишь одна пятая их потомков, что наводит на мысль о том, как трудно было выжить рабам на островах.

Каким же образом стало больше потомков рабов в Канаде и Соединенных Штатах? Ответ заключается в том, что сахарный тростник — самая беспощадная из культур, а в Британской Северной Америке его почти нигде не выращивали. Рубка, измельчение и варка тростника означают тяжелую работу и раннюю смерть миллионов африканцев, в основном мужчин, потому что на плантации брали выносливых мужчин. «Сахарные» острова — Барбадос, Ямайка, Наветренные и Подветренные, Сан-Доминго… Ничего подобного мир не видел и, надеюсь, больше никогда не увидит. Это общество, почти целиком состоявшее из чернокожих, посвящало себя производству одного-единственного товара. Таким образом, «сахарные» острова зависели от импорта пищи и большинства необходимых вещей. Такой тяжелой была работа, а работники так плохо питались и так много болели, что требовался постоянный приток свежей живой силы, хотя бы чтобы численность рабочих сохранялась.

США и Канада …… 4, 5% — 31,1%

Мексика и Центральная Америка …… 2,4% — 0, 7%

Вест-Индия …… 43, 0% — 20, 0%

Бразилия …… 38, 2% — 36, 6%

Остальная Южная Америка …… 11,8% — 11,6%

Это нисколько не напоминало положение крепостных крестьян Европы или гаремных невольников Среднего Востока, которых нередко принимали в семью и даже разрешали вести свое дело. Не походило это и на мамлюков, которые могли выслужить себе вольную и даже добраться до власти, приняв ислам и проявляя доблесть на службе. Положение же черных рабов больше всего напоминало неумолимый ад жаркой, убийственной работы в полях и на заводах, под ежечасным, ежеминутным присмотром надзирателей.^{475}

Особенно смертоносной оказывалась пора измельчения тростника. Поскольку сок выходит плохо, если тростник не измельчить и не проварить, то круглосуточные работы сводятся к изнурительному труду в поле, на трехцилиндровых мельницах и у котлов, где жарко, как в преисподней. Поэтому на острова привозили, в первую очередь, сильных мужчин, и этим объясняется относительный недостаток там женщин. Результатом, естественно, стала низкая рождаемость, не только из-за самого недостатка женщин, но и социальной нестабильности, вызванной таким дисбалансом. Кроме того, плантаторы не видели пользы в том, чтобы рабы заводили детей, поскольку их нужно больше десяти лет кормить, прежде чем они начнут приносить доход. Гораздо проще закупить здоровых молодых мужчин, число которых можно пополнять 3-4 раза в год. Дети рабов настолько были нежелательны, что ребенок стоил одну десятую или одну двенадцатую цены взрослого.^{476}

Смерть на плантациях была непременной спутницей сахара, и те колонии, что больше всех богатели на сахаре, были самыми страшными для их чернокожих жителей. Черное население Британской Северной Америки, где тростника выращивали мало, росло почти так же быстро, как и белое. Единственным исключением из этого образца низкой смертности среди рабов была Луизиана — одно из немногих мест на континенте, где выращивали сахарный тростник. Точно так же исключением из образца высокой смертности рабов в Бразилии была провинция Минас-Жерайс, где больше занимались «легким» трудом — кофе и молочными продуктами.^{477}

Смертоносный лик «сахарной демографии» сегодня очень хорошо виден в культурных различиях между черным населением Соединенных Штатов или Канады и остальных стран этого полушария. Британская Северная Америка, благодаря быстро растущему населению, требовала все меньшего импорта африканских рабов. После 1800 года довольно высокая рождаемость и низкая смертность среди рабов позволила владельцам плантаций больше не импортировать африканцев. По той же причине в 1808 году в Конгрессе, где доминировали южане, легко прошел закон о запрете работорговли. Американские аболиционисты обошли своих карибских и бразильских конкурентов. К 1808 году почти все рабы Северной Америки были местными уроженцами, а ко времени Гражданской войны культурная память об Африке почти исчезла.^{478} Острова Вест-Индии и Бразилия, напротив, требовали постоянного притока африканцев. Даже в XX столетии африканский язык йоруба бытовал на Кубе, этом последнем бастионе плантаторского общества Нового Света, где еще сильно сказывалось африканское влияние.

Трансатлантическую торговлю XVII-XIX веков — кофе, хлопок, сахар, ром и табак из Нового Света в Европу; мануфактурные товары, особенно ткани, из Европы в Африку и рабы из Африки в Новый Свет — называют треугольной торговлей и рассказывают о ней школьникам. Эта упрощенная картина не охватывает более коротких перемещений товара, которые происходили в реальной жизни. Английский корабль мог везти индиго с Ямайки в Филадельфию, затем оттуда в Лондон — кукурузу, потом шерстяную ткань из Лондона в Гавр, французские шелка на побережье Африки, оттуда рабов и так далее.

На Востоке дела шли не так гладко. Пусть европейцы безумствовали из-за ситца и сходили с ума от чая, им нелегко было найти достойный товар для обмена, особенно в случае с самодостаточным и самодовольным Китаем. Тут требовалась система более вековечная, чем та, что сложилась на Атлантике. И как та сторона треугольника, что отвечала за работорговлю, на века отравила межрасовые отношения, так и несправедливая торговля с Индией и Китаем в XIX веке до сих пор влияет на отношения между Востоком и Западом.