Венгерские рассказы

ПУБЛИЦИСТ ЗИЧИ

Мы долго барабаним в массивные, забранные кованым железом двери семиэтажного дома по узкой улице Монти. Наконец какая-то худая женщина появляется в окне первого этажа и смотрит на нас недоверчиво.

— Доктора Зичи, керем! — кричу ей, миролюбиво улыбаясь.

Она гремит ключами, осторожно открывает двери.

— Зичи? Тэшек, хармадик емелет, тизеннедьедик сам![17] — Оглядывает нас пытливо: — Туд мадьярул?[18]

— Кевешет[19], — отвечаю я.

Одобрительно кивая головой, привратница пропускает меня с переводчиком в вестибюль и с острым любопытством следит за нами, пока мы не скрываемся за поворотом лестницы.

Узенькие балконы с железными перилами опоясывают этажи. Квадратный двор похож на глубокий колодезь. Балкон над балконом, как ярусы лож в театре. Внизу гора грязного, захламленного снега, который растает здесь, может быть, к июню, и вечный холодный сумрак. Только верхний этаж освещают по карнизу теплые лучи полуденного солнца. Странно, как попала сюда мина. Она разорвалась, ударившись в стену третьего этажа, и кое-где в окнах выбила стекла. Стекла заменены картоном и фанерой, а в одной квартире в рамы вставлены еще и книжные обложки. Это и есть квартира № 14.

Стучу.

Минуты через три дверь робко приоткрывает седой человек с жесткой растительностью на широкой мясистом лице, в потертом сером костюме, с наспех повязанным смятым галстуком цвета лягушечьей спинки. Сморщив лоб, он удивленно и испуганно глядит на нас поверх роговых очков, сползших на кончик грушевидного носа.

— Господин Зичи?

— Да, — отвечает не сразу, сдержанно наклонив голову.

Он успокаивается, узнав, что мы пришли просто познакомиться с ним, как с известным в Будапеште журналистом. Поправляет очки и галстук. Он явно польщен. Любезно улыбаясь, ведет нас в кабинет, заставленный книжными шкафами и огромным письменным столом с несколькими запыленными исписанными листами; на стенах живописные виды Венгрии и картины, изображающие лошадиные скачки, кулачные бои и другие народные забавы мадьяр. Усаживаемся в «уголке для бесед», в мягких креслах перед невысоким круглым столиком с пепельницей и оригинальным прибором для сигарет и спичек.

Доктор Зичи суетливо предлагает сигареты.

— К сожалению, больше ничем вас не могу приветствовать. Время, знаете ли, такое… Ничего не достать! Показаться-то на улице опасно. Обратили внимание? Даже в наш двор залетел снаряд. Тяжелое время! — вздыхает Зичи и, как бы спохватившись, бодро встряхивает головой. — И тем не менее великолепное! Наконец-то осуществляются идеалы демократии, о которых я так много писал! Если вы уже слышали обо мне, то вам, наверное, говорили и о моей последней книге — «Полвека». Я показываю в ней развитие революционного движения в Венгрии, примерно с половины прошлого века. Мне удалось издать ее перед войной, но цензура, разумеется, ее запретила. У меня есть несколько экземпляров.

Зичи достает из шкафа толстую книгу в бумажном переплете и что-то пишет на титульном листе.

— Извольте, — с премилой улыбкой вручает мне книгу. — Рад чести подарить вам со своей надписью.

Я перелистываю книгу. Зичи удобнее располагается в кресле и, посерьезнев, всем лицом показывает, что готов дать нам самое ответственное интервью. Голос у него дряблый, размеренно-монотонный, как звук кофейной мельницы. Говоря, он часто сжимает и разжимает пальцы правой, почему-то особенно неспокойной, руки.

— Я думаю, вам будет любопытно, если я немного расскажу о содержании своей книги. О прошлом, которое обычно интереснее, осмысленнее настоящего; о нашей юности — бурной и задористой. О начале 1919 года… Из русского плена возвращаются Ракоши Матьяш и его друзья, пылкие и живые люди, прошедшие школу русской революции и отчасти творившие ее. Они и в наше дело как бы вливают свежую струга. Совместными усилиями мы добиваемся своего. Премьер-министр граф Карольи Михаль добровольно передает свою власть венгерскому пролетариату. Точнее говоря, двадцать первого марта мы устраиваем революцию… Между прочим, у меня есть лучшая в мире коллекция книг, брошюр, газет, летучек, воззваний и других материалов, относящихся к тому времени. По поводу ее со мной еще в 1925 году переписывался институт Маркса — Энгельса… Теперь я с радостью готов уступить дубликаты своей коллекции. Так и передайте директору института, когда будете в Москве. Все документы целы, я их храню в потайном месте. Какие чудесные дни они воскрешают! Но увы! — вздыхает Зичи скорбно. — Румынские штыки приносят вскоре Иосифа Габсбургского. Затем из Сегеда является с войсками Хорти и вместе с ним — Гембеш со своей офицерской реакционной хунтой…

Некоторое время Зичи рассеянно молчит, избегая смотреть нам в глаза. Странный его взгляд, до этого холодный и почти неподвижный, начинает живо бегать по сторонам. Лоб собирается в складки, мясистые губы трагически сжимаются.

Он весь будто бы во власти грустных воспоминаний. Это дает ему возможность, как ему, наверное, кажется, обойти молчанием кое-какие исторические факты, объясняющие, например, почему венгерское советское правительство было вынуждено принять ультиматум Антанты и отвести с фронта на реке Тисса свои храбро сражавшиеся войска.

Зичи искоса взглядывает на меня. Я спокойно перелистываю «Полвека».

— Да-да, — вздыхает он с тайным облегчением. — Да, да, — повторяет бойко, стуча волосатыми пальцами по ручке кресла, и с бодрой непринужденностью продолжает: — Реакционное правительство составляет граф Телеки, затем граф Бетлен. Премьеры меняются, а цель политики все одна и та же — восстановление Венгрии в ее прежних границах. — В голосе Зичи сквозит ирония, на лице насмешливая улыбка. — У власти все одна и та же монопольная партия — «Венгерская жизнь». Она ведет Венгрию, конечно же, по пути немецкого фашизма, хотя одновременно прикидывается другом России. Помните, даже был подписан с вами дружественный пакт! Не знаю, с полным ли доверием вы отнеслись к этому пакту, но во всяком случае мы перед самой войной получили обратно венгерские знамена 1848—1849 годов, хранившиеся в музеях Москвы и Ленинграда. И было так: с одной стороны — радость по поводу этого истинно благосклонного жеста русских, а с другой — выходило по пословице: «Дружиться дружись, а за саблю держись». Это двоедушие весьма, я бы сказал, характерно для нашей политики. И так, между прочим, исстари: географическое и инстинктивное тяготение к Востоку и самолюбивое желание во что бы то ни стало играть первостепенную роль в Западной Европе. Подобная лукавая игра плюс фашизм, поднимавший у нас голову, неизбежно вели страну к катастрофе.

Зичи страдальчески хмурится и кусает губы.

— Мы разъясняли это народу, издавали газеты, брошюры. Но силы были неравные, нам пришлось уйти в подполье. На этом и кончается моя книга. — Зичи встает, словно исполненный решимости. — Безусловно, мы не приветствовали вторую мировую войну.

Он вытягивает руку, как бы отстраняя от себя самую возможность такой мысли, и снова садится.

— Правда, уже во время самой войны многие начинают увлекаться ею. Фашисты знали слабую струнку нашего народа — Трианон. Дело в том, что мадьяры очень патриотичны и любят свою родину, так сказать, в расширенном виде. Попробуйте затронуть их гордость! Словом, поднимается страшный бум по поводу якобы тысячелетних исторических прав Венгрии на отошедшие от нас области! Это дает некоторое воодушевление. Ну, а затем все меняется. Русские подходят к Карпатам. В Будапеште открыто читаются антигерманские стихи Петефи. Немцы, чувствуя перемену ветра, оккупируют страну. Премьером Хорти назначает Стояи, бывшего посланника в Берлине, собутыльника Гитлера. Творится несусветная чехарда. Многие бегут за границу. Богатые евреи переходят в католичество, надеясь, что их, как католиков, не тронут. Церковники на этом деле обогащаются! В промышленный центр Чепель власти гонят демократов — пусть, дескать, их там разбомбят американцы. А в Будапеште — не курьезно ли! — дом редакции антисемитского органа «Эшти Уйшаг» обозначается огромной желтой еврейской звездой, как и вся площадь Эшкю-тэр. Этим хотят уменьшить действие англо-американских бомбардировок! В такой обстановке нилаши устраивают седьмого июля свой путч. Он не удается. К этому времени союзники занимают Париж, румыны выходят из войны. Новый премьер, генерал Лакатош, выступив по радио, ставит в пример верность Финляндии. А ровно сорок восемь часов спустя после его речи Финляндия просит мира у России. Тогда все повторяют слова Лакатоша: «Нам надо следовать примеру Финляндии». Но Хорти медлит, тайно сносится с Англией. А фронт все приближается — доходит до Солнока. Это уже Венгрия…

— И вот дождались! — Зичи вскакивает и с угрюмой усмешкой ходит по комнате. — Несчастное пятнадцатое октября! Как сейчас помню — воскресенье, прекрасная погода! Решаю прогуляться. Настроение отличное. Иду по элегантной улице Ваци, еще не пострадавшей от бомб. Народу полно, магазины торгуют. По радио играют марши. Посидел немного в кафе, выпил рюмку ликера, потом прошелся по таким местам для гулянья, как Хангли, Вадаскюрт, Апоштолок. Всюду празднично одетые люди, курят, смеются. Вдруг объявляют: «Слушайте важное сообщение!» И диктор читает обращение регента о капитуляции! Представляете, что творилось на улицах?! Что-то неописуемое! В самом деле — только что говорили: скоро конец войне, а она для нас уже окончилась. Все смущены, потрясены. Но боятся, озираются по сторонам: где же немцы, что они теперь будут делать? — Зичи, остановившись, с жестоким выражением смотрит в пространство. — В пять часов они захватывают радиостанцию и объявляют, что Салаши составил новое правительство. Салаши у власти! Это, как бы вам сказать, точно такое же положение, как если бы хвост вертел собакой, а не собака хвостом… Я уединился… Что было потом, вы знаете лучше меня. — Зичи с довольной улыбкой потирает руки. — Интересно, кто это вам рассказывал обо мне? Ведь последние годы, и особенно эти месяцы, я жил очень скромно, почти незаметно… А когда выходил на улицу, то вел себя, как некто в сером, ни в ком не возбуждая ни подозрений, ни излишнего любопытства… Так лучше. Между прочим, если имеете в виду использовать мой рассказ для печати, не называйте моего настоящего имени. Надеюсь, вы понимаете, почему? Назовите, например, Зичи… Зичи Дэжё.

Доктор Зичи говорит это с таким выражением лица, какое, наверно, бывает у гребца, когда он после долгих и опасных приключений в бурном море приводит, наконец, свою лодку в бухту. Даже неугомонные пальцы его правой руки обретают спокойствие за проймой жилета.

Я спрашиваю, будто вскользь: что же он делает сейчас? Работает ли как журналист?

Зичи смотрит на меня так, как учитель посмотрел бы на ученика, если бы тот задал вопрос: существует ли на самом деле Африка?

— Как же! Вот мои записи! — жест в сторону стола. — Я хотя редко выхожу, но в курсе всех событий. Говорят, что с седьмого марта начнут выдавать по карточкам хлеб. Этим мы обязаны, прямо скажу, Ваш Золтану. Он самый деятельный член Пятерки, управляющей городом. Между прочим, он писатель, как и Бэла Иллеш, который у нас издает газету. В России Ваш известен как Золтан Вайнбергер. Под этой фамилией он издал в Москве книгу «Шестнадцать лет в тюрьме». Я могу подтвердить: Ваш, действительно, пробыл в Вацкой тюрьме с 1925 года по 1940-й. Сейчас он уже почти старик! А посмотрели бы вы на него! Он, кстати, ведает вопросами продовольствия… Удивительно неутомимый и сердечный человек, прекрасный организатор! Сейчас главное для Будапешта — питание, и он в этом отношении делает чудеса: устраивает общественные столовые, булочные, колбасные, смело разрешает вопросы торговли. На Эржебет-кэрут и у Восточного вокзала, говорят, уже толпятся продавцы и покупатели; цены на продукты падают… Если так пойдет дальше, нам, несомненно, удастся преодолеть трудности. Не правда ли? Как? Вы уже собираетесь уходить? Жаль, жаль! А я хотел было еще рассказать вам о некоторых особенностях своей публицистической работы… Но мы встретимся, надеюсь! Очень рад, что меня посетили. Совсем не ожидал. Очень рад. Увидите Ваша, передайте ему от меня привет. Сердечный привет!

Зичи провожает нас до подъезда и, прощаясь, запросто кладет руку на плечо переводчика, как бы давая этим понять привратнице, что мы с ним старые знакомые…

В приемной правительственного комиссара по снабжению Будапешта большая очередь. Седовласый хмурый профессор; рабочий в замасленной спецовке, две аккуратные монашки; пожилая женщина в короткой меховой шубке, чем-то напуганная; толстяк, одетый тирольцем; хилая старушка на складном стульчике; жизнерадостный француз, гордящийся деголлевской нарукавной повязкой; трамвайщик; парень со следами засохшего теста на руках; заплаканная девушка. Кого только нет!

Очередь вьется, заполняет комнату, тянется по лестнице.

Возле стола с серьезным видом стоят бойкие молодые люди. Секретарь раздает им подписанные господином комиссаром командировочные удостоверения. Это — агенты Ваша. Они направляются в восточные районы страны за мясом, картошкой, хлебом.

Из очереди смотрят на нас с досадой. Еще бы! Если мы пойдем к Вашу, то отнимем у него по крайней мере полчаса драгоценного времени. А у каждого есть к нему неотложное дело, просьба, жалоба, а может быть и проект, предложение.

Нет, я не стану оттягивать долгожданного свиданья этих людей с Ваш Золтаном.

Лучше передам ему привет от Зичи в другой раз.